Текст книги "Перед прыжком (Роман)"
Автор книги: Дмитрий Еремин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
«А вот возьмем да и тронем! – мысленно отвечал на этот вызов сидевший напротив Ершова Веритеев, пока все рассаживались и приглядывались друг к другу. – Не только тронем, а и кое-кого повыкидаем из партии, это факт!»
Он давно уже выругал себя последними словами за то, что поздно приехал на завод, дал возможность «подпольщику» Ершову провести сепаратное совещание, вернее – сговор, и теперь едва владел собой от злости и возмущения: дело явно упущено, поправлять его будет трудно…
Между тем, закончив раскладку необходимых бумаг, среди которых была и копия отрицательного ответа Драченова на постановление Совнаркома и ВСНХ, вконец больной секретарь партбюро Платон Головин осевшим от жестокой простуды голосом открыл заседание.
– На повестке дня у нас один вопрос, о неправильном… вернее сказать, непартийном поведении члена ячейки товарища Драченова и некоторых других из завкома.
– Не слишком ли загибаешь? – подал голос Драченов. – Это нужно еще доказать!
– Вот именно, – поддержал Ершов.
– И докажу! – охваченный лихорадочным жаром, глухо сказал Головин. – Вот письмо Московского союза металлистов с изложением решений Совнаркома и ВСНХ. А вот и ответ Драченова, с которым вы уже знакомы и где черным по белому написан отказ подчиниться решениям вышестоящих организаций о посылке рабочих завода в Сибирь.
– Отказа там нет, – опять перебил Драченов. – Там лишь дано объяснение, а также совет не посылать рабочих нашего завода в Сибирь… в угоду сытым крестьянам! – добавил он, кинув многозначительный, взгляд в сторону Ершова.
– Значит, нечего и передергивать! – угрюмо буркнул техник центральной котельной, правая рука Драченова в завкоме, Шукаев. – Привыкли к демагогии…
– Нужно правильно читать чужие документы, даже если они и не нравятся! – не удержался от насмешливой реплики и Константин Головин, старший сын Платона.
Он произнес это с виду спокойно, но так, что именно его негромкая фраза больше всего рассердила и обидела Головина. С сыном у него давно уже не было слада. С каждым днем их позиции по многим местным и общим вопросам политики партии расходились все больше… Это мучило и пугало отца, заставляло с особенной остротой прислушиваться к каждому слову Константина. И теперь, пропустив мимо ушей другие реплики, он едко ответил сыну:
– Где уж нам, простым рабочим, уметь читать ваши хитроумные документы! Тем, кто вроде тебя протирает штаны в конторе, конечно, оно сподручней!
И, не давая времени на ответ, добавил:
– Ответ Драченова прочитан везде как нужно. И не только нами, но прежде всего в Москве. Драченов товарищ тертый, впрямую писать отказы не будет. Но что же это иное, как не отказ? Не желает, видите ли, помогать крестьянам… И дело не только в этом, – в ответ на попытку Драченова опять перебить его добавил с нажимом Платон. – А и в том, что ответ был сочинен и отослан в Москву без согласования не только со всеми членами завкома… а я тоже ведь член завкома! – но и без ведома членов бюро партийной ячейки. А если без партячейки, то значит – против нее. Я так считаю.
– У меня на эту волокиту… то есть на всякие согласования, не было времени, – переглянувшись с Ершовым, небрежно ответил Драченов. – Надо было срочно, поскольку требовала Москва.
– В бумаге союза металлистов о срочности не сказано.
– Значит, сказано на словах, – нашелся Драченов. – А тут запарка с делами, то да се. Я собирался сказать в ячейке, да враз подошло воскресенье, так и случилось…
– Собирался, когда уже отослал свой отказ в Москву?
– Говорю, что требовали ответить скорее…
– Кто требовал?
– Ну этот… в общем истинный бюрократ, каких теперь насажали повсюду! – почти издевательски уклонился от прямого ответа Драченов. – А мне как раз надо было в союз. Я кстати и захватил свой ответ да отдал. До этого вон с Константином Платонычем, с Шукаевым также ну и с какими другими советовался. Так что…
– Понятно! – оборвал его Головин. – Плети свои лапти, да только не здесь. Не тем кочедыком ты орудуешь, Драченов, поэтому твои лапти и не слаживаются, как ни старайся…
Гул раздраженных голосов покрыл слова Платона, и сразу началась взаимная перебранка.
