Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)
Крест. Иван II Красный. Том 1
Из энциклопедии «Отечественная история»
М., Большая Российская Энциклопедия,
1996, т. 2
ВАН II КРАСНЫЙ, Кроткий (30. 03. 1326 – 13. 11. 1359) – великий князь московский и владимирский (с 1354). Сын князя Ивана I Калиты. В 1340 г., по духовной своего отца, получил город Звенигород и часть доходов с Московского княжества. В 1341 г. женился на Феодосии, дочери князя брянского Дмитрия. После её смерти (1342) женился вторично на Александре, предположительно на дочери московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова. От этого брака были рождены старший сын – Дмитрий Донской и дочь Анна, бывшая замужем за князем Д. М. Боброком-Волынским. После смерти от чумы (1353) братьев – великого князя московского Семёна Гордого и князя Андрея – получил в Орде ярлык на Владимирское великое княжение. Желая сохранить мир в русских землях, не выступил против великого князя рязанского Олега Ивановича, захватившего часть Московских земель и пленившего московских наместников. В 1357 г. возглавил судебное разбирательство между тверскими князьями. В том же году получил в Орде подтверждение хана Бердибека на великое княжение. По возвращении в Москву улаживал конфликт придворных боярских группировок в связи с убийством тысяцкого А. П. Хвоста и отъездом части бояр в Рязань. В 1358 г. не допустил хана Мамат-Ходжу размежевать границы Московского и Рязанского княжеств. При нём началось утверждение на Руси авторитета митрополита Киевского и всея Руси Алексея. Избегал военных конфликтов, выступал третейским судьёй среди русских князей, за что, видимо, получил прозвище Кроткий, другое прозвище – Красный (красивый).
850-ЛЕТИЮ МОСКВЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок:
откуда же у Тебя вода жива?
Евангелие от Иоанна, гл. IV, ст. 10
Книга первая
ПРОЛОГ
сходя слезами, глядела княгиня Олена на дитя, лежащее у её груди: щёлки глаз сомкнуты, словно их вовсе нету, нос едва проклюнулся, на голове редкие рыжие волоски, личико недовольное, жёлто-коричневое. Откуда такой получился? Будто сам не рад, что его на свет пустили. Сёмка, первенец, родился, уже орлом глядел! А этого как отцу предъявить? Скажет: вылитый Чингисхан...
Дитя сосредоточенно сосало, погруженное в трудную тайну начинающейся жизни; нечаянно чмокнув, пугалось, начинало плакать, страдальчески морща безбровый лобик. Олена дышала на него теплом, баюкала.
– Не убивайся, матушка, – успокаивала княгиню старая повитуха Доброгнева, расторопная мясистая баба: груди караваями лежали на обширном чреве. – Ещё какой хороший будет! Ему неделя, а крупный, как трёхмесячный. Головка круглая, не дынькой – тоже знак благоприятный.
– Только бы жил!
Младенец вдруг открыл гневный мутно-синий глаз и выпростал из укутки тощую птичью лапку.
– Гляди-ко, какой сердитый! – воскликнула повитуха. – Испужал меня. Нравный ты у нас, Иван Иванович, миленький! Ишь, перстами шевелит, слободиться хочет, озорник.
Олена рассмеялась сквозь слёзы:
– Что уж он какой непригожий-то?
– Переменится, израстёт! – обещала Доброгнева, туже перепелёнывая новорождённого. – В добрый день он к нам пришёл. На Ивана Лествичника[1]1
На Ивана Лествичника... – Иоанн Лествичник (VII в.) – византийский религиозный писатель, прозван так за описание духовной лестницы (лествицы), которая служит средством сублимации духа. Его учение было широко распространено в восточнохристианских странах, трактат «Лествица духовного возрождения» стал основной книгой православной аскетики.
[Закрыть] колдуны замирают, нашего родимушку никто не сглазит.
– Зато домовой бесится! – возразила княгиня.
– А я ему молочка в сенцах поставлю: полакай, батюшко! Он и успокоится.
– Вот ты какая ловкая! – одобрила Олена.
– Всю жизнь при этом деле состою. Сколько младенцев приняла, не упомнить. Всё надо предусмотреть, обо всём печься. Ну, задремал, кажись, наш голубок. Отдыхай и ты, княгинюшка.
