Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
Была ли то природная кротость нрава, иль сознание полной безысходности, иль наступил уж предел духа его и изнемог Александр Михайлович?
В день памяти великомученика Дмитрия Солунского[59]59
...в день памяти великомученика Дмитрия Солунского... — Дмитрий Солунский (Фессалоникийский – от города Фессалоники в Греции) – проконсул римского императора Максимилиана (240 – 310), был поборником веры Христовой, за что и погиб, заколотый копьями римских легионеров. Причислен к лику святых. На Руси почитался с древнейших времён.
[Закрыть] прокрался под видом нищего на тверское подворье посланец из ханского дворца.
– Через три дня будешь убит за крамолу и связь с Литвой, – сказал.
– Почему я тебе должен верить? Кто послал тебя с таким предупреждением?
– Не могу назвать. Это тайна.
– Я в могилу её с собой унесу. Не бойся. Кого благословлять мне и благодарить за сочувствие?
– Не смею вымолвить, – упирался «нищий».
– Молю тебя! Ведь я на краю жизни!
– Ну, хорошо... Одна молодая царевна. Она мудра не по летам, не хочет брани и жалеет всех русских.
– Тайдула? – вырвалось у князя.
– Я ничего не говорил! Не знаю ничего, нет-нет, не знаю! Отпусти меня, рус, не тащи за собой.
– Не опасайся, никому про тебя не открою, даже на исповеди. Беги, доживай, что осталось тебе!
Хоть и кутал посланец бритую голову башлыком, всё-таки видно было, что уши отрезаны – печальный знак печальной судьбы!
Александр Михайлович никому не сказал о страшном известии. Три дня – миг один осталось жить. Но три дня – вечность! Не есть ли вся жизнь – один миг слёзный, блеснувший в вечности?
Мог он избегнуть этой поездки? Мог. Как же его отговаривали все, кроме Фёдора! Но оба они непонятным, роковым образом стремились сюда, в глубине сердца сознавая, что надежды договориться с Узбеком тщетны. И почему сейчас не уйти – ведь ещё три ночи впереди! – не уйти в рубище, неузнаваемым, добраться с Фёдором до Твери, взять жену и детей, затвориться с ними в каком-нибудь монастыре недосягаемом, на севере, бежать снова в Литву наконец? Честь потерять, княжение потерять, но жизнь свою и сына сохранить. Не превыше ли она всего? Но он сидел у окна в оцепенении, глядел на заросший двор и думал: «Если Богом мне смерть предназначена, кто может избавить от неё? Это батюшка с братом зовут меня на вечное отдохновение...» Иссякла воля к жизни и само желание жить, и он теперь лишь искал подтверждение тому, чего сам хотел... Разве не знак свыше, что пришло известие о конце в день поминовения Дмитрия Солунского? Он покровитель всех славян, во множестве монастырей и церквей русских хранятся частицы мощей его, почти два с половиной века, как принесена из Солуня во Владимир икона великомученика, писанная на его гробовой доске. Все славяне, вся Русь высочайше почитают сего древнего воина, он поможет, он подаст силы приготовиться к исходу в новую жизнь. Это знамение, что именно сегодня стало известно скорое разрешение судьбы.
Александр Михайлович обвёл глазами пожелтевшие от времени покои: да, тесноваты, и потолки низкие, и углы щелясты – скоро развалится всё. Всё уйдёт, канет, замрёт. Исчезнет невосстановимо. Кто услышит те слёзы, те слова, что звучали здесь иной раз до утренних зорь, как здесь страдали, плакали, клялись, молились? Уйдёт, уйдёт и забудется. А ведь, может быть, это самое главное и есть, те минуты, когда человек весь высказывается, в самом сокровенном существе своём?
Что заставило его возвратиться из Литвы в Тверь и искать княжения – любовь к власти иль желание мщения? Почему отъехали от него в Москву преданные раньше бояре, а при нём остался самым приближенным лишь немчин из города Виндау, Матвей Доль? Чужим стал Александр Михайлович на родной земле или это предатели в боярских одеждах рядились в преданных друзей, а он не распознал? Отчего поспешили покинуть Сарай его вчерашние сотоварищи по борьбе с Калитой князья Василий Давыдович ярославский и Роман Михайлович белозерский – страх ли охватил их, вину ли некую знают за собой?