В первые месяцы германской войны Драченов был сильно ранен, сразу после госпиталя вернулся домой, в подмосковную деревеньку Панки. Ее крайние избы отделял от заводского поселка лишь небольшой деревянный мост через речку Люберку. В одной из этих изб, хорошо слаженном еще отцом пятистенке, он и жил с небольшой семьей.
В удобренной навозом рыхлой песчаной почве приусадебного надела рано и крупно вызревал картофель, его хватало с осени до весны, да еще оставалось и для продажи. Кроме того, как и большинство крестьян Подмосковья, Драченов вместе с вдовым отцом, столяром и плотником, занимался зимой отходничеством, чаще всего в Москве, возле Красных ворот с трубящими на них в золотые трубы архангелами. Там всегда можно было приглянуться нанимающему на срочное дело частнику-артельщику и подработать.
В конце войны отец умер. Пришла революция. Найма не стало. А рядом негромко, но все же гудел завод хозяев-американцев. Рабочих рук там тогда не хватало: заводских что ни месяц отправляли целыми взводами то против Деникина и Колчака, то против Врангеля и Пилсудского, а то и против разных «зеленых» банд. Прикинув, что его как инвалида никуда не пошлют, а выгода в том большая, Драченов «записался» в партию и как хороший столяр оказался на заводе в цене. Нравился он многим и когда выступал на стихийно возникавших в те годы по всякому поводу митингах в роли героя-фронтовика, бил себя в грудь, требовал всяческого внимания к рабочему человеку. Кончилось тем, что вначале его выбрали членом, а месяца три назад председателем заводского профсоюзного комитета.
– Всякому ясно, – сказал он теперь, когда взаимная ругань кончилась и Веритеев потребовал дать, наконец, точное объяснение: что же все-таки произошло с бумагой из Москвы? Кто и с кем ее обсуждал? Почему ответ был отослан без ведома партячейки? – Да, всякому ясно без объяснений, что про Сибирь постановили через голову завкома, а значит – бюрократизм! Может, конечно, ВСНХ, а тем больше Совнарком, хотели только посоветоваться с нами, спросить, – поправился он на всякий случай, – а чинуши из московского профсоюза – бац сразу приказом! Может, и так. Но как таковое, повторяю, московское распоряжение является бюрократизмом сверху не в пользу наших рабочих…
– Чего ты все время плетешь? – выругавшись, спросил Головин.
– Ничего не плету… Такие приказы и есть настоящий факт!
– Уклон твой… вон только понять не могу: влево или же вправо? А может, и к контре? Вот это и есть настоящий факт!
– Когда сказать настоящего нечего, тогда обязательно пришьют какой-нибудь уклон! Особенно этот, – почти довольный упреком Платона, подхватил реплику Драченов. – Однако в целом я разве против заготовки хлеба? С хлебом, оно конечно, я понимаю. Однако ведь и в Сибири есть люди. Пускай убирают свой урожай сами. Наш завод ни при чем. У нас собственных забот полон рот. А тут, не спросивши мнения и желания рабочих в лице избранного ими завкома, легким росчерком пера – взяли да и решили оторвать людей от родных голодных семей, направить на цельное лето к чужому дяде…
Он обвел присутствующих быстрым взглядом близко к переносице посаженных серых глаз, явно требуя одобрения.
– Как же это назвать, если не наплевательством к рабочему человеку, который и без того, не жалея сил, аж с самой осени посвящал свой нелегкий труд, чтобы обеспечить машинами посевную страду, а за это теперь ему дали простой голодный паек в то время, как он желает, уставший, в конце концов отдохнуть, а не ехать на выручку к тем крестьянам. Так или не так?
Константин Головин негромко, но уверенно поддержал:
– Правильно!
– Поэтому я и счел вполне обоснованным отклонить такие поползновения, – довольный поддержкой, еще напористее продолжал Драченов. – Нам на местах виднее, чего надо рабочему человеку, чего не надо.
