Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

5

Ивану исполнилось девятнадцать, он в самую пору вошёл. И ростом не обижен, и в плечах широк, силён телесно – пусть не надмерно, но так, как обычливо его княжескому достоинству. Красен обличьем – яркие очи, породистый, с горбинкой нос, кудрявые волосы. Он часто ловил на себе задумчивые либо смущённые взгляды девок и жёнок – и боярских, и челядинных, год назад ни одну бы не пропустил мимо, но нынче словно подменили красавца Ивана: он сразу же отсекал нечистые помыслы, которые – знал он теперь очень хорошо! – не только тело растлевают, но и оскверняют душу.

Он не мог не понимать, что неспроста отроковица Милонега столь часто попадается ему на глаза, но убеждал себя, что происходит это никак не намеренно. Может, и она поверила в его недогадливость и тогда у всех на виду припала к его стремени перед выездом на потеху, а днесь без зову и без спросу – неслыханное дело! – в ту пору, когда все в городе, по московскому обыку, приуготовлялись к послеобеденному сну, заявилась к нему в горницу.

Он уже разоблокался, освободился от дневного наряда – снял пояс и свиту, остался лишь в шёлковой сорочке, украшенной Дорогим шитьём. Повернулся к тяблу, взнял десницу для осенения и вдруг услышал за спиной тихий скрип двери. Оглянулся, не трогаясь с места.

Милонега, одетая, как всякая холопка, в длинную полотняную рубаху с рукавами, схваченными у кистеи обручами, с разрезом ворота, застёгнутым на бронзовую пуговицу, в набедренной понёве поверх рубахи и в головном платке, подвязанным кукушкою под подбородком, стояла в дверном проёме и чуть приметно качала из стороны в сторону головой, словно бы осуждала Ивана. Встретившись с ним взглядом, сказала:

   – Это я, Милонега.

   – Вижу, – ответил он с покровительственной снисходительностью, уловив которую она сразу осмелела, притворила за собой дверь и сделала два коротких шажка вперёд. Свет из слюдяного оконца пал на её лицо, и он рассмотрел, что она подкашивает на один глаз, что, впрочем, не только не портило её, но добавляло миловидности.

   – Это я, Милонега, – повторила она, ещё что-то хотела добавить, открыла рот, Иван увидел кончик её малинового языка, который подержался между мелкими белыми зубами и вновь скрылся с теми словами, которые она хотела произнести.

Иван смотрел на её сомкнутые губы, требуя взглядом, чтобы она сказала то, что намеревалась. И она поняла:

– Я пришла. К тебе. – Сдёрнула с головы платок, две пепельные косицы упали на её плечи.

«...Абы юноша возжелал её на похоть», – всплыли в памяти читанные в свитке слова. Иван безотчётно, словно в помрачении рассудка подошёл к образам, накинул на иконы покровную холстину. Постоял, творя про себя молитву покаяния, чтобы морок рассеялся, но и сознавая со стыдом, что не желает этого.

Обернулся, Милонега встретила его взгляд и, не отрывая своего и не мигая, отстегнув на вороте пуговицу, начала медленно-медленно выпрастываться из рубахи. Сначала оголила по-детски худенькие плечи, потом повисла на бёдрах поверх понёвы рубашка, и открылись груди – не острые, какие были у Феодосьи, а круглые и широко расставленные.

Он скользнул взглядом вниз по её телу, и Милонега начала торопливо перешагивать с падающей на пол рубахи. Он увидел плоский её живот, сухие бедра и ляжки. Безмолвная, тонкая и гибкая, словно растение, она не стыдилась своей наготы, только в глазах ещё теплились испуг и неуверенность.

   – И как это ты додумалась? – спрашивал он её, когда они лежали рядом на пристенной лавке, покрытой толстым восточным ковром.

Она не ответила. Он не настаивал, прислушиваясь к себе. Произошедшее ему не было неприятно, но и радости не доставило. Не было той знакомой ему, облегчающей тело отпущенности и покоя, было чувство душевной утраты и досады. Из-за того нешто, что не жена она ему? А если б была женой? Случалось, что князья брали в жёны простолюдинок и жили с ними в счастье и согласии. А брат Семён даже и на боярской дочери Шурочке Вельяминовой не разрешает жениться, только чтоб на княжне...

