Текст книги "Перед прыжком (Роман)"
Автор книги: Дмитрий Еремин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
В один из теплых майских вечеров, во время позднего ужина, только что вернувшаяся с работы Мария Ильинична устало сказала:
– Профессор Ротмистров дал в «Правду» большую статью…
– О чем? – насторожился Владимир Ильич, хорошо зная, что о несущественном «проходном» материале сестра говорить не будет.
– Об угрозе засухи…
– Ну это, к сожалению, становится ясным и без него.
– Статья называется: «Надо готовиться к ряду засушливых лет». К ряду…
– Гм… это уже серьезней. И что?
– Пока отложили.
– Слишком пессимистична?
– Не очень, а все же. С продовольствием и без того худо, настроения в массах ты знаешь, а тут еще «ряд засушливых лет». Есть от чего впасть в отчаяние…
Ленин отодвинул недопитый стакан с чаем, помолчал.
– Праздничного настроения статья, конечно, не вызовет. А печатать все-таки надо, – сказал он мягко. – Бояться правды, как бы жестока она ни была, неразумно. После всего, что пришлось пережить пролетариям и крестьянству за годы войны, вряд ли даже такая статья вызовет новую волну отчаяния. Скорее наоборот: заставит в Центре и на местах еще и еще раз тщательно взвесить наши ресурсы, надежнее приготовиться к новой беде.
– Значит, печатать?
– Печатать. И в том же номере… а лучше из номера в номер! – дать два-три вполне проверенных факта нашего движения вперед. И обязательно с точным адресом: где, когда, кто? Такие в портфеле редакции, полагаю, найдутся? Ну, вроде вчерашнего, о пролетарии-ветеране, проработавшем на заводе шестьдесят лет и теперь отправленном на почетный покой не только с двойным жалованьем, но и с усиленным пайком.
– Поищем.
– Кстати, Надя вчера рассказывала о массовом возвращении просвещенцев и профессуры к нормальным занятиям в школах и институтах. Да мало ли других? Нет ничего убедительнее живого примера.
Он легонько позвякал ложечкой в полупустом стакане.
– А статья, пожалуй, мне пригодится…
Наряду с великим множеством дел, он в эти дни обдумывал план доклада о продналоге на предстоящей Всероссийской партийной конференции. Нелегкий вопрос уже обсуждался под его председательством на заседаниях в ЦК. Был не только подтвержден необходимый минимум общего количества хлеба в 400 миллионов пудов, но продуман и механизм, который при напряжении всех сил должен обеспечить своевременный сбор налога в 240 миллионов пудов, централизованные заготовки недостающих 160 миллионов в обмен на промышленные товары в Сибири и на Украине и закупку продовольствия за границей на золото и драгоценности, хранящиеся в государственных сейфах.
Уже не первый год хлеб был главной задачей дня. О нем Владимир Ильич мучительно думал все время.
Конечно, не хлеб – двигатель общественного развития. Он лишь насущная необходимость жизни людей. Истинным двигателем может быть только машинная индустрия в руках работающих людей. Ради ее сохранения и возрождения, а затем и решительного подъема, сейчас делается все возможное. Умница Кржижановский и его сотрудники из Госплана разработали подробный, прямо-таки вдохновенный план ГОЭЛРО, этой второй программы партии, призванной вызвать к жизни мощные энергетические силы страны, построить крупную машинную индустрию, без которой немыслим социализм. Нарком внешней торговли Красин, его заместитель Лежава, их многочисленные помощники – изо дня в день ведут переговоры с торгово-промышленными фирмами Англии, Швеции, Германии, Америки и других капиталистических стран о поставках в Россию разного рода машин, станков, оборудования, промышленных полуфабрикатов. Только что Красин от имени Центросоюза заключил договор со шведским концерсиумом на поставку тысячи товарных локомотивов на сумму в сто миллионов крон. На первую четверть этой суммы уже с августа по октябрь текущего года наш полуразрушенный транспорт должен получить сто паровозов.