Доброгнева неслышно поплыла из покоя. По-весеннему мягкие, засинели сумерки за окнами. Иногда слышен был хруст льдинок под ногами челяди во дворе – к вечеру ещё подмораживало. Превозмогая слабость и боль в низу живота, Олена поднялась, подошла, переваливаясь, к окну. Как хорошо-то на воле! Будто давным-давно ничего этого не видала: островерхие крыши теремов, и истончившийся месяц над Воробьёвыми горами, и как липы выросли с прошлого года, достают уже до верхних горниц, ветками о переплёты оконные постукивают. Сдвинуть бы волоковые тяжёлые рамы, глотнуть воздуху апрельского, да страшно грудь застудить. Устала княгиня. Седьмой раз родила. Чувствовала, как раздались её чресла и чрево стало словно разрытая яма. Не чаяла доносить – столько бед свалилось в последнее время. Младенец так бился, так вспухал, то в одном боку, то в другом коленками лягался, будто негодовал, что мать в больших печалях, не рада ему и не ждёт. Перед тем как разрешиться ей от бремени, младшего, Данилушку, похоронили, а за четыре месяца до того в Орде деверя Юрия Даниловича зарезал Дмитрий Тверской[2]2
...в Орде деверя Юрия Даниловича зарезал Дмитрий Тверской... — Юрий Данилович (конец 70-х – начало 80-х гг. XIII в. – 1325 г.) – с 1303 года князь московский, сын Даниила Александровича Московского, внук Александра Ярославича Невского, брат Ивана Даниловича Калиты. Не имея на то прав по старшинству, боролся силой за великокняжеский стол с Михаилом Тверским, прибегал к помощи татар. В тяжёлом споре между Москвой и Тверью победа осталась за Москвой, Михаил Тверской был убит в Орде, Юрий стал великим князем, но впоследствии он также был убит в Орде сыном Михаила Тверского Дмитрием Грозные Очи.
[Закрыть]. Ровно скотину какую – кинулся с ножом и воткнул под лопатку. Суров и дик нравом Дмитрий, недаром прозвали его Грозные Очи. Глядит из-под лохматых бровей, как тать лесной. Теперь ни в Твери, ни в Москве, ни в Новгороде, ни во Владимире нету великого князя... Кому им быть?.. Знала Олена, чего супруг её хочет. После смерти деверя обо всём переговорили. Страшно. Но Иван Данилович не отступится[3]3
...Иван Данилович не отступится... — Иван I Данилович Калита (? – 1340) стал князем московским с 1325 года, а с 1328 года – великим князем владимирским. Заложил основы политического и экономического могущества Москвы, добился у Золотой Орды права сбора монгольской дани на Руси.
[Закрыть]. Нечего и пытаться его переубедить. Непрост муж, мыслей своих потайных даже ей не сказывает. Что задумал, ей известно, а вот как добьётся, что делать будет, таит... Прежде всего, не миновать в Орду ехать, сорому имать. Уж не раз заговаривал, что завещание писать хочет. Так у князей заведено: едешь к хану – готовь завещание на всякий случай. Целый век так ведётся. И будет ли конец когда? Тоска сердце жмёт, сосёт по-змеиному. Ни воли, ни чести нет княжить на своей земле. Где-то там за лесами затаилась Тверь, супротивница обиженная, во всех бедах своих Даниловичей винит. А князья её сами бесчинствуют. Золовку вон отравили[4]4
…Золовку вон отравили. — Юрий Данилович Московский женился на Кончаке, сестре хана Золотой Орды Узбека, чем значительно укрепил свою власть. После битвы при Бортеневе, когда Михаил Тверской разбил объединённые русские и татарские войска князя Юрия Даниловича, Кончака попала в плен к тверичам и, по одним сведениям, была там отравлена, а по другим – умерла своей смертью от болезни. Истина до сих пор остаётся неизвестной, но слух о насильственной смерти Кончаки сильно повредил Михаилу Тверскому.
[Закрыть]. Такая славная была жена у Юрия, татарка крещёная Кончака, Царствие ей Небесное! В телогрее всё ходила из камки адамашковой, мелкотравчатой. Шутница была: дай-ка чего-то солёненькое в ухо капну! И такое заедренит, стыд берёт и смех. Бес в тебе, Агашка, скажет в ответ Олена, пра, бес! Кончакой она была в Орде, а в Москве Агафьей звалась. Хорошо гостилось у деверя во Владимире, городе приветливом. И Агафья приветлива да весела была неизменно. Бывало, захохочет по-зубастому: мол, притча это и обман! Зубов у неё имелось страшное множество. Как у щуки, штук четыреста – шутил Юрий Данилович, мол, заболит какой, не найдёшь. А как убили Юрия Даниловича да отравили в тверском плену весёлую Кончаку, Олена с мужем из Переславля в Москву насовсем перебрались, зажили, как сироты, на семи ветрах. Один Пётр-митрополит друг и благодетель[5]5
Один Пётр-митрополит друг и благодетель... — Пётр (? – 1326) – русский митрополит с 1308 года, причислен к лику святых и считается чудотворцем. В начале его деятельности тверской епископ Андрей пытался обвинить митрополита Петра в церковных нарушениях, следствием чего явился устроенный в Переславле суд. При поддержке московского князя Пётр был оправдан. Митрополичью кафедру перевели из Владимира в Москву, что послужило дополнительной причиной усиления Московского княжества. Святой Пётр умер в Москве и погребён в заложенном им первом каменном московском храме Успения Богородицы.
[Закрыть], а князи вокруг, аки волки, зубами скрыщут... Господи, избави душу мою от сети вражьей, как птицу от силка, как серну от тенёта!..