Она прижалась к нему мягкой грудью, спросила с похотливой игривостью:

   – Ты доволен мной?

Он не сразу взял в толк её слова, а когда смысл их стал доходить до него, смешался от неожиданности и стыда её вопроса:

   – Рази же можно говорить об этом?

И она его не поняла:

   – А чё, рази нет?

Он не ответил, и она в знак своего неудовольствия повернулась к нему своей маленькой круглой жопкой, добавила словно бы со слезой в голосе:

   – Ещё бы, ведь ты кня-я-язь! Куды нам!

Иван поднялся, опустил босые ноги на пол. Одно желание владело им: всё скорее забыть, словно ничего и не было.

   – Мне одеваться? – ломливо спросила она, тоже поднялась с лавки и бесстыдно повернулась к нему.

Иван запоздало заметил, что робкая и так понравившаяся ему улыбка Милонеги, которую он принимал за выражение наивности и чистоты, несла потаённую усмешку, в которой более опытный муж смог бы прочитать отпечаток порока и низменных страстей. Глаз её стал вдруг косить сильнее, взгляд стал переменчивым, как у человека, успевшего познать многие тайны жизни.

   – Одевайся и проваливай не мешкая.

   – Не мешкая?.. А если я побавиться жалаю? – Она произнесла это уже с дерзостью и вызовом.

Иван отпрянул от лавки. Крупная дрожь била его, он смешался и, не находя слов, лишь указал ей рукой на дверь.

Она начала одеваться – неспешно, время от времени бросая на него испытующий взгляд. Застегнула ворот, подвязалась кукушкой и, встав в дверях, требовательно спросила:

   – Нешто я так и уйду ни с чем?

   – Ах, вон ты о чём! Ты, выходит, волочайка? – От этой догадки ему почему-то стало легче на душе. – Тогда понятно. За потаскушничество надо платить, понятно... Вот гривна новгородская, пополам разрубленная, серебряная, довольно?

   – Э-э, нет, князь! Не то мне надобно.

   – А что же?

   – Отпускная грамота. Не хочу больше быть твоей рабой. – Она высказала то, что давно обдумала, но что высказать всё равно оказалось непросто – это выдавали и дрожание голоса, и прерывистость дыхания, от которого груди её под рубахой шатко то вздымались, то опадали.

Сама как бы устыдясь своих слов, добавила: – Конечно, запрос по рылу не бьёт, однако же я взаправду запрашиваю... Чё молчишь, жалко отпускать волочайку?

   – Каков запрос, таков и ответ.

   – Стало быть, не дашь отпускную грамоту? – Она овладела своим волнением, говорила громко, смотрела требовательно, только косой глаз стал сильнее уклоняться в сторону.

   – Нет, пошла прочь, сучка!

   – Ничё!.. – пропела она, совершенно не задетая. – И у суки не без крюка... Афанасий сказал мне, что коли хозяин изнасильничает свою рабу, то за это пошибание обязан дать ей вольную.

   – Афанасий?.. Какое пошибание? Ты ведь сама...

   – Сейчас как заору, вся дворня сбежится, – бросила она ему в лицо враждебно и нагло, – буду вопить, что ты осквернил меня, обесчестил, я знаю, что сказать, Афанасий научил меня.

   – А сказал ли тебе Афанасий твой, что я могу тебя убить и даже виры за это не стану платить? – Иван судорожно схватил её прохладную руку, не зная, зачем это сделал и как поступит дальше.

И она не знала, что у него на уме, поостереглась:

   – Нет, нет, князь, я не стану кричать. Я и правда по своему хотению пришла к тебе, ты всем девкам люб, такой добрый, такой красный. – Она высвободила руку, приоткрыла дверь, юркнула за неё и прошелестела зловещим шёпотом: – Не убьёшшшь... Не дамси... Покумекай мозговицей своей до завтрева, прощщевай.