– Сам-то ты давно ли стал рабочим? Все еще сидишь в Панках, на земле, а туда же! – рассердился Платон. – «Бюрократизм наверху», «предание интересов рабочего класса»… где ты этого нахватался? Выходит, раз объявлена помощь крестьянству, то уж нет и диктатуры пролетариата?
– Диктатура пролетариата это не сверху глядеть да командовать, а вглубь интересов рабочего человека, – уклонился Драченов от прямого ответа. – Потому я и ответил отказом соответственно подлинным фактам и имея поддержку Цека металлистов…
– А что, там все так считают? – спросил Веритеев.
Драченов резко повернулся к неприятному для него человеку. Именно от Веритеева он и ждал самых настойчивых возражений.
– А нам неинтересно спрашивать там каждого, как он считает. Председатель Цека товарищ Шляпников меня поддержал, остальные тут ни при чем.
– Выходит, и ты бюрократ? – насмешливо удивился Веритеев. – Профсоюзное начальство тебя поддержало – и хватит… так?
– Ты, дорогой товарищ секретарь укома, меня на словах не лови! – немедленно откликнулся Драченов. – Я про что говорю? Про то, что приказ из Москвы…
– Опять ты «приказ»? Нет же приказа!
– А если взглянуть, как надо всегда глядеть, особо партийному руководству уезда, то видно, что, вместо внимательности к болезненным нуждам рабочего на местах, нами хотят командовать издаля. То есть сверху, имея в виду при помощи наших жертв поддержку сибирским крестьянам. А проще сказать – заткнуть свои ошибочные прорехи в неумении руководить государством и насчет обеспечения хлебом, а также во всем другом. Но мы не можем, – возвысил он голос, – обрекать себя, товарищи, а тем более наши семьи, на голодную смерть, или же от холеры, из-за этих прорех наверху, то есть жертвовать вновь и вновь для тех, кто хочет нами командовать, как на фронте! Поэтому, исходя из данного резюме, предлагаю одобрить мою резолюцию с несогласием ехать в Сибирь!..
Много раз во время этого самоуверенного, полуграмотного выступления Платон и Веритеев прерывали «контриковые», как определил Головин про себя, рассуждения Драченова. Но тот на каждую реплику огрызался, а сидевшие рядом с ним Ершов, Шукаев и Константин возмущенно поддакивали:
– Чего ты рот затыкаешь?
– Правильно говорит.
– И верно, хотят командовать…
Чувствуя, что проклятая «испанка» совсем обессиливает его, Платон вглядывался слезящимися от жара главами сквозь сизое облако табачного дыма в мельтешение рук и лиц, время от времени впадал в полусон, вяло думал: «А все потому, что в гнилом драченовском завкоме, да и в ячейке, настоящего единства нету. В несогласие все идет».
Голова кружилась, во рту было сухо и колко, горло стягивала боль.
Приглядевшись к нему, Веритеев легонько отстранил Платона локтем от бумаг и встал:
– Пока отдохни, горишь весь. Дай я тут скажу в заключение.
И обратился к членам бюро:
– Вопрос, товарищи, ясен. И если некоторые в бюро партячейки, насколько я знаю, еще сомневались в сознательном противодействии Драченова… – он хотел сказать: «а также Константина Головина и других», но пожалел больного Платона, невольно запнулся и только добавил, – и его подпевал важным решениям правительства, при этом не в первый раз, то теперь все полностью прояснилось!
– Что прояснилось? – с кривой усмешкой спросил Константин.
Веритеев сделал вид, что не расслышал его вопроса. Он только внимательно вгляделся в смуглое, некрасивое от скрытой злости, хорошо знакомое ему лицо сына своего давнишнего друга. Лицо одного из тех, кто теперь прислуживает в заводской конторе господину Гартхену, а значит – лицо врага.
– Поэтому я предлагаю, – на секунду запнувшись, продолжил он свою мысль, – во-первых, осудить неправильные действия руководящей части завкома и, посоветовавшись с заводским активом, послать в Москву другой ответ на решение СТО и ВСНХ. Во-вторых, объявить строгий выговор и выразить партийное недоверие Драченову, Шукаеву и Константину Головину, а также беспартийному Игнату Сухорукому, который тут все время поддакивает. Как ты, Платон Иванович?
– Согласен. Кто за…
Не дав Головину договорить, Драченов вскочил со своего стула, раскрыл было рот, чтобы что-то протестующе крикнуть, но вместо этого вдруг повернулся к Шукаеву, ткнул его рукой в плечо, тот мигом сорвался с места, выскочил в коридор. И только после этого Драченов визгливо крикнул:
– Это очередная демагогия и произвол! Мы протестуем!
Пересиливая гнетущую слабость, даже не посмотрев в сторону Драченова, Платон Головин упрямо спросил:
– Кто за предложение товарища Веритеева и мое, поднимите руки!
Пятеро из семи членов бюро подняли руки.
– Кто против? Один. Кто воздержался? Тоже один. Предложение принято. А теперь…
Но закончить он не успел: за затянутыми изморозью стеклами взвыл тревожный гудок.
Напряжение последних дней и без того держало всех в ожидании неприятностей. А этот гудок, прозвучавший не вовремя, явно не сулил ничего хорошего.
– Это что? – удивился Платон. – К обеду еще вроде рано…
Ему никто не ответил. Ответом было внезапное возвращение Шукаева. В комнату бюро тот ступил как-то влипчиво, боком, но к столу не прошел, а молча встал у дверей, как бы приглашая и остальных встать и выйти.
– Что там случилось? – обратился к нему Веритеев, уже догадываясь, что означает этот гудок и зачем по знаку Драченова уходил с заседания малоразговорчивый, но едва ли не самый упористый из остатков местной рабочей оппозиции Шукаев.
– А то, – крикнул вместо Шукаева Драченов, – что теперь вы будете говорить не с нами, а с самими рабочими. Пусть они вам скажут, так или не так надо было мне ответить на диктаторский приказ Москвы о посылке в Сибирь! Никто из них не желает!
– А ты их отсталости потакаешь? Велел Шукаеву дать гудок?
– Мы, а не я! – прямо в лицо Веритееву крикнул Драченов. – Избранники рабочих завода, а не партийные бюрократы, как некоторые тут! Теперь посмотрим, что вы скажете рабочему классу и про Сибирь и насчет отмены ударных пайков!
– Та-ак… значит, все это вы подготовили загодя вместе с Ершовым? Задумали натравить отсталую часть рабочих на бюро партийной ячейки, на коммунистов? Так?
– Кто отсталый, мы еще увидим! – с вызовом ответил Драченов. – Рабочий класс, он скажет!
– В таком случае, – обратился Веритеев к членам бюро, – я предложил бы другую формулировку вашего решения. Выговором тут не обойтись. Дело серьезнее. А именно: за организацию забастовки рабочих… а что дело идет к этому, сомнения нет: такие «ходы» нам известны! Поэтому я предлагаю: за антипартийное поведение на бюро, за несовместимую с задачами республики и уставом партии деятельность в целом, голосовать вопрос об исключении Драченова, а также Шукаева и Константина Головина из рядов РКП.
– Руки коротки! – взвизгнул Драченов. – Сначала объясните рабочим, почему после выполнения заказа для посевной Москва прекратила снабжение ударным пайком, будто нам больше делать тут нечего? И почему мы должны бросать голодные семьи на произвол, а сами уехать к черту на рога? Вон они, слышишь?
– Ну что же, и обратимся, и объясним! – решительно сказал Веритеев. – Думаю, они поймут нас именно так, как надо!
– Они давно уже понимают вашу бюрократическую линию без объяснений! – Драченов многозначительно переглянулся с Ершовым. – Так что разговор тут будет короткий…
– А пока, – снова как бы не обратив внимания на язвительный тон Драченова, закончил Веритеев, – прошу поставить на голосование мое предложение об исключении Драченова, Шукаева и Константина Головина из партии. Что же касается таких беспартийных членов завкома, как Сухорукий и Половинщиков, которые поддерживают гнилую драченовскую линию, им я предлагаю выразить партийное недоверие. А в целом – поставить вопрос о переизбрании исполкома заводского профсоюзного комитета в самое ближайшее время…
13
В последние месяцы на заводе митинговали все чаще. Выступления на этих митингах становились все несогласнее – с острыми вспышками ссор, доходивших почти до драки, с буйными жалобами на холод и голод, с угрозами разнести все к чертовой матери и разойтись по домам, с требованиями:
– Когда, наконец, будет и будет ли улучшение с продовольствием?
