Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

3

   – Никакого вече! – жёстко объявил Семён, когда они с Иваном пришли в покои наместника. – Чтобы михирь стоял, пускай воробьёв сначала поедят. Едрёнее будет!

Дмитрий Александрович не согласился:

– Испокон века на Руси участвовать в вече – не обязанность, а право каждого, у каждого есть право голоса, и у человека наибольшего, и у мизинного...

   – Ну и пускай голосом пользуется, но слушать-то его голос зачем? – поддержал Иван брата, заранее желая поссориться с будущим тестем, чтоб никакой свадьбой не грозили.

   – С языческих времён идёт, когда люди жили дикими племенами и всё решали большинством голосов, – сразу принял его поддержку Семён, – но ещё тысячу лет назад святитель Иоанн Златоуст учил: «Мнение толпы не есть истина».

   – По решению этой самой вечевой толпы брата Узбека в Твери сожгли, а в Брянске князя убили, – с готовностью добавил Иван. – На кой нам такое вече!

Наместник брыкнул было его взглядом, но сдержался:

   – Вече – значит вещать, князи! Иль неведомо? Это и сходка, и совет, и народное собрание.

   – И тайный заговор, – подсказал Иван.

   – И самоуправство черни! – вскипел Семён.

   – Как же наместник разрешает черни самоуправствовать? – Брат шёл с ним плечо в плечо.

   – И опять – как вам растолковать? Сдумать вече может любой горожанин, если понадобится, в любое время, в любом месте – на княжем ли дворе, на торжище ли, у церковной ли паперти. А сдумали, оповещают всех – через бирючей или вечевым колоколом.

   – А где нынче тверской вечевик, знаешь ли?

   – Знаю, – потупился наместник. – А что это ты, Иван Иванович, Брянск помянул?

Семён охотно разъяснил:

   – А то, что в Николин день сотворили брянские злые крамольники дело гнусное. Сошлись на вече и порешили убить князя своего Глеба Святославича. Схватили его прямо в дверях на паперти святого храма и умертвили жестоко, как ни увещевал их владыка Феогност, даже проклятием грозил! Вот они, Литвы языческие плоды! Выше храма Божьего для них вече безначальное...

Дмитрий Брянский изобразил удивление:

   – Неужли? Ахти мне! Я давно оттуда, ничего не слыхивал. – А сам глазами забегал, так и стрижёт ими, сразу мыслями-то вскочил: не произойдёт ли из этого для него чего полезного? Мечтание-то давно, поди, таил. – Всё будет в руках владыки Василия, а он, сам видел, как настроен. – А сам уж рассеян сделался, уж о другом помышляет.

   – Я знаю, что такое вече, – стоял на своём Семён. – Матерный лай и бесчинства.

   – Мы же не ведаем, из чего такое получилось!

   – Ты хвалился вином фряжским, – Семён словно не слышал виляний наместника. – Давай сюда, на пиру был, а только усы замочил.

Дмитрий обрадовался такому повороту:

   – Сейчас познаем, что за фряжское, а как познаем – без остатка изопьём! – Собрался было вызвать слугу, но раздумал, сам достал три серебряные чаши с вислой полки, а за фряжским пошёл к казёнке: знать, очень дорожил вином тем, коли запер в клеенный из липовых досок шаф, наглухо приделанный к стене и предназначавшийся для хранения ценных вещей и грамот. Отдёрнул суконный занавес с навесного поставца без дверок, снял блюдо с ломтями сушёной дыни.

Семён внимательно проследил за ним:

   – Любишь, знать, сладко жить?

Дмитрий необидчиво согласился:

   – Кто ж не любит! – Откупорил толстостенную бутыль. – Из немцев купцы привезли, чёрный хрусталь, дабы пить и горя не знать, не ведая, много ли в ней зелья осталось.

Вино было тягучее, тёмно-вишнёвое, терпко-сладкое. Семён пригубил чашу, почмокал губами.

   – А что это за крикливые купчины в заднем углу сидели?

   – Это Туры, все родня: старший Тур, сын его – Туреня, племянник – Турище. Все они купцы поморские – ходят за товаром на Балтику, на Белое море, к немцам и датчанам, лодий понастроили в Волхове и Ильмене. – Дмитрий стоя пил из чаши, его большое брюхо выпирало над столом так, что полы ферязи еле сходились.

