Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

3

А Иван-то Данилович со бояры не спешил. То есть знал, конечно, что назад не поворотишь, но и торопиться охоты не было. К ордынцам как заедешь, скоро не уедешь. Если вообще уедешь. Поезд его полз себе и полз от одного разорённого селения до другого. Где стояли Неринск, Лопасня, Новый Городок, теперь остались погосты. Кресты почернели от дождей, подгнили и заросли лядиной. Даже печки развалились от времени. Только вороны не покидали сих печальных мест. Завидев людей, снимались с крестов, потревоженно каркали по-хозяйски.

   – Смотри, сынок, что понаделали с нами губители наши лихие, – шептал отец, сжимая плечо Ивана.

Княжичу мало дозволяли ездить верхом, больше находился с отцом в кибитке, а комоницу его вёл в поводу дядька Иван Михайлович, муж видом сердит и ликом ряб, но добрейший и заботливейший пуще толстой Доброгневы. Он Иванчику больше был к душе, чем она. С ним было занимательно, и не боялся его Иванчик, а отца всё-таки робел. Когда останавливались на отдых у речки, княжич с дядькой лазили по береговым уступам, по крутоярам, цепляясь за обнажённые корни деревьев, искали сохлые ягоды и грибы в дремучих лесах. Всякое озорство княжича Иван Михайлович не только не запрещал, а поощрял: оно, мол, силу и ловкость развивает. Даже когда малой в открытую озорничал, дядька не окорачивал его.

   – Ишь, бешенина напала! Да надавай ты ему в колпу-то! – это Сёмка-змей советы подавал дядьке, чтобы он Иванчику подзатыльник отвесил.

А Иван Михайлович:

   – Пущай будет буй и крепок.

Очень нравилось Иванчику, что он будет буй, то есть смелый. Да он и сейчас уже смелый, а вот подрастёт, он и брата на лопатки положит. Дядьку-то Иванчик сызмалу побеждал, а когда тот просил пощады, предлагал ему:

   – Ну, давай, давай ещё, дядюх! Может, ты меня всё-тка поборешь, – надежду Ивану Михайловичу по доброте своей оставлял.

   – Да нет, мой желанный, – отказывался тот, – рази тебя одолеешь! Ты вон какой у нас богатырище.

   – Сморчком глядит, а кашу богатырём уплетает, – опять дразнится Сёмка.

   – Да будет тебе братца квелить, – урезонит его Иван Михайлович.

А тысяцкий Протасий и скажи:

   – От нашего Семёна ни хлеба мягкого, ни слова гладкого.

Сёмка порснул коня будто невзначай, чуть не стоптал Вельяминова. Тот даже в лице изменился, но, встретив внимательный взгляд младшего княжича, через силу усмехнулся вслед Семёну.

   – А ты почему молчишь, а только улыбаешься? – спросил Иван. – Дал бы ему плетью по заду. – Тоже был мастер на советы.

   – Старый муж юношей был, юноша же не ведает, что придёт старость. – И в тусклых глазах Протасия взблеснула влага.

Иванчик это цепко отметил памятью: и что старость придёт (к нему она не пришла), и про слезу Протасия (это имело последствия долговременные).

Сменяли одна другую поймы, и синеющие речные дали, и переправы вброд по мелководью: кружили сосновые рощи, леса столь густые, что лишь дыра в небо там, где дорога; храмы отражались в глади озёрных вод; встречались и красные хоромные леса, где было светло и сухо и скользко под ногами от старой хвои. Повидал Иван, как мужики пруды прудят, как садочники садки рыбные оплетают, а ещё занятнее, как на мелких речках в буреломах оброчные бобровники домики бобрам расчищают, чтобы им нырять туда было способнее. Так бы и ехал всю жизнь. Иван уж и про Москву-то забыл, и про маменьку с Андрюшкой, столько всего в новину занимало его: шум речных перекатов, таинственное молчание глубоких сырых оврагов, где нечистая сила живёт.

   – А бес, он какой? – допрашивал Иван.

   – Бес-то? Да так, мужичонко с жидкой бородой, реденькой и мокрой. Глаза бесцветны и слезятся. А кто зрит: зубы у него оскалены и очи кровавы.