Оставшись один, Иван не сразу смог даже и обмыслить произошедшее. Ладно Афанасий, тать и головник, с него какой спрос, но чтобы отроковица вмещала в себе столько вероломства!.. Девица погубляет красу свою бляднею, а муж своё мужество татьбою. Это верно написал Даниил Заточник. В кремлёвской книжарне Иван не раз листал его «Моление» и думал, что не прав Заточник, когда пишет о злых жёнах, видно, не повезло ему в семейной жизни, вот он на весь род женский и ополчился. Иван пребывал до сего дня в убеждении, что женщины не могут лгать совсем. В отличие от мужиков, они искренни и умеют полностью отдавать себя – супругу, если вступят в брак, детям, если будут их иметь, Богу, становясь монахиняйй. Так думал Иван, вспоминая свою мать, Феодосью, Настасью. Теперь тяжёлая обида легла на сердце.

6

Закончив рассмотрение просьб и жалоб своих подданных, Иван отпустил тиуна и боярских детей и после этого сказал оставшимся при нём наместнику Жердяю, и дьяку Нестерко как о деле совершенно пустячном:

   – Да-а, чуть не забыл... Тут холопка Милонега била челом, просит отпустить её. Надо отпустить... Состряпайте-ка ей грамоту.

Нестерко сидел на ковре, подогнув одну ногу, а на колено другой положив пергамент. Обмакнул перо в чернильницу, которую держал в левой руке на отлёте, и начал борзо писать, словно не был для него неожиданностью указ князя. И Жердяю слова Ивана не были странными, но даже и ожидаемыми, он понимающе хмыкнул, проворчал:

   – Добилась своего!

   – Как это? – не понял Иван.

   – Летошный год хрестьяне её застали на Боровском веретье в сплетении со Святогоном. Завлекла его, а потом блажить начала, будто он насильничает. Блудодейка подлая, лиходельница!

Новость ошеломила Ивана, сперва он даже и не нашёлся что сказать.

   – Значит, Святогон угодил в её ловушку тоже? – спросил Иван и залился краской, поняв, что проговорился.

Жердяй, однако, сделал вид, будто не слышал этого тоже, подтвердил:

   – Долго плела тенёта, чтобы уловить нашего ловчего.

   – Но ведь Святогон же не мог ей дать свободу, она же не его холопка?

   – Да, так. Но он мог бы в покрытие греха жениться на ней, и она стала бы тоже вольной.

   – Так что же?

   – А он не такой простак, жениться не стал, уплатил взыск. Пятнадцать гривен, огромадная пеня.

Странно, но узнанное про Святогона послужило Ивану утешением: не он один ослепился умом.

В тот же день к вечеру вернулся из погони за Афанасием и сокольничий Святогон. Ехал на лошади шагом и вёл в поводу какую-то клячу. Медленно, нехотя словно бы, спешился, потянулся, расправляя затёкшие от долгой верховой езды члены.

   – Утёк твой Турман, улетел, кувыркаясь... Бросил загнанного Ярилу в лесу и на заводном коне, на свежем, силы сохранившем, подался в сторону Можайска. Мне на уставшей лошади уж было не угнаться за ним.

   – А где же Ярило?

   – Да вот, не видишь рази?

Иван присмотрелся: неужели этот костлявый и понурый одёр его Ярило? Шерсть не блестела, а тускло топорщилась, длинные смоляные волосы гривы и хвоста стали серые от пыли и грязи, спутаны и всклокочены. Жеребец узнал подошедшего к нему хозяина, поднял голову, но в агатовых глазах его не было радости или любопытства, лишь смертельная усталость. Белая проточина от лба до верхней губы и чуть надорванное ухо – он, без сомнения, это он, Ярило!

Иван приобнял коня за шею, и тот отозвался на ласку негромким и жалобным ржанием, поднял высоко морду и ткнулся мягкими бархатными губами в лицо своему хозяину. Иван не отстранился, чувствуя, как слёзы подступают к горлу – от жалости ли к загубленному коню, к самому себе ли.

   – Я когда увидел его возле куста калины, не привязанного, не стреноженного, просто брошенного, тоже заплакал, – услышал Иван голос Святогона и, уже не таясь больше, подставил ветру ослезившееся лицо.

   – Да-а? И ты?

   – Заплакал, прямо слезьми заплакал. И обет дал: Турмана этого всё равно изловить не нынче, так завтра, а Ярилу выпользую, я умею загнанных коней лечить.