Сидевший в сторонке Иван неприязненно наблюдал, как наместник наливал себе вино, опрокидывал его в волосатый рот, уже не чувствуя, видно, его вкуса.

   – Э-э, княжич, а ты что же не отведаешь винца знатного? – заметил наконец наместник скучающего Ивана. – Какой ты баской вьюнош! – Покачиваясь, стоял и разглядывал Ивана, соображал что-то. Сообразил – подошёл к двери, хлопнул в ладоши.

Дверь тихо открылась, на пороге появился одетый в длинную посконную рубаху Челядинин.

   – Позови-ка дочку мою сюда, Феодосьюшку.

Челядинин бесшумно удалился.

Сердце у Ивана забилось лёгкой метью. Хоть и не собирался он жениться, но некоторое любопытство в сей миг испытал: ну, пускай придёт, поглядим. Покусал губы, скрывая усмешку, уставил на дверь сизый взор из-под бровей. Щёки его жгло.

Она пришла и остановилась в дверном проёме. Маленька, легонька, пряменька. Через лоб лента белая, взгляд светлый, неспешный. Видно было, что понимала, зачем звана, и спокойно дозволяла смотреть на себя молодым князьям, смущения не выказывая и вызова девичьего тоже и рук в кошачьем оцарапе не пряча.

   – Вот, дочка, княжичи московские, княжич Семён да княжич Иван.

Феодосья покосилась на Ивана. И застеснялась. И потупилась.

   – Да ты не сгнетайся красы своей, – пьяно увещевал её отец. – Беда, ведь спелое яблочко на ветке не удержишь, – посетовал, ища поддержки у Семёна.

   – Ну, я могу уйти, тятя? – Феодосье было явно в тягость нетрезвое состояние отца.

   – Иди-иди, надо будет – позову.

Дмитрий Александрович обхватил обеими руками бутыль, поднёс её к уху, взболтнул, прислушиваясь, плещется ли там, в тёмном хрустальном нутре, фряжское, понял, что не всё ещё выдул, плеснул в чаши себе и Семёну. И вдруг его осенило сквозь пьяную муть:

   – Я ведь, кажись, теперь старший в роду брянских князей, а? Хоть много там чмуты и желудяков, и всё вече любят, как новгородцы...

   – Будь ты, Дмитрий, хоть трижды старшим, но, покуда ты московский наместник, должон о нашей выгоде думать и печалиться. Как будем серебро из новгородцев выкручивать? – Семён говорил так напористо, что Дмитрий Александрович даже протрезвел. Помолчал, стряхивая с усов и бороды винные капли, признался:

   – Нету, Семён Иванович, у меня тут ни признания, ни влияния. И никто тебе не поможет, окроме владыки Василия. С ним и на вече не страшно выходить.

   – Не будет веча! – сказал, как пролаял, Семён, после чего и говорить уж было больше не о чем. Братья молча покланялись с наместником и ушли в отведённые им покои.

4

Сшибка братьев с наместником и то, что Феодосья показалась, удивительным образом разрядили напряжённость.

   – Ну, как тебе невеста? – смеясь, пытал Семён.

   – Неправду сказал князь Дмитрий, будто она зрелое яблочко на ветке.

   – Что так?

   – Мала совсем, и тут вот, – Иван положил руки себе на грудь, – ничего ещё не наросло.

   – Ты погляди-ка на него! – захохотал брат. – Чего ему надо! Перси, Ваня, это наживное, отрастут. Хуже, что, кажется, не быть Дмитрию Александровичу князем брянским.

   – Это что же, я с ней спать должен буду? – беспокоился Иван.

   – А ты как думал, мил-лай? – веселился Семён. – Тебе для чего же хоромины устроены? Или ты там бирюком до старости просидишь? А баловать начнёшь?

   – Как баловать-то? – захотел узнать Иван.

   – Вот идёшь, к примеру, по базару, взял незаметно яблоко с лотка и за пазуху его, а потом съел где-нибудь в уголку, оглядываясь. Сладко будет. А можно самому вырастить яблочко в своём саду, заботиться о нём и ждать его спелости. Не слаще ли будет оно?

