Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

На растерянном лице посланника кожа поплыла вниз.

   – Беркан!

Подскочил молодой хитроглазый нойон с неизвестно какими обязанностями.

   – Слухи?

   – В народе предрассудки и издёвки, царь: насмехаются над иудеями, говорят, что от них исходит смрад, утверждают, что христиане все пьяницы, а мальчики-рабы легкодоступны.

   – В наши дни иудеи достигли вершин надежд своих и стали знатными. У них и власть и деньги, из них берут советников и наместников. Становитесь иудеями, ибо даже небо стало иудейским! – язвительно усмехнулся Узбек. – Салам, князь!

Константин Михайлович вздрогнул от неожиданности, припал на одно колено.

   – А что русские?

Тверской князь не забыл татарский, который выучил в Орде ещё в детстве, только замялся немного:

   – Всё то же, великий хан: строят церкви, пашут земли...

   – Товлубег!

Приблизился редкобородый, на кривых ногах эмир.

   – Жалоба от всех купцов, великий хан. С озёр Баскунчак и Батырбек нерадивые рабы везут молодую красноватую соль, не промытую пресной водой, оттого вязкую и горькую, непригодную в пищу. А также песок к ней примешивают для весу.

   – А что, князь, дорога ли соль на Руси?

   – На Руси соль дорога, потому и солоницы у нас изукрашены особенно нарядно прорезью и росписью. И хлеб пекут без соли, а соль отдельно подают... – Константин Михайлович растерялся. Он не знал толком, дорога ли у него на Руси соль и почём именно. А говорили, хан в частности не входит.

   – Там, где дорога соль, скот мелок, мясо его малопитательно и несытно, – наставительно сказал Узбек и важно оглядел всех. И все поняли, что он стареет.

Баялунь незаметно и ласково сжала его руку.

   – За сто лет русские приучились торжища свои называть базарами, не так ли, князь? А базар по-татарски – воскресение. И во внутреннем управлении Москва стремится подражать своим татарским утеснителям. Разве нет, князь?

Константин Михайлович низко склонил голову.

Узбек продолжал:

   – Хан, гневаясь на подданного, отбирает его имущество и продаёт его детей в рабство, а у вас так?

   – Николи этакого не бывало, – тихо молвил тверской князь.

   – Так будет ещё! – засмеялся Узбек. – Мы не очень строго исполняем Ясу Чингисхана. Но у нас сильно наказание за ложь, прелюбодейство и нарушение договора. А у вас?

   – Не мучай меня, хан, – прошептал Константин Михайлович.

   – Ему ярлык на Тверь надобен, – как ни в чём не бывало серебряным голоском напомнила Баялунь. – Он очень беден.

   – Не бойся меня, Константин, – сказал хан. – Я, может быть, когда-нибудь даже и прощу твоего брата Александра, и убийство верного Юрия Даниловича прощу, и смерть сестры любимой Кончаки прощу, и сожжение Шевкала прощу вам. Аллах милостив. Он велит прощать, как и ваш пророк Иса.

При упоминании любимой сестры посол египетский начал незаметно пятиться и совсем запрятался за чужие спины. Так нехорошо звучал голос Узбека, что и вельможи его съёжились. Только одна Баялунь глядела ясно и покойно.

   – Я мог бы послать в русские улусы своих наместников, – продолжал Узбек, – но зачем? Гордые Рюриковичи – покорные слуги ханов, зачем же ставить вместо них великими князьями инородцев, когда и так угодливо пресмыкаются? Борьбу за старейшинство князья ведут теперь не в честном бою, как было в прежние времена, а в Орде – клеветами, наговорами, самоуничижением, подкупами, тайными происками и лживыми обвинениями друг друга, с льстивою подлостью заявляя, что ордынские владыки – носители правды и милости. Позор и пресмыкательство особенно присущи московским князьям, надёжным и верным слугам сарайским. Искательство, коварство, приниженность и трусость – всё это есть растление достоинства. Оно заменено раболепством, которому нельзя верить.