А это – не самый большой заказ! Ведется работа и по привлечению лояльных к Советам, надежных концессионеров для сдачи им в аренду на взаимовыгодных условиях тех отечественных предприятий, которые своими силами нам пока не поднять.
«Конечно, – мысленно отвечал Владимир Ильич тем, кто возражает против концессий, называет их уступкой капитализму. – От хорошей жизни концессии не будешь предлагать. Но когда жизнь голодная, когда надо всячески изворачиваться, – чтобы народ немного отдохнул, то приходится рассуждать иначе. Тем более, что при заключении любого арендного договора незыблемым остается тот факт, что мы являемся собственниками всех предприятий и недр в стране. А от своего права собственности мы никогда не откажемся…»
Да, много делается для спасения и возрождения страны. Но чтобы сейчас просто выжить, преодолеть немыслимо крутой перевал едва ли не самого разорительного и голодного года – для этого в первую очередь нужен хлеб. Он нужен людям как воздух! И с тех самых пор, когда еще в январе 1918 года Владимир Ильич горестно и призывно, почти молитвенно воскликнул в телеграмме чрезвычайному комиссару Украины Серго Орджоникидзе:
«Ради бога, принимайте самые энергичные и революционные меры для посылки хлеба, хлеба, хлеба!!! Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно.
Ради бога!»
С тех самых пор ежедневно и ежечасно он думал об этом хлебе. Требовал и просил, сердился и заклинал:
– Напряжением всех сил, но – ХЛЕБА!
Еще раз ХЛЕБА!
Надо кормить страну. Надо кормить Москву: она – живое сердце страны, и если это сердце остановится…
ХЛЕБА!
Надо кормить армию и рабочий класс, спасать революцию…
ХЛЕБА!
Нарком продовольствия Цюрупа, его заместитель Брюханов, такие деятельные товарищи из ВСНХ, как Богданов, Свидерский, Куйбышев, секретарь ВЦСПС Андреев, транспортники, руководители партийных и советских организаций на местах, – делают все, чтобы собрать и доставить продовольствие в рабочие центры, хотя в условиях разрухи это не всегда удается даже при самом горячем желании.
А хлеба в такой огромной стране, как Россия в целом, еще достаточно, чтобы прокормиться до нового урожая. Однако вот в Центре-то, в руках правительства, ответственного за продовольственное положение страны, этого реального хлеба пока до крайности мало. Значит, надо его искать и везти с окраин. Прежде всего – из сытой Сибири. И рано утром, наскоро подкрепившись в полутемной кухоньке завтраком из двух бутербродов и чашки кофе, заботливо приготовленных Сашей, помощницей семьи Ульяновых в домашних делах, Владимир Ильич спешил по пустынному коридору в свой кабинет.
После внимательного просмотра скопившихся за короткую ночь бумаг он изо дня в день все чаще подходил к стене, где висела карта железных дорог России. Или же доставал из книжного шкафа энциклопедический справочник и старый географический атлас, уже успевшие слегка разбухнуть от частого пользования ими, и кропотливо изучал извилистые пограничья обширной Акмолинской области, в которую тогда входили все губернии среднего Приобья и Прииртышья. Всматривался, изучал – и думал, думал, стараясь как можно нагляднее представить себе реальную бесконечность этого еще в сущности нетронутого, богатого природными возможностями края: плодородные степи… сильные реки…
Хлеб там, конечно, есть. Нередко гниет, преступно скрытый от рабоче-крестьянской власти. Приходится изымать его силой, если без этого обойтись невозможно.
Пусть даже крепкий крестьянин немного тоже поголодает. Не так, как рабочие, но все же поголодает. Иного выхода нет: сейчас задаче обеспечения страны хлебом надо на время подчинить все!
Сытый крестьянин как мелкий хозяйчик сопротивляется против всякого государственного вмешательства, учета и контроля? В каждом таком хозяйчике частнохозяйственный капитал имеет своего контрагента? Значит, необходимы учет и контроль! Точно знать, точно учесть, принять самые энергичные и революционные меры для обеспечения республики хлебом, иногда не останавливаясь даже и перед варварскими средствами борьбы против российского варварства, но —
ХЛЕБА!
