Текст книги "Оленин, машину! (СИ)"

Автор книги: Дарья Десса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Глава 29

Пока арта разносила укрепления, я смотрел вокруг. Руины Эрженбая тянулись в разные стороны, словно обломки мёртвого мира, размётанные невидимой рукой. Узкие улочки, – я представил их оживлёнными и полными жизни, всё-таки здесь многолюдный Китай, – теперь превратились в тесные лабиринты, заполненные развалинами и мусором. Дома, стоявшие здесь веками, были уничтожены снарядами и бомбами, их стены обрушились, оставив после себя только остовы – причудливые, но ужасные своей безжизненностью.

Я поинтересовался у одного из пехотинцев, почему здесь всё так сильно разрушено. Война-то идёт меньше недели, а выглядит так, словно мы этот городишко штурмуем, как какой-нибудь опорный пункт в одном из новых регионов России. Конечно, об этом я бойцу не сказал, чтобы не сочли за сумасшедшего. Да и кому тут можно раскрыть страшную весть о том, что 80 лет спустя СССР развалится, а потом две республики, ставшие независимыми государствами, схлестнутся в кровавой войне?

Пехотинец ответил, что это не наша работа. Несколько лет назад здесь местные восстали против японцев. Вот те и наказали горожан – прислали несколько эскадрилий бомбардировщиков, и те основательно проутюжили окраину Эрженбая. Били не по военным объектам, поскольку таковых здесь и нет, а по жилым домам. С тех пор эта часть городка так и осталась сильно разрушенной – японцы в назидание запретили её восстанавливать.

Я поблагодарил бойца за рассказ и продолжил осматриваться. Стёкла окон давно выбиты, и острые осколки валялись повсюду, поблёскивая в редких проблесках солнечного света, который пробивался сквозь тяжёлые тучи, низко плывущие по небу, дым и густую завесу пыли.

Крыши многих зданий рухнули, создавая опасные завалы, под которыми могли скрываться вражеские снайперы. «Опасное место, но хорошее для скрытного перемещения противника», – подумал я. Однажды уютные постройки превратились в груды камней, кирпичей и брёвен, среди которых местами ещё можно было различить следы прежней жизни: выгоревшие и переломанные остатки мебели, обугленные вещи, жёлто-серые страницы книг, которые когда-то кто-то читал. Деревья и кусты, растущие вдоль домов, тоже пострадали: многие из них были обрублены или вырваны с корнем, их листья давно осыпались и смешались с землёй, превращаясь в труху под тяжестью бомбёжек.

Воздух был насыщен мелкими частицами пыли и гарью, от чего дышать становилось всё труднее. Он казался вязким и тяжёлым, словно мог проникнуть в лёгкие и осесть там, навсегда оставив внутри каждого из нас частицы этого проклятого места. Дым, поднимающийся от пожаров, смешивался с облаками пыли, создавая иллюзию, что сам воздух горит. Каждый вдох давался с усилием, и я невольно морщился от этого запаха – запаха смерти и разрушения, который стал частью этого места.

Казалось, что даже время здесь замерло, застыло в ожидании чего-то неизбежного. Каждый звук среди развалин отзывался гулким эхом, усиливая ощущение безнадёжности. Оставленные, разорённые, эти руины напоминали нам о том, что жизнь здесь когда-то была, но теперь это место принадлежало только войне. И даже тени, которые бросали разрушенные здания, казались неестественными, как будто они хранили память о тех, кто жил здесь раньше, и теперь несли в себе всю боль и ужас случившейся катастрофы.

Полковник Грушевой продолжал отдавать приказы, периодически получая доклады своих офицеров и управляя огневым поражением противника. Он то смотрел вперёд в бинокль, бесстрашно поднимаясь на большую кучу битого кирпича и глядя в сторону центральной части Эрженбая (тогда его охрана окружала командира вместе с несколькими пехотинцами, и старательно осматривалась). То спускался вниз, жестом подзывая радиста.

Не имея оптики под руками, я не мог оценить, насколько арта хорошо выполняет приказы Грушевого. Но судя по грохоту разрывов, работали пушкари очень интенсивно: снарядов не жалели. Значит, был шанс, что нам не придётся торчать тут до утра, и штурм не превратится в ночной, – самый опасный, насколько мне известно. Потому что днём ты хотя бы видишь, куда бежишь, стреляешь и гранаты кидаешь. В полной темноте всё наощупь.

