Текст книги "Перед прыжком (Роман)"

Автор книги: Дмитрий Еремин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

«Мы тоже в своем Мануйлове, а потом и в партизанах рабочий класс поддержали! – не без гордости думал мужик, наваливаясь грудью на каменный верх перил и согласно кивая Ленину, будто тот мог увидеть оттуда, из зала, эти кивки и порадоваться тому, что вот, мол, сидит наверху сибирский мужик, глаз от меня не отводит, мыслит и все как есть понимает. – Да и теперь… мы разве не понимаем? Только вот как нам быть с Износковым Мартемьяном, товарищ Ленин? Как сгуртоваться против него на манер пролетария-егемона? Надо бы, да. Ан спайки рабочей нет…»

– Крестьянство – это мелкая буржуазия, мелкие хозяева, – говорил между тем Владимир Ильич. – В острой борьбе капитала с трудом они ежедневно не участвуют. Экономические и политические условия жизни не сближают их, а разъединяют, отталкивают одного от другого, превращают в миллионы мелких хозяев поодиночке. Объединиться, сплотиться сама – эта сила не может. Поэтому она колеблется, своей общеклассовой, вполне определенной политики не имеет. Эсеры пытались выработать идеологию и программу некоего «крестьянского социализма», но на деле это всякий раз оборачивалось кулацкой контрреволюцией…

…Во время того утреннего разговора у Головиных Платон спросил мужика:

– Насчет единства рабочих ты верно сказал: оттого мы и гегемоны. А теперь вот ответь: чего до смерти желательно каждому из вас, крестьян?

– Как чего? – не сразу понял Савелий. – Ну, земля…

– Правильно, землю. Еще?

– К ней чтобы лошадь, скотину…

– Верно.

– В общем, пахать, косить, дом обиходить, хозяйство иметь в достатке, – уже увлеченный беседой, словно игрой, стал перечислять Бегунок.

Он даже порозовел от волнения – так вдруг захотелось ему хотя бы в разговоре с Платоном, а все же иметь это справное сытое хозяйство, которого не было и не будет у него никогда, но было же оно у других? У Петра Белаша, к примеру, у Бурлакина и других мануйловских хозяев – сытых, семейных, с бородатыми сыновьями, с работающими снохами, с лошадьми и коровами, с боровками, овцами да гусями в просторных крытых дворах. Дом – полная чаша. Вот бы такое!..

Платон пригляделся к Савелию, помолчал.

– Та-ак, значит, – справный хозяин. А дальше? – спросил он снова.

– Что дальше? – не понял Савелий.

– Ну, значит, живешь, поросятину жрешь… – Платон усмехнулся: – Оно бы и нам с Дашей было сейчас не вредно! А то вон что мы нынче с тобой жевали? Мороженую картошку с морковным чаем? А кабы того порося… живи не тужи! Ну, ладно, – вернулся он к разговору. – Так, значит, все в доме сыты, все жрут, каждому – досыти? А дальше-то, дальше?

– Ты это к чему? – насторожился Савелий.

– К тому, – резко, будто рассердившись на мужика, заключил Платон, – что в этом она и есть большая разница у нас с вами. Вам вынь да положь сытый дом, отгороженный от других. А мы – революционный класс, кровь свою льем для свободной общей коммуны!

– Это какая коммуна? Может, ты тоже насчет той коммуны, куда нас будут сгонять как в тюрьму, а спать велят со всеми бабами под одной дерюгой?

– Эко ты, брат! – досадливо отмахнулся Платон. – И кто вам вбивает в башку такое? Мы вон, рабочие, не вповалку, а розно живем? Розно. Каждый – в своем углу, с родной женой. Конечно, если взять, к примеру, беспризорных, каких война оставила нам без отцов да мамок, то тех уж конечно Советская власть помещает вместе в детские дома. В нашем Угрешском монастыре тоже хотят вон сделать для них коммуну. Так ведь и раньше бывало: то инвалидный дом, а то этот, как его, пансион благородных девиц. А то – для солдат казарма. Но это совсем другой разговор. Мы же, я говорю, каждый живем по своим домам да углам, кто как хочет. Зато вот труд у нас на заводе – общий. Он и есть всему голова. Не будь его, не было бы и нас. Так же надо бы вам, крестьянам. Сообща, в артели. Товарищ Ленин не раз об этом говорил. Машины, тягло, работа – те общие, это да. А жить – живи, где душе угодно. И под своим одеялом. Притчу про веник слыхал?