Надо непрерывно подталкивать и товарищей на местах, не всегда отчетливо представляющих себе необходимость… – да, архисрочную, прямо-таки фронтовую необходимость, от которой зависит исход сражения за хлеб! – необходимость быть до предела организованными и пунктуально требовательными, полностью сознающими свою поистине историческую ответственность за порученное дело!
Об этом приходится чуть ли не ежедневно напоминать, а потом проверять порученное, советовать, просить, угрожать… хотя тысячи других неотложных, сугубо необходимых дел тоже требовали внимания.
И он одну за другой рассылал срочные телеграммы:
Сибревком, И. Н. Смирнову.
«…Прошу Вас извещать меня чаще о бандах, о продработе и об отправке хлеба.
Ленин».
Наркомпуть, В. В. Фомину, 1 марта.
«1) Какие меры приняты для ускорения движения и надзора за движением семи маршрутов?
2) Где они сегодня?
3) Очищен ли путь Омск – Челябинск?
4) За последние дни сколько подано вагонов хлеба /через/ Ростов-Дон?
5) Омск?»
В. В. Фомину, 2 марта.
«…Меры нужны экстренные».
Когда напуганный сложностью положения в Сибири уполномоченный Совета Труда и Обороны П. К. Коганович, направленный в Омск для помощи сибирским товарищам, прислал в Москву паническую телеграмму о невозможности в создавшейся там критической обстановке восстаний и саботажа выполнить задания Центра по заготовке хлеба и других продуктов, Ленин переслал эту записку народному комиссару продовольствия Цюрупе с гневной надписью:
«…Пустое нытье и отговорки… Глупая хныкающая баба».
А несколько дней спустя направил в Омск короткое, как приказ, предписание:
«Ввиду обострившегося продовольственного положения предписывается усилить погрузку продовольствия для центра и ни в коем случае не допускать перерыва погрузки в дни праздников».
Не очень уверенный в сметке и деловитости местных товарищей, 4 мая он послал туда же еще одно распоряжение, начинавшееся строгой фразой:
«Ввиду критического состояния снабжения центра в связи с прекращением погрузки на Сев. Кавказе в порядке боевого приказа под ответственностью Сибревкома и Сибпродкома предлагается в течение мая месяца отправить в центр три миллиона пудов хлеба».
Дальше шло тезисное изложение того, как практически организовать эту работу по волостям и уездам Сибири:
«…первое, впредь до открытия навигации в прежнем боевом порядке грузить хлеб на всех станциях желдорог, в том числе и предназначенных к водным перевозкам – Семипалатинске, Ново-Николаевске. Второе, по открытии навигации в первую очередь подвезти хлеб на погрузку центру во изменение ранее составленного плана перевозок. Третье, немедленно приступить к заготовкам хлеба в близлежащих к желдорогам районах в порядке товарообмена, бросив на это товары, имеющиеся в Сибири, за счет погруженных и уже отправленных в последние дни из центра в Сибирь. Четвертое, районы рекомендуется принять следующие: Петропавловский, Славгородский, Новониколаевский, Барнаульский. Пятое, отправка центру в порядке пунктов первого и второго двух миллионов пудов, пункта третьего – один миллион. Шестое, заготовку в порядке товарообмена в указанных и других районах с целью пресечения спекуляции производить, не отменяя разверстку».
А в телеграмме, посланной два дня спустя, подчеркнул:
«…Обращаю внимание на исключительно тяжелое положение в продовольственном отношении центра, требую полного и безоговорочного исполнения требований центра и Компрода».
Все это делалось им уверенно, энергично, продуманно, без преуменьшения беды, но и без отчаяния. Он верил и знал, что, несмотря на беспримерные трудности, силы революции теперь уже не иссякнут, – в партии, в массе пролетариата и трудового крестьянства, в их разуме и сердцах, при любых условиях найдутся резервы для преодоления трудностей, для длительного и в конечном счете победоносного движения вперед – к коммунизму.