   – Вот скука-то!

   – Я его просвещаю, а ему скука! – Семён в шутку сделал вид, будто обижается.

   – А ты с Настей своей... балуешь? – преодолевая стыд, спросил Иван.

   – Живу, – поскучнел Семён.

– А любишь кого? – ещё насмелился будущий жених.

   – Кака така любовь? – оборвал брат, погрубев голосом. – Давай лучше о деле совет держать. Зачем ты со мною сюда послан?

   – Ну, давай. Только помни, я жениться не хо-чу.

   – Батюшке говори, а не мне. Так. Надеяться мы с тобой можем только на владыку Василия. Ни посадник, ни тысяцкий, ни степенные бояре, ни купцы, ни вече само – никто не отзовётся на наши причитания, да и как их всех осудишь?

Иван очень хорошо понимал брата. Так было заведено в великокняжеской семье, что чада и домочадцы посвящались во все внутренние и международные дела, участвовали с малых лет в обсуждениях. Малолетние княжичи могли выступать послами и даже предводительствовать войсками, ходить на рати. А гребты с Новгородом было всегда едва ли меньше, чем с Тверью.

На пиру Семён пригрозил ратью, но только он да его отец знали, что сейчас эта рать невозможна, ибо у Москвы оказалось много иных хлопот. Повторять угрозу он не стал, помня наказ отца: «Перегибая палку, ты обнаружишь, что она может сломаться или что у неё не один, а два конца».

Да, архиепископ Василий казался последней и единственной надеждой.

Положение у новгородского архиепископа было совершенно иным, нежели у глав других русских епархий. Хоть в Ростове, хоть в Твери, хоть в Суздале или Нижнем Новгороде епископа или архиепископа назначал митрополит с последующим утверждением в Константинополе. В Великом Новгороде вопрос, кому из наиболее прославленных христианских подвижников стать архипастырем местной церкви, по благому обычаю, решало вече голосованием, которое можно назвать тайным, поскольку трудно было проследить за тем, кто кладёт в шапку шар чёрный, а кто белый. Конечно, и новгородский архиерей мог приступить к делу только после высочайшего утверждения и подчинялся по иерархической Лестнице митрополиту всея Руси, однако для новгородцев был он самым влиятельным и высокопоставленным лицом, не только церковным, но и светским – выше тысяцкого и посадника.

Во время приезда Семёна и Ивана в Новгороде были многие спорные настроения и вражда, а владыка Василий являлся для всех миротворцем. Он сам это очень хорошо сознавал и, случалось, говорил: «Мне поручил Бог архипастырство в Русской земле, вам слушать Бога и меня».

Так что совет Дмитрия Брянского был осмыслен, а решение Семёна последовать ему столь же уместно, сколь и единственно.

Владыка Василий располагал к себе с первых слов, даже с самого первого взгляда: во всём облике его читалась горняя чистота, доверчивый покой искренности. Княжичи нашли его в монастыре за делом, для архипастыря необычным.

В келии, где он находился, пахло олифой, разогретым рыбьим клеем. Владыка был в чёрной длиннополой рясе и бархатной скуфейке, испачканной красками. Пестры от красок были и руки его, которые он грел над тлеющей жаровней. Благословив вошедших в келию княжичей, он указал кивком головы на стоявшую у стены полусаженную икону. Княжичи обернулись к образу, увидели обращённый на них столь строгий взгляд Спасителя, что десницы их сами взметнулись творить знамение, не сразу рассмотрели, что образ Спасителя не закончен: золотой нимб словно в пустоте находился.

Архиепископ подошёл к доске и лёгким касанием кисти стал накладывать на неё мерцающую небесную синь. Дивно было смотреть, как чудодействует архиерей.

По бокам от него стояли шандалы с восковыми свечами, на аналое – множество горшочков и корчажек с разведёнными красками. А готовили их два монашка: они растирали земляные камешки на яичном желтке и разводили их квасом. Чтобы не перепутать и заручиться одобрением владыки, доливали в горшочки краски, называя их вслух:

   – Санкирь, – и лили густую тёмно-зеленовато-коричневую.

   – Вохра, – про жёлтую краску.

В следующий горшочек – красно-коричневая:

   – Бакан.

А ещё подавали они лилово-красный багор, сине-зелёный прозелень, лазурь.

Владыка сделал ещё несколько мазков, повернулся к помощникам:

   – Одеждой займитесь, а я потом завершу. – И уже к Семёну с Иваном: – Они у меня в учениках, доличник и травник, всё, кроме ликов, дозволяю им писать.

   – Высокопреосвященство владыка Василий, – решился обратиться Иван, – ты что же, самоуком образа пишешь?

Один из учеников лил из глиняного кувшина воду на руки владыке, второй держал наготове расшитый рушник. Сняв запятнанную скуфейку и надев вместо неё привычный клобук, Василий ответил:

   – Самоуком никак невозможно, даже если можешь тонко понимать красоту. Я вкус обрёл от созерцания дивных икон в Византии, в монастырях греческих. Митрополит Феогност благословил меня, вот я и. дерзаю.

   – Давно ли... – Семён не успел даже закончить вопрос, как получил ответ:

   – Давно. С той поры, как батюшка ваш Иван Данилович княжить на Москве начал. Вернулся я из святых мест, постригся в чернецы и начал хитрость эту постигать.

   – И много... – начал Семён, и опять вопрос его был угадан сразу:

   – Много ли образов написал? Нет, не много, все они здесь, в Новгороде. – И он позвал их в церковь Бориса и Глеба, что находилась в Детинце же, близ собора Святой Софии. Подобно хорошо знакомой княжичам каменной церкви в Кидекше на речке Нерли, и эта, поставленная богатым гостем Садко в честь первых русских святых – братьев, убиенных окаянным Святополком[67]67
  ...братьев, убиенных окаянных Святополком... — Имеются в виду Борис, князь ростовский (? – 1015), и Глеб, князь муромский (? – 1015), сыновья князя Владимира I, невинно убиенные дружинниками Святополка I по его приказу. Были причислены к лику святых и особо почитались на Руси.


[Закрыть], была скромна, с одной абсидой, с двускатной крышей, увенчанной небольшой Главой.

Но внутри было не так, как в кидекшской церкви. Там всё убранство состояло из нескольких икон на серых, нерасписанных стенах, дневной свет еле пробивался через узкие, как бойницы, окна. Здесь в солнечном золотом сиянии открывался на фресках небесный мир, населённый ангелами и отошедшими от земной жизни праведниками, а иконостас слепил чеканным и сканым серебром, мозаикой, финифтью и чернью риз, убрусцами и жемчужными рясками.

Церковь была в этот час пуста. Братья прошли к алтарю, стараясь ступать на каменные плиты пола осторожно, не создавая шума. Справа от царских врат, сразу за образом Христа Спасителя, выделялась необычной яркостью икона во имя освящающих храм Бориса и Глеба. Семён с Иваном приблизились к амвону, опустились на колени, молились долго и истово своим, ставшим святыми предкам – благоверным князьям Борису Ростовскому и Глебу Муромскому. Святые были изображены в обыкновенных княжеских круглых, отороченных соболями шапках, у каждого в левой руке русский обоюдоострый меч, вложенный в ножны, в десницах – восьмиконечные кресты. На ликах запечатлён торжественно-скорбный миг страстотерпия. Поднимая после поклонов голову, Иван каждый раз задерживал на миг взгляд на младшем князе – прекрасном юном Борисе, и сами собой жили в душе, как в душе, наверное, и Семёна, хорошо известные по семейным преданиям слова убиенного князя: «Не буди мне возняти руки на брата своего старейшего, аще и отец ми умре, то со ми буди в отца место».

Когда княжичи, переглянувшись, согласно поднялись с колен, то обнаружили, что архиепископ Василий не ушёл, а стоял поодаль и тоже молился. Он обращался к образу Пречистой, что находился слева от златых царских врат. И оттого, что владыка молится, как обычный мирянин, стал он сразу доступным, своим, почти родным человеком. И уж не величая его, а как сотоварища, Семён спросил:

   – А где же твоей хитрости измышление?

Архиепископ молча кивнул на храмовую икону.

   – Борис и Глеб? А иные, что в иконостасе рядом с этой, чьи?

   – Иные – византийского письма и старые новгородские, до татарщины писанные.