– Это про старика и сынов?

– Про них. Раздери голик на прутики, его и младенчик запросто изломает. А крепко свяжи, насади на палку… хоть дорогу на улице разметай, все ему нипочем! Сам твой Мартемьян Износков перед таким голиком не устоит: сметете его с дороги, как сор…

Они помолчали.

– Да, брат, – опять раздумчиво заговорил Платон. – В ней, в спайке, в артели все дело. А так… Вон летошний год шла перепись населения всей России. Знаешь, сколь оказалось всего с Кавказом и Украиной?

– Не… не пришлось.

– Однако же интересно об том узнать. Оказалось, что по этой переписи живет нынче в России чуть ли не сто шестьдесят миллионов человек. Из них в крестьянстве сто тридцать три. Остальные – мы, в городах. Достигаешь? Сто тридцать три! Сила!

Савелий уважительно покачал головой:

– Эта уж да! Неужто нас сто тридцать три миллиона?

– Теперь представь себе вашу силу вроде мешка с картошкой. Громадный мешочина был бы на всю Россию! И попробуй его поднять! Нипочем! Богатырь не поднимет! И партии нашей тяжко поднять такой громадный мешок. Значит, вроде бы ваши сто тридцать три – это сила? – опять пытливо взглянул он на Бегунка. – А ты опрокинь его да рассыпь. Покатятся из него картошки одна за другой в разные стороны! Так и крестьянство: мешок картошки, это я точно уразумел. А нас – меньше чем тридцать. Зато – из железа! Потому-то трудящим крестьянам одним, без нас, добра не добыть. Значит, у вас – артель, а для всех – коммуна!

– Похоже, что так, – вздохнув, согласился Савелий, хотя расставаться с мечтой о сытом и крепком доме никак не хотелось. – Вас на заводах, и верно, будто огнем спаяло. Хоть набок вали, хоть под горку кати, хоть дрючком колоти – вам все нипочем!

– Значит, согласен? – довольный такой похвалой, спросил под конец разговора Платон. – Потому-то и сказано нашей партией, товарищем Лениным: братский союз! Одно у нас государство, одно и дело. Вместе дали по шапке белякам, вместе дадим укорот и таким, как ваш Мартемьян Износков. Только смелее надо. Смелее. А главное – сообща!

…Об этом как раз говорил теперь делегатам Ленин.

– Под руководством пролетариата идти вместе с ним, – развивал он эту главную мысль, как бы перекладывая ее с одного бока на другой, поворачивая так и этак, пока она не укладывалась в головах слушавших его делегатов как бы сама собою – и укладывалась так, что теперь ее ничем уже выбить было нельзя. – Этот путь для крестьянства тяжелый, верно. Но – единственный, который может вывести его из-под господства помещиков и капиталистов!

– Наше крестьянство устало, – говорил он дальше. – На него тоже ложатся тяжести революции. А тут еще неурожаи, выполнение разверстки, бескормица… Между тем враг революции цел. Он жив. Он поумнел и теперь готов признать даже Советскую власть, но только без большевиков… то есть без диктатуры пролетариата.

А значит, в конечном счете, с надеждой на возврат диктатуры буржуазии!