Так вот он каков, царский суд. Вот какова справедливость ханская! Русских подлыми клеймит, а самого его подлее не бывало на земле. И ты, Калита, с потомками своими получишь меру воздаяния. Кровь наша будет на тебе вечно. Говорю это не из гордости, не из жажды возмездия – из далёкого далёка говорю тебе, такого далека, что не нужно уж ни прощаться, ни прощать. Мертвы живущие по духу мира сего суетного...
На третий день, отслушав заутреню и причастившись после исповеди, он сел на любимого коня и шагом выехал к ханскому дворцу. В тишине подковы звонко и мерно цокали по мощённой плитками площади.
Иные шарахались от него:
– Безумец! Тут только пешим дозволено ходить!
Посвящённые в судьбу опального князя скорбно качали головами:
– Пусть остатний час насладится царским выездом...
Ханские послы Беркан и Черкас шли к нему вразвалочку на тонких кривых ногах, весело скалили зубы:
– Мы окажем тебе большую честь. Так велено ханом. Мы будем сопровождать тебя в последнюю дорогу.
Они взяли его коня под уздцы и повели. Жёлтое осеннее солнце заливало улицы Сарая. Пруд посреди города был покрыт холодной синей рябью. Буруны пыли вились по дороге между ног коня. «Последнее, что вижу», – думал Александр Михайлович отстранений, спокойно.
Но, оказалось, не всё, не последнее.
За дворцом, средь глухих глиняных дувалов, завели его во двор, где кололи скот для пиров. Резкий запах мочи и приторный запах крови ударили в ноздри. На земле лежал в изорванной рубахе Фёдор. Двое татар умело били его пятками в сердце и под ребра. Бежать, спрятаться, драться?.. Но мука сына лишила Александра Михайловича сил и способности двигаться. Его мешком сдёрнули с седла. С каждым ударом Фёдор издавал свистящие стоны, потом затих. Выбитые глаза вывернулись бледно-кровавыми пузырями. Беззубый рот, полный чёрной крови, остался раскрыт.
– Ну, как? – прохрипел Черкас.
Александр Михайлович зашатался:
– Скорее!
– Сначала изрубим падаль! – В два топора палачи ударили по раскинутым рукам Фёдора/Отрубленные пальцы вразброс полетели в стороны. Потом отчленили стопы. С хрустом брызнули осколки коленных суставов.
Александр Михайлович опустился перед иззубренным, с многочисленными следами топора чурбаком. В глазах было темно, но отчётливо слышалось, как в далёкой Твери звонит Спасов колокол, гулко и полно доносился его голос. Александр Михайлович вздохнул из самой глубины сердца и преклонил голову на шершавую тёплую плаху.
Широколицый татарин с надсадным хрипом, будто барана рубил, замахнулся мокрым от крови топором. И всё объяла собою бесконечная бездна отчаяния, сомкнулась и поглотила тверского князя.
Когда Узбеку доложили, что воля его исполнена, враги его лежат на убойном дворе и у них побледневшие лица и почерневшие телесы, он молвил:
– Просто такова их судьба... Когда приветствуют Вас каким-либо приветствием, то приветствуйте их ещё лучшим или отвечайте таким же.
Беги и нойоны показали, что потрясены мудростью хана.
В последнюю ночь октября были туман и луна. В сырой тишине жирно чмокали капли, падавшие с крыш, – дождь лил целый день и прекратился только к вечеру. Мутный и белёсый внизу, туман вверху делался прозрачным и розовым от лунного света.
Свечи в покоях московского подворья горели тускло, чадили. Должно, от сырости. Алексей Босоволоков покачал головой и сказал, что это не к добру. Семён бросил ему, он как баба.
Приказали подать вяленого винограда, чтобы скоротать время. Только уселись вокруг стола, залаяли во дворе собаки, раздался знакомый гортанный говор – татары прибыли.
Алёша Босоволоков выдохнул:
– Вот оно...
Семён кинул на него бешеный взгляд.