Внезапно, словно кто-то сорвал с нас невидимое покрывало покоя – наша группа не была задействована в боях за город, раздался резкий вскрик. Я резко обернулся в ту сторону, и в следующий миг всё вокруг взорвалось движением и шумом. Японцы, словно вынырнувшие из-под земли, рванулись на нас из-за разрушенных стен, из-под обломков, из куч мусора и хлама, которые буквально только что казались нам безопасными.

«Как им удалось подкрасться незамеченными, ведь столько глаз следит за обстановкой⁈» – ошалело подумал я, ощущая, как тело приходит в боевую готовность, становясь из расслабленного напряжённым. Первое, что увидел, – это как один из японцев с воплем «Банза-а-ай!», выставив вперёд «Арисаку» с примкнутым штык-ножом, бросился прямо на полковника. Этот самурай оказался самым хитрым, поскольку сумел подобраться ближе всех. Правильно сориентировался, сволочь – угадал по поведению Андрея Максимовича, кто тут главный. Да комполка не слишком старался прятаться, к сожалению, – ходил и мозолил врагу глаза своими звёздами на погонах.

Всё произошло в доли секунды, но для меня это мгновение растянулось, словно во сне. Полковник даже не успел отреагировать, его внимание было поглощено рацией и отдачей приказов. Внутри меня всё сжалось, и я почувствовал, как адреналин ударил в голову. Не раздумывая ни секунды, бросился вперёд, опережая все мысли. В этот момент всё происходящее вокруг словно исчезло: свист пуль, крики, взрывы гранат – ничего этого не существовало. Только я и бегущий на комполка японец.

Манёвр японца с винтовкой был стремительным, и опередить его удалось в последний момент. Винтовка с примкнутым штыком, уже готовая вонзиться в полковника, замедлилась, когда ствол был резко перехвачен мной за ствол. Рука противника напряглась, но мои мышцы, закалённые тренировками, позволили легко блокировать его движение. Японец попытался вырваться, но удержание оставалось крепким, словно тиски. Ведь мы оказались в разных весовых категориях: самурай был мелок ростом и хлипок телосложением. Весил килограммов с полста, к тому же его подвели молодость – на вид лет 19 и самонадеянность. Плохие советчики в таком деле, как рукопашная.

Тяжёлая винтовка оставалась на месте. Следом за блокировкой последовал быстрый поворот корпуса. Используя импульс, я сделал движение снизу вверх, чтобы выбить оружие. Лезвие штыка, стремившееся поразить Грушевого, дрогнуло. Не давая противнику возможности оправиться, я использовал момент неожиданности: резкий удар в солнечное сплетение заставил его согнуться, теряя дыхание. Но японец не сдавался – быстрым движением попытался схватить за мою шею, но схватка была предрешена. Крепкий захват его руки, поворот корпуса – и бросок через бедро, который повалил самурая на землю.

Он попытался вскочить, но в следующую секунду удар ногой в голову завершил бой – японец вырубился, его винтовка со штыком валялась в стороне, не сумевшая выполнить своего предназначения. Возиться с ним дальше смысла не было – вокруг творился ад кромешный. Схватив полковника за руку, я потащил его к стоящей неподалёку фанзе – она была без крыши, но со стенами. Заволок его туда и, перегородив дверь, выставил вперёд автомат, решив, что буду отбиваться до последнего.

Грушевой, оторопев от моей наглости, ничего не сказал. Я только слышал, как он скрипит зубами – пришлось бежать по камням, старая рана дала о себе знать. Потому внутри фанзы он устало опустился на дощатый деревянный пол, вытащив ТТ из кобуры и сняв его с предохранителя. Я заметил, как сильно побледнел комполка – ему явно стало очень хреново.