   – А рога?

   – И рога, и уши имеются оттопыренные.

   – Хвост?

   – Всенепременно, размахиват и стегат им округ себя, когда зол, а ежели ластится, хвост по земле плетётся. А ещё дрожит он всё время, – напрягал Иван Михайлович воображение.

   – Дрожит?

   – Дрожит, милок, беспрерывно и мелко.

   – Отчего же?

   – Креста боится. И молитвы нашей.

   – Это хорошо, – успокаивался княжич. – Какой молитвы? «Да воскреснет Бог», да?

   – Канешна! «И расточатся врази его!» А как же! Не думай боле про это. Пока без великой тягости едем. Не знай, что впереди.

Хоть и вправду путешествие было большим удовольствием, некие мелкие колючки уже ранили невинную душу Ивана. Многое он не понимал, да хорошо запоминал. Множество разных людей тянулось вместе с обозом великого князя: были тут бояре, слуги дворовые, дьяки и толмачи, купцы русские да гости, приезжающие из зарубежья на Русь с товарами, на время лишь, – всяк со своей поклажей, со своим припасом на праздники. Разговоры дорожные Иван ловил чутким ухом, по-своему их толковал и переиначивал, сам ни к кому, кроме дядьки, не приставал. На него и внимания мало обращали: трусит княжонок на своей комонице рядом и пускай, брат Семён совсем от него отдалился, со взрослыми мужами вровню держался. Примечал Иван, что особо тянуло брата к одному человеку, бедно одетому и сутулому, с никлыми волосами вдоль худых щёк. Все, включая слуг, этого сутулого стороной норовили обойти, не обращались к нему, не то чтобы брезговали или боялись, просто избегали. Иной раз ловил Иван виноватые взгляды, кои бросали на князя Константина Михайловича, – взгляды безмолвные, непонятные. Семён же держался с ним, как со всеми, надмеваючись, но льнул к нему даже как-то болезненно.

   – Меж собой мы, князья, ещё можем считаться старейшинством, – говорил глуховатым голосом Константин Михайлович, перемещаясь конь о конь с Семёном. – А в Орде кто хану по нраву, тот и будет первее всех.

Семён на это зло, недоверчиво улыбался. Приглядчивый Иванушка поспешал за ними на широкоспинной кобылке, делая вид, будто не слышит ничего.

   – Главное, Узбека улестить, – продолжал Константин Михайлович.

Семён дёрнул щекой, едва разжимая губы:

   – Аль трудно это?

   – О, трудней, чем султана египетского! Капризен и скрытен. Уж я-то знаю.

   – Что же, звание великого князя, выходит, продаётся? – допытывался Сёмка.

   – Вот и думай. – Константин Михайлович кашлял от пыли, утирал глаза рукавом.

   – Надо ли так понимать, что его не столько сам хан продаёт, сколь придворные вельможи? – важно вникал Семён.

   – Сумей только купить! Хитрость тоже нужна немалая.

   – У нас достанет! – заносчиво отрубил Семён.

   – У вас – да.

Они посмотрели друг другу в глаза и внезапно резко поворотили коней в разные стороны.

   – Дядюх, это кто? – спросил Иван, глядя вслед удаляющейся сутулой спине.

   – Князь тверской, брат Александра и Дмитрия. Дмитрия татаре убили, Александр в Литву утёк, а Константин отсиделся от всех гроз, ныне Тверью правит. Он ведь родня вам. Твоей двоюродной сестры муж, княгини Софьи муж, да-а... – Иван Михайлович почему-то съехал голосом до шёпота.

   – Он – наша родня? Тверской-то? – поразился Иванушка.

   – Молчи про энто! – велел дядька и оглянулся.

   – Ты его боишься? – любопытствовал княжич.

   – Никто ничего не боится! – сурово оборвал боярин. – Нечего про энто думать. Не наше дело.

   – Москва честна кротостию, – раздельно, с нажимом произнёс неслышно подъехавший сзади старший брат.

   – Вестимо, князь, – смиренно согласился Иван Михайлович.