Иван испытывал к Святогону истинное благорасположение и доверие, как к родному человеку, хотя и знал-то его всего ничего. И вопрос задал, не опасаясь ни смутить, ни обидеть его:

   – А скажи, плакал ты, когда из Мурома уходил?

Святогон посмотрел наскоро, ответил без раздумья:

   – Понимаю, о чём ты. Плакал и тогда, но только злыми слезами.

   – Злился на князя, к которому жена ушла?

   – Нет, не на него.

   – На изменщицу?

   – И не на неё... Только на себя, один я во всём со мной произошедшем повинен.

   – А на холопку Милонегу злился?

Святогон опять кинул взгляд, опять не запнулся с ответом:

   – А на неё-то за что? Обыкновенная девка гулящая, воли захотевшая, а вот я остолоп остолопом вышел. Во всём, князь, надо только самого себя винить.

Иван слушал с сомнением, но выказать его не захотел, просто на иное свёл разговор:

   – Значит, умеешь ты загнанных коней пользовать?

   – Ага, умею, – поторопился с подтверждением Святогон, видно, чувствуя перемену в настроении князя, ещё повторил: – Умею. Пойду. – И он повёл Ярилу на коротком чомбуре в конюшню.

Иван проводил его взглядом: «Одинок, как и я, Святогон, но у него есть дело, которое он любит и умеет делать, есть смысл в его жизни, а я зачем живу?»

Он снова затворился в своей верхней светлице, ещё реже стал появляться на людях, опять Жердяю стоило немалых трудов, чтобы подвигнуть его на вершение княжеского суда, а среди ближних бояр и челяди ещё настойчивее стало высказываться опасение о его возможном умоповреждении.

Стаял снег, на реке прошёл ледоход. Пробилась травка, распустились деревья. Жердяй сказал, что пора приступить к посевам. Князь ответил одним словом:

   – Приступай.

За всю весну не выпало ни одного дождя, постоянно дул сильный иссушающий ветер.

   – Батюшка Акинф молебен на бездождие с крестным ходом хочет провести, – сообщил Жердяй и опять получил ответ из одного слова:

   – Буду.

Он простоял всю долгую службу, но в крестном ходе не участвовал, вернулся в свою светлицу, встал на колени перед иконостасом, обратился с большой верой:

   – Помилуй нас, Боже... Возведи облака над нашей землёй, повели подать нам дождь, молим Тебя. Одень небо облаками, ниспошли нам милость Твою, молюсь Тебе...

Ливни прошли сильные, но короткие, выпавшая вода скатилась в реки и овраги, поля остались безводны.

Надеялись, что под Троицын день прольётся живительный дождь, но тучи прошли стороной, а в ночь на Духов день пал даже утренник, мороз побил многие неокрепшие посевы.

Травы на пойменных лугах были хороши, но малорослы.

   – Что, князь, как бы пожни не сгорели, может, хоть малый укос взять? – опять с докукой наместник.

   – Как знаешь, Жердяй.

И в Иванов день погода была ясная, а наутро на землю посыпались крупные градины, побившие огородную зелень, взращённую на скудном поливе. А затем установилась такая жара, что и ночью было душно.

Риги и сеновалы оставались пустыми, а вдобавок ко всему загорелся Боровской лес. На пожар кинулись решительно все насельники княжеской усадьбы – мужики сбивать огонь, жёнки и ребятня оказывать посильную помощь или хоть просто ахать да вскрикивать. Так всегда бывало, Иван это знал, потому что и сам никогда не оставался безучастным. А сейчас с удивлением увидел, что во всём большущем своём доме он остался совершенно один.

   – Владыка, прости беззакония наши, – начал он привычную уж ему молитву, к которой прибегал каждый раз, когда овладевало им чувство горестного одиночества и безнадёжности. Но не как всегда – вместо мучившего его вопроса «Зачем я живу?» сейчас вырвалось из него другое вопрошание: «Почему я живу?»

Нешто прав Святогон, что во всём решительно виноват я один? Тогда сколь много вины на мне! Ты один, Господи, ведаешь все скверны и безмерные грехи мои. Молю, Господи, изгладь их Сам, а я не дерзаю уж вспоминать о них, чтобы тем ещё более прогневить Тебя. Как страшно жить на свете едину, страшно знать, что ты в этом мире не нужен никому и тебе никто не нужен. А когда так, зачем, Господи, дана мне жизнь? Почему я живу?