В том месте, где находился наш командный пункт, кипела схватка. Я порывался побежать туда на подмогу нашим, но на кого оставлю Грушевого? Его охрана оказалась втянута в бой, бросить его они тоже не могли. Бились отчаянно: ножами, сапёрными лопатками, прикладами автоматов. Я заметил, что ППШ в ближнем бою, оказывается, очень удобны. Это не длинная винтовка, – пока её перезарядишь, пока наведёшь, – или выбьют, или пристрелят. Потому на небольшом пространстве чаще звучали короткие очереди, чем отдельные выстрелы. Раза три или четыре в самом начале грохнули взрывы гранат, но прекратились: японцы поняли, что их же посечёт осколками, а наши успеют занять оборону, и тогда контратака захлебнётся.

Отчаянная драка продолжалась минут десять, потом стихла: последний японец, который рванул назад, был перечеркнут автоматной очередью в спину. Так и повалился навзничь на камни, напоминая большую тряпичную куклу.

– Что там? – устало спросил Грушевой.

– Разобрались с ними, товарищ полковник, – ответил я.

Вскоре прибежал лейтенант Севрюгин. Глаза огромные, тяжело дышит, фуражку где-то в пылу боя потерял.

– Где Грушевой⁈ – набросился на меня.

– Здесь я, – ответил тот.

– Товарищ полковник! – с радостью кинулся внутрь фанзы лейтенант. – С вами всё в порядке⁈

– Нормально, жить буду. Доложи о потерях, – сказал Грушевой и не без нашей с Севрюгиным помощи поднялся, поправляя форму. Негоже комполка выглядеть, как босяк из пьесы Максима Горького.

– Я не знаю, – растерялся Севрюгин. – Как только всё закончилось, сразу к вам.

– За мной, – коротко скомандовал Грушевой, покидая наше временное убежище.

Внезапное нападение японцев удалось отбить малой кровью. Из почти двадцати человек личного состава пятеро оказались легко ранены, двое – тяжело. Об этом доложил капитан Багрянов, которому фельдшер перевязывал резаную рану на предплечье – видать, цапнуло штык-ножом. Вид у офицера перед комполка был виноватый. Ещё бы: профукал нападение противника! Заметив, как хмурится Багрянов, Грушевой подошёл к нему и покровительственно похлопал по плечу:

– Не тушуйся, капитан. Главное – отбились. Но впредь боевое охранение выставляй. Не у тёщи на именинах.

После этого комполка скомандовал возвращение в штаб, а воспрянувший духом Багрянов вернулся к управлению своим батальоном. Теперь, к вечеру, когда большая часть японских укреплений в городе превратилась в руины, наступил переломный момент: вперёд снова двинулись штурмовые отряды. Я видел издалека, как они выдвигаются, и ощутил почти неодолимое желание к ним присоединиться. Вот где нужны мои знания и опыт! «Я же простой водила, а капитан воздушно-десантных войск!» – хотелось заорать кому-то и кинуться в самую гущу городского боя.

Но увы. Нельзя. Пришлось садиться за баранку виллиса и разворачиваться. Под ногами валялся штык-нож того японца, который едва не погубил полковника Грушевого. Я решил, что эту железяку подарю Гогадзе просто так, ни за что.

Когда вернулись, комполка, стиснув зубы, самостоятельно выбрался из машины. Подозвал меня жестом руки, а когда я подошёл, протянул руку и крепко пожал мою ладонь.

– Молодец, старшина. Выражаю тебе благодарность от лица командования полка и себя лично. Не стушевался. Нет, ну как он меня, а? Чуть на шампур не насадил, чёрт узкоглазый, – улыбнулся полковник и пошёл в штабную палатку.

Следующим ко мне подошёл Севрюгин. Похлопал по плечу:

– Спасибо, Алексей. Если бы не ты… я бы себе никогда не простил. Ведь Андрей Максимович, он для нас… Знаешь, как его зовём промеж себя? – перешёл он почти на шёпот.

Я отрицательно помотал головой, хотя уже слышал, конечно. Просто захотелось лейтенанту приятное сделать.

– Батей мы его кличем. Понимаешь? Это дорогого стоит. Ладно, оставайся здесь. Мало ли…

Лейтенант ушёл, и рядом со мной оказался Никифор Пивченко.

– Как оно? – спросил, снова доставая свой расшитый кисет.

– Жить буду. Как сам?