– О чем думают на этот счет в заводском продовольственном комитете и в Москве?
– И не дать ли нашим снабженцам по шапке за неспособность, а может быть, и прямое нежелание по-настоящему позаботиться о своих рабочих?
– Теперь вон сняли с усиленного пайка, весь месяц одна лишь ржавая селедка да отруби вместо муки!
– Может, оттого, что мы все еще Мак-Кормиковы и своей пролетарской власти вроде уж не родня?
– Мак-Кормикам что? Ветер им в зад, жрут в своем Чикаго в три горла. И дирекцию снабжают дай боже, А об нас и в разуме нет!..
– Отобрать завод у этих акул…
– А что с того, что отберешь? Закроют завод – и все. Сейчас хоть какая работа есть…
– Черт с ней, с этой работой, раз нечего жрать!..
Понимая, что и в этот раз митинг вряд ли будет лучше, Веритеев с ходу, не дав Драченову первым вылезти с демагогической речью, призывно крикнул:
– Товарищи рабочие!
И когда приутихло, не переставая оттирать Драченова плечом в сторонку, громко, по-митинговому, начал:
– Бюро партячейки… а также и завком, – после секундной заминки добавил он тише, – решили созвать этот митинг по очень важному делу…
– Вовсе не вы решили, а мы! Это мы, товарищи! – тыча себя пальцем в грудь, упрямо лез вперед красный от натуги Драченов. – Мы в завкоме решили!
Из толпы недовольно отозвались:
– Вы… ну и что? А зачем мешать человеку?
– Дай сказать Веритееву, раз важное дело!
– Ох, и занудливый ты, Драченов!
– Давай, Веритеев, сказывай…
Веритеева знали на заводе хорошо не только старые, но и недавно пришедшие в цеха рабочие. Здесь ему нередко приходилось выступать с докладами, поэтому теперь именно от него ждали первое слово: «Что за важное дело, из-за которого созваны на митинг люди в разгар рабочего дня». И как ни старался возмущенный «узурпаторским» поступком Веритеева Драченов перекричать недовольных его вмешательством рабочих, как ни выкрикивал все громче: «Хотят оторвать от голодных семей… в завкоме нам ясно видно… каждый сам о себе позаботится лучше… в Сибири пускай свои убирают… начальство в Москве просчиталось, вот и хотят нас делать затычкой ихних просчетов… всецело за ваши интересы, товарищи…», – связной речи у него не получилось. Из толпы все чаще слышалось:
– Хватит бубнить!
– Ладно, свое ты скажешь потом…
– Чего трепыхаешься? Дай вначале секретарю…
– А что там за дело? Сказывай, Веритеич!
Пришлось покориться и уступить.
– А дело такое, – спокойнее продолжал Веритеев, когда Драченов примолк. – Состоялось решение правительства об отправке эшелона рабочих вашего завода, как специалистов по сельхозмашинам, в хлебородную Сибирь для помощи крестьянам в уборке урожая. Значит, поближе к лету, чтобы вначале вы там огляделись и подкормились, а потом помогли убрать урожай и себе заработать хлеба. Тем самым и рабочим Москвы процент привезти. Хлеба там еще много необмолоченного и сейчас…
Рядом насмешливо протянули:
– За морем телушка – полушка, да рубль перевозу…
– В том все и дело, – как бы обрадовавшись поддержке, легко подхватил Веритеев. – Главное, что хлеб там есть. А вот собрать да отправить его в Москву при нынешнем положении транспорта и настроениях сибирских крестьян… это уж да! Потому и поставлен вопрос об эшелоне, чтобы ехать всем сообща на вполне добровольных началах, помочь там крестьянам… Да не мешайте вы! – крикнул он на Драченова и Шукаева, которые все время пытались оттеснить его в сторону, помешать разговору.
– И верно, чего вы там мельтешите? – поддержали Веритеева те, кто стоял поближе. – Дайте человеку все обсказать по порядку!
– Правильно! Давай дальше!
– И как же нам ехать?
– А так, – пояснил Веритеев, – целым отрядом. Туда и обратно в своих вагонах и со своим паровозом…
– А как насчет хлеба? Москве своим чередом, а вот нам?