Семён хмыкнул и ускакал вперёд.

   – Чего это он? – всполошился Иванчик. – Будто грозится нам?

   – Ништо, милок. Тебе показалось. Брат просто так сказал. Не передавай никому, чего слыхал.

Напрасное предостережение. Иванчик и не сумел бы ничего передать, потому что ничего не понял, но худосочный тверской князь теперь часто стал привлекать его внимание, Иван даже следил за ним издалека, чего-то смутно пугаясь и доискиваясь. Какая-то тайна чудилась ему в том, что все сторонились Константина Михайловича. Его всегда понурый вид вызывал в Иване жалость и сочувствие, хотя за что жалел, чему сочувствовал, он и сам не знал.

   – Доброе ты у нас дите, – иногда задумчиво ворошил отец его волосы. – Мотри, не оставайся таким, когда вырастешь. Заклюют.

   – Кто, батюшка?

   – А князья, – загадочно обронил Иван Данилович. – Да и родственников опасайся. Всем не будешь мил да пригож.

Значит, Константина Михайловича надо опасаться, вывел Иванчик, буду приглядывать за ним, как бы чего не наделал. Батюшка-то вдруг не заметит, не углядит?

Чем дальше продвигались к полуденной стороне, тем сильнее всё переменялось: реже дожди, выше безоблачное небо, дни сделались жарки, вечера коротки и темны. И звёзд на небе – вдвое привалило. Ночуя под открытым небом, положив голову отцу на плечо, Иванушка научился уже сам находить колу, называемую Большой Медведицей, и кружилия – Орион по-другому. Укрывшись с отцом одним пологом, греясь теплом отцовского тела, Иванушка подолгу лежал без сна, дышал ночной степной свежестью, следил, как перемещаются по небосводу созвездия. Иногда он даже переставал чувствовать под собой земную твердь, и тогда ему казалось, он сам подвешен среди звёздных лампад, плывёт в их мерцании без опоры и веса. Было жутко и необыкновенно хорошо, так, что Иванушка ни с кем своими воздушными путешествиями не делился. Это была его первая тайна, укрытая ото всех: величие бездонных, полуночных, в звёздном дыму небес. Иванушка бесшумно поднимался, чтобы не разбудить отца, и осматривал земной мир: тёмные очертания пасущихся лошадей, возов, чуть краснеющие затоптанные угли костров, полосы тумана над рекой. Великое молчание царило во всём. Даже суслики не свистали, пошли в свои норки спать. Всё было прочно, надёжно и на своём месте. Когда небо начинало бледнеть, созвездия гаснуть, крупная роса выступала всюду: на спальном пологе, на траве, на бровях у отца. Иванушка допускал, что это звёзды с рассветом холодеют, делаются каплями и падают на землю. Иначе куда бы им деваться? А днём совершается обратное превращение – восхождение на небо, когда люди в суете ничего не наблюдают вокруг. Это открытие Иванушка тоже хранил.

Лето шло к концу, а в речках ещё можно было купаться, вода не охолодала. Однажды под вечер вылез Иванушка из потаённого парного мелководья, где, скрытый кустами тальника, он бултыхался отдельно от всех, – стыдился, что не умеет хорошо плавать, – и только принялся исподнюю рубаху натягивать, как услышал на берегу глухие лающие рыдания. Иванушка сначала замер с рубахой в руках, потом осторожно раздвинул гибкие ветки ракитника. Тверской князь лежал ничком, бил кулаком по сырому твёрдому песку, выкрикивая:

   – Боже, сделай им, что они мне сделали! Пошли им кару Твою страшную! Никому зла не делал! За что страдаю?

У Иванушки отвердели щёки, а губы стянуло, – не разомкнуть. Подумал, не кинуться ли обратно в воду, но руки-ноги не слушались.

Вдруг в кустах зашуршало, Иванушка увидел старого Протасия. Он стоял над Константином Михайловичем, уперев кулаки в бока, шевелил его носком сапога:

   – Ну, что гнусишь? Что скулишь, аки пёс гноистый?

Не помнил Иван такого лица у тысяцкого, такого презрения в глазах.

Константин Михайлович вскочил, всклокоченный и перепачканный в песке.

   – А ты видал, как я, отца своего, нага и мертва в хлеву лежаща? – вскричал он. – Тебя умаривали голодом, как меня, отрока? Ордынцы морили тебя в заложниках, в башне с крысами заточив на пять дён, даже и без воды? Ты сапоги татарские лизал от счастья, что кусок тебе наконец-то кинули?

«С крысами!» – помертвел в кустах Иванчик.

   – Крысов спужался? – с издёвкой спросил Протасий.

   – Не они страшны, боярин, страшнее люди жестокие, навроде вас с Калитой.

   – Годи! – надвинулся на него тысяцкий. – Когда это собаченье закончится? Иль уж успел подсластиться до ужина?

   – Я не пиан, песок ты, старая шлея! – отвечал тверской, дрожа всем телом.

И Иванчик в кустах тоже дрожал всем телом, позабывши надеть рубаху.

   – Сколь собаке не хватать, а сытой не бывать! – топнул ногой Протасий. – А батюшка твой Михаил не ходил на Москву, не бился под её стенами? А брат твой Дмитрий не ходил ратью на Юрия Даниловича? Не его ли удержал в своё время святитель Пётр? Нечего сказать-то?

   – Юрий Данилович не старшинство по роду ставил – тут наше первенство – он право силы утверждать начал. Где батюшка мой? Где брат Митя? Убиты! А где брат Александр? В чужой земле скрывается. Один я вам на растерзание остался.

«Не надо, перестаньте!» – хотел крикнуть Иван, но и язык у него отнялся.

   – Ты племянницы моей муж, значит, мы родня! – услышал он голос отца, который, оказывается, уже стоял за спиной Константина Михайловича, поигрывая сложенной плетью. – Что, думаю, за лаятель тут, что за крикса? Ты чего, князь? Вражда промеж нас закончена, и обиды позабыты. Тебе честь была оказана Юрием Даниловичем.

   – Да, государь, – опуская глаза, сказал Константин Михайлович.

   – Пооравши, да будя! – примирительно закончил Иван Данилович.

   – Обмастачили, вишь, его! – проворчал Протасий, тоже остывая.

   – Да чем это?

   – А насильно женили! – вскинул наглый взор тверской князь.

   – Насильно рази? – засмеялся Иван Данилович.

   – Я пленник у твоего брата был. Сначала у татар заложник, а отца убили – у твоего брата пленник. Два года держал. Он отца похоронить не дал мне. Только, женив на своей Софье, отпустил.

– А ты бы воспротивился, коли она тебе негожа, – издёвкой посоветовал Протасий.

   – Я отрок был!

   – Жениться мог – уже не отрок! – Великий князь и тысяцкий нехорошо засмеялись. – Иль ты ещё опурец был? Можа, ты и по сей день опурец?

И тут они замолчали, потому что увидели Иванчика. Он стоял в кустах, в мокрой рубахе до колен, и смотрел на них непонимающе и испуганно.

   – Дитя бы хоть постыдились, – сказал Константин Михайлович и пошёл по приречному взгорью туда, где уже дымили котлы с варевом и хлебники-басманы раздавали шестифунтовые караваи.

Отец с досады накинулся на тысяцкого:

   – Тухтырь ты, Протасий, брюзга, назола! Зачем при княжиче с тверским ошмётком мыркаешь, всякий вздор несёшь?

   – Я старше твоего, Иван Данилович, отца на два года, – с упрёком возразил Протасий. – А ты мне слова и дерзости! Возьму вот да постригусь в Богоявленский монастырь. Буду там с Алексием Бяконтовым жить. А ты себе другого княж-мужа приискивай.

Иван Данилович не убоялся Протасьевой угрозы:

   – Кто тебя пострижёт-то?

   – Снедать зовут! – раздался с кручи голос Сёмки. – Чего тут сварливец наш мотается?

   – Но, но, замолчь! – окоротил его отец.

   – Чего они? – спросил Семён, спустившись с кручи и помогая брату надеть штаны.

   – Протасий в монастырь хочет, а батюшка не пущает, – кротко растолковал Иванчик.

   – Хