Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Глава вторая1

Город был наряден и оживлён. Необыкновенная прозрачность воздуха придавала какую-то особую лёгкость его улицам, главные из которых венчались с одной стороны кудрявой громадой Агармыша, с другой – голубыми вершинами Джады-Кая и Карабуруна. Глубокие рвы и мощные крепостные стены окружали город – столицу крымских владений Орды. Здесь правил наместник Узбека, почтительно именуемый господином Солхата.

Московляне с утра пошли помолиться в православную церковь, а потом младшего княжича с дядькой пустили гулять по городу. Иванчик робел, но виду не подавал, шагал в своих лёгких сафьяновых сапожках споро, по сторонам глядел с любопытством, и скоро робость его? прошла, сделалось ему легко и весело.

Сколько же каменных домов! И бани тоже каменные, и церквей ненашенских много – дядька сказал, армянские это, а ещё татарские, мечетями называемые, с полумесяцем золотым наверху. Улицы мощены не так, как на Руси, не деревянными плашками, а каменными плитами. Прямо на улицы вынесены были столы, и за ними сидели люди в чудных шапках с плоскими доньями, причмокивая, пили из чаш дымящуюся чёрную жидкость, которая пахла незнакомо, но хорошо. Иван захотел тоже попробовать, но дядька вместо этого купил ему розовой сладкой водицы. Иван не стал спорить, чтобы не привлекать внимания. Кругом были одни мужи, чёрные видом и в странных одеждах, а жёнок совсем не видать.

   – Где же их дети? – спросил Иван.

   – В медресе сидят, Коран изучают. А ты даже «Лествицу райскую» не одолел, – упрекнул дядька. – А вот, гляди, при армянских церквах мастерские, там детей учат книги переписывать и буквицы киноварью с золотом рисовать.

Ивану тоже захотелось переписывать, но он подавил в себе это желание: он князь, ему нельзя. Его дело в походы ходить да на охоту. А потом, он вообще решил стать разбойником.

Долго бродили они по Солхату. Были улицы широкие и тенистые, а были узкие и кривые и кончались тупиками. Дома скрывались за глухими каменными оградами, из-за которых свисали ветки с неизвестными румяными плодами. Но дядька сказал, их нельзя есть, живот заболит, мы к такому непривычные, вот вода целебная – другое дело. Источников, текущих из гончарных труб в большие каменные чаши, было много. Один тёплый, другой солёный и вонючий, третий – просто солёный. Изо всех попили, на всякий случай, чтобы стать здоровше. Немного погодя в одном из тупичков, оглядываясь, вылили, что пили, и дядька сказал, что долго им теперь не попробовать родимой родниковой водицы, вся она тут тухлая и солёная, и молока коровьего не добьёшься. Иванчика это Опечалило. Он уже подустал, хотя и крепился. Да и цели у них с дядькой были разные: тот норовил на базар, а княжичу хотелось поглядеть, где страшный Узбек живёт. Тогда Иван Михайлович сказал, что хан в степи живёт, за городом, тут ему душно, а мечеть, куда он молиться приезжает, посмотреть можно. Иванчик не захотел мечеть, и они пошли на базар.

Хочешь народ повидать – иди на базар. И кого же здесь только не было! Глаза разбегались. В такой толпе Иванчику бывать не доводилось. Продавцы и покупатели торговались на всех языках. Гортанная быстрая речь оглушала. Были тут болгары и турки, греки и арабы, генуэзцы и венецианцы. А густобородых армян – просто тучи! Они хлынули сюда после того, как Узбек перенёс столицу из Сарая-Бату в Сарай-Берке[41]41
  ...перенёс столицу из Сарая-Бату в Сарай-Берке. – Сарай-Бату (Старый Сарай), названный именем Батыя, был первой столицей Золотой Орды, существовал с 1254 по 1480 г., его развалины сохранились в Астраханской области. Сарай-Берке (Новый Сарай), названный в честь хана Берке, первым из монгольских ханов принявшего мусульманство, существовал с 1260 по 1395 г. Его развалины сохранились в Волгоградской области.


[Закрыть]. Армянам это не понравилось, и они тогда переселились в Солхат, выстроив здесь девять своих церквей и четыре монастыря. Сильно поражали ногаи: бритоголовые, мрачные, с ножами на поясе. Иван разглядывал их полосатые бешметы, чёрные сафьяновые чулки и красные башмаки на толстых подошвах. И девиц ногайских он разглядывал пристально, их огромные серебряные серьги и увесистые браслеты, и украшения из колец, цепочек и чешуи, пропущенные под подбородком и прикреплённые к серьгам. Всё это моталось на девицах, издавая шелестящее тонкое позванивание. Очень понравились Ивану их стёганые шапочки с красными суконными макушками, перевитыми серебряными шнурами. Так они ловко сидели на чёрных и гладких головках с блестящими волосами! И так девицы ловко и незаметно метали любопытные взоры по сторонам!