Окинуло слабостью – рано встала, потом холодом облекло, по ногам хлынуло, сорочица кровью липкой намокла. Олена по стенке с темнотой в глазах добралась до постели, не упала – рухнула. Иванушка, увёрнутый, как личинка, ровно сопел в зыбке, не возился. За дверью раздался топот детских ног, зажимаемый смех. Поскреблись:
– Маманя, пусти младенчика посмотреть, очень хочется! – Это Маша старшая с братом Сёмкой прибежали.
Отозвалась через силу:
– Мочи мне нет! Позовите Доброгневу.
Несмотря что грузна, повитуха прибежала скорой ногой:
– Что, матушка? Никак, ты вставала?
– Кровь печнями идёт из меня.
– А на Этот случай и отвар сготовлен, на-ко вот травки, пастушьей сумки. Через малое времечко всё закончится!
Опытная была повитуха.
Проснувшееся от суеты дитя чихнуло, чмокнуло воздух и зарыдало басом.
...Стоял на дворе 1326 год от Рождества Христова, и много событий, больших и малых, свершилось в тое же лето.
А в Сарае, столице Орды, тое же лето приходилось на год 704-й – мусульманам начало летосчисления положил Мухаммед, посланник Аллаха[6]6
...мусульманам начало летосчисления положил Мухаммед, посланник Аллаха. — У народов, исповедующих ислам, летосчисление ведётся от 662 года нашей эры, с даты переселения в Медину Мухаммеда (ок. 570 – 632), основателя ислама и мусульманского государства. Основное ядро мусульманских представлений о Мухаммеде составляет его деятельность как религиозного проповедника, отвергшего языческие верования и противопоставившего им учение о едином и всемогущем Боге. Мухаммед – посланник Аллаха и его пророк, причём главную священную книгу ислама Коран мусульманская традиция рассматривает как сборник проповедей, вложенных в уста Мухаммеда Аллахом.
[Закрыть].
Хан Узбек[7]7
Хан Узбек... — Узбек (? – 1342) – хан Золотой Орды, внук Менгу-Тимура. Утвердился у власти, истребив наследников хана Тохты, который в своё время казнил отца' Узбека. За время своего правления укрепил ханское владычество, ввёл ислам в качестве государственной религии. По отношению к Руси проводил политику натравливания князей друг на друга, а в 1327 году подавил восстание в Твери.
[Закрыть] в мягких верблюжьих сапогах, расшитых серебром, неслышно ступал по коврам из лоснящихся тигровых шкур. Резные двери из тикового дерева плотно охраняли тишину покоев. Франкские шлемы и позолоченные латы, хорезмские сёдла, уздечки, отделанные золотом и серебром, украшали стены поверх армянских ковров. Они ценились во дворце особенно высоко из-за качества шерсти и красного цвета. Это цвет женщин, детей и радости: он самый лучший для глаз. Хан отвернул ногой тиснёную кожаную подушку. Он знает, что на небесах и на земле, знает и то, что вы таите и что обнаруживаете. Бог знает внутренность сердец, — вилась по краям подушки арабская надпись. Жаровня, полная душистых углей можжевельника, источала терпкий жар. В растворенное окно глядел старый, на исходе, серп луны. Разбуженные стуком упавшей подушки, попугаи завозились в клетках, заговорили пискливо на своём языке. Их лилово-зелёные и синие перья диковинно мерцали в малиновом свете углей.
Узбек подошёл к самой большой снежно-белой птице с чёрным хохлом, протянул на пальце крошку дынной халвы. Хан любил красоту и умел ценить её. Этой способностью он гордился не меньше, чем властью. Это возвышало его в собственных глазах. Это выделяло его в череде коварных и жестоких Джучидов[8]8
...выделяло его в череде кровавых и жестоких Джучидов. – Джучиды – потомки Джучи (? – ок. 1227), старшего сына Чингисхана, монгольского военачальника, участника завоевания Китая и Средней Азии. С 1224 года он становится ханом улуса Джучи, находившегося в западной части монгольской империи, в его состав входили Западная Сибирь, Северный Хорезм, Волжская Булгария, Северный Кавказ, Крым, степи от Волги до Дуная; с 1240 года именно этот улус стали называть Золотой Ордой.
[Закрыть]. Кто они? Великие вожди великих воинов? Да. Они порабощали, разоряли, наводили ужас. Кто не склонялся перед ними там, где они появлялись? Кто выстоял, кто не потерял независимость? Кто посмел не считаться с завоевателями? Кто не испытывал трепета перед потомками Чингисхана? Но – печальная мысль: что остаётся от кочевых племён? Память зла, убийств, грабежей, пленений. Он, Узбек, первый, кто оставит после себя иную славу. Он первый, кто научит свой народ жить, наслаждаясь добытым. Он первым понял, что есть и другие ценности, кроме заповеданных Чингисханом. Он сохранит его закон[9]9
Он сохранит его закон... — Имеются в виду законы Ясы, завещанные Чингисханом, свод военных и гражданских правил.
[Закрыть], но сообщит ему высший смысл, новые высшие цели. Опасно целый век истощать свой народ битвами и походами. Сто лет слишком много. Рождается усталость и внутренний гнев вместо силы и отваги. Управлять мудро и полновластно сейчас главное. Это дано понять только ему, Узбеку. Проклятия монголам и страх перед ними пусть уступят место уважению, а потом и восхищению. Это будет не просто народ-зверь, могучий и кровожадный, но народ наилучшего разума, наиславнейшей судьбы не только в здешней, земной жизни, но и в небесном раю, о котором возвестил Мухаммед. Ислам означает покорность, подчинение. Трудно вольному кочевнику воспринять смысл покорности законам Аллаха. Но всё приходит и совершается в назначенное время, и никто не избегнет назначенного.
Воцарившись тринадцать лет назад в возрасте Пророка[10]10
Воцарившись тринадцать лет назад в возрасте Пророка — то есть в тридцать три года.
[Закрыть], он принял мусульманство, извёл шаманизм, прогнал или казнил буддийских лам. Он строит новую столицу Сарай-Берке, возводит мечети и медресе, мавзолеи, дворцы, украшенные мозаикой и расписными изразцами. Он не оставляет своими заботами Крым со столь любимым Солхатом; там, где лежит в руинах разграбленный, разрушенный Хорезм, снова расцветёт, изумляя всех, Самарканд, а иранцы, смешиваясь с пришлыми племенами, теперь называют себя именем хана – узбеками. Мастера, выходцы из Хорезма, лучшие в Орде, так же как хорезмийские писцы и врачи. Сами монголы не умеют того, что умеют их искусные рабы. Удел повелевающего народа – война. А старательные рабы ценятся. Их не продают на рынках, со временем и они, и их дети уже перестают быть невольниками и становятся просто жителями Сарая, где каждый народ селится наособину, но без вражды: там – русские резчики по дереву, тут – чеканщики с Северного Кавказа. Они могут даже разбогатеть, могут молиться по-своему и родниться, с кем хотят. Запрещено лишь немногое: христианин не имеет при себе оружия, иудей не смеет сесть на коня, жёны, которые за деньги ласкают мужчин, не должны жить в самом городе, а только в предместьях. В стотысячной столице монголы составляют меньшинство населения. Но они – сила тугого лука, полёт разящей стрелы! И пусть живут рядом без утеснения русы, евреи, китайцы и фряги, греки и армяне, и сбродные племена Востока, которых зовут теперь повсюду татарами. «Узбек» по-тюркски – истинный князь. Он мудр и красив и знает про это. Он любит просвещение и способен толковать Коран. В делах и привычках хана строгий порядок, удивляющий иноземцев.
...Вкрадчиво и чисто вплёлся в пересвист попугаев голос иволги. Хан улыбнулся. Из-под шёлковой занавески у входа видны женские башмаки с золотыми крючочками и серебряными петлями, куда вставлены по четыре круглые синие пуговицы из стекла.
– Славица! – позвал хан.
Она вошла. Сколько достоинств у этой рабыни! Видеть её всегда радостно. Маленькие ступни при высоком росте, крепкое сложение и круглые серые глаза. А две рыжие косы ниже колен! И ещё одна утеха – она умеет свистать по-птичьи.
– Хан, кажется, просил тебя не заплетать волосы? – сказал он как бы с упрёком, в то же время любуясь ею.
– Я с огнём, боюсь вспыхнуть.
Она стала зажигать от свечи масляные лампы на бронзовых подставках. На толстых матовых стёклах проступили и заиграли фисташковые цветы и золотые птицы, синие, красные, жёлтые арабские надписи.
– Как много подарков из Египта! – сказала рабыня, разглядывая лампы.
– Не упоминай при мне эту страну. Ты ведь не хочешь огорчать своего хана? – Он крепко провёл рукой по её бёдрам. – Не понимаю, как это христианину достаточно одной женщины?
– А я не понимаю ваших жён. Как это можно делить одного мужа? – Она задумчиво водила пальцем по висевшей на его груди большой серебряной бляхе с крупной голубой жемчужиной.
– Нравится? Хочешь такую? – спросил хан.
Она отрицательно покачала головой.
– Сегодня я ссорился с Баялунь. Она кричала, что возвела меня на трон, много тратила денег на подкупы, а я теперь не слушаю её советов. Баялунь старая. Я больше не хочу её. Я пойду к хатуни Кабак, или хатуни Тайтуглы, или к Уруджи. Они редко ночуют со мной и потому всегда рады. А потом я прощу Баялунь и пойду к ней, и мы сладко примиримся, как это умеем только мы с ней. Ни одна жена, таким образом, не может надоесть. И ни одна наложница. Мусульмане строго соблюдают верность и презирают грех.
– Как странно! – всё шептала она, положив голову ему на плечо. – Мне это недоступно.
Да, сорок три года, конечно, не двадцать. Но теперь он знает всё искусы плотского наслаждения, а не просто напрыгивает, как раньше, жеребцом то на одну, то на другую.
– Славица, – говорил он, хмелея и прижимая к себе рабыню, – твоё тело могуче, жарко, прекрасно. Аллах сделал людей непохожими друг на друга, такими разными. А то ведь было бы скучно на земле, да? Ты согласна?