– Тут будет полный расчет, как сказали мне в Наркомпроде. Что заработаете и что дадут за ударность, пойдет частью вам, а частью в помощь братьям рабочим красной Москвы. Потому частью им, – поторопился он объяснить, заметив выражение недовольства на некоторых лицах, – что, во-первых, братья по классу. А во– вторых, хлеб вы получите еще и в обмен на машины, какие возьмем с завода. Кроме того, ведь вагоны, паровоз и все другое в дороге вам кто-то тоже даст, верно? Не за прекрасные же глаза…
– Не трусь, братва! – весело крикнул стоявший в первом ряду белозубый парень в плоской, потерявшей вид замасленной кепке над буйным рыжеватым чубом. – Мы, кроме того, еще что на что наменяем!
– Это уж да! – усмехнулся в ответ Веритеев. – Такое, Вавилов, само собой.
– А что? Хорошо! Мотька Вавилов правильно говорит!
– Куда как неплохо!
– А вот Драченов считает, что вам сибирский хлеб совсем ни к чему, – сделал свой главный ход Веритеев. – Драченов решил, что вы не захотите ехать в Сибирь и уже отказался выполнить предложение Москвы…
– Это как отказался? Без спросу и разговору?
– А так: послал в Москву отказ без спросу и разговору с вами! За это мы нынче строго спросили с него: как ты посмел это сделать? А он…
Веритеев коротко рассказал о только что закончившемся заседании партбюро. Но то ли оттого, что говорил он об этом предельно резко, то ли потому, что постоянные спорщики на подобных митингах выжидали, когда наступит их время и можно будет всласть «побузить», – только принявший было вполне деловой характер разговор на митинге вдруг резко переломился: началась очередная «буза»…
– Чего зря трепаться насчет Сибири? – первым вылез вперед желчный, худой, с длинными рыжими усами на давно небритом лице Игнат Сухорукий, обиженный только что вынесенным ему на бюро партийным недоверием. – И раньше слыхали мы от секретаря уезда Веритеева про классовый долг пролетарских масс, – гудел он глухим, хрипловатым басом. – А теперь вот и про Сибирь насчет помощи тамошнему крестьянству, а также рабочим Москвы решил объяснить. Однако, как я считаю, чего нам о чужом дяде заботиться, когда надо заботиться о себе? Об том, как выжить самим? И чего в той Сибири в нонешний год возьмешь? Там небось все уже вымели подчистую! Там, чай, людям жрать тоже надо!..
Успевший отвести больного отца домой и сразу же вернуться на митинг, Антошка еле сдерживался, чтобы не вмешаться в поднятую здесь «бузу», и, когда выступил Сухорукий, не выдержал: Игната он не любил за постоянную сварливость, завистливую злость и недоверие к тем, кто не ворчал, не «бузил», а просто жил и работал в надежде на общее улучшение жизни в разоренной войной стране. Таких Игнат открыто подозревал в каких-то задних мыслишках и незаконных прибытках. Всячески придирался к ним, старался обидеть и разозлить – авось проговорятся? «Не может быть, чтобы человек просто так не жаловался, молчал. Ни в жисть не поверю! – говорил он, растягивая не то в усмешке, не то в обиде всегда покрытые простудными болячками губы под рыжими мохрами усов. – Тут чего-то не так. Скрывает…»
И теперь, давно уже порываясь вмешаться в митинговую свалку от имени заводской молодежи, все больше злясь на распалившегося от неведомо каких обид Игната, Антошка неожиданно звонко выкрикнул:
– Чего Сухорукий плетет? Ничего толком не знает, а туда же! В Сибирь – это правильно! Я только что вернулся… правда, туда не доехал, зато привез с собой мужика. Из Сибири мужик! По прозвищу Бегунок. Из тех самых краев, о которых тут говорил дядя Коля…
– И что? – еще более распаляясь, крикнул Игнат.
– А то, что Савелий сказывал – хлеба и сала, к примеру, в Сибири только бери! Не веришь? Хочешь, сейчас самого Савелия приведу?