   – Дай ему ярлык и отпусти его, – кротко повторила хатунь.

   – Ты благородна и жалеешь недостойных. – Голос Узбека снова стал мягким и ровным. – Мехтерь! Напиши в Авиньон Папе Венедикту, что мы рассмотрим его пожелания и предложения с величайшим тщанием. Не будем спешить в столь важных делах. Мы помним, что крестился племянник великого Батыя...

   – Он крестился в православие, – осмелился указать Константин Михайлович.

   – Что? Да. Тогда не надо о нём... Можешь добавить, что сестра моя крещена в католичество в Кафе. Думаю, это будет приятно его святейшеству.

   – Что делать с рабами на солёных озёрах? – спросил Товлубег.

Бровь Узбека поднялась и выгнулась.

   – Как что? Жизнь их мучительна, каждую малую ранку соль разъедает до язв, которые не заживают. Надо освободить рабов от мучений.

   – Мудрейшие слова. Каждая жизнь – мучение. Мы наберём туда новых, здоровых.

   – Ты велел освободить их от жизни? – тоненько спросила ханша.

   – От мучений, прекрасная Баялунь, – снисходительно закончил Узбек. – Ну а как поступим с тверскими ослушниками?

   – Дай Константину то, что он хочет, – быстро вставила Баялунь.

   – Когда два врага мертвы, зачем ещё один – живой? Пусть правит как друг и улусник.

Узбек встал.

Константин Михайлович припал к его сапогу лицом:

   – Велика мудрость просветлённого государя!

   – Самое тяжёлое время нашей власти над урусами прошло. Народ смирился. Как завоеватели, татары мучили и били только богатых. Приезжай в Сарай, Константин. Увидишь, сколько там русских. Там даже есть православная епархия. Ой, ты, кажется, промочил мою обувь? Что такое?

Не поднимаясь с земли, тверской князь протянул руку с зажатым лоскутком пергамента:

   – От нашего митрополита.

Хан взял, развернул и переменился в лице. Там было три слова по-арабски: «Я видел Тулунбай».

   – Скажи, что зову его, – глухо проронил Узбек и вышел.

Каждое утро Иванчик молился вместе с Феогностом. Владыка просыпался рано, до восхода солнца, когда ещё и птички спали, а у Иванчика глаза не хотели раскрываться. Так он, зажмурившись, и вставал под образа.

   – Понуждай себя на доброе с малых лет, – ласково поучал митрополит, – оно потом само делаться будет. Посвящай начатки дня Господу, ибо кому прежде отдашь их, того они будут. Как утро проведёшь, так весь день пройдёт. Ну-ка, открывай глазки-то. Давай святой водицей сполоснём их и хвалу Господу воздадим.

Иванчик знал уже много молитв, но особенно любил «Царю небесный». Когда он обращался к Утешителю, душе истины, ему казалось, какой-то прозрачный голубой свет разливается вокруг, более лёгкий, чем дым от ладана, невещественно ясный и всё собой заполняющий, не удержать его ни словами, ни глазами.

   – Может, это Дух Святой нисходит? – предположил дядька, с которым Иванчик поделился своими чувствами. – Он ведь дышит где хочет. Не говори никому, милок. А то люди скажут, что гордишься и в прелести. Благодари в душе Бога за всё, и ничего больше.

   – Не исследуй, не пытайся измыслить больше того, что даётся, – остерегал его и Феогност. – Сам ничего не исследуй. Придёт время, будет тебе послан наставник, если будешь достоин.

Иванчик слушался и дядьку и митрополита, доверчиво и радостно ждал, будет ли ему послано особое руководство духовное. Впервые некие мечты зароились в нём. Он хотел всем делать добро, но – тайно. Например, пришёл Феогност в Келию, а она вымыта, и незнамо кем. Собрался даже подворье тишком вымести, ухватил метлу, но дядька отнял: не по твоей, мол, вельможности занятие сие, ты роду княжеского, а не холопского. Хотел Иванчик в тарапан залезть, чан такой каменный, виноград топтать вместе с виноделами, опять нельзя. Тогда он задумался: может, зло творить проще, чем добро? Особливо если скрывать его и врать для удовольствия. Но пока он не получил никакого удовольствия ни от зла, ни от вранья, да и не умел этого.

В тихие полдни, в тени ореховых деревьев, коими обсажено было подворье, слушал он, как учёный толмач поп Акинф переводит Семёну с греческого из какой-то ветхой книжицы: С детства люди учатся творить беззаконие, неправду, учатся обману, хищению и беспутству, поклоняясь тому, кто больше всех успевает в неправде и насилии. Никто не внемлет закону Божию, не ведает слово истинное, подобно ослам, предпочитающим золоту солому.

Семён согласно кивал, но Иванчик-то понял, что ему всё равно. Акинф же ничего не замечал. Он любил древних мыслителей и уважал саму их способность мыслить и выражать мысли. Был он восторжен, необычайно худ и длинен телом, Иванчик думал, вся сила его в учение шла. Пальцами белыми, как отмытые кости, слегка трепетавшими, Акинф раскрывал потемневшие листы и сообщал Семёну понравившиеся места, вроде того, что задача истинного философа в том и состоит, чтобы понять, до какой степени всё загадочно... Как дитя играет песком, пересыпая и рассыпая его, так никогда не стареющая вечность играет с миром.

   – Вот ты скажи, зачем тебе это, по какой надобности? – спросил Семён, закончив выстругивать кизиловую палку и любуясь ею.

   – Как же, князь! Се мудрость, скопленная миром, и продолжится она в века. Всё прейдёт и сничтожится, мудрость останется. Она ничья не собственность, всякий может черпать её, сколько могий вместить. Она для понимания мироустроения даётся, а также людей и событий. Не поражает ли тебя мысль философа, которого называют Тёмным и Вечно Плачущим, та мысль его, что души есть пламенеющие огни, огненные испарения? Когда думаю про то, возношусь умственно в высшие пределы с колебанием духа чрезмерным. Послушай-ка! – Акинф распахнул книжицу. – Чем суше эти испарения, тем чище бесплотный огонь, горящий в человеке, тем он божественней, разумней, лучше. «Сухая душа» есть самая мудрая и наилучшая. Подумай, князь! Ведь за пятьсот лет до рождения Христа изречено!

   – А у кого «мокрая душа»? – спросил Иванчик.

   – Речёт: у пианиц.

Семён засмеялся, отдал палку Иванчику:

   – На тебе, орехи сшибать. Сей мудрец, поди, запугал тебя совсем.

Иванчику понравился белый строганец в редких алых прожилках: его потом, наигравшись, можно и в Москву младшему брату свезти. Акинфу же Иванчик сказал чуть заносчиво:

   – Не боюсь я того, что читаешь. Бояться надо только Бога одного.

Против ожидания он не осерчал на дерзость княжича, а умилился шумно:

   – Умник ты наш юный! Как же ты верно всё понимаешь! Многое, знать, вложено тебе будет, Иван Иванович! – И, уходя, всё качал головой, как бы пребывая в изумлении.

Капелька похвалы, капнувшая из уст Акинфа, может, была уже излишком, потому что Иванчик забыл сладость смирения и не без умысла тут же спросил Семёна:

   – А ты умный, брат?

   – Ещё какой! – уверенно отвечал тот. – Но до поры сокрыто сие. Когда понадобится, явлено будет.

– А когда понадобится?

   – Узнаешь! – И Сёмка таинственно померцал глазами.