Она подняла на него прозрачные глаза:
– Я ведь не люблю тебя, хан.
Он засмеялся, удивлённый:
– А разве я этого хочу? Я не понимаю, что это такое, то, что ты называешь этим словом. То, что я сейчас сделаю с тобой, знак моего благоволения. Разве не довольно?
Ну, возьми ещё жемчужину, будешь вспоминать эту ночь, когда великий Узбек и ты были едины...
Сильными пальцами он выдавил жемчужину из гнезда, слегка Поцарапав её. Славица, изогнувшись кошкой, мягко отскочила от него:
– Наверное, малоценная, раз не жалеешь её для меня?
– Ах ты...
Его желание созрело и усилилось. Женщины прекрасны тем, что у каждой своя игра. Этой славянке нравилось дразнить его, чтобы он преследовал её, их соитие походило на борьбу. Она пыталась вырываться до конца, и он снова чувствовал себя не насытившимся и бешеным. Жену надо предупредить заранее, что посетишь её, наложницу берёшь когда угодно. Славица смела, щедра и жадна телом, её тело – власть над ханом. Как изнуряет его эта власть!
Они лежали на меховом ковре и смотрели на блистание звёзд за окном.
– В такие минуты с тобой, Славица, – размягчённо говорил хан, – мне кажется, что только для этого и стоит жить, и я чувствую себя глупым.
Она чуть слышно прикоснулась губами к его губам:
– Ты всех лучше и славнее на земле.
Он улыбнулся:
– А где жемчужина, которой я плачу тебе за такие слова?
Она разжала ладонь:
– Вот...
– Она очень ценная. Мне хочется сказать тебе что-то другое, но я не умею. Научи меня говорить то, что тебе хочется услышать.
– Ценная, потому что голубая?
– Если ты положишь её на блюдо, она будет кататься по нему весь день. И знаешь почему? Потому что кругла без изъяна. В этом её совершенство, и зовётся она бурмитская. Хочешь белого сахару? Из Египта. Ему и хатуни рады бывают.
Она отвернула голову:
– Нет.
Он провёл кончиком языка по её ноздрям, сомкнутым векам, губам.
– Я не люблю тебя, Узбек, – опять прошептала она.
Тогда он налёг на неё всей тяжестью и сказал гортанно, через силу, в самое ухо:
– Хочешь узнать важную тайну? Только я её знаю. Тайна в том, что только ты одна и любишь хана. – И через мгновение почувствовал, как горячая капля побежала у неё через висок, увлажнила ему губы солёным. – А будешь плакать, я велю наказать тебя. Очень больно и смешно.
– Как же? – по-детски спросила она.
– Тебя высекут арапником по тем самым нежным и пышным местам, за которые я держу тебя сейчас. Рабы увидят тебя нагую и пожелают тебя.
Она столкнула его с себя и встала с ковра. Он тоже поднялся.
– Ну, почему ты не умеешь ничему радоваться, Славица? Что мне сделать для тебя? Чего ты хочешь?
– Свободы.
Он помедлил, кусая ус.
– Никогда.
Она взяла шандал со свечой:
– Сегодня моя очередь зажигать лампы во дворце. У Мухаммеда была одна жена, и он не взял вторую, пока первая не умерла, хотя она была старше его на пятнадцать лет и они прожили вместе четверть века.
– Ну, я не Пророк, а ты не Хадиджа.
Она пошла. Он окликнул её:
– Может быть, после моей смерти... Да, я распоряжусь, чтобы после моей смерти ты...
Она обернулась. Лицо её было освещено снизу свечой, глаза в глубоких впадинах.
– После твоей смерти для меня ничто не будет иметь значения, не надо... Тебя давно ждёт шейх Номададдин.
Этот учёный хорезмиец, раньше работавший старшим врачом в Ургенче, был переведён в Сарай ещё отцом Узбека. Номададдин-ал-Хорезми был очень образован, он знал логику, диалектику, языки, путешествовал по разным странам, свёл знакомство и состоял в переписке со многими замечательными людьми. С возрастом он почти полностью оставил занятия врачеванием, к нему обращались только за советами в трудных и неясных случаях. Он посвящал своё время главным образом чтению философских и исторических сочинений. Хан часто приглашал его на ночные беседы не только чтобы чем-то заполнить часы бессонницы, которой страдали оба, – есть много способов заставить сон прийти, но хану нравилось говорить с этим человеком. Конечно, хорезмиец никогда не будет вполне откровенным. Нет, никогда. Из страха и тайной ненависти. Пусть бывшие хорезмийцы уже зовутся узбеками. Тот, кто сознает и помнит славу своего государства, никогда не простит его гибели, его исчезновения. Рука хана давно не держала меча, но поединок мыслей волновал его, он сознавал, что перед ним равный по уму, согласие которого может быть только видимостью, и ничем иным. Сузив длинные, в густых ресницах глаза, Узбек долгими ночами наблюдал шейха. Лица собеседников оставались беспристрастными, но Узбек знал, что и шейх – зритель, презирающий, притворяющийся и не боящийся сказать то, на что трудно дать ответ. Нет, это не были споры. Спор – суета и беспорядок чувств. Но их влекло друг к другу. Наверное, одиночество ? И Номададдин иногда приходил сам, без приглашения, терпеливо ждал, будет ли принят. Узбек-хан не всегда допускал до себя. Сегодня допустил.