Между тем дядька ко всему приценивался: и к французским, английским сукнам, и к китайским шелкам, щупал фарфоровые чащи, смотрел их на свет, нюхал корицу с Цейлона и мускус из Тибета, даже русские горностаевые меха и холсты прощупал, а также воск и мёд отведал нескупо. Хозяйка, услыхав родной говор, навернула Иванчику мёду толсто на ложку и дала ещё таралушку – сдобный пресный хлебец.

Потом пошли смотреть ковры. Их было целое поле. Разостланные прямо на земле, в пыли, они сливались в единый огромный плат, изузоренный пестро и хитро. Торговец на ломаном русском языке приглашал ходить и топтаться на коврах как можно больше, потому что они от этого не испортятся, а станут только мягче. Иванчик и дядька с удовольствием потоптались.

   – Э-эй! Купите меня, а? – раздался из толпы слабый голос. – Родненькие, купите, Христа ради!

   – Чего? – оглянулся Иван.

   – Купи-ите, молю! – тянул детский голос.

   – Дядька! – задрожав, выкрикнул княжич.

Оскаливаясь в улыбке жёлтыми зубами, толстый турок в шёлковом линялом халате подталкивал к ним девчонку годами младше Ивана, совсем маленькую, щекастенькую, с грязными, спутанными волосами. Ручонкой, продетой в верёвочную петлю, она пыталась перекреститься, хозяин, смеясь, дёргал за верёвку, прижимал девчонку к своему толстому животу.

   – Купи, русич! Она вашенская. Смотри, какая круглая! Скоро и тити вырастут. Недолго кормить надо! Хороший будет жена, жирный! Хочешь тут посмотреть? Покажи и это место!

Он стал задирать ей рубаху, пытаясь спустить шальвары. Девчонка завизжала, приседая и зажимаясь, Иван тоже завизжал, кинулся на торговца, ударил его что было сил в брюхо. Кругом смеялись.

Дядька схватил Ивана, оттащил в сторону. Обоих било дрожью.

   – Убью его! – рвался Иван.

   – Ты что, княжич! Ты с ума сошёл? Чем ты его убьёшь? Ты где находишься-то? Это рабынька его. Выкупать надо. Господи, где у меня кошель-то был? Сорвали, что ли, в свалке? Княжич, кошель-то я потерял!

Иванчик выхватил из-за пазухи кизичку – маленький кожаный мешочек, туто набитый серебром. Маменька на прощание дала.

   – Беги скорей, дядька! Бери девчонку! Иль я ему глаза вырву!

   – Яйца бы ему вырвать! – пробормотал Иван Михайлович, убегая с серебром.

Он привёл её с обрывком верёвки на вспухшем запястье, вспотевшую и тоже дрожащую. Её жёлтые в белую полоску шальвары были мокры до щиколоток. В руке она держала его пустой мешочек.

   – Обсикалась со страху, – прошептал дядька на ухо Ивану. – Не подавай виду. И мешочек не отымай, пусть успокоится. Это ей как игрушка. Пошли скорей отсюдова.

Кизичку было жалко, маменька вышила там шёлковой нитью зелёной «Ива». Ну, да ладно. Живой человек дороже.

   – Тебя звать как? – спросил Иван Михайлович, пытаясь собрать её всклокоченные космы в пучок.

   – Макрида, – всхлипнула девчонка.

   – Мамка есть?

– Не знаю.

   – А батька был?

   – Не знаю ничего, меня купец кормил и везде трогал. А теперь ты будешь, да?

   – Дура! – сказал побагровевший Иван Михайлович.

   – Дядька! – закричал в это время счастливым голосом княжич. – Я твой кошель нашёл! Он у тебя на заду висит. Пояс-то съехал! Вот он!

На радостях, что нашлась пропажа, Иван Михайлович купил всем по лепёшке с поджаренным мясом у выхода с базара.

...Так они явились на своё подворье, с прибылью предстали пред очи великого князя.

   – Вот сынок твой рабыньку русскую выкупил.

   – Я сам сегодня на невольничьем рынке десятерых выкупил, – печально сказал Иван Данилович. – Завтра ещё пойду.

   – Разголубчик мой милый, Иван Иванович, хорошо ты поступил, – одобрил княжича владыка. – Дай благословлю тебя, милостивец. Приобретай добродетель, пока есть время.