– Сохраняя в руках пролетариата транспорт, крупные заводы, экономическую базу наряду с политической властью, – говорил он еще на Десятом съезде партии, – мы сможем добиться этого и безусловно добьемся. Ибо – не в отчаянии несем мы неслыханные жертвы, но в борьбе, которая одерживает победы!
Террористы и кулаки жгли хлеб, резали скот не только там, где уполномоченными были такие, как враг Суконцев, а и в других местах, где заготовками занимались преданные революции честные люди. Эти были по необходимости требовательны, а нередко и необдуманно резки, но не по злому умыслу, а от ненависти к силам сопротивления новым порядкам со стороны зажиточных, сытых крестьян, многие из которых, недовольные изъятием хлеба по нормам разверстки, были замешаны в февральском восстании. Не удивительно, что то тут, то там производились не всегда обоснованные аресты середняков, не сдавших хлеб по разверстке. Это грозило новым взрывом недовольства «справных хозяев», которые к тому времени составляли более половины крестьянских хозяйств, были главной производительной силой Сибири.
К Дзержинскому из местных органов ЧК все чаще стали поступать тревожные сигналы, и Феликс Эдмундович доложил о них Владимиру Ильичу.
Молча выслушав немногословный доклад, Ленин еще раз внимательно прочитал одну из телеграмм, только что присланную из Омска. Сердито спросил:
– Значит, вместо кулаков и скрывшихся в подполье белогвардейцев наше командование воюет с середняками? А что же наш уважаемый «наркомвоен» Троцкий? Одобряет все это? И чем там заняты Сибревком и комиссар ревкома товарищ Чуцкаев? Тоже «добру и злу внимают равнодушно»?
– Положение в Сибири, конечно, не из простых, – заметил Дзержинский. – Судя по всему, у некоторых армейских командиров и продработников сдали нервы…
– Если бы только нервы! – Ленин резко поднялся со стула. – Не столько нервы, сколько та наиопаснейшая для дела «ррреволюционность», к которой все еще привержены некоторые излишне бойкие работники, начиная с Троцкого. Они полагают, будто любой крестьянин – бедняк ли он, середняк ли – всегда лишь хозяйчик, а по– сему-де обязательно враг революции. И раз это так, то по отношению к нему возможна-де только одна политика: подавление силой. Но это же наивреднейшая глупость! Не глупость, а преступление! И там, в Сибири, судя по всему, кое у кого явно не хватило разума!
Он трижды сердито постучал себя пальцем по лбу:
– Даже весьма! Представляете, чем это может кончиться? В критическое для революции время идти на ножи с сибирским середняком? Верх тупоумия! При этом – самоубийственного!
И решительно повернулся к столу:
– Аресты надо немедленно прекратить. Армейские части вернуть в казармы. Послать на места побольше пропагандистов и агитаторов! – и склонился к листу бумаги.
Дзержинский молча следил за тем, как быстро бежит перо Владимира Ильича по белому листу, как вслед за пером, словно живые, возникают цепочки слов и фраз – строки ленинской мысли, его тревоги и воли.
«Прошу обратить внимание на сообщение Дзержинского о Сибири, – говорилось в записке, адресованной тем, кто отвечал в Москве за действия сибирской армии. – Опасность, что с сибирскими крестьянами наши не сумеют поладить, чрезвычайно велика и грозна. Чуцкаев при всех его хороших качествах несомненно слаб, совершенно не знаком с военным делом, и при малейшем обострении может грозить там катастрофа…»
Написав об опасности катастрофы, Ленин имел в виду не опасность новых восстаний. Для их подавления вполне хватило бы тех воинских частей, которые там еще оставались после разгрома колчаковщины, и тех, которые были дополнительно введены в феврале. Год спустя это подтвердилось во время подавления нового, еще более широко подготовленного кулацко-белогвардейского мятежа, в котором принял участие и штабс-капитан Терехов.