Но нет, что-то всё же тут не так... Не так что-то тут! Можно ли обидеться на жизнь? Может ли быть она виновной в том, что я един и не знаю, зачем и почему живу?

Никого в усадьбе – бояре и челядь всем миром тушат пожар, а я един стою на коленях и лью слёзы жалости к себе.

Как перестать быть единым на свете, как спастись от одиночества? Только Господь может помочь, только Он один не оставит. Но ведь и Сам Иисус Христос, распятый на кресте, так страшно одинок... Хотя у подножия Его преклонились жёны-мироносицы, хотя есть у Него двенадцать верных апостолов, Он взывает в отчаянии покинутости и одиночества: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Тогда что же: надо смириться и жить со своим одиночеством? Если так, то зачем, какой смысл в такой жизни?

7

В конюшне было прохладно, сладко пахло конским навозом и свежескошенным сеном. Под кровлей взад-вперёд носились ласточки – можно заметить было только в их полёте излом длинных крыльев и тонкие косицы хвоста. В распахнутую дверь конюшни они влетали со звонким криком: «тви-вит-вит».

Птенцы их, получив свою долю еды, но, очевидно, не насытившись, провожали родителей нетерпеливым щебетанием: «тили-вили, тили-вили, тили-вили...»

Вдоль всей конюшни в укромных уголках ватажились небольшими дружными компаниями воробьи – видно, договаривались о том, как половчее нагрянуть на лошадиные кормушки с зерном.

Иван шёл вдоль решетчатых дверей денников, лошади при его приближении переставали хрумкать ячмень и вопросительно косили на него агатовые глаза, а убедившись, что он не к ним идёт, снова окунали головы в кормушки.

Он пересёк конюшню из конца в конец, никого не встретив, вышел через вторые двери на окопанную и ограждённую леваду. Никого из конюхов и здесь не было, лишь паслись две кобылы с жеребятами-стригунками. Матери-кобылы щипали траву, а жеребята резвились рядом – козлили, валялись на спине, взбрыкивали, взлягивали.

   – Княже, ты кого ищешь? – догнал Ивана конопатый молодой конюх.

   – Никого, просто так хожу.

   – Проверяешь? – догадался с довольной улыбкой конопатый. – Проверяй, проверяй, у нас тут гоже. А Святогон к журавлиному колодцу ушёл, таскает воду в свою влазню.

   – Куда воду таскает?

   – Влазню топить будет, баенку.

   – А-а, баню топит. Веди меня к нему.

Святогон был у колодезного сруба. Воду он уже натаскал, а сейчас поливал из бадьи на заднюю ногу привязанной к дереву лошади.

   – Твоего Ярилу всё лечит, – пояснил молодой конюх. – Да без толку всё...

   – Как это – без толку?

   – Сам гляди.

Опростав бадью, Святогон принялся растирать лошади ногу, сначала пальцами, затем кулаком – кругами, после чего стал похлопывать ладонью плашмя и ребром.

Как и в тот раз, Иван не сразу узнал своего коня. Ярило имел тонкие мускулистые ноги, широкую грудь, яркие, блестящие глаза с длинными ресницами, горделиво поставленную голову, а сейчас выглядел замученным, несчастным, костлявая спина прогнулась, ребра выступили, как у тягловой клячи.

Увидев подошедшего князя, Святогон почтительно поклонился, вздохнул:

   – Выходит, бахвалом я оказался... Не вернуть Ярилу в подседельного коня. Теперь надо приучать его к хомуту – воду возить, землю пахать. А под седло я тебе, князь, готовлю трёхлетнюю дочку Ярилы – вся в отца, вороная, в загаре. Кобыла, но зело добрая, резва да вынослива.

   – Ну что же, – согласился Иван, – я слышал, что многие наши великие князья и стратиги не на жеребцах, а как раз на кобылах выезжали и на рать, и на торжества.

   – Верно, верно. Кобыла послушнее, работящее, тягучее. Правда, случается такая досада у неё – охота, она становится привередливой и упрямой, но это несколько дней всего. А надоест, отдашь её на случку, она тебе нового Ярилу через одиннадцать месяцев народит.