«Вот так же и наш Мартемьян Износков со своим племянничком Терентием! – сердито думал Савелий. – Надеется на возврат. Однако же верно сказал Платон, что смелее надо. Соединиться в артель. С рабочими, чай, не страшно: поддержут! Конечно, мужик, какой победнее, совсем ослабел, что говорить. Да не совсем еще обветшал, маракует. Средние, кто справнее, вроде наших Бурлакина да Петра Белаша, тоже переменились, хотят рядом с нами. Неужто же нельзя мануйловцам столковаться насчет артели? Можно! Все поймут, как приеду да расскажу им про ленинские слова. Я-то вон понял? И наши поймут. Начать хоть с Ивана Братищева, Агафона Грачева, Тишки Шаброва или Ферапонта Даньщикова. Да что говорить! Коли взяться всем враз да вон, как он сейчас говорит, с рабочими сгуртоваться, тут дело и определится! – все веселее думал Савелий. – Ясно, определится! И Мартемьяну даст укорот. Главное – объяснить мужикам, как он тут объясняет. Слово такое – везде пробьется! Дойдет! Великое оно слово».

Опять вспомнив свой разговор с Платоном, Савелий не без сожаления, но уже и как бы издалека, спокойнее вернулся мыслью к мечтам о сытом, в одиночку богатеющем доме:

«Конечно, каждому крестьянину, которого ни возьми, охота выбиться в одиночку, нажить побольше богатства. Однако всем стам тридцати трем миллионам не выбиться нипочем! Потому-то каждый и гнет то туда, то сюда: то к капиталу, а то к рабочему. Такие идут в крестьянстве качания. Угадал это Ленин. Правильно угадал! Остался я без кола и двора, разуверился во всем, оттого и взяло отчаяние. А надо, выходит, так, чтобы одна земля, один труд, одна и судьба. Теперь вон о продналоге идет разговор, эшелон к нам посылают, помочь мужику хотят… Тут она, правда, больше нигде!»

9

После нескольких деловых, вполне откровенных разговоров в ВСНХ, обстоятельно продумав незавидное положение, в котором сейчас очутился завод, с трудом выполнивший работы по заказам для посевной и теперь оказавшийся, несмотря на множество просительных телеграмм в Чикаго, почти совсем без сырья и деталей, – Круминг созвал совещание главных помощников из заводской администрации.

Не вставая из-за стола, он молча здоровался легким кивком головы с каждым входившим в его кабинет, и когда все уселись, а генеральный секретарь дирекции Вайманс, толстенький голландец с румяным круглым лицом и тщательно зачесанными на лысое темя рыжеватыми волосами, привычно разложил перед собой бумаги, чтобы вести протокол, Круминг в обычной своей невозмутимой манере сказал:

– Нет нужды, господа, объяснять вам сложность, я бы даже сказал, драматизм сложившейся для нас обстановки. Я имею в виду перспективы завода в связи с продолжающейся блокадой России. Каждому из вас хорошо известно, что с тем количеством запасных частей, которые мы имеем сейчас, завод нормально работать уже не сможет…

– Не надо было соглашаться на «ударную», как тут говорят, работу завода для их посевной кампании. Тогда мы как-нибудь вывернулись бы до приближающейся наконец развязки с большевистской Россией. Я предлагал, даже настаивал на отказе от их предложений, но вы отклонили…

Это резко, даже вызывающе грубо сказал мистер Гартхен, главный администратор завода, а фактически как бы его негласный второй директор и комиссар.

Без него не решался на заводе ни один финансовый, кадровый или организационный вопрос. На всех служащих у него имелись осведомительские досье. Почти в открытую Гартхен занимался и вне завода такого рода делами, вникать в которые честные инженеры и служащие боялись, хотя и видели, как день за днем снуют по стране под видом инспекторов отдела технического контроля, юристов или специалистов по рекламациям молчаливые личности или такие темные типы, как «дипкурьер» Верхайло и похожий на лисицу юркий Бублеев.