– Да будет благословенно имя хана, и да помрут и исчезнут ослушники его. – Он был высокого роста, как сам Узбек, так же сухощав и гибок в пояснице. Волосы его давно стали белыми, как его чалма. – Хан слишком долго задерживал красивую рабыню. Она вышла от него, как измятая роза... Весенняя ночь горячит кровь, а-а?
Узбек сидел на подушках, скрестив ноги, и, оперев подбородок о ладони, загадочно глядел на него снизу вверх. Он любил лесть. А кто её не любит? Но Узбек любил лесть тонкую, хоть бы и с наглецой. Этому шейху позволялось такое, о чём другие и помыслить-то боялись.
– Я огорчил Славицу. А до этого я сегодня огорчил жену. Я предупредил тебя. – Узбек наконец улыбнулся краем губ.
– Наверное, Аллах послал меня, чтобы теперь я огорчил тебя, – такой же сдержанной улыбкой ответил, усаживаясь, хорезмиец.
– Что мудрец наблюдал сегодня в улусе Джучи достойного внимания великого хана, его огорчения и забот?
– Повсюду только расцвет и благоденствие, о мудрейший, сокровище справедливости, творец разумного.
– А что ты наблюдал достойного твоего огорчения?
– Мосты через арыки обветшали, женщины и дети падают с них в воду. Сады превратились в свалки, в них обитают собаки, арыки занесло грязью и илом.
– Аллах действительно решил сегодня опечалить меня, заполнив голову моего друга мусором. Почему никто не скажет, что он хочет, так, чтобы его было видно и слышно?
– Никто не уверен, что великий хан, солнце вселенной, действительно хочет услышать.
– Моё ли дело размышлять об арыках? Каждый знает, их заилило потому, что весна. Ты видел, чтобы кто-нибудь пил из них воду? Даже из городского пруда не берут воду для питья. Её развозят в кувшинах водоносы из чистейшей реки Итиль[11]11
...из чистейшей реки Итиль... – Так татары называли Волгу.
[Закрыть]. Так что впустую пытаешься укусить меня. Впрочем, я, кажется, оправдываюсь? Смешно. – Узбек засмеялся. – В тебе говорят привычки тех мест, где арык – единственный водный источник.
– Великий царь, – миролюбиво улыбнулся шейх, – мы просто немного размялись, не так ли? Чтобы прогнать сонливость. Но боюсь тебя по-настоящему раздражать. Тебя с утра сегодня уже разгневала Баялунь?
– Она одна, из жён моего покойного отца, и у неё привычка всё время пытаться управлять мною. Имам разрешил мне на ней жениться, потому что мой отец не был мусульманином и его брак был преступен. Да, ей хотелось за меня, и она помогла мне занять престол... ну... там... деньгами... то есть подкуп... потом пришлось убить некоторых вельмож, в общем, это всё известно и скучно, не правда ли?
– Славные выше того, чтобы помнить такие вещи, – согласно прикрыл глаза шейх.
– Мы бранились сегодня из-за твоего города Ургенча. Там правил, ты знаешь, её брат, я убрал его и поручил управлять наместнику Кутлуг-Тимуру. Она порицала меня и упрекала: «Я добыла тебе царство, улаживаю все дела, а ты отставил моего брата!» Тогда Узбек повинился перед нею, и они примирились с Баялунь. Аллах, впрочем, лучше знает про это.
Лёгкий смех сквозь зубы, как и подобает мудрецам.
– Если Аллах пожелает что-либо, он говорит: будь! И это станет. Знаешь ли ты, в чём твоё действительное величие? Не в обширности владений твоих, не в могуществе власти, не в ослепительной роскоши, но в том, что ты дал народу своему истинную веру. Всё минёт и рассеется в пыли времени – это останется.
– Ты говоришь, всё минёт?
– Да, так.
– И величие моё забудется?
– Увы, царь!.. Но ты уже обессмертил своё имя для потомков, ты создатель нового народа в лоне мусульманского правоверия.
Недоверчивый взлёт бровей:
– Ты считаешь, мой народ обновился?
– Ещё нет. Это не сразу. Он слишком многочислен, и... у вас мало учёных и мало проповедников.
– Совсем нет.
– Признать это – отвага.
– Сказать это – отвага! – усмехнулся Узбек.
– Прямота собеседников – их обоюдная отвага, не так ли? – с прищуром ответил Номададдин.
– Пусть так. Продолжай.
– В битвах без устали и пощады вы приобрели огромные богатства. Но есть ценности, которые нельзя завоевать и нельзя отнять. Вы ими не обладаете.
– Назови, что есть такое, чем бы мы не обладали, что бы не могли взять себе.