   – Да их тамочки на рынке не сосчитаешь сколь! – небрежно сказал Семён. – Рази всех выкупишь!

   – Если хоть одна овца потерялась из стада, не идёшь ли искать её? – кротко молвил Феогност.

Отец молча обнял младшего сына.

   – Батюшка, а при церквах армянских дети книжки переписывают, – сообщил Иванчик.

   – Ну-к что ж, и у нас при монастырях писцы, а у них ученики – ребята, парубки. Одни переписывают, другие заставки цветом рисуют,. ученики же пергамент линуют, чернила и краски разводят и песком посыпают написанное, чтобы скорее просохло. И у нас этакое в заводе. Не всё сразу разжуёшь, но постепенно, узнаешь. Вырастишь – я тебе дьяка определю. Вон хоть Нестерку.

Босоногий выросток Нестерка, при молодом толмаче Акинфе в услужении состоявший, фыркнул смехом в кулак и, обойдя Макриду, дёрнул её сзади за волосы.

   – Не обижай рабыньку! – велел Иванчик.

А Макрида резво развернулась и так треснула Нестерку промеж лопаток, что будущий дьяк даже присел. Тогда рабынька рванула его ещё за оба уха и молча погналась вдоль забора, петляя меж густых дерев. Нестерка нёсся за нею, обещая особо жестокое убийство.

   – Эй ты, Ивашка, раздряба! – засмеялся Семён.

   – Тать не тать, а на ту же стать, – качал головой дядька, глядя на Макриду. – Девчонка-то, похоже, порченая уже.

Иванчика покормили виноградом «коровий глаз», синим и крупным, и пораньше уложили спать в отдельном покойце. Засыпая, он вскрикивал и метался: бритые ногайцы ползли к нему из темноты, сверкая оскаленными зубами, а в зубах они держали острые ножи, чтобы зарезать русского княжича.

Великий князь созвал приближенных на общий ужин. Вечер был тихий, так что даже пламя свечей не колебалось. В проёмах окон мрачно и стройно чернели кипарисы. Изредка бесшумно и плавно проносились летучие мыши. Беспрерывно сухо трещали в траве кузнецы-кобылки. Стол был накрыт круглый, чтобы сидеть, не считаясь местами. Иван Данилович разрешил подать здешнее вино, некрепкое и кислое, на что владыка пошутил: дескать, кто на чаши и скляницы обратит очи свои, после будет болен, как змием уязвлён. Семён на это заметил: мол, не всяк монах, кто скуфью носит, – и был награждён за это неодобрительным взглядом отца. Тогда Семён сказал на ухо Алёше Босоволокову: да ну его, кряхтун!.. С такого вот разгону началась трапеза.

Митрополит, чтобы завязать беседу, сообщил, что совместная вечеря у первых христиан называлась агапа, что значит общение любви, и завершалась молитвой, но потом она с молитвы стала начинаться. Никто не сумел поддержать приличествующий разговор с учёным греком, тяжело молчали, жевали. Весьма просвещённый поп и толмач Акинф, может, сумел бы, но он робел и тоже молчал. Неопределённая тревожность повисла за столом. Всяк глядел в свою точку. Константин Михайлович вообще глаз не поднимал, как всегда. Тощий слуга митрополита Хрисогон беззвучно переменял кушанья, отмахивал белым рушником мошек и ночных бабочек, летевших на свечи.

   – Что-то владыка вкушает меньше малого. Негоже ему наше питие и брашно? – сказал наконец Протасий, который за хозяйственными хлопотами сегодня и пообедать не успел и сейчас сильно хотел есть, но стеснялся жадничать при митрополите.

   – В мирянах корень всех зол – сребролюбие, а в монахах – объедение, – вежливо улыбнулся Феогност.

   – Лукавому по лукавству его, – опять пошептал Семён боярину Босоволокову.

   – У каждого, конечно, нынче причина от снедей уклоняться, – осторожно вступил внук Протасия Василий, – но солянка с сушёными снетками любую причину устраняет, ибо скусна сверх всякой меры, – и оглядел всех смеющимися светло-карими глазами. Его румяные щёки, свежие, полные, как у женщины, губы и мягкий картавый выговор делали облик его необыкновенно привлекательным, и все Васю Вельяминова очень любили. Но и подшучивать над ним любили. Да Вася и сам был смешлив.

   – А скажи-ка, Василий Васильевич, внук Протасьев, зачем ты голенища у своих сапогов разрезал? – спросил Семён, и все заулыбались, потому что знали зачем.

   – Да ноги у меня затекли и распухли. Такой путь, и всё верхами и верхами...