Знал об этих занятиях мистера Гартхена и Круминг, но помешать им не мог, хотя его, как не раз говорил он жене, все чаще мутило. И теперь, с трудом сохраняя прежнюю подчеркнуто спокойную медлительность, он только сказал в ответ на реплику Гартхена:

– Завод – это бизнес. Кто же из деловых людей откажется от хорошего бизнеса? В данном случае – от «ударного» заказа? Деятельное кровообращение необходимо для каждого организма. А кроме того, как я уже говорил не однажды, не только для нас, живущих в России не первый год, а в современных условиях в особенности, но и для компании, интересы которой мы представляем, необходимо время от времени проявлять хотя бы внешнюю лояльность по отношению к контрагенту. Это укрепляет доверие, помогает взаимному пониманию и, следовательно, полезно для дела. Однако, – прервал он себя, – позвольте вернуться к главному разговору. Суть его всем известна: чтобы завод и в дальнейшем смог производить обусловленную соглашениями продукцию, необходимо систематическое и полное снабжение его деталями. Насколько я понял, мистер Гартхен считает, что отсутствие этого в настоящий момент даже неплохо, поскольку Россия-де опять находится сейчас в критическом состоянии и, следовательно, в случае переворота – все обернется в пользу компании…

– Да, совершенно очевидно, что развязка наконец– то наступает! – с удовольствием подтвердил мистер Гартхен. – Наши надежды на крах Советов сбываются…

Круминг некоторое время молча глядел на злорадно усмехающегося, худого, желчного мистера Гартхена.

– Если вы действительно имеете в виду реставрацию старых порядков в России, то вы, я думаю, ошибаетесь, – заметил он в той же манере спокойного, почти вялого раздумья, в стиле которого он начал свой разговор.

– Полагаю, что нет!

– Но факты говорят несколько иное. В самом деле: внешние силы «наведения порядка» в лице известных вам государств, при всем их превосходстве, оказались бессильными сделать это военным путем и отступили. Осталась одна Япония, да и та, мне кажется, вот-вот должна будет покинуть русские территории на Востоке. Что касается сил внутреннего противодействия Советам, которые, конечно, есть, – то сами по себе они уже вряд ли способны сделать больше того, что пытались сделать не раз в более благоприятных для них обстоятельствах. Даже тогда их усилия не увенчались успехом…

– Ваша странная симпатия к Советам давно известна, – не без злорадства заметил мистер Гартхен. – И теперь она особенно неуместна! – почти с угрозой добавил он.

– Дело не в симпатии, а в реальном положении дел, – стараясь не обращать внимания на колкости своего постоянного оппонента, спокойно сказал директор. – И когда я говорю о новом критическом положении в России, то лично я имею в виду не столько судьбу Советов. В конце концов это не наше дело. Для меня важны интересы фирмы прежде всего. При этом, господа, для нас главное заключается в том, что создавшаяся в России не столько политическая, сколько хозяйственная весьма критическая ситуация может поставить и наш завод на грань катастрофы, а значит, нанести компании невосполнимый, весьма ощутимый материальный ущерб, если мы с вами поддадимся чувству того ожесточения, которое, к сожалению, очень мешает господину Гартхену, например, спокойно и до конца разобраться в реальных фактах. Как вы знаете, чикагская компания по договору с Советами, заключенному три года назад в Петрограде, обязалась бесперебойно снабжать предприятие запасными частями и сырьем и столь же бесперебойно поставлять готовую продукцию русскому Совету Народного Хозяйства. Сейчас мы оказались в таком положении, какого не испытывали за все три сложных года: снабжение завода из США сократилось до минимума, вот-вот прекратится совсем. Таким образом, наши с вами производственные перспективы на ближайший год внушают серьезное беспокойство…

– В этом не наша вина! – опять вмешался в разговор Гартхен.

– Вы правы: это вина не наша, – легко согласился директор. – Но и не Москвы. Когда армия генерала Гревса была на русском Востоке, в сущности, хозяином положения, завод получал детали бесперебойно. Теперь положение изменилось. Основные силы Соединенных Штатов вернулись домой, а те организации и лица, которые должны обеспечивать в Сибири и на Дальнем Востоке интересы компании, не в состоянии пресечь коварство Японии и разных безответственных офицерских групп из внутренней контрреволюции, которые справедливее было бы назвать по-русски просто бандами..