Они вошли в армяках, с которых текло, сияя улыбками, так что глаза у них совсем исчезли, поставили на стол блюдо с большим арбузом:
– Великий хан велел передать князю Семёну и братьям его, что с любовью и честью их на Русь отпускает. – И вышли при полном молчании русских.
Зачавкали, разъезжаясь по грязи, копыта лошадей, и вдруг разом завыли все собаки.
– Чего они? – спросил Иванчик. Кроткие глаза его таили испуг.
– Пахнет им чем-нибудь, – сказал Босоволоков.
– Чем, татарами?
Ему никто не ответил.
Вельяминов уныло сообщил, что у него всё уложено, хоть завтра выезжать.
И опять никто не отозвался, словно и не рады были своему освобождению. Тогда Вельяминов начал длинно рассказывать, как тут всё дёшево, вон купец Филимон Чеглок привёз из Шираза амбру, сандал да мускатный орех, продал с половинной прибылью, закупил тут китайский шёлк-сырец, да камку, да атлас, да русское полотно, повёз в Ургенч и Герат, где русское полотно дало прибыль втрое противу цены) за которую Чеглок взял его.
Иван рассеянно потянул арбуз за хвостик, а тот вдруг рассеялся, распался на блюде алой, кровавой грудой. Так он был заранее искусно нарезан.
– Я не стану есть! – вскрикнул Андрейка.
– Пошто?
– Не хочу. Даже глядеть не могу. – Он выскочил из-за стола.
Все с суеверным страхом глядели на блюдо. Никто не притронулся к сочным кускам. Татары ничего просто так не дарят, всё с намёком. К чему бы это?
Только Иван взял скользкое чёрное семечко, покатал его в пальцах:
– А откуда семечко знает, что оно должно вырасти арбузом, а не тыквой?
На него посмотрели молча, с укором, как на глупого.
Со двора донеслось жалобное лошадиное ржание. Вошёл слуга, тоже мокрый и встревоженный:
– Князь, чужой конь какой-то к нашему двору прибился, седло на боку богатое, и губы удой рваные. Кабыть, князя тверского конь.
– Вот оно, свершилось, – тихо сказал Босоволоков.
Семён вскочил:
– Беги на тверское подворье, жеребца им отведи, узнай, что там и как.
Слуга побежал.
– Что свершилось-то? – шёпотом повторил Иван. – А-а, боярин?
Брат перебил его:
– Василий, прикажи закладывать и седлать немедленно. Лодии наши пускай просушат, просмолят, до весны упрячут. Спать мы ноне не будем.
– Может, пождём, когда дождь кончится? – Толстому Василию не хотелось хлопотать по темени и сыри.
– Может, пождём, пока Узбек передумает? И вот этак в Москву заместо нашей головы арбуз пошлёт? – закричал Андрей.
Вывалились во двор, в туман. Было тепло и особенно тихо.
– Ровно тати уходим, – шепнул Иван Андрейке.
Тот дёрнулся всем телом:
– Мочи нету, гадует меня, блевану сейчас.
– Уймись, что ты!
Из конюшни быстро выводили лошадей, беззвучно выкатывали хорошо смазанные повозки. Иван с облегчением вскочил на своего коня, ощутив как родное его тепло сквозь влажную, в туманной мороси шерсть.
– Князь, а князь? – осторожно, вполголоса кликал, толкаясь между всадниками, слуга, бегавший к тверичанам.
– Ну, что? – Семён склонился к нему с седла.
– в грязи, слышь, лежат на убойном дворе у татар.
– Оба? – Голос Семёна дрогнул.
– Оба, да. И Фёдор, и великий князь, все изрубленные. А бояре разбежались и попрятались незнамо где. Ни одного на подворье нет. Но вроде Беркан с Черкасом разрешили собрать куски эти, то есть тела, и на Русь везти.
– Господи, помяни в царствии Твоём раб новопреставленных! – Семён перекрестился. Иван тоже, попросил брата:
– Андрейке не говори пока.
– Знаю. Трогай. Идти ухо в ухо, хвост в хвост, чтобы не блукать, отставши.
Волга ещё не замёрзла, но по ней уже несло шугу и блинчатый лёд, о водном пути не могло быть речи.