   – Затекли-и... – передразнил Семён. – Толстеешь ты, брат, сверх всякой меры. Скоро и на коня не залезешь.

   – Может, во мне болезнь, – важно сказал Василий, вдумчиво огладывая поданные Хрисогоном блины, сбитые с икрою и обильно политые маслом.

   – Ой, болезнь, Вася, не иначе! – подхватил Алёша Босоволоков. – Утучняешься день ото дня.

– Надо одним мякинным хлебом питаться, пройдёт тучность, – сказал Калита.

   – Всё, великий князь! Вот икряники доем из уважения, а потом – всё! Только мякина!

Застолье маленько размягчилось. Повеселели. Лишь Константин Михайлович оставался уныл и молодого янтарного вина не пригубил. Он сидел как бы из принуждения, нехотя отщипывал крупные виноградины, косточки сплёвывал в кулак.

И это вызвало немедленное недовольство Семёна, и он сообщил в ухо Босоволокову:

   – Сидит свинья, виноград чавкает.

Алёша только усмехался в усы на шептания. Нраву он был тихого, занозливости избегал. Но с Семёном, решительным и скорым во мнениях, Босоволоков дружил, хоть и был постарше, имел супругу. Семён привык первенствовать среди княжичей и молодых бояр, и не потому, что был наследником могущественного Калиты, – потому что и сам умел гнуть под себя, знал, как успеть отскочить, чтобы сдачи не получить, но и пятиться долго не любил. Можно было предвидеть, что, заматерев, будет строг и своеволен. Пока ещё на отца оглядывался, но не век же этому быть, придёт иная пора. Алёша Босоволоков всегда был при нём, не из лести, не из дальних видов, а из сердечной приязни, всё ему в Семёне нравилось, даже злость его весёлая и насмешливость. Как-то так выходило, что остролицый, быстроглазый князь всегда прав, обо всех судит верно, сомнений ни в чём не ведает. И вроде бы сама дерзость его происходит из права высокого наследования. Конечно, и Константин Тверской от того же Александра Невского род ведёт, но про таких потомков поговорка сложена: не то беда, что во ржи лебеда, а то беда, что ни ржи, ни лебеды. Такого и голуби заклюют.

   – Сегодня слыхал, будто в Кафе монах-католик Иона Валенса по поручению Папы ясов крестит в свою веру и Узбек будто бы не препятствует, даже сестре своей какой-то креститься дозволил, – робкой скороговоркой сообщил архимандрит Фёдор.

   – Вот тебе и авиньонское заточение! – вырвалось у митрополита. – Далеко Папа зрит и простирает.

   – Наш народ в вере крепок, – сказал Иван Данилович. – У нас заботы иного свойства.

   – Много говорим и долго собираемся! – не утерпел Семён.

   – Намерение есть уже дело, – не согласился Феогност. – Намерением всё движется и производится, ибо оно обнаруживает наш свободный выбор.

   – Наш выбор покамест один – терпение, – вздохнул великий князь.

Переливчатые глаза Константина Михайловича продолжительно остановились на нём.

   – Будем же великодушны и понесём тяготы друг друга! – усмехнулся вдруг тверской князь.

   – Ты, милок, как думаешь хану Узбеку смерть Агафьи-Кончаки объяснять? – с тихой ядовитостью вопросил Калита.

– Аль ты ещё ему ничего не объяснил? Сколько уж разов слетал к нему с тех пор? А я в Клину сидел то время, в своём уезде, и ничего не знаю. И не ввязывайте меня.

   – Не ввязывайте, а за ярлыком, однако, приехал! – вспыхнул Семён.

   – А надо вам, что ли, Тверь отдать? – У Константина Михайловича пятнами выступил румянец на впалых щеках. – Если суждено брату возвратиться, я ему тот час же стол тверской уступлю!

   – Видал, задора какой! Ах ты, зляна! – вскричал Семён.

   – Посещение Господне и милость Его к нам познаем из телесных болезней, бед и внешних искушений, – промолвил Феогност, погашая начинающуюся ссору.

С грохотом повалив резной стулец, тверской князь покинул трапезу.

   – К Баялуни теперь побежит, – сказал Василий, – чтобы с ярлыком помогла. Оч-чень умная хатунь и чувствительная.

   – Говорят, когда Михаила казнили, плакала много, – подтвердил Протасий. – Немолодая уже.

   – Она ведь Узбеку мачеха, если по-нашему мерить, – подал наконец голос учёный поп Акинф. – Она после смерти мужа помогла Узбеку престол занять, и он её за это взял третьей женой.

   – Чудеса! – покачал головой Семён, перемигнувшись с Босоволоковым.