   – Ладно, хватит зубы заговаривать. Не вылечил Ярилу, так и скажи.

   – Я так и говорю, князь! За Ярилу я твоему Турману кое-что оторву, чтобы не мог наплодить таких же, как он, выродков-турманят, отыщу его хоть под землёй.

   – Ладно... Показывай дочку Ярилы, как кличут её?

   – Ярушка.

Молодая кобыла была, верно, вся в отца – такая же благородная голова с проточиной, развевающаяся грива, широкие красные ноздри, дерзкий взгляд. Вороная, но при чёрном окрасе концы волос по всему телу, кроме головы и ног, словно бы выгоревшие.

   – Верно, что в загаре, горелая. – Иван хмурился, но не мог скрыть, что лошадь ему нравится.

   – Уже объезжена, обучена, под седлом ходила. Хочешь проверить? – Святогон накинул Ярушке обороть на голову, сунул ей в рот железную узду, которую кобыла послушно приняла. Догадливый конопатый конюх принёс кожаное седло.

Иван сам проверил, крепко ли затянута подпруга, сунул носок левой ноги в стремя, дал себя подсадить. Укрепившись в седле, поёрзал вправо-влево, убедился: спина у лошади удобная, будто нарочно созданная для верховой езды – чуть вогнутая и широкая. Святогон отметил про себя, что юный князь – всадник умелый. Сжал ремённый повод в кулаках, вывернув большие пальцы вверх; сидел свободно и прямо, словно бы жёстко, а на самом деле непринуждённо, сам расслабившись и лошади давая отдых; смотрел не под ноги, а вперёд, ступни выровнял, не спуская вниз носков, колени плотно прижал к бокам лошади.

   – Хорош конь, и всадник под стать! – искренне похвалил Святогон. – Хлыст дать, князь?

   – Обойдусь. Вижу, лошадь горячая и свежая. – Иван выпустил из правой руки повод, развернулся и ударил ладонью по чуть приспущенному крупу Ярушки, отчего она резко взмахнула гривой и выбросила передние ноги вперёд. Иван пришпорил лошадь бодцами сапог и одновременно ослабил повод – Ярушка приняла посыл и припустила с места в резвую меть. Она шла ровно и безнатужно, словно на одном лишь желании. Её скок был напористым и мощным, Иван приподнялся на стременах и чуть подался к гриве, чувствуя и радуясь дерзкой и победительной силе того опора, с какой шла в его руках лошадь. О-о, кто бы мог знать, что это за восторг – одному мчаться во всю прыть по летнему, ожившему, вновь расцветшему после проливных дождей лугу, чувствуя себя сильным и свободным!

С весёлым, ликующим сердцем возвращался он в усадьбу. Чтобы дать лошади восстановить дыхание, под конец вёл её лёгкой рысью, подпрыгивая на стременах при перемене её шагов. Полуденное марево струилось волнами вверх, а за ним размыто виделась грива урёмного леса и отдельные купавы прибрежных ив, которые, когда Иван поднимался в седле, словно бы отрывались от земли, дрожа и покачиваясь. Спешившись, он не торопился расстаться с Ярушкой, благодарно оглаживал её повлажневшую шею, испытывая к лошади глубокую признательность, даже любовь, вспыхнувшую в его сердце неожиданно и ярко. Если бы она понимала человеческую речь, он сказал бы ей, что отныне свяжет с ней свою судьбу, сохранит пожизненную привязанность. Повернулся к Святогону, принявшему у него повод, сказал растроганно:

   – Спаси Бог, Досифей Глебович, утешил! Прими в дар от меня эту жуковину. – Иван снял с пальца перстень с крупным рубином.

   – Спаси Бог и тебя, княже. И дороже яхонта черевчатого мне то, что ты имя-отчество мои вспомнил. Да и то: какой я Святогон! – Он передал лошадь конопатому молодому конюху, велел поводить Ярушку по леваде, прежде чем поместить в стойло, затем предложил князю негромко, неуверенно: – Знаешь, баенка у меня истоплена... После такой поездки гоже веничком побаловаться, пот солёный смыть, а-а?

Иван сразу же согласился – было ему весело и легко.