– Мне кажется, что вы…

– Не перебивайте, мистер Гартхен! У вас еще будет возможность высказать свои соображения позже. А пока повторяю: по моему глубокому убеждению, бесконтрольное хозяйничанье Японии и упомянутых мною банд вскоре закончится победой Советов. Все идет к этому…

Присутствующие хорошо знали о тайной, а теперь и все более откровенной вражде между Гартхеном и Крумингом. Знали они и о том, что мистер Гартхен, неутомимый в своей ненависти к Советам и к «розовому» директору завода, не раз уже отправлял с дипломатическим курьером и тайным шпионом Верхайло в Чикаго секретные докладные на каждого из ответственных заводских служащих, и прежде всего на мистера Круминга, который явно продался большевикам, даже дошел до того, что весьма дружелюбно принимал у себя на квартире лидера большевиков Ленина, приезжавшего сюда якобы для охоты.

Для присутствующих на собрании не было секрета и в том, что эти доносы падают в Чикаго на благоприятную для мистера Гартхена почву, поднимают его акции в глазах владельцев компании, в то время как акции господина директора падают с каждым днем…

Эти мысли легко читались теперь на их непроницаемо-замкнутых, как им казалось, но для опытного глаза вполне открытых, скованных ожиданием очередных неприятностей, чисто выбритых лицах. Один только толстенький Вайманс был, как всегда, спокоен и благодушен. Но этот не в счет: он даже здесь, в голодной, чужой ему России, сумел сохранить свой собственный стиль жизни, далекий от озабоченной напряженности остальных. Спортсмен, женолюб, человек общительный и веселый, толстяк завел себе молоденькую русскую любовницу, стал популярным в поселке тренером футбольной команды и любителей лыжного спорта. Летом каждое воскресенье пропадает среди заводских парней на футбольном поле, а зимой, облачившись в живописный (а в этом бедном поселке прямо-таки экзотический!) костюм, бегает на лыжах по заснеженным полям в окружении девиц с первого заводского двора. Только он один и доволен здесь жизнью. Только он и не принимает участия во внутризаводских интригах и в чреватых множеством сложностей отношениях американской администрации с рабочими и Москвой.

«Счастливец!» – невольно подумал теперь Круминг, продолжая излагать присутствующим на совещании соображения, к которым он после долгих раздумий пришел в эти тревожные, переломные не только для Советской России, но и для завода американской компании дни.

– По-вашему выходит, что в интересах фирмы мы теперь должны идти на поводу у большевиков? – опять подал колкую реплику Гартхен.

– Речь не о большевиках, а о нас, о судьбе завода! – с нажимом ответил Круминг. – Боюсь, что в самое ближайшее время мы не сможем выполнять принятые на себя по договору с большевиками обязательства. Кончится тем, что они национализируют предприятие. Именно это меня и волнует. Когда по просьбе компании наш завод посетил мистер Вандерлип и рассказал мне о своем грандиозном плане концессии на русском Дальнем Востоке, я было поверил, что это будет означать коренные перемены и в судьбах завода. Но надежды оказались, увы, преждевременными. Судя по всему, реализация великого плана мистера Вандерлипа потребует длительного времени и очень серьезных дополнительных усилий… если, конечно, обе стороны все же договорятся. Насколько я понимаю, пока этого не произошло. И, к сожалению, опять-таки совсем не по вине Советов… да– да! – резко повторил он в ответ на попытку Гартхена перебить его очередной репликой. – Причину возможного провала деловой миссии мистера Вандерлипа следует искать не здесь, в Москве, а в другом полушарии. При этом учтите, господа, что шефы компании нам своих потерь в России не простят. Именно поэтому, если вы не хотите, вернувшись после национализации завода домой, оказаться на улице, без работы, необходимо проявить сейчас предельную гибкость в наших взаимоотношениях с Москвой. Если же мы не проявим дальновидности, не пойдем навстречу своим контрагентам, то именно нас с вами прежде всего ждет поток серьезнейших неприятностей там, в Чикаго. Значит – гибкость и такт! Гибкость и такт, вот что нам нужнее всего сейчас, господа. Летом я выезжаю в Чикаго для прояснения дел. А пока, с учетом сложившейся ситуации, вопреки неразумным и грубым выпадам мистера Гартхена, я принял вполне обоснованное, как мне кажется, выгодное для нас предложение председателя ВСНХ – выделить Советам вместо готовых машин, которые мы обязаны были по договору произвести за лето и осень этого года, эквивалентное количество запасных частей. А именно: двести пятьдесят комплектов ножей к косилкам и жаткам, около тридцати пяти тонн (по русским мерам это около двух тысяч двухсот пудов) других приспособлений и частей…