Прошлое спит в человеке – спокойна память о нём. Прошлое уходит навсегда – его покрывает забвение. Предания – возвышенные отблески прошедшего, в них больше истолкования, чем истины, ибо с нею сплелась и задушила истину в себе легенда. Если прошлое неизгладимо и следы его жгучи, попытка забвения – грех, уловка слабых, легенда – кощунство, потому что всегда привносит выдумку, искажает истину, возвышая её, освобождая от сложностей и противоречий, а в них-то и заключено пылание жизни; либо же выдумки толкователей сплетают сеть насмешки и уничижения, применяя страсти прошлых дней к собственному ничтожному пониманию. Даже шерсть, перед тем как валять войлок, бьют лучком, чтобы отлетел от неё всякий мусор. Не из случайного ли мусора валяют свои войлоки сказители, свидетели, сочинители, вплетая узоры своего краснобайства, производя суд над тем, что судить им не по разуму, души слишком мелки, чтобы воспринять бесстрашно непостижимость отошедшего в вечность. Гордятся, что всё могут понять и разъяснить, заблуждаются, что всему могут найти причины, будто умеют отделить сущность от привходящих неточностей; уверяют, будто знают, что важно, а что нет, с тупым упрямством утверждая собственное превосходство только лишь неизвестно почему присвоенным правом суда. Мнят, что по части могут оценить целое, но их тщание походит на то, как если бы по блохе, живущей на собачьей шкуре, судили о резвости, нраве и преданности самой собаки.

Узбек всматривался в арабскую вязь: «Я видел Тулунбай». Сколько лет он ждал этих слов! Сколько лет он не слышал её голоса! Может быть, единственное, что было хорошо в ней, – голос, глубокий, матовый. Но какой бы она ни была, она царской породы, и этим неизмеримо, недосягаемо выше остальных женщин. Как хан, Узбек обязан заботиться о сёстрах и устраивать их судьбу. Одна крестилась в Кафе, другая убита, третья опозорена. И последнее хуже, чем смерть, чем перемена веры. Тяжелее всего, что это его позор, Узбека. Великий, всемогущий, славнейший, он ничего не может сделать для неё. Это значило бы признать позор, объявить о нём открыто и показать своё бессилие. Такого не будет никогда. Нет смысла думать об отмщении: повод не тот, он слишком незначителен для того, чтобы разорвать дружбу с Египтом. Поступить так – стать посмешищем всего мусульманского мира. Не бывает безвыходных положений. Когда-нибудь, не спеша, когда всё подзабудется, он тем же самым способом унизит Эннасыра, как тот унизил властителя Большой Орды. Мамлюкские султаны, от которых происходит Эннасыр, – потомки рабов-воинов, погубивших династию Айюбидов[46]46
  ...потомки рабов-воинов, погубивших династию Айюбидов. — Айюбиды – династия, правившая в конце XII – в XIII веке в Египте, Сирии, Месопотамии, Южной Аравии. Была основана в 1171 году Салах-ад-Дином. Айюбиды вели успешные войны с крестоносцами, но в 1250 году династия была ликвидирована их собственными воинами-рабами, мамлюками, составлявшими воинскую гвардию, – командная верхушка мамлюков свергла основную египетскую ветвь Айюбидов и основала династию мамлюкских султанов, правившую до 1517 года в государстве, включавшем в себя Египет и Сирию.


[Закрыть]. В его жилах – кровь рабов, он неблагороден. На единственное послание Узбека о том, что не годится так поступать с царицей из рода Чингисидов, он ответил: «Никто не виноват в том, что с ней случилось. Просто такова её судьба». Пришлось молча проглотить издёвку. Но сильнее всего теперь приводило в бешенство само сватовство, длившееся три года. Теперь Узбек сознавал, как низко и смешно он выглядел и каким утончённым глумлением ответил ему султан.