Опасность была в другом: в потере доверия среднего крестьянина к Москве в результате произвола властей на местах, а значит, и в невозможности вовремя и в необходимых количествах собрать в богатой Сибири хлеб, на который в тот год делалась главная ставка в борьбе за спасение центров страны от голода. Об этом Ленин говорил не раз, и это действительно было бы катастрофой.
Из опубликованного к тому времени декрета ВЦИК крестьяне уже знали о сути новой экономической политики партии. Каждый по-своему принимал ее. Одни – в надежде на облегчение, другие – на вольный рынок и на наживу.
Но до нового урожая, когда декрет о переходе от разверстки к налогу (десятипроцентному в центральных губерниях, двадцатипроцентному в Сибири) будет осуществляться на практике, голодной стране еще надо было дожить. А жить в городах центральной России было не на что: «костлявая рука голода», как писали тогда в газетах, все туже сжимала горло Республики. И чтобы остаться в живых – необходимы были решительные, практически эффективные меры: излишки хлеба там, где они еще есть, должны быть во что бы то ни стало изъяты и вывезены в голодающие центры Республики…
2
Эшелон двинулся в Сибирь на, исходе мая, и только месяц с лишним спустя его приняли на запасной путь станции «Омский пост» – в двух верстах от широкого Иртыша.
Отсюда к берегу шла подсобная железнодорожная ветка к торгово-погрузочным пристаням, лесопильному и шпалопропиточному заводам. А за мостом, за рекой – раскинулся город Омск: низенькие лачуги предместья, трубы заводов над темными плоскостями крыш, церковные маковки, а вдоль открытого правого берега Иртыша до самого устья Оми шеренга двух-, трехэтажных купеческих и господских особняков.
Небольшой пароходик спешил оттуда сюда, к пристаням, похожий на отставшего от стаи белого гуся. Степной ветер стлался над Иртышом. Облака бежали по синему небу. Но приехавшие в эшелоне лишь мельком взглянули на город и пароходик. Выскочив из теплушек, одни привычно устремились в поисках еды к белевшему аккуратными домиками хутору немцев-переселенцев в степной стороне за Омским постом. Другие, особенно те, кто был помоложе, и те, кто не в силах был дольше терпеть чесоточный зуд и расчесы от множества насекомых, – те толпами ринулись с насыпи к Иртышу. Они вброд переходили на остров, заросший тальником, сбрасывали с себя на ходу давно не стиранную одежду, полоскали ее в холодной воде. Потом, расстелив на кустах для просушки, на глазах у всех голышом, привыкнув уже не стесняться друг друга, лезли в реку сами. Крякали и стонали в ней, обжигавшей холодом тело, но и смеялись от радости, что ты гол, что струя стремительно обтекает тебя, ты можешь и плавать, и растираться мочалкой или песком, чувствовать себя сильным, противоборствующим течению, которое все время норовит отнести от острова прочь, к высокому мосту, укрепленному на восьми бетонных подпорах, шесть из которых стоят в воде…
И пока одни безрезультатно искали в хуторе у равнодушных к ним кантонистов что-нибудь из съестного, а другие плескались в реке или сохли в тальниковых зарослях, где ветер был не так резок, – в штабном вагоне велся важный для обеих сторон деловой разговор между членами штаба и представителями Сибревкома и Сибпродкома.
– Ждали мы вас… сильно ждали! Надеялись! – сказал от имени губернской партийной организации комиссар Веселовский, почти с нежностью оглядывая сидевших перед ним на нарах руководителей эшелона. – Как могли, подготовились. Произвели на местах учет машин, посевных площадей, всякого поголовья. Немало хороших людей потеряли при этом, а не все еще сделано. Продолжаем. Для подготовительных работ и вывозки хлеба из волостей мобилизовали четыре сотни рабочих верблюдов, пять тысяч конных подвод. Примерно наметили, кому, куда и по сколько ваших рабочих выделить для коммун, артелей и личных хозяйств. Кулаков с богатыми кантонистами мы в расчет не берем: эти пусть управляются сами, с них спрос особый. Москва обещает прислать из Центра еще два-три эшелона. Кроме того, к моменту уборки пошлем на места и своих рабочих и горожан. Но что это для Сибири? Она, матушка, – океан! Поэтому главное тут – машины: серпом и косой урожай сибирский не уберешь! Оттого-то на вас особенная надежда, как на спецов по сельским машинам. Старых «мак-кормиков» и других систем у нас в волостях много, да где изработались, а где стоят, потому как деталей нет.