То ли кони были малообъезженные и нравные, то ли передалось им возбуждение седоков, но вели они себя беспокойно, скалили зубы, норовя укусить за руку, взбрыкивали, лягались.
Покидали Сарай обходом, по окраинам. За иглой минарета ветер гнал рваные облака, сквозь которые просвечивала сукровичная луна. Это к ветру. Со степи шла режущая осенняя стынь с запахом вянущей полыни.
Глава восьмаяХотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Чтобы никогда не настал день. Чтобы никогда не надо было видеть глаза друг друга. Чтобы только тупой топот скачки в неизвестность, без дороги. Чтобы никогда-никогда-никогда ни о чём не говорить.
Но, когда развиднелось, все были так умучены, что упали на землю и уснули. Мало веки сомкнули, Алексей Босоволоков вскочил, откинув суконный охабень, которым укрывался:
– Никак топот конский!
Феофан Бяконтов приник ухом к земле и явственно различил далёкий перестук копыт.
– Скачут... Но как бы небольшой отряд. А может всего несколько всадников.
На всякий случай решили поостеречься, удлинить переходы, чтобы оторваться от возможной погони.
Скоро, однако, убедились, что отдалиться от преследователей не удалось ни на пядень. Сообща решили, что надо исполчиться для встречи незнакомцев, достали луки из налучников, стрелы и копья из торок.
Чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, выбрали очень удачное для засады место: в зарослях на старом, пересохшем русле реки, откуда луговой, низкий берег Волги просматривался до самого окоёма.
Недолго ждали, признав издали по большим лисьим шапкам татарских всадников. Было их всего трое, ехали они открыто и скоро, каждый вёл за собой на длинном ремённом чомбуре ещё и по одной заводной лошади.
– Погодим объявляться. Может, это лазутчики, а за ними войско, – предостерёг Семён, но Бяконтов отмахнулся:
– Нет, княже, что им тут разведывать, они у себя дома.
Когда всадники были уже на расстоянии одного окрика, Бяконтов воскликнул:
– Да это же Чет!
Тут и остальные все признали давно известного в Москве мурзу Чета. Хоть и казалось русским, что все ордынцы на одно лицо, одинаково узкоглазы и скудобороды, Чет был легко отличим и запоминался своей чёрной как уголь окладистой бородкой. Он несколько раз приходил с татарским воинством на Русь, подолгу бывал в Москве, так что даже научился объясняться по-русски, хотя и с горем пополам.
– Наш пут Булгар, – упредил он вопрос переставших таиться и выехавших из ветлового леса ему навстречу русских всадников. – Пайцза не забыла?
– Забыл! – схватился за голову Семён. – Заторопились мы, я и не вспомнил.
– Палоха, коназ! Гаварил я табе, пайцза дорога необходим.
– Как же быть-то теперь?
– Таперя моя не понимай.
Пайцза – верно сказал Чет – в дороге по ордынским местам необходима, эта металлическая плашка или деревянная дощечка с надписью хана и пропуск, и охранная грамота, и знак власти. Её непременно стребуют татарские стражники несколько раз, пока дойдёшь до родной земли.
– У нас и денег нет уж, чтобы откупиться, – горевал Семён. – Но не возвращаться же за пайцзой в Сарай?
– Лядна! – успокоил Чет. – Пока степ – Орда закон, я своя людя тута. По моя сакма пайдём. Сакма – конский след, проложен без дарога, я его чутьём найду.
Наверное, вот так же, чутьём, по-волчьи, ходили на Русь до ордынцев половцы, хазары, печенеги, искусно прокладывая стежки междуречьями, водоразделами, безошибочно находя броды и минуя топкие болота.
Чет вёл то по прибрежным волжским пескам, то сворачивал на покрытую пожухлой травой дикую степь по одному ему ведомому конскому нарыску, по той сакме, которая провела мимо всех ордынских постов.
Когда подошли к замерзшей Каме, два попутчика Чета свернули к Булгарам, сам мурза продолжал путь вместе с русскими.
Бдительный Андрей заподозрил неладное:
– Сёма, мы же дальше дорогу и сами найдём.