Когда Узбек получил письмо о сватовстве и посол захотел наедине переговорить с ним, хан ответил через переводчика: «Если в твоём докладе заключается что-нибудь, кроме обычного привета, то поговори с эмиром». Собрались семьдесят эмиров. Посол вступил в переговоры с ними, но они отошли от него и сказали: «Такого требования ещё никогда не было со времён Чингисхана. С какой стати царская дочь из рода Чингисидова должна отправиться в земли египетские да переехать через семь морей!» На другой день, когда до эмиров дошли подарки, присланные султаном, разговор возобновился. Они стали более снисходительны, сказали: «Цари постоянно сватаются у царей. Египетский царь – великий царь, на его требование следует изъявить согласие, но только дело сделается не иначе, как в четыре года: год нужен на переговоры, год на сватовство, год на пересылку подарков и год на устройство брака». Калым назначили непомерный: сто томанов золота (один томан равняется десяти тысячам динаров, так что это составило бы миллион динаров), да миллион коней, да миллион полных военных снарядов, да чтобы за невестой явился отряд из старых эмиров с жёнами своими. Ответа от султана не последовало, и переговоры прекратились. Султан больше не упоминал о сватовстве, и послания его не заключали ничего, кроме приветов и заверений в дружбе. Но самолюбие Узбека было задето, и самообладание изменило ему. Молодость, или горячий нрав, или отсутствие опыта в таких делах тому виною, что теперь гадать! Он совершил ошибку, несовместимую с царским достоинством. Очень уж хотелось настоять на своём.

Однажды, когда египетский эмир Сейфеддин Уттуджи привёз в подарок султанский халат, расписанный жемчугом, и Узбек надел его, с языка само сорвалось Великодушное заявление: «Я уже снарядил для брата моего, султана Эльмелик-Эннасыра то, о чём он просил, и назначил ему невесту из рода Берке»[47]47
  ...невесту из рода Берке... — Род Берке шёл от хана Берке (1209 – 1266), младшего брата Батыя, хана Золотой Орды. Это был первый хан, принявший ислам. При Берке была проведена первая перепись русских земель для обложения их данью (1257), а Золотая Орда фактически обособилась от монгольской империи.


[Закрыть]. Уттуджи ответил: «Султан послал меня не по этому делу, это дело великое, если бы султан знал, что такое случится, снарядил бы для этого, что следует и подобает». Он хотел так отсрочить дело сватовства. Но Узбек сказал: «Я пошлю её к нему от себя». Послу оставалось только подчиниться и поблагодарить, не вполне, впрочем, искренне. «Внеси выкуп», – недолго чинясь, потребовал Узбек. Посол стал извиняться, что при нём нет денег. Узбек сказал как о деле решённом: «Мы прикажем купцам ссудить тебя тем, что следует внести». Посол занял двадцать тысяч динаров золотом и отдал их Узбеку. «Необходимо устроить пир, на котором собрались бы хатуни», – объявил после этого Узбек. Посол занял ещё семь тысяч динаров и устроил пирушку. Снаряжены были засватанная хатунь и с нею множество послов, несколько других хатуней и кади города Сарая. Они отправились в путь, приключилось много бед, прежде чем они приехали в город Александрию. Были бури, и несколько спутников невесты умерли. Ну, это не жалко.

Кади заключил брачный договор и получил в подарок от султана ферязь, из алого атласа с золотым египетским шитьём. Кади не соглашался надеть её, считая, что ему не дозволяет обычай. На что султан сказал: «Мы нашли её самой прекрасной для тебя». Кади потом сходил в Мекку и вернулся в Орду. С восторгом доложил хану, как их принимали сначала в Византии, а потом в Египте, сколько лодий гребцами было назначено для переезда из Александрии в Каир, как отдыхали в горном замке в шатре из атласа да что сказал кади султану, заключая брачный договор: «Брат твой Узбек посылает тебе невесту из знатного рода, если она люба тебе, то возьми её, потому что другой лучше нет. Если же она не понравится тебе, то поступи согласно изречению Аллаха, который повелевает возвращать вверенное нам тем, кому оно принадлежит». Султан ответил: «Мы не желаем красоты, а хотим только знатности происхождения и близкого родства с братом моим, да будем мы и он единым существом». В ту же ночь он вступил в брак с ней, но она не понравилась ему.