– И почти все у частных хозяев, особо у кулаков, – вмешался в разговор совсем еще молодой человек в черной кепке и неопределенного цвета куцем пиджачке, которого Веселовский представил, как комиссара по продовольствию Славгородского уезда товарища Большакова. – Отобрать бы… свести бы эти машины вместе, – почти мечтательно добавил он. – Пустить бы их сразу все сообща… тогда бы другое дело!
– Если бы да кабы, – усмехнулся Веселовский. – Однако пока приходится каждую молотилку или косилку использовать там поштучно, в каждом личном хозяйстве в отдельности. Потом поштучно же из хозяйства за это взимать зерном…
– И тут, кстати, я хотел бы сразу уточнить, – опять вмешался в разговор Большаков. – На что мы можем рассчитывать в смысле машин и деталей к ним? Что вы фактически привезли с собой по ранее согласованным спискам?
– Все, что обещали, то и привезли! – весело ответил Веритеев. – По этому самому списку. Тютелька в тютельку!
– Ой, хорошо! – не удержался молоденький Большаков.
– Дело в том, – объяснил Веселовский, с улыбкой взглянув на славгородского комиссара, – что недавно в одной из своих телеграмм товарищ Ленин рекомендовал нам не распыляться, а сосредоточить внимание на более перспективных по урожаю уездах. Он указал на четыре: Петропавловский, Славгородский, Новониколаевский и Барнаульский. И это правильно: именно там ожидается лучший урожай, оттуда и должно, по нашим расчетам, поступить наибольшее количестве хлеба. Особенно обнадеживает уезд товарища Большакова. Хотя, в отличие от прошлого года, в этом году у нас в Сибири вообще ожидается хороший урожай.
– А в нашем Славгородском, – не скрывая гордости за свой уезд, добавил Большаков, – прямо-таки небывалый!
– Это уж да! – опять подтвердил Веселовский. – С другими уездами не сравнить, включая и Омский. Вон я поглядел, многие из вашего эшелона сразу же побежали в немецкий хутор… напрасно! Там они не найдут ничего. Никто из здешних кантонистов куска не продаст и не даст. Не от жадности, а потому, что хутор – на магистрали. Все, что там было более или менее лишнего из съестного, давно уже продано или отдано в обмен другим из проходивших через Омский пост поездов. Да и вольные цены тут, на больших станциях и базарах, вряд ли ниже московских. Белая мука – двести сорок тысяч за пуд, ржаная – сто пятьдесят и сто восемьдесят. Мясо – три с половиной тысячи за фунт.
– А в Славгородском уезде, – опять вмешался Большаков, – проезжего люда нет. И холеры нет. Там вы не только поработаете, но и полностью разживетесь всем, что каждому нужно.
– Учитывая это, – заключил разговор Веселовский, – Сибревком решил не задерживать эшелон здесь, в Омске, а сразу же, так сказать, с ходу, направить в полном составе в Славгородский уезд. Сегодня мы накормим ваших рабочих обедом, после этого расскажем об условиях, планах и общем порядке работ, а завтра подпишем соответствующий договор, и вы тронетесь в путь. Товарищ Большаков поедет с вами, чтобы в дороге еще раз поговорить обо всем подробно…
В договоре, подписанном на следующее утро, было среди прочего сказано, что руководство эшелона от имени завода «передает в распоряжение Омского губотдела следующие предметы:
1) сто штук косилок, двадцать пять штук жатвенных аппаратов, 251 комплект ножей к разным машинам и
2) около 2000 пудов запасных частей к сельскохозяйственным машинам конструкции названного завода, а всего с понижением сумм на 50 % по прейскуранту 1914 года на сумму 12 503 рубля.