   – Говорят, брюхата сейчас, – несколько застыдившись, прибавил Акинф.

   – Вот, владыка, какие обычаи! – осуждая, сказал старый Протасий.

   – В Греции, ежели кто поймёт только хоть куму свою в жёны, по закону людскому обоим надлежит носы урезати и разлучити, – проговорил митрополит, опуская взор.

   – Вот что значит православная честь! – одобрил Протасий.

Другие промолчали, не зная, как отнестись к столь суровому правилу.

   – А Константин-то какой дерзун, при владыке без разрешения из-за стола сбег. Неуважительный, как все тверяне, – Опять начал тысяцкий.

   – Ты, Протасий, перед Богом его осуждаешь иль батюшке больше хочешь угодить? – В теплом свете свечей глаза Семёна играли, как мокрые янтари, только покрасневший во хмелю нос портил вид.

   – Ты чего это попёр на меня? – растерялся старик.

Не огорчайте друг друга! – вмешался митрополит. – Мы думаем, суть человека в поступках его. Не заблуждение ли? Не лучше ли узнаем, если будут известны причины, коими поступки совершаются? Из нашей только личной воли или ещё от внушения?

   – Известно, диаволово внушение! – поспешил согласиться Протасий.

   – На диавола валить – самому ни в чём виноватым не быть. – Семён был тут как тут. Он слушал владыку со страстью, воспринимая его как союзника против Протасия, которого по немощи его ума надо уязвить и задвинуть.

   – Человек всегда состоит в противодействии с обстоятельствами судьбы, – продолжал Феогност. – И цели его всегда представляются ему благими. А уж на каких путях они достигаются... Большей частью пути эти дурные. Но человеку свойственно легко оправдывать себя: это, мол, временное! Большая ошибка. Сие человека и топит. И что потом удивляться отмщению, воздаянию? Если употребляешь дурные средства для хорошей цели, не дурен ли ты сам при этом? Недоволен жизнью – перемени в первую очередь себя. Хоть на это уйдёт большая часть времени, отпущенного тебе, и усилий твоих.

Все разочарованно помолчали.

   – Не русский ты человек, владыка, – тихо сказал Калита.

   – Мы одной веры, – так же тихо напомнил митрополит.

   – Оно, конечно, вера – выше, – признал Протасий.

   – Премудрость земная небу непотребна. Что в человеках высоко, пред Богом – мерзость, – заключил Феогност. – Правда суть право. И конец бесконечен.

Иван Калита заметно взволновался, – видно, речи митрополита задели в нём какие-то больные, тайные струны.

   – Да, стыдно, да, горько, что власть великокняжеская на Руси утверждается Ордою, врагами нашими и разорителями. Но не век же завоевателям порядки нам учинять! Ногайцы, слышь, отложиться хотят, дважды восставали спроть волжских ханов. Может, помаленьку раскачается крепь татарская? Царьки друг дружку режут. Один Узбек сколько крови пролил, пока на трон вскарабкался. А мы? О Господи, прости! Мы-то чем лучше? На своих рати монгольские наводим. Но только одно оправдание положу в основу: труждаюсь утвердить власть одной ветви княжеской, Даниловичей, внуков Александра Невского. Пускай помощью поганых пользуюсь, как мечом отравленным, но верю, придёт время, ослабнет Орда, а порядок единовластия, мною основанный, обычаем станет, преданием изустно освятится. А грехи мои позабудутся. Труды же – зачтутся. Бояре самолучшие притекут на Москву, дружины приведут. Говорят, в правде Бог, а не в силе. Но то на небесах – в правде, там и ответ дам за содеянное. А на земле всё решает сила! Замирятся княжества наши под силой московской, а не ордынской, народ вздохнёт в тихости жизни, отстроится богато, церквы и палаты каменны возведём, торговать почнём без разбору и убытку, а там и на запад глянем грозно, новгородским вольностям да литовским гордецам кулак московский покажем. Тверь же низведём, чтобы и помыслами истощилась. Главное, на Новгород руку наложить. Поэтому и с Узбеком как ни то поладим.

   – Что ж, великий князь, ты сам себя оцениваешь, – уклонился от возражений Феогност.

Иван Данилович тяжело припечатал стол ладонью:

   – Ладно. Кто, владыка, закосчиком к хану пойдёт?

   – Не понял.

   – Ты косу-то в руках не держал. У нас, когда косьбу начинают, в первый ряд самый могутный встаёт. На него И остальные равняются, за ним поспевают. Он и зовётся закосчик. А у нас ноне кто будет?

Все напряжённо ждали.

   – Я, – тихо сказал митрополит.