После того как Гартхен отпустил очередную колкость и вызванное этим возбуждение присутствующих улеглось, Круминг невозмутимо, будто речь шла о текущих будничных делах, добавил:

– Такое решение практически означает, как вы понимаете, временную консервацию производства. Но будучи осуществленной не по нашей инициативе, а по предложению контрагента, она сейчас крайне выгодна для завода, поскольку наличного запаса необходимых узлов и деталей для нормального продолжения работы у нас все равно уже нет. Для этого в любом случае нам необходимо получить его из Штатов. При этом в очень солидных количествах. Если после моей поездки в Чикаго произойдет именно так, это будет означать намерение компании продолжать деловые отношения с Советами и, следовательно, сохранить завод за собой. Если же снабжение завода всем необходимым прекратится, то это фактически будет означать отказ компании от прав на завод, что тоже возможно. Подумайте сами: прежняя стоимость имущества фирмы здесь в сумме свыше шестидесяти тысяч золотых рублей теперь уже не имеет значения: долги с крестьян не получишь, выкупать завод золотом Советы не будут, поскольку интервенция принесла им неизмеримо больший урон. Поэтому вы, надеюсь, понимаете, господа, что согласиться на то, чтобы выдать вместо машин узлы и детали к ним, на время законсервировав производство, было с моей стороны вполне деловым, разумным решением. Выгодность его несомненна…

– Но тем самым вы предоставляете выгоду и Советам, – едко заметил Гартхен. – Такое соглашение позволит им полностью экипировать эшелон для работы в Сибири, а следовательно – и для последующего обеспечения Москвы и Санкт-Петербурга хлебом…

– А вы хотели бы, чтобы Москва, Петроград и рабочие нашего завода голодали? – холодно спросил Круминг.

Гартхен усмехнулся:

– Это их дело…

– Есть такое слово: человечность…

– К дикарям оно не применимо!

– Дикарь в душе страшнее дикаря в джунглях, – резко ответил Круминг. – Но сейчас речь не об этом. Речь о том: выгодно ли нам такое соглашение или нет? Я утверждаю: выгодно. Так же скажет любой здравомыслящий человек. Как вы считаете, господа?

Господа промолчали.

Всовывать голову в узкую щель между Гартхеном и директором не хотелось. После неловкой паузы голос подал только главный бухгалтер Петр Петрович Клетский.

– Я полагаю, что с финансовой и производственной точек зрения это нам крайне выгодно, – сказал он негромко и сел.

Всегда безукоризненно одетый, выбритый, с холеной русой бородкой, в старомодном пенсне и с неизменной изящной папкой из глянцевитого американского прессшпана, он был со всеми подчеркнуто корректен, сосредоточенно деловит. Уклонялся от разговоров, не имеющих прямого отношения к службе, а в служебных делах был педантически придирчив и неуступчив. Позволял себе спорить там, где другие молчали.

Многим это казалось чудачеством, наивной интеллигентщиной, блажью, и, может быть, поэтому Петру Петровичу нередко прощалось то, что не прощалось другим.

Так или иначе, но господин Гартхен после реплики Клетского только недовольно поморщился и промолчал…

10

С докладами о готовности к севу, а также о ходе обмолота и вывоза в Центр запасов прошлогоднего хлеба в Москву были вызваны представители Сибревкома и Омского продовольственного комиссариата, а также руководители ряда сибирских партийных и профсоюзных организаций.