С холодной яростью Узбек понял, что хадж не добавил мудрости сарайскому судье. Его тайно отвезли к горе Богдо и там, положив голову на камень, другим камнем били по голове, пока не расплющили. Но легче от этого не стало. Да и при чём тут вообще-то кади?

Тогда, встречая на своих приёмах султанских послов, Узбек стал сообщать им вместо приветствия, что Тулунбай прапраправнучка Чингисхана. Послы отвечали, что всё клевета, что она не обижена и не прогнана... а впрочем, на всё воля Аллаха. Дому Джучидов пришлось удовольствоваться этим объяснением. Имя Тулунбай перестали произносить. Сватовства и брака как бы не существовало. Вельмож из её свиты, которые померли по дороге, забыли, а Тем, которые вернулись в Сарай, помогли помереть.

И вот вдруг три слова, как три удара ножевых: «Я видел Тулунбай».

Хоть и опытен был Феогност в делах тонких, затруднительных, а встречи с ханом ожидал в некоем внутреннем ознобленье. Бессонница привязалась, и лицом осунулся митрополит, есть отказывался, поворошит ложкой в тарелице для виду, и довольно. Молился много: Сильно угнетён я, Господи, оживи меня по слову Твоему! На вопрошающие взоры Ивана Даниловича отвечал также словами псалма: Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле.[48]48
  Цитировано по псалмам Давида. Псалтырь, псалом 101, стих 8, и псалом 74, стих 9.


[Закрыть]

Не зная, как помочь нетерпению владыки, великий князь наставлял его обычаям и правилам, принятым в ордынском дворе:

   – Входить к нему надо с левой стороны и, отдав послание, если есть таковое, переходить на правую сторону. Никто не входит в шатёр ни с мечом, ни с ножом, ни с другим оружием, не топчет ногами порога шатра его, не слагает своего оружия иначе, как по левую сторону, не оставляет лука натянутым, не оставляет стрел в колчане, не ест снег и не моет одежды свои в Орде.

Митрополит слабо усмехнулся:

– Какой снег? Какой колчан? Зачем мне всё это?

   – Да это я так, для разговору. По правде-то сказать, к нему на сраной козе не подъедешь: нынче так, завтра эдак. Ярлык, слышь, Константину дал. Отбывает нынче домой в спешности.

   – Чаша в руке Господа, – произнёс митрополит, перебирая чётки, — вино кипит в ней, полное смешения, и Он наливает из неё. Зван и я завтра.

   – Владычица Небесная! – перекрестился Иван Данилович.

Видно было, сколь сильно озабочен владыка. Прощаясь и благословляя всех, сказал младшему княжичу:

   – Прости, дитятко, молись обо мне.

Иванчик ответил безмолвно, глазами, полными слёз.

По дороге в ставку вспоминал Феогност покойного теперь патриарха, который так предусмотрительно управил им, послав с тайным заданием в Каир. И на Руси, уже будучи митрополитом, получал он некоторые тайнописные донесения о жертве мщения султанского. Дорого дал тот за жену монгольскую, да тут же и выбросил её, как вещь, ценности не имеющую. Вот, мол, тебе, Узбек, моё уважение! Жаден ты и презрен, а я щедр и низость твою ублажу, хотя Тулунбай твоя мне вовсе без надобности. «Нет, не в говорении, пусть даже непрестанном говорении, сила убеждения состоит, – думал Феогност, – чем меньше буду говорить, тем лучше».

С отрешённым лицом величаво ступил он в ханский шатёр, где ожидали многие эмиры и визири, нойоны и посланники. По разнообразию одежд и языков уже можно было судить, сколь далеко, на какие земли простирается власть Узбека. Великолепство было преизрядное. Это Феогност одним беглым взглядом охватил: от трусливо-заносчивых европейцев до надменно-испуганных азиатов.