– Ничего, – пробасил казак. Деловито оторвал кусок газеты, насыпал туда самосада, свернул толстую сосиску, облизнул край и завершил «творение». Потом так же неспешно высек огонь в самодельной зажигалке, поднёс к краю папиросы – она больше напомнила мне сигару – и принялся курить. Только теперь я заметил, как у него чуть дрожат крупные мозолистые пальцы. Видать, нелегко пришлось Пивченко в той рукопашной.

– Не ранен? – спросил я его на всякий случай.

– Не…

– А чего такой смурной?

Казак помолчал, несколько раз глубоко затянулся и выпустил дым.

– Первый мой… там остался.

Я удивлённо посмотрел на него, пытаясь напрячь доставшуюся мне по наследству память Алексея Оленина: что знаю о биографии Пивченко? Но проще оказалось спросить, чем ковыряться в закоулках мозга.

– Так ты вроде давно воюешь, – заметил я.

– Оно так, а вот человека убивать не доводилось, – хмуро ответил казак и прочистил горло.

Я помолчал, обдумывая ответ. Но ничего на ум, кроме как стандартного ответа, не пришло:

– Или мы их, или они нас. Третьего не дано.

– Могёт быть, – вздохнул Пивченко.

– Есть в Китае город такой большой, Нанкин. В декабре 1937 года его захватили японские войска. Начали с того, что принялись убивать всех подряд. Миллионы людей, включая мирных жителей и военных, были уничтожены. Улицы города были переполнены телами. Японцы просто расстреливали всех, кто попадался им на пути. Жестокость была жуткой. Но это ещё не всё. Самураи, мать их, устроили всякие зверства. Тысячи женщин были изнасилованы, и это были не просто единичные случаи, а масштабное надругательство, охватившее весь город.

Я замолчал, казак докурил свою самокрутку. Положил окурок на землю, старательно затоптал подошвой сапога.

– Ты это мне всё к чему? – спросил.

– К тому, что перед нами не просто враг, а зверь.

– Как немцы?

– Пожалуй, что и хуже. Одних китайцев погубили несколько миллионов.

– Откуда знаешь? – недоверчиво приподнял казак густую бровь.

– Забыл, откуда я? – намекнул ему, и казак коротко кивнул.

По его лицу я понял, что душевные терзания по поводу убитого японца Пивченко постепенно оставляют.

Глава 30

Стоило привести себя в порядок и перекусить немного, как вызвали к особисту. За наспех сколоченным из досок от снарядных ящиков сидел всё тот же сухощавый капитан, к которому я недавно приволок японца. Вошёл, приветствовал его, как Устав того требует. Офицер сделал приглашающий жест рукой. Я приблизился, а вот сидеть было негде. Пришлось стоять, но ничего, мы люди не гордые.

– Догадываетесь, по какому поводу я вас вызвал, товарищ старшина? – спросил капитан, откладывая какую-то папку в сторону. При этом он её, как Глеб Жеглов из «Места встречи изменить нельзя», ещё и перевернул так, чтобы лицевая сторона для меня осталась загадкой. Хотя показалось, будто там мелькнула моя фамилия с инициалами. Ну, а что другого ожидать? Он же особист, а я всё-таки вожу самого командира полка.

«Не „гражданин Оленин“, уже лучше», – подумал я, памятуя о том, как быстро могли в СССР сделать из «товарища», то есть друга и брата по сути, лицо чужое, не внушающее доверия. Скажи капитан так, мне бы сразу стал понятен лейтмотив нашей беседы. Хотя, возможно, в самое ближайшее время он изменится, и я могу отправиться отсюда не приводить виллис в порядок, а прямиком в тыл. Эта дорога имеет одно интересное свойство: вход туда – рубль, выход – тысяча.

– Возможно, японский военнопленный что-то интересное рассказал, и вы хотите узнать, известно ли мне? – прикинулся я Незнайкой. Не буду сразу показывать особисту, что у меня соображалка хорошо работает, и вообще перед ним на самом деле не старшина, а капитан ВДВ, повидавший всякое за годы службы.

– Ошибаетесь, товарищ старшина, – покачал головой капитан и потянул шеей, словно ему жал воротник гимнастёрки. Я и раньше заметил этот жест у него и счёт, что одежда виновата. Но когда офицер сделал это теперь, заметил у него длинный шрам, тянущийся от затылка к ключице. Видимо, какая-то вражина полоснула.

Я потоптался на месте. Ноги и так гудят после сегодняшних приключений.

– Суровикин! – позвал капитан.

– Я! – в палатку вошёл невысокого роста крепыш лет 18-ти: кожа – кровь с молоком, лицо типичного деревенского парня.

– Принеси ящик.

– Есть!

Он вскоре вернулся.

– Присаживайтесь, товарищ старшина.

Я выполнил приказ.

– Вы, говорят, сегодня спасли жизнь комполка? – спросил капитан.

– Ну, это громко сказано…

– Не скромничайте. Мне уже доложили. Вы молодец. Но говорить будем не об этом. А о том акте диверсии, который вы постарались скрыть, – глаза особиста вдруг стали ледяными.

– Акт диверсии? – переспросил я, и офицер скривился, как от зубной боли. – Вы про колёса, что ли?

Капитан перестал морщиться. Я же дал ему понять, что не собираюсь Ваньку валять и прикидываться, будто ничего не знаю.

– Именно так. Возможно, вы решили, что это событие не имеет особого значения. Но тот, кто порезал вам шины на автомобиле, совершил военное преступление. Я расцениваю его как диверсионный акт, и за такое полагается трибунал и расстрел, – сухо произнёс капитан. – У меня имеется акт осмотра колёс, – он похлопал по той самой папке, и я понял, что в ней не моё персональное дело, а касаемое утреннего происшествия. – Конечно, криминалистическую экспертизу провести в таких условиях невозможно. Однако я опросил механиков, в том числе их начальника Афанасия Кузьмича Леднёва, и они подтвердили, что колеса не пострадали в результате аварии, и были осознанно испорчены. И вот что я вам скажу, Оленин. Если вы покрываете того, кто это совершил, то… очень не советую этого делать.

Капитан замолчал. Достал простенький алюминиевый портсигар. Раскрыл, протянул мне.

– Спасибо, не курю, – отказался я.

Тогда особист достал папиросу, продул мундштук, смял его и прикурил.

– У вас есть предположения, товарищ старшина, кто это мог сделать? – вернулся он к прежней теме.

Я задумался. Ну, и как быть? Сдать с потрохами лейтенанта Лепёхина вместе с его шестёркой Женькой Садымом? Обоих к стенке поставят, как пить дать. Ну, второго точно, а первый, может, ещё штрафной ротой отделается. Но чтобы так поступить, нужно иметь стальные доказательства. Придётся привлекать Пивченко, – это он Садыма засёк, когда тот покрышки мне резал. Но привлекать казака к расследованию очень не хотелось. Как-то не по-мужски это. Женька пацан ещё, глупый дурачок. Ему приказали, он сделал. Когда особист станет ему ливер на кулак наматывать, сдаст лейтенанта.

Но что будет дальше? Лепёхин будет отпираться. Он же не круглый дурак, а просто подлая сволочь.

Я решил ничего капитану не говорить. Пусть сам постарается. За это и довольствие получает.

– Простите, товарищ капитан. Но я не знаю, кто это сделал.

Офицер посмотрел мне пристально в глаза, с прищуром.

– Уверены?

– Так точно!

Особист коротко вздохнул. Видимо, рассчитывал распутать это дело, просто получив мои показания. Я оказался крепким орешком. Надавить же на меня он не может: у меня своё командование имеется. Да, он из особого отдела, и мы, по сути, в одном ведомстве работаем. Но разница всё-таки есть: у меня своё командование, у капитана – своё.

«Интересно, как его всё-таки зовут?» – вдруг задумался я, покидая палатку.

После решил загнать машину к Кузьмичу. Думал, ворчать будет за испорченное казённое имущество. Пусть я не сам себе покрышки резал, но всё-таки техника мне доверена, и тут такая неприятность. Но старший механик ни словом об происшествии не обмолвился. Пожал мне руку и показал, что можно заезжать на эстакаду.