Указанные товары являются премией, выданной рабочим завода за выработанную ими сверх программы продукции сезона 1920—21 годов, поступившую в их распоряжение согласно декрету СНК от 7 апреля».
«За вышеозначенное количество машин и запасных частей, – говорилось в договоре дальше, – Омский губпродком обязуется сдать из своих ссыпных пунктов в местах работы отряда рабочих завода, производящих уборочные работы и починку сельскохозинвентаря, не позднее 10 ноября 1921 года 20 000 пудов пшеницы (зерна или муки) и 625 пудов сливочного масла экспортного первый сорт.
Означенные продукты Омский губпродком отправляет маршрутным порядком в сопровождении рабочих завода по адресу: станция Люберцы Московско-Казанской ж. д. с соответствующими документами, как обменный продукт натурпремий рабочих, который ни на месте погрузки и разгрузки, ни в дороге не подлежит конфискации, реквизиции и временному задержанию, согласно декрету СНК от 7 апреля и постановлению Сибпродкома № 455.
Кроме того, я, Омский губпродкомиссар, обязуюсь с помощью продовольственного аппарата и других органов оказать полное содействие по предоставлению соответствующего количества вагонов и тары, чтобы доставить продукт от места ссыпных пунктов до вагонов, погрузку в вагоны и отправление таковых до станции назначения, а также исходатайствование всех соответствующих документов, гарантирующих срочность и целость доставки до места назначения…»
А еще день спустя в газете «Советская Сибирь» появилась заметка, почти статья, в которой сообщалось о том, что «из Москвы прибыли рабочие Люберецкого завода, снятые с работ в полном составе и с завкомом во главе.
Всего прибыло 1200 человек, большинство высококвалифицированных слесарей, кузнецов, механиков, столяров и т. д. Среди них есть женщины.
Рабочие приехали в Сибирь дружной, товарищеской семьей, с заводским театром, своим оркестром. В Москве их в изобилии снабдили деревенской литературой и наставлениями по работе среди крестьян.
Здесь, в Омске, москвичей встречали в клубе Лобкова. От отдела по работе в деревнях Сиббюро РКП прибывших приветствовал тов. Веселовский и от Сибпродкома Махонин.
В своих выступлениях во время встречи руководители эшелона и рабочие выразили полную готовность отдать все силы боевому проведению возложенных на них задач по ремонту машин и уборке урожая.
Собрание закончилось пением „Интернационала“ и большим концертом, данным силами заводских артистов и оркестра».
А эшелон тем временем двигался дальше на восток, к большому железнодорожному узлу Татарску, чтобы оттуда круто свернуть на юг – в кулундинские степи.
Сытые и веселые люди в предвкушении скорого конца утомившего всех пути нетерпеливо поглядывали из дверей теплушек на проплывающие мимо картины сибирской степи, возбужденно делились впечатлениями от всего, что узнали и увидели в Омске, спорили и гадали: что их ждет впереди? Какой он, тот Славгород?
Наконец показались домики долгожданного городка. Паровозный машинист дал мощный гудок. Заводской оркестр грянул марш. Изнуренный длинной дорогой паровоз в последний раз прокрутил серые от пыли колеса, выпустил клубы дыма и пара, заскрежетали тормоза – и вагоны остановились.
Из них, нетерпеливо подталкивая друг друга, стали выпрыгивать на землю истомленные ожиданием рабочие.
Но и это не было концом пути: эшелон простоял здесь в полном составе еще три дня, пока тысяча сто шестьдесят восемь человек, не считая шести умерших по дороге от холеры и отставших от состава Фильки Тимохина и кладовщика Теплова («Ну, эти нагонят. Небось пошли на какой-нибудь станции за едой и отстали. Такое не раз бывало»), – не были разделены на четыре главных отряда, каждый из которых, в свою очередь, разбили на две дружины, а дружины – на рабочие шестерки, которые затем и были после жеребьевки отправлены в окрестные деревни и села.