Оружие посмотреть он забыл, на колена же никто не припадал, просто так стояли.

На низком столе из полосатого оникса грудой лежали подарки: кисея для чалмы, накидка, подбитая беличьим мехом и обшитая бобром, золотые пояса, халаты, где золотом вышиты звери и охотники. Египетский посол, доставивший всё это, надеялся таким образом обратить на себя внимание хана.

Узбек появился неслышно из-за шёлковой занавеси. Феогност понял, что вышел хан, только по тому, как колыхнулась нарядная толпа. Одет хан оказался просто, в тёмном халате, стянутом по бёдрам золотым поясом с прорезной чернью. Он выделялся лишь ростом, непривычно высоким для монгола, да ещё выражением лица человека, привыкшего повелевать. Он не заметил даров и долго не замечал самого посла, не спрашивал, по какому делу тот прибыл. Наконец, скользнув по тому равнодушным взглядом, обронил:

   – Здоров ли Эльмелик-Эннасыр?

   – Да, – выговорил посол помертвелыми губами.

   – Мы тоже здоровы, – сказал Узбек и отошёл.

Феогноста удивил странный гортанный звук, наполнивший шатёр. Оказывается, так смеялись, не разжимая губ, колыхая плечами и чревами. Так тут было принято. Причина смеха заключалась в том, что разговор о здоровье султана состоялся вторично. Это была уже насмешка, которую все поняли. Феогност один не понял, только видел, что египтянину солоно и не по себе.

   – Вот и ночь минула! – вдруг объявил хан, хотя на дворе стоял полдень.

Все шумно попятились к выходу.

На этот раз сметливый грек сообразил: хан даёт вежливо понять, что пора прекратить беседу, которая ещё и не начиналась, но от неожиданности не успел попятиться, а остался где был.

   – Преосвященнейший прибыл без толмача? – Узкие глаза ласково оглядели его с ног до головы.

   – Я владею арабским, – тоже улыбнувшись глазами, ответил Феогност, может быть, впервые в жизни похвалив себя в душе. По тишине, которая настала, и по сразу посвежевшему воздуху он почувствовал, что они с ханом одни в шатре.

   – Садись, – сказал хан.

Феогност продолжал стоять.

Хан предложил ещё раз. Феогност стоял до тех пор, пока хан с удовольствием не произнёс:

   – Я поклялся, что ты сядешь!

   – Чту твой обычай и могущество, – сказал Феогност, Опускаясь на золочёные кожаные подушки. – Мой отец так воспитал меня.

   – Кто твой отец, такой умный человек?

   – Он был послом у правителя Бухары. Однажды во время беседы к отцу в туфлю забрался скорпион и жалил его несколько раз. Отец и глазом не моргнул, пока правитель не отпустил его. Только тогда отец осмелился снять туфлю и раздавить гада.

Подобие улыбки скользнуло по лицу хана.

   – Великое самообладание. Ты, конечно, понял, почему я так быстро принял тебя? Здесь ждут годами.

«Ну уж, годами!» – подумал с сомнением Феогност, вслух же сказал:

   – Это такое, по нашему мнению, дело, которое не должно быть ни оставлено, ни забыто.

   – Мы находимся в тяжком горе, оно сильно озабочивает нас, – важно подтвердил Узбек.

Феогност понял, всё-таки главное – не уронить достоинства и покончить с «тяжким горем» таким образом, чтобы султана пропечь уязвлением. Как только митрополит догадался об этом, неожиданно само собой сказалось то, о чём он и не думал раньше. Он принял вид, будто в некотором затруднении и нерешительности. Узбек поощрил его вопросительным взглядом.