– Взять, царь! – Хорезмиец поднял палец. – Взять! В этом всё дело. Я же говорю о том, чтобы создать, сотворить, научить этому других. Скажу больше, вы можете постепенно рассосаться среди побеждённых, раствориться, как соль в воде. Такая вероятность возможна. Такое уже бывало в истории.
– Пока крепок наш боевой дух, зычен боевой клич, могуч боевой напор, наш народ непобедим! – с жаром возразил Узбек-хан.
– Могу ли оспорить твои слова, царь? Ты прав, как всегда, всемилостивейший! Скажу о другом. Почти три века назад в Багдаде богословы торжественно обнародовали и подписали символ веры исламской[12]12
...подписали символ веры исламской... — В XI веке в Багдаде халиф ад-Кадир обнародовал символ исламской веры, подписанный многими мусульманскими богословами, что имело большое значение для развития мусульманства. Этот символ был опубликован В. Г. Тезенгаузеном в «Извлечениях из сочинений арабских», изданных в 1884 году в Санкт-Петербурге.
[Закрыть], чтобы отличить можно было, кто неверующий. Человеку необходимо знать: Аллах един, Нет у него товарищей, не породил он никого и никем не порождён, нет равного ему, нет у него соправителей в царстве его. Он первый, который извечно был, и он последний, который никогда, не избудет. Он властен над всем и ни в чём не нуждается. Нет божества, кроме него, вечно живого, ни сон его не одолевает, ни дремота, он дарует пищу, но сам в ней не нуждается. Он один, но не чувствует себя одиноким, и нет у него друзей. Годы и время не старят его. Да и как они могут его изменить, когда он сам сотворил и годы, и время, и день, и ночь, и свет, и тьму, небо и землю, и всех родов тварей, что на ней, сушу и воды, и всё, что в них, и всякую вещь – живую, мёртвую и постоянную! Он единственный, и нет при нём ничего, он существует вне пространства, он создан посредством своей силы. Он создал престол, хотя он ему и не нужен, и он восседает на нём, как пожелает, но не для того, чтобы предаться покою, как существа человеческие. Он правит небом и землёю и правит тем, что на них есть, и тем, что живёт на суше и в воде, и нет правителя, кроме него, и нет иного защитника, кроме него. Он создаёт людей, делает их больными и исцеляет их, заставляет их умирать и дарует им жизнь. Но слабы его создания – ангелы, и посланники, и пророки, и все прочие твари. Он всемогущ своею силою и всеведущ знанием своим. Вечен он и непостижим. Он внимающий, который слушает, и он взирающий, который видит...
– Я мог бы напомнить тебе, о учёнейший Номададдин-ал-Хорезми, что я тоже правоверный и умею читать. Но я благодарю тебя, ты дал мне лишний раз насладиться этими великими и справедливейшими словами. Я понял, что ты хотел сказать. Но разве блеск Сарая и Самарканда не моею волей создан? Разве это не великодушие моего народа-воителя возрождать в пустыне и на развалинах новую, более совершенную жизнь?
– Верно, это по твоей благой воле делается. Но делается не твоим народом, а побеждёнными. Они обладают тем, что вырабатывается веками обучения, творчества, веками мирной, не кочевой, не воинственной жизни.
– Не упускаешь случая похвалить своих хорезмийцев?
– Наше царство стёрто из книги бытия навечно. Не опасаешься, что то же случится с твоим?
Глаза Узбек-хана вспыхнули:
– Никогда!
– На всё воля Аллаха. Я утомил тебя. Прощай.
Поклон до земли. Бесшумное удаление.
Проклятый шейх! Всё-таки добился своего, разжёг гнев и заронил смуту в сердце. Нет, мудрые бесстрастны. Надо овладеть собой. Как всегда, успокоит Коран, святая книга откровений и предсказаний[13]13
...успокоит Коран, святая книга откровений и предсказаний. — Коран – главная священная книга мусульман, сборник проповедей, обрядовых и правовых установлений. В основном состав Корана сложился в середине VII века, уже после смерти Мухаммеда, в чьи уста был вложен священный текст Корана самим Богом. Коран содержит 114 сур, или глав. По месту и времени их произнесения Мухаммедом все суры делятся на 90 «мекканских» и 24 «мединских». Большая часть Корана – полемика в форме диалога между Богом, говорящим то в первом, то в третьем лице, и противниками ислама или колеблющимися Помимо собственно религиозных и мифологических сюжетов.
Коран содержит религиозно-правовые предписания, определяющие «угодный Богу» образ жизни и поведения, некоторые правила обрядности и отправления культа.
[Закрыть].
Узбек пересел ближе к лампе, расстегнул тяжёлый переплёт. Сура Расторжение:
«Когда небо расторгнете я, когда звёзды рассеются, когда моря прольются, когда гробы откроются, тогда душа увидит, что сделала она прежде и что сделала после.
О, если бы ты знал, каков будет день суда! Да, о, если бы ты знал, каков будет день суда! В тот день ни одна душа не может ничего сделать для другой души: в тот день всё во власти Бога».