   – Отчего же, владыка Василий, византийские и старые новгородские темны, а твой образ столь яркими красками писан?

   – И те иконы писались светлыми красками, но от времени потемнели. Служба здесь идёт часто, в храме то холодно, то жарко, много свечей горит всегда. И про мою икону во имя Бориса и Глеба кто-нибудь скажет через много лет: тёмная доска. Икона во имя Козьмы и Дамиана уже начала темнеть.

   – Она здесь?

   – Нет, в том храме, где я попил до монашества, был не Василием, а Григорием Каликой.

Иван раньше никогда не отличал своим вниманием иконы – образа и образа, всё одинаково святы и отстранены от мирской жизни, а сейчас почувствовал острое желание поклониться Козьме и Дамиану:

   – А где тот храм?

   – На Холопьей улице. Поднимемся-ка на звонницу, сверху её хорошо видно. – И он повёл их за собой. Легко взбирался, чуть придерживая длинные полы рясы, по лестничным крутым переходам, первым поднялся и, не запыхавшийся, стоял возле колоколов, улыбался, что молодые Княжичи отстали от Него, старика. – Во-он, за Волховом, смотрите, две маковки горят на солнце. Это и есть Церковь, где был мой маленький приход.

   – Мы сходим в неё, помолимся! – горячо заверил Иван.

– Сходите, сходите, – добро улыбнулся владыка. – Однако мне пора к всенощной готовиться.

Тут княжичи осознали снова, кто перед ними. Опустившись на одно колено и сложив руки ковшичком, попросили владычного благословения. Архиепископ перекрестил каждого, возложил каждому поочерёдно на голову свою десницу, затем молча повернулся и скрылся в тёмном проёме лестницы.

Братья спускались медленно, задумчиво. За серебром приходили они к архипастырю, а получили нечто большее: на душе стало покойнее, не хотелось думать ни о каких мирских тревогах и заботах.

Глава одиннадцатая1

Вконец потеряв надежду получить требуемое серебро, они послали в Москву верхоконного гонца. Самовольно покинуть Новгород не решились, ждали от отца ответа.

Немалый уж срок засиделись они здесь, уже заметно укоротилась так угнетавшая их в начале пребывания здесь северная ночь. На голых ветках тополей заиграли первые грачи.

Надоело в чужом городе, все поговаривали о том, чтобы поскорее вернуться в Москву, один только Чет и тут чувствовал себя как дома. Оказался он человеком любознательным и шатущим. Мастак отыскивать дороги в бескрайней степи и лесных дебрях, он и в новгородских хитросплетениях улиц и переулков быстро научился разбираться. В городе было пять самоуправляющих кварталов, именовавшихся концами, – два на правом и три на левом берегу Волхова. Чет все пять концов ославил, везде у него благоприятели появились. Мало того – завёл знакомство с немецкими купцами, что жили на Торговой стороне в двух своих дворах – Готском и Немецком. По договору с новгородцами дворы имели полное самоуправление, свои церкви. Рядом с церквами – гридницы: большая для самых купцов, маленькая для их слуг. Вокруг громоздились амбары и клети с товарами. Оба двора были обнесены высокими стенами, охранялись злющими цепными собаками и вооружённой стражей. По договору новгородцы не имели права не только строить дома или держать свой товар около немецких дворов, но даже и собираться здесь, чтобы поиграть в свою любимую свайку.

Но Чет и в оба двора стал вхож. Семён шутил:

   – Ну и ловок ты, не в кольцо, так в свайку.

Сначала он ходил из Детинца на Торговую сторону по Волховскому мосту, но затем полюбил напрямую пересекать реку по льду. На вопрос, почему не ходится по-людски, мостом, признался:

   – Я на скоках, на конех привык, два лошадь у миня таперича! – И показал деревянные бахилы, на подошвах которых были прибиты железные полосы, загнутые у носков.

   – Где же это ты такую невидаль взял?

   – У купца Шлютера меняла на сафьян сапог.

   – Ну и надул же тебя немецкий школьник!

   – Не-е, я как дам шпор им, они сам мине на другой берег по льду везут.

Посмеялись да и махнули рукой – всё равно дни в безделье проходят, пусть его тешится. Да оно бы и в самом деле ничего, кабы вдруг не обернулось срамом для москвичей.