Поскольку гидравлических подъёмников в это время пока не было, технику загоняли на самодельные разборные эстакады, которые возили за собой. Если ехать требовалось далеко, то их раскладывали на детали, а если нет, то на крупные блоки, чтобы со сборкой долго не возиться. Это мне как-то раз один из механиков объяснил, а спросил я потому, что жилка журналистская во мне осталась до сих пор.

Пока механики лазили вокруг виллиса, на глаза попался свежий выпуск «Суворовского натиска». С интересом прочёл передовицу своего нового друга, военкора Михи Глухаревича. Он сочно и ёмко рассказывал о первом дне нашего наступления. Я отметил про себя, что у парня есть талант к писательству. Отличить его просто: образность и виртуозное владение средствами языка. Когда писать не умеют, лепят текст, словно кирпичный забор, из штампов. Такое пробежишь глазами, – ни за что не зацепишься.

– Побил ты коня своего, – сказал Кузьмич, закончив техосмотр. – Но ничего серьёзного. Так, покоцал по мелочи. Мы кое-где подбили, поправили стало быть.

– А что с порезанными шинами?

– Так особист забрал, – пожал плечами старший механик. – Сказал: улика.

«Серьёзно капитан к делу подошёл», – подумал я. Пожал руку Кузьмичу, поблагодарил за работу и вернулся к штабу полка. Вскоре оттуда вышел Гогадзе. Улыбнувшись, обрадовал хорошей новостью:

– Комбат Бульба доложил, что 112-й укрепрайон оседлал две рокады. Они в тылу Мишаньского укрепрайона идут: две параллельные железные и грунтовые дороги. В глубину Маньчжурии тянутся.

– Ещё что интересного случилось?

– Много чего! Штурмовые отряды 6-го полевого укрепрайона с боем пробились через Наньшаньский узел сопротивления. Подошли к горе Наньшань. Там внутри японцы бетонных укреплений понастроили. Надо выбивать, – ответил грузин.

Я ещё удивился тому, с какой лёгкостью он запоминает все эти китайские названия. Они для русского-то уха звучат непросто, а уж для грузина… Но, видимо, у Николоза память оказалась очень хорошей. Возможно, потому его в штаб и взяли.

– И что мы завтра? Куда?

– Я слышал, Грушевой приказал отправить батарею к горе Наньшань.

– А сам?

– Нет, он пока здесь останется.

– Чёрт, – недовольно проворчал я.

– Что такое, генацвале? – удивился Гогадзе.

– Хотел посмотреть. И поучаствовать, если получится.

– Ты же водитель.

– Ну и что? Родину можно защищать не только крутя баранку.

– Не расстраивайся! – Николоз подмигнул я хлопнул меня по плечу. – Ты Студебекер знаешь?

– Да, а что?

– Я тебе одну хорошую новость ещё скажу. У третьей батареи водитель заболел. Некому теперь их пушку возить. Обратись к комполка, может, согласится отдать тебя на денёк-другой.

– Спасибо, дружище! – я радостный помчался искать полковника.

Грушевого нашёл в его собственной палатке. Он как раз отдыхал, но не спал, а пил чай, рассматривая карту. Конечно, я тут субординацию нарушаю, когда себя так веду. Но сегодня решил, что можно: спас ему жизнь, значит, за товарищем полковником должок имеется. Попросил ординарца, чтобы доложил комполка. Вскоре тот приоткрыл мне брезентовую дверь: входи, мол.

Я вошёл, поздоровался.

– А, спаситель, – усмехнулся Андрей Максимович. – Зачем пожаловал?

Я рассказал, что знаю по завтрашний штурм горы Наньшань, и что в одной из батарей водитель заболел. Попросил его подменить, если завтра буду не нужен. А если вдруг срочно понадоблюсь, так меня Пивченко заменить может:

– Он из казаков, мужик надёжный. С нами сегодня утром там был, в рукопашной, – пояснил я.

– Хорошо. Но послезавтра утром чтоб как штык! – согласился Грушевой. – Передай командиру батареи, что я приказал.

– Есть!

Сам не зная, чему так радуюсь, – видимо, всё-таки возможности снова оказаться там, где адреналин закаливает, а крутить баранку без риска как-то не по мне, – помчался искать ту самую батарею, которая рано утром выдвинется в сторону горы Наньшань.