Как после недельного перехода в седле свело тело и внутри пересохло. Огненные молнии заплясали в черноте перед глазами. Что же это такое? Святая книга утишает гнев. Откуда же этот холод и пустота? Великому хану было неведомо, что это чувство называется страхом. Ведь он с рождения никогда не испытывал его.
Он медленно встал, хотел сделать омовение, но вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь чьей-то чужой злой воле, сильно пнул треножник лампы, будто норовистого неука. Масло пролилось на жаровню, запылали ковры, языки пламени побежали по шёлковым занавесям. Закричали попугаи. За окном, испуганная сполохами, заревела нубийская верблюдица. Где-то далеко завизжали обезьяны, содержащиеся в клетках. Ворвалась стража, стала попонами давить огонь. Узбек стоял недвижно с недвижными глазами. Едкий дым пополз по дворцу.
Тое же лето благоуханна и нежна, как всегда, была весна на Афоне. Свежий полуденный ветер с моря и холодные потоки воздуха с горных вершин сохраняли прохладу. В ней спешили распуститься и цвесть деревья, кустарники и простые дикоцветы на солнечных местах. Ещё не было той тёплой истомы, когда напоят всё вокруг запахи млеющих трав, их сладчайшее увядание после острой боли косьбы. Гремела галька в ледяных ручьях, бегущих к морю. Ещё не было в них летней мутной полноты и пены. Ещё чисты и звонки оставались их голоса, как возвышенные певучие звуки греческой речи с её божественной долготой гласных и придыханий... Как же он теперь любил её после горлового прерывистого арабского речения! Как он любил теперешнюю уединённость своей особной келии под сенью чёрно-зелёных кедров после мучительного многоцветья, многолюдья, многоумия Александрии и Каира! Как он любил бедную простоту афонских киновий после мрамора мечетей, дворцов, духоты тамошних христианских храмов. Как он любил тишину здешних ночных туманов, наползающих из лесов, недвижность воздуха, не смеющего поколебать пламя свечи после жара ветров хамсин, поднимающихся на восходе и залегающих с закатом. Хамсин достигает полной силы к полудню, раскачивая пальмы и лимонные деревья, взвивая голубые одежды закутанных женщин и срывая облака лепестков с тёмных фаюмских роз. Хамсин обжигает ноздри, сушит глаза и глотку, несёт вонь базаров, в которой смешались шафран и розовое масло, гниющая рыба и человеческий пот, едкий перец и испражнения буйволов.
...Да, там, где жив дух тысячелетнего величия подвижников христианства, там, где положено Павлом Фивейским начало монашества, где святой Антоний основал первый монастырь[14]14
... где положено Павлом Фивейским начало монашества, где святой Антоний основал первый монастырь... – Павел Фивейский – основоположник пустынножительства на православном Востоке в III веке. В 251 году покинул Александрию и поселился в пустыне. Через 20 лет его примеру последует св. Антоний Великий (ок. 250 – 356), другой отшельник и подвижник христианского монашества.
[Закрыть], где столько мест поклонения, он ходил и слушал, что говорят в раскалённом аду базаров и о чём шепчутся в султанском дворце, где свисают с потолка напитанные жасмином опахала, где битый лёд между двойными стенами создаёт прохладу, где платаны в саду облицованы чистым серебром и цветы растут в серебряных кадках. Он бродил по улицам, прямым и широким, уставленным бесчисленными статуями, колоннадами и фонтанами; он слушал сплетни в переулках среди лачуг, грязный смех и позорные толковища; он запоминал недомолвки и проговорки осторожных визирей и эмиров, не гнушался знакомствами с их надменными раскрашенными наложницами, добивался доверия их пугливых жён, он подкупал евнухов, и дворцовых слуг, и нищих со следами пеготы на лицах, именуемой проказою. Он всё испробовал, пока не нашёл ту, которую искал. Так ему было велено. Так ему было сказано с византийской велеречивостью, со многими околичностями, но выразительней всех слов был водянистый взгляд патриарха: её надо найти и знать о ней всё, включая любые мелочи. Запомнить добытые сведения прочно, надолго, ничего не упуская, не отсеивая. И хранить про себя крепко, ни с кем ими не делясь и ничего не обсуждая. Таково было главное задание. Внешний повод – посещение египетских христианских общин, передача им патриаршего благословения, познание нужд и успехов, помощь советами и обещаниями. Он не посмел спросить патриарха, зачем ему, монаху Феогносту, успешному исполнителю поручений его святейшества в сношениях с государями и церквами других стран, зачем ему необходимо разузнавать судьбу юной монголки, канувшей четыре года назад в пестроте арабского мира. Вопросы – это выражение сомнения, это уже прекословие. Могущий вместить – вместит... Отсечение воли своей в послушании, отсечение рассуждений и возражений – это путь к владению собственной душой, страстями и мыслями, укрощение их и обуздание волнений, ими причиняемых, осветление разума спокойствием духа. Только так учатся видеть вещи в их истинном свете, если не назначена благодать откровения. Поэтому вопросы – дерзость, и их не было у Феогноста. Уже немало довелось ему выполнить поручений константинопольской патриархии, не подлежащих ни малейшей огласке. Но столь необычное – впервые.