И пока эшелон стоял на станционных путях в ожидании окончательного распределения приехавших на работы, возле него возникло нечто вроде нечаянной ярмарки: сюда не только из соседних, но и из дальних селений уезда, прослышав о приезде тысячи рабочих («Аж из самой Москвы!» – «Да не с пустыми руками, а с машинами и запасными частями к ним!» – «И не просто рабочих, а мастеров по этому делу!»), стали прибывать на телегах мужики с празднично одетыми деловыми бабами, восседающими на мешках с мукой и семечками, в окружении кадушек, кринок, ведер и корзин с караваями ситного хлеба, с медом, смальцем, живыми поросятами и горластыми петушками.
Бабы приезжали для обмена с богатыми москвичами. Мужики – приглядеться к приезжим, послушать, поговорить и в конце концов выбрать себе такого, чтобы и сила была, и мастак по машинам и чтобы новости знал, какие там, в Центре. Словом, так, чтобы вышло все честь по чести: сколь заработает, столь и получит…
Ярмарка началась, как и всякая другая, прежде всего с торговли: на возах крестьян, приехавших встречать эшелон из окрестных селений, высились груды мешков с подсолнухами и мукой, бочонки с медом и салом, живые гуси, куры и поросята. И все это тут же рядом, не нужно никуда бежать: выменял да и сунул в вагон, на свое обжитое место. А то еще неизвестно, удастся ли потом, когда начнутся работы, заниматься обменом. Да и останется ли к тому часу что-нибудь на обмен? Лучше уж сразу – выменял, что можно, и больше об этом думушки нет…
Торговля шла весело, бойко. И чем шумнее она становилась, тем в более тяжелом, прямо-таки мучительном положении оказывались заводские музыканты: деспотический инженер Свибульский не позволял ни одному из оркестрантов «покинуть свой пост» и заняться обменом, как остальные.
– Время для личных дел у вас еще будет потом, когда мы начнем гастроли по деревням! – сказал он строго, посверкивая очками на длинном, слегка кривоватом носу. – А пока извольте работать. Да-да! – погрозил он капельмейстерской палочкой. – Я самым решительным образом требую выполнять свой долг. Дисциплина прежде всего!..
Бедные оркестранты молча, с горестной завистью поглядывали на то, как их знакомые и друзья спорят с прижимистыми бабами, а потом волокут к вагонам давно не виданное добро, и час за часом уныло дули в медные трубы, бренчали струнами балалаек и мандолин, гулко били по тугим бокам большого барабана, чтобы сбежавшиеся со всего городка девчонки крутились с парнями из эшелона в вальсах и других любимых танцах тех лет.
Оживление на привокзальной площади с каждым часом лишь нарастало. Но большинство мужиков приехало сюда вовсе не ради веселой ярмарки и обмена. Пусть этим займутся бабы. Они ведь какое племя? Ей, бабе, считай, пятьдесят, а то и больше, внуки, а то и правнуки есть, так нет же: едва где увидит цветастую тряпку или красивую ожерелку, так батюшки ты мои… все позабыла, только продай!
Ну и пускай их, тех баб. У мужика – дела поважнее.
И каждый из них, приехавший в городок верст за сорок, а то и больше, прибыл сюда не ради каких-то тряпок: стоя ли возле своей телеги, прохаживаясь ли по многолюдной пристанционной площади, заглядывая ли в вагоны, в которых приехали москвичи, каждый из мужиков прежде всего тайком и впрямую приглядывался к приезжим: «Чем они дышат, эти самые люди, о коих уполномоченные из уезда еще загодя сказывали больно уж хорошо? Добро бы, коль так. Однако пока торопиться не будем. Тут как бы не промахнуться. Хм… пожалуй, вот этого я бы взял: видать – работящий. А этого нет – жидковат».