– Очень нужен мне твой Савелий! Видали? – зло обратился Игнат к рабочим. – И этот отросток Головина желает нас уговаривать. А вернее – руководить! Головиным чего? У них трое в работе. Снабжаются. А еще, глядишь, Платону перепадает и как начальству…
Переждав, когда разноголосый шум утихнет, он напоследок ядовито выкрикнул:
– Властям из Москвы не видать, в каком положении тут рабочая масса, то есть мы с вами! Драченов-то верно ответил на их приказ, ругать его нечего! Если нами станут командовать издали, то мы, товарищи граждане…
В ответ неслось:
– Командовать проще всего, ты в нашу шкуру влезь!
– Вот то-то, что сам ты шкура… шкурник!
– В морду, знать, захотел?
– Не лезь, а то сам получишь!
– Даешь делегацию, нечего тут кричать!
– Можно и делегацию. Да что она для Москвы? Всего верней забастовка!
– А что нам даст забастовка?
– Чего-ничего, а даст!
– Кончай разговоры…
– Нет, дайте и мне сказать! А скажу я опять об том же, – продираясь сквозь толпу поближе к Веритееву, кричал столяр деревообделочного цеха, тоже член драченовского завкома, Захар Половинщиков. – Зря вы тут разорались. Надо кончать совсем…
Уже пожилой, работал он на заводе не первый год, но настоящим рабочим так и не стал. Не смог и не захотел оторваться от родных Панков, где, как и Драченов, имел избу с крытым двором и земельным участком. Сутулый и тощий, с длинными жилистыми руками, он еще недавно был немногословен и незаметен: отработает в цехе, вымоет руки и уйдет в деревню. Утром придет, отработает и уйдет. А в последний год его будто переменили. Не было митинга, где он не вылезал бы на станок или к фанерной трибуне. И каждый раз его выступление сводилось к одному: к паническому утверждению, что все пропало. Если же не пропало, то вот-вот пропадет. Надеяться больше не на что. Все поехало под уклон…
В этом же духе он выступил и теперь. Вскидывая перед узким, широкоротым лицом свои большие, перевитые синими венами ладони, он тонким до предела голосом, готовым вот-вот сорваться от напряжения, выкрикивал:
– Вот и дошли, мужики, до края! Жрать стало нечего, хоть кричи! А помощи нету! С голоду все подохнем, как есть! И работе в цехах конец: последнюю сотню машин наладим, части запасные кончутся, тут мы по миру и пойдем…
– А ты чего хочешь? К чему теперь-то гнешь, Половинщиков? Говори!
– А к тому я гну, мужики, – совсем истонченным голосом отозвался тот, – что надо бросать завод! Разойтись по домам! Какие части остались, те разделить, кому что достанется на хозяйство, да и уйти. Выходу больше я в этом деле не вижу. Вон тут талдычут об том, чтоб ехать в Москву делегацией к комиссарам. А что они могут, те комиссары? Самим небось еле хватает. Все сусеки небось вымели подчистую. Чего нам оттуда ждать? Опять нам скажут: в Сибирь… Поэтому я и считаю, что надо идти по домам. Самим кое-как перебиться до светлого часу. В доме чего-ничего, а все сгоношишь. Тем более, как тут говорил товарищ Драченов, если взять да поехать каждому куда похлебнее. Глядишь, и зиму перезимуем…
– Ты-то, может, перезимуешь, – не выдержав, снова крикнул Антошка. – Знаем тебя…
– А я, мужики, считаю, что вся беда у нас на заводе оттого, что он остался американский! – воспользовавшись минутой затишья, напористо крикнул Матвей Вавилов, парень с чубом под козырьком засаленной кепки, и раньше уже предлагавший вернуться к вопросу о национализации завода. – Были буржуи, мы их из России везде спихнули, а эти у нас остались! – Он указал рукой: поверх голов в сторону невидимой отсюда конторы. – Здесь что-то не то! А что… об этом надо спросить в Москве. Прямо послать туда, значит, делегацию. К товарищу Ленину в Совнарком. Тут вот требуют хлеба. Конечно, без хлеба нам: как? Однако же у кого нам требовать хлеб? На какого хозяина мы работаем? Чьи мы? Работаем на Мак-Кормиков, вот в чем дело! И пока над нами эти капиталисты, мы, что там ни пой, а вроде тоже при них. То есть сбоку припека у собственной власти. Оттого и снабжение… Верно я говорю? Ни свои, ни чужие – вот ведь какая штука…
– И верно, ничьи! Национализировали же везде? А про нас, выходит, забыли?