Приглашен был и Веритеев, к тому времени уже назначенный начальником эшелона.

Он шел на совещание не докладывать, а слушать: эшелон только что формировался, но знать о нуждах и планах сибиряков ему следовало уже теперь, тем более что бывать в Сибири как-то не пришлось: все военные годы «мотался» в Поволжье, на западе и юге страны.

За несколько дней до совещания управделами Совнаркома Н. П. Горбунов попросил у него справку о положении дел на заводе в связи с предстоящей поездкой. Но это, решил тогда Веритеев, потребовалось Николаю Петровичу на всякий случай. Фактически вряд ли кто заглянет в его бумажку. Поэтому он сидел теперь на совещании в сторонке, с интересом вслушивался в то, о чем докладывали товарищи из Сибири.

Совещание проходило на втором этаже, в зале заседаний Малого Совнаркома. Вел его нарком продовольствия Цюрупа.

Занятый срочной работой, Ленин все же время от времени спускался из своего кабинета на второй этаж, молча присаживался в зале на крайний стул и внимательно слушал. Изредка задавал два-три вопроса, проясняющих суть дела, и так же тихо возвращался на третий этаж.

Вид у него был на редкость усталый – с синеватыми обводами под глазами, с резкими «птичьими лапками» морщин. В эту ночь он спал особенно мало, держался теперь только на выработанном годами волевом усилии. А работы, как всегда, оказалось так много, что думать об усталости не было времени.

Представители с мест подготовились к совещанию хорошо. Одну за другой они называли точные цифры учтенного, подготовленного к отправке и отправляемого ежедневно хлеба. Представляли списки готовых и требующих ремонта сельскохозяйственных машин. Называли уезды, где должны будут в дни уборки нового урожая развернуться основные работы при участии эшелонов из Центра, в том числе возглавляемого Веритеевым.

Ленин, бочком сидя на стуле, изредка что-то записывал или помечал в небольшом блокноте, переспрашивал, уточнял, советовал. Иногда сердился:

– Ну как же вы так? Занимаете такой ответственный пост и не вникаете в детали?..

А когда заседание уже подходило к концу, неожиданно обратился к Веритееву:

– Ну-с, а как готовитесь к этому вы? Справку об избрании нового завкома и о разъяснительной работе в цехах и на митингах я читал. Знаю и о переговорах товарищей из ВСНХ с дирекцией завода насчет машин и запасных частей для Сибири. Так что, пожалуйста, лишь вкратце об организационных вопросах…

Молча выслушав, одобрительно кивнул головой.

– А как вы предполагаете распределить своих рабочих в Сибири?

– В зависимости от потребностей на местах…

Занятый множеством внутризаводских дел, Веритеев еще не успел, да и не считал пока необходимым детально думать о таких далеких делах: зачем зря ломать голову до срока? Приедем – увидим. Поэтому только добавил:

– По крестьянским хозяйствам…

– Гм, по крестьянским хозяйствам. – Взгляд карих глаз Владимира Ильича показался Веритееву насмешливо-осуждающим, и ему стало не по себе. – Значит, кто из тамошних хозяев даст свою цену, кого из рабочих у вас запросит, за ту цену его и отдадите?

– Ну да!

– А за какую оплату конкретно? Пуд? Два? Три пуда муки?

– Там сговоримся. Да и товарищи сибиряки обещают помочь.

– Гм… уповаете на других? Выходит все же, что не на ваших, а на крестьянских условиях? При этом взятых, как говорится, с потолка? Право, не ожидал! Опытный партиец, секретарь уездного комитета – и упование на стихийный расчет. Нет, батенька, так нельзя! В любой работе, особенно в нашей, необходимы точность и деловитость. Не общие словеса, не упование на авось, а детальнейшее, даже мелочное изучение, постоянная перепроверка фактов и цифр. К великому сожалению, многие все еще предпочитают надеяться на «кривую», которая «вывезет». А она возьмет да не вывезет! Значит: точность, точность и еще раз точность. Все продумывать и доводить до конца!