2

Немцы внедрялись в Новгород постепенно. Поначалу приезжали лишь за живым товаром – девкы купити. Потом появились купеческие гильдии, объединённые по совместному пользованию одним кораблём. Розничную торговлю им запрещали вести, а потому они начали строить для оптовой торговли складские помещения. Постепенно – так же, как в городах Брюгге, Лондоне, – в Новгороде образовались торговые дворы. Правда, жить постоянно им здесь не разрешалось – они менялись два раза в год и назывались гостями, летними и зимними.

С наступлением весны гости на обоих дворах начинали готовиться к отъезду. А отъезд, как и приезд, – бо-о-ольшой повод, чтобы выпить и напиться. Дворы поочерёдно варили пиво и попеременно навещали друг друга, а вечером возвращались очень воодушевлённые и говорили: сколько пива – столько песен.

Немцы пиво варили, а в новгородских домах от таяния снега стали подтапливаться погреба, пришлось вынимать из них продукты и мёда. А выкатить бочонок с мёдом, да не отчинить его!.. Так что песен и с другой стороны хватало.

Жители улицы Святого Михаила у Готского двора близ Волхова и Ильинской улицы около Немецкого двора никогда особенно-то Любезны не были с гостями, а со временем для взаимных неудовольствий поводов стало находиться гораздо больше. Мужики с Михайловской улицы упомнили, что гости своими новыми воротами заехали на их земли. Ильинские не могли простить, что несколько лет назад в Дерпте был убит новгородский купец Иван Сып. Неудовольствия заканчивались лёгкими сшибками, без членовредительства и головничества. Но до поры.

В конце сыропустной недели, перед заговением на Великий пост, с утра немцы с Готского двора понесли на двор Святого Петра пивоварческие припасы – солод да хмель, чтобы варить в специальных котлах своё любимое пиуко, и новгородские мужики к тому времени уже начали бражничать. К вечеру, когда готские немцы возвращались, у русских мужиков большие сомнения зародились: а не обманули ли их эти самые немцы, сиречь люди немые, по-русски не способные калякать, когда настояли на том, чтобы при взвешивании товаров не пользоваться привычными гирями и весами, а брать вместо них немецкие скалвы, сиречь чаши?

Рядовые немецкие купцы и их слуги внятно отвечать не могли, мужики потребовали немецкого старшину:

   – Ольдермена сецас сюда!

Ольдермен тоже не горазд был лясничать по-русски, а у словесного их переводчика язык вовсе не ворочался. Осталось единственное средство для отыскания истины – кулачная свалка. Поначалу схватка шла с переменным успехом. Драчуны с обеих сторон были одинаково неустойчивы на ногах и пхали кулаками большей частью по воздуху. Чтобы метче и сноровистее бить, кто-нибудь из поединщиков хватал супротивника рукой за зипун, а второй сокрушал. Но у того, кого держали, освобождались обе руки, он начинал брать верх, вынуждая соперника отцепиться, и уже сам хватал его за грудки – положение менялось, теперь уж второй с двух рук дубасил. Одно слово, свалка. Падали, барахтались в раскисшем снегу, и обеим сторонам скоро бы это прискучило, кабы один из немцев не нарушил закон рукопашной. Он подвязал на крепкий снурок ту самую гирьку, которую отстаивали новгородцы, и опустил её на голову одного из русских, у которого в это время как на грех слетела шапка. Удар оказался смертельным. Враждующие стороны, сразу отрезвев, прекратили бой. Немцы, чувствуя неизбежность расплаты, скрылись за своими высокими стенами.

Русские обежали соседние улицы и бросили клич:

   – С нами Бог и Святая София!

Немцы поначалу храбрились, тоже надеялись на Бога:

   – Я, я, носис хум Деус!

Но теперь уж силы были неравны. С дубинами и мечами новгородские мужики сокрушили стену, ворвались на Немецкий двор, стали избивать всех без разбора вины, а тех, кто не сопротивлялся и не убегал, увели с собой, прихватив заодно и часть товаров из взломанных амбаров.

Разбирательство предстояло очень долгое, однако немцы благоразумно закрыли глаза на свои потери и предложили выкуп за пленных. Освободили всех своих, кроме одного человека, которого своим не признали.