– Может, продали нас в то Чикаго?
– Заткнись, не бузи!
– Долой буржуев, даешь Советскую власть! Они в Сибири и на Востоке чего натворили? А мы на них будем работать? Долой!
– Разнести к дьяволу этот чертов завод!
– Ну и дурак! – опять вмешался Матвей Вавилов. – Я не за то, как хочет Захар Половинщиков, а за то, чтобы взять завод в свои рабочие руки!
– Правильно, в самый раз!
– Послать делегатов, какие покрепче, поставить в Москве вопрос на попа!..
Когда наконец все выговорились и надо было решать, как же все-таки быть, Веритеев сдержанно, чтобы не вызвать нового взрыва «бузы», спросил:
– Мне говорили, что в позапрошлом году от завода ездил отряд в Бузулук за хлебом?
– Ездил, а как же.
– И что?
– Привезли…
– Самую малость… слезы!
– Слыхал, что и в прошлом году на целых четыре месяца ездили тоже?
– Ага. Теперь уж в Сибирь.
– А там что?
– Привезли хорошо.
– Я два чувала крупчатки привез! – весело похвастался Матвей Вавилов.
– Не только себе, и Москве помогли, – поправил его пожилой рабочий.
– Об чем же тогда разговор? – настаивал Веритеев. – Если поехать большим эшелоном… может, в тысячу человек, тогда и прошлый год не войдет ни в какое сравнение!
– Не будет нам в Сибири добра! – выкрикнул побелевший от злости Шукаев. – С чем поедем, с тем вернемся: весь хлеб Москва себе заберет!
– Ага! Слыхали мы обещанья, – поддержали его в толпе. – Одно сказать, а другое сделать…
– В ваших руках и сказать, и сделать! – не дал возникнуть новой «бузе» Веритеев. – Мандаты дадут, расчеты точные будут. Что обещают, все будет сделано! А кто высказывает недоверие партии и рабоче-крестьянской власти, тот льет воду на мельницу контре! – снова не удержался он от гневного слова.
– Когда это большевики вас обманывали? – обратился он прямо к Шукаеву. – Может, в семнадцатом? Может, когда потом? Сколько раз товарищ Ленин напрямки говорил нам о трудностях, о задачах, об том, что и как надо лучше делать, и сколько раз притом обманул? Ни разу этого не было, зря не ври!
– Не слушай ты их, Веритеич! Болтают незнамо что!
– Ничуть не болтают, а верно предупреждают, – поддержал Шукаева Драченов. – Уговорщиков нынче много, – добавил он со значением.
– А ты есть первый из них, – оборвал его Веритеев. – Не уговорщик, а отговорщик от важного для всех дела. Но настоящий рабочий, он понимает свой классовый долг и не пойдет за таким, как ты!
– Правильно!
– Хватит!
– Какое твое предложение, Веритеев?
– Давай!
– Я предлагаю осудить проступок Драченова насчет отказа от поездки. Это раз. Переизбрать Драченова в завкоме, как не оправдавшего доверие. Это два. Направить в ВСНХ согласие о поездке в Сибирь. Это три…
– А как насчет делегации?
– Какой делегации?
– В Москву, насчет нашего положения.
– Чьи мы теперь?
– Будет ли улучшение? Жрать стало нечего!
– К Ленину надо!..
И как ни отговаривал Веритеев, как ни доказывал, что такое положение теперь везде, что хлеба взять неоткуда, одна надежда – Сибирь, большинством голосов постановили: послать делегацию в Кремль. И после еще одного выступления Веритеева, который настойчиво убеждал, что если уж посылать, то наиболее заслуженных, стойких людей, – под выкрики: «Как без Драченова? Чай, пока он завком…», «Без Сухорукого тоже: он мужик смелый, все поставит там на попа!», «Такой поставит, оглоблю вместо свечи!», «Давай голосуй!» – делегатами выбрали трех членов партийной ячейки: Платона Головина, литейщика по цветному литью Ивана Амелина, слесаря инструментального цеха Сергея Малкина, а также Драченова с Сухоруким.