   – В Каире ходят слухи... неизвестно, верить ли им... будто великий хан намерен посватать для себя одну из дочерей Эльмелик-Эннасыра?.. Конечно, послы ещё не прибыли, и, может быть, вообще всё это вздор, но подданные султана шепчутся об этом на Майдане как о большой чести и радости. Прости, что сообщаю тебе такие пустяки.

Узкие глаза продолжительно и непроницаемо уставились на него. И вдруг лицо хана озарилось детской счастливой улыбкой:

   – Да?.. Ах да... Я и забыл об этом. Это возможно... когда-нибудь. Не будем спешить. Такие дела тщательно обдумываются.

Будто кто вёл его – Феогност сообразил, что пора переводить разговор на другое:

   – Патриарший собор в Константинополе постановил обязательно-добровольный «константинопольский выход» от доходов русской митрополии на содержание патриаршей кафедры.

   – Может быть, мы и в самом деле посватаем какую-нибудь султанскую дочь и окружим её такой же честью, какой окружена в Каире наша сестра...

Феогносту было известно, что старшей из султанских дочерей сейчас два года, но он не стал распространять свои знания. Он достал ярлык Узбека, данный им в своё время митрополиту Петру, и прочитал медленно, как бы наслаждаясь самим звучанием слов:

   – «Да все покоряются и повинуются митрополиту, все его церковные причты, по первым изначальным законам их и по первым грамотам нашим, первых царей великих грамотам».

Узбек задумчиво слушал. Память у него была хорошая.

   – Я написал это вскоре после того, как вступил на престол.

   – Да продлится правосудие твоё! – с чувством вставил Феогност. – Уверен, что сейчас, в расцвете мудрости, царь найдёт для нас не менее истинные выражения и милость его не умалится.

Монгол не стал отрицать, что у него расцвет мудрости и прочее, сказал просто:

   – Что просишь – получишь.

   – Да умножится величие твоё! – с ещё большим жаром воскликнул Феогност.

   – На коварство мы ответим смехом презрения, – тихо проронил хан, – на глумление – ещё более жестоким глумлением.

«Ответишь, если сможешь», – подумал Феогност, а вслух сказал:

– Да возвеличит тебя Аллах! – И восторженно добрил: – Кажется, настало время молитвы?

Где-нибудь при другом дворе он бы не посмел намекнуть: не, пора ли, мол, кончать встречу? Он хорошо знал правила обращения. А здесь можно. Он чувствовал, что тут правила соблюдаются только чисто внешние, а внутренние тонкости не ощущаются.

   – Довольно, о человек! – Хан поднялся с подушек, Феогност тоже.

Сейчас же вошла Славица с небольшим серебряным кумганом на подносе. «Славянка», – с первого взгляда определил Феогност, про себя удивившись длине её золотистых распущенных волос.

   – Прими на память о беседе нашей, в которой мы обогатили мыслями друг друга, – сказал хан. – Тебе предстоит долгая дорога домой после удачно исполненного долга. Будешь мыть руки из этого кумгана. Вода в нём долго сохраняет прохладу.

Он провожал его по ковру к выходу – честь неслыханная у татар. Феогност шёл с кувшином в руках. На середине шатра остановились.

   – Ну, что она? – быстро спросил Узбек, не поднимая глаз.

Так же быстро, тихо и ровно Феогност перечислил:

   – Он удалил её от себя, выдал за Менглибугу, после его смерти она вышла за эмира Сусуна, потом за Онара, сына наместника Аргуна.

   – Бедная Тулунбай! – прошептал Узбек.

   – Царевна всюду остаётся царевной, – сказал Феогност.

   – А рабыня – всюду рабыней? – Узбек быстро взглянул на Славицу.

   – Храни Аллах красоту её! – сказал Феогност, мысленно плюнув.

   – Я умею ценить тонкий и глубокий совет. – Хан со значением поглядел ему в глаза. – Они редко кому приходят в голову.

Феогност не знал, что и ответить на это. Сказал:

   – Пусть обновляется, подобно орлу, юность твоя.

Узбеку понравилось.