Иван поддержал со знанием дела:
– Ясно, как доскачем до Соснового острова, так перевалим на правый берег Волги, а там уж никакой сакмы Не надо, там наша дорога.
Семён сначала ждал, что Чет сам обозначит свои намерения, но тот молча шёл неизменно в голове вереницы всадников.
На одном из привалов Семён всё же не выдержал:
– А скажи, князь, зачем ты с нами тащишься? Ты же собирался в Булгары?
Чет улыбнулся неожиданно простоватой, безоружной улыбкой, поколебался, но не стал скрывать:
– В Москва хачу.
– Зачем?
– Ай, коназ, пропадай мой галава савсим!.. Девка шибка караша в таваим Кремле.
– Что же, тебе татарок мало?
– Руска девка лушше всих. Фряг во Флоренции рабаний вазил, так гаварил, игга руска девка стоит два тыщи лиров, а за татарка многа не давай, тока двести лиров.
– Так ты что же, Чет, хочешь для торговли у нас взять или как?
– Ай, зачим так никарашо гавариш? Канишна – или как, руска девка моя хатуня будет.
Чет правду говорил, но не всю. Полная правда узналась уже в Москве.
Шестого декабря Иван Данилович Калита давал в своём дворце пир. Поводов для него было предостаточно.
День святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца, – один из любимых праздников русских христиан, в этот день даже самый нужный человек не приминёт наниколиться.
Именно к этому дню подгадал Калита завершение строительства Кремля. Теперь дубовой стеной с башнями, бойницами и крепкими воротами обнесены стали все пять построенных им раньше белокаменных храмов, высоко возносивших свои купола над старой Москвой, деревянной, крытой тёсом, гонтом, дранкой, даже соломой.
К этому дню торопились домой со счастливой вестью княжичи. Но вряд ли успели бы, кабы не мурза Чет: он оказался столь искусным проводником, что не только по степи вёл конским нарыском, но и в подмосковных болотистых лесах находил самые верные дороги. От него Семён и его братья узнали, например, с удивлением, что через знакомую им с детства Яузу почти нет бродов из-за высоких берегов этой крохотной речушки.
В Кремль княжичи въехали, ещё держа в сердцах радость от удачи, но изнурённые, оборвавшиеся, сникшие. Даже и кони под ними были понурые, под стёртыми сбруей шкурами топорщились ребра – словно не княжеские скоки, а одры холопьи.
Скоро вёл своих спутников Чет, но не знал и он, что след в след им идёт татарская боевая конница, возглавляемая приближенным к хану вельможей Товлубегом. Лишь на два дня позже прибыл в Москву Товлубег, и хоть гость он был незваный, но столь сановитый, что и в честь его одного не грех было дать пир силён.
Иван Данилович в вотоле, крытой серебряной парчой, в сапогах из красного сафьяна, по которому шиты волочёным серебром птицы и звери, с неизменно пристёгнутой к поясу калитой – Подарком самого Узбека, встречал гостей с неподдельным радушием и торжественностью. И может, впервые в своей жизни он не подсчитывал в уме, во что обойдётся ему приём гостей, не опасался, что оскудеет его мошна.
– Ожидавел совсем Узбек, ещё две тысячи гривен серебра требует, – сообщил Семён.
Но не огорчился этому Калита. Пусть, пусть!.. Самая тяжёлая дань легче опустошительного набега, а возможность жить всему княжеству в покое стоит того, чтобы пойти и на обман, и на сознательное уничижение перед варваром, который пока что сильнее тебя.
Определяя на постой приведённую Товлубегом татарскую конницу, Калита огорчился, что мало её: значит, придётся больше своих воинов придавать для того похода, что задумал, видно, хан Узбек.
Шёл Филиппов пост, а потому скоромное готовилось лишь для иноверцев, но и родным православным гостям постарался угодить хлебосольный и щедрый в радости своей великий князь московский.
Никольщина, известно, – пироги да пиво. И то и другое преотменным было. Пироги, начиненные бараньим, говяжьим да заячьим салом, – на блюда и знатным татарам, что в главном покое вместе с князьями сидят, и тем дружинникам и слугам, что на третьей, низшей степени в сенях. Для своих же испекли пироги с сигами, снетком, с рыбными молоками, с вязигой на масле конопляном, маковом или ореховом. Были на любителей и такие пироги, что пеклись обычно на масленицу: пряженные с творогом и с яйцами, а ещё с рыбой вместе с искрошенчым яйцом. Были и оладьи с ореховым маслом, и сырники из крупчатой муки, и блины красные – из гречневой муки, да молочные – из пшеничной. Пироги подавались при смене горячих яств – ухи, щей, рассольника, которые варили из разной рыбы, свежей и солёной. Ломились дубовые столы и от холодной снеди, коей также было на любой вкус. Нежно-розовая лососина из Корелы, осетрина и белорыбица с Волги, белозерские снетки, ладожская сырть, и уж без меры и учёта – солёная, варёная, жареная, вяленая, провесная, копчёная, ветреная разнорыбица: караси, щуки, судаки, лещи, окуни, голавли, вьюны. Икру подавали паюсную и ясачную, сдобренную уксусом, перцем, луком. И строго блюдущие пост духовные лица, званые на пир, находили себе еду по вкусу и потребе: сыр гороховый, творог из макового молока, взвары из овощей, луковники, кисели, левашники, оладьи с мёдом, пироги с грибами и отдельно грибы солёные, жареные и варёные – маслята, грузди, рыжики, боровики, сморчки. И уж само собой – пиво и мёда не абы какие, а долго стоявшие в осмолённых бочках, до особого дня сбережённые.
Всех удоволил Калита гостьбой толстотрапезной, все в застолье полной мерой разделяли его великокняжеское веселье и его славу победы.
О победе – теперь уж полной, окончательной – только и разговоров было на пиру. Сам Калита чаден был и пьян без медов и пива – от сознания, что наконец-то и непокорная Тверь стала под его руку. Ярославль и Ростов давно уж стали подручными. И Рязань не смеет прекословить. Уж и сам Господин Великий Новгород смирил свою строптивость. Всё больше удельных князей начинают понимать, что беды Руси идут от их несогласия и слабости, что все они должны встать под единую верховную власть великого князя. Ради этого приходится Калите действовать где силой, где казной, где хитростью и угодничеством.
Пиршество с переменой блюд длилось е полудня до вечера. У слуг взмокли на спинах их яркие рубахи – мечутся взад-вперёд с подносами да кувшинами. Но хоть и кончился стол, никто со своих мест не вставал – в самый раж входила гульба.
Иван Данилович, сидевший в переднем углу под образами, поднялся, встал прямо, как перед причастием, отчего сразу во всех нисходящих степенях постепенно настоялась полная тишина. Дождавшись её, он налил себе в чашу красного фряжского вина и возгласил:
– Буди здрав повелитель стран и народов кесарь Узбек!
Опростав чашу полным горлом, а не вприхлёб, он перевернул её над своей облысевшей головой вверх дном – всё до капли выпил за здоровье друга и властелина своего!
Знатный татарский князь Товлубег не остался в долгу.
– Сколь богат наш хозяин, и счесть не можно, – начал он. – Чем владеет наш улусник Иван? Москва – раз! – Он выставил перед собой руку с жирными, унизанными перстнями пальцами, загнул один. – Владимир – два! Можайск – три! Коломна – четыре! Руза – пять! – Он сменил руку, продолжил счёт: – Звенигород – шесть! Серпухов – семь! Суздаль – восемь! Углич – девять! Белозерск – десять!.. А больше и пальцев ёк, нету!.. А города ещё есть. И... – он хитро улыбнулся, – ещё будут, если всё такой же мудрый останется на Москве наш данник князь Иван! – Товлубег, подчиняясь обычаю, или оттого, что охмелел преизрядно, тоже опрокинул чашу над своей бритой головой, и тоже ни капли не вылилось!
Уж начали слуги зажигать свечи в паникадилах, уж позвали домброчеев и бахарей[60]60
...домброчеев и бахарей... — Домброчеем называли музыканта, игравшего на домбре, бахарем – сказителя-шута.
[Закрыть], уж скоморохи в рубахах с рукавами ниже колен стали потешать гостей, а с лавок всё никто не поднимался. Не смолкали заздравные величания, не стихало пение многая лета.