Сказанное показалось Веритееву несправедливым: еще не выехали, еще неизвестно, что практически ждет эшелон на местах, а товарищ Ленин уже хочет знать о точных расчетах. Приедем, расспросим и оглядимся. Сибревком с Сибпродкомом этим делом уже занимались, предварительный разговор с ними был, так что мы вместе с ними и будем вести расчет.

«Не беспокойтесь, – почти снисходительно отнесясь к излишней, на его взгляд, требовательности Ленина, мысленно пообещал он. – Будем с хозяевами торговаться за каждую машину, за каждого рабочего! Нужду Москвы в хлебе и жирах мы понимаем, постараемся не прогадать!»

А вслух сказал:

– Мы вместе с омскими товарищами сделаем это на месте! – и вопросительно поглядел на председателя Сибревкома.

– На товарища Смирнова не надейтесь, – усмехнулся Владимир Ильич. – У него голова болит за другие дела. Вначале рассчитать все надо самим, на заводе.

– Ну… тогда, наверное, будем рассчитывать, так сказать, «с головы».

– Ага, «с головы». И сколько же с головы? И с какой головы? Квалифицированный рабочий – одна голова, неквалифицированный – другая.

– В эшелоне их наберется свыше тысячи, – не желая обидеть Ленина, но и не скрывая, что вопросы кажутся ему преждевременными, сказал Веритеев. – Каждую не учтешь!

– Вот и напрасно! – быстро ответил Ленин. – Обязательно надо учесть! – Он просмотрел несколько листков своего блокнота. – По только что оглашенным здесь товарищами из Сибпродкома цифрам нам известны общие запасы наличного хлеба в Сибири. Суммарно известно и количество хозяйств, где будет работать ваш эшелон. Известна и техническая вооруженность… вернее – невооруженность этих хозяйств. Вы до совещания, надеюсь, успели познакомиться с этим?

– Лишь в общих чертах…

– Познакомьтесь детально. При этом очень советовал бы использовать опыт товарища Малышева, работу его барж-лавок на Каме по обмену промышленных товаров на хлеб. Насколько я помню, тогда за основу расчетов бралась стоимость пуда ржи или пшеницы.

Владимир Ильич снова заглянул в почти до конца исписанный блокнот (было видно, что он бережет в нем каждый листок).

– Если не ошибаюсь, рожь в прежние годы продавалась по шестидесяти копеек за пуд. В свою очередь, аршин ситца или готовая ситцевая рубаха стоила, скажем, столько-то. Отсюда естественно и вполне наглядно для крестьянина определялся не только общий принцип ценообразования, но и реальная стоимость каждой группы товаров по отношению к стоимости хлеба или жиров. И наоборот. Видите, как выходит. Наглядно и просто.

– Пожалуй, – еще не вполне понимая, как подобное ценообразование применить к рабочим его эшелона, согласился Веритеев.

– Наглядность особенно важна в расчетах с такими практическими людьми, как крестьяне, – с нажимом заметил Ленин. – Цены на рожь с тех пор изменились. Значит, пропорционально их росту мы без особого труда можем определить и новую цену любого товара при натуральном обмене…

– Но у нас не товар! У нас люди!

– В данном случае условно примем их за товар. И стоимость его придется определять, конечно, не прямо: «Хлеб – рабочий – хлеб», а опосредствованно. По формуле: «Хлеб – деталь молотилки или сеялки – труд рабочего определенной квалификации – хлеб». Для исполнения расчетов мобилизуйте служащих завода. Не верхоглядов и не чинуш, а лояльных, вполне деловых людей. Да и у наркома земледелия товарища Середы, и в плановых органах есть такие. Сегодня же подробно уточните у товарищей сибиряков, где именно и в чем вы сможете принести там наибольшую пользу. В частности: где и какой ремонт машин потребуется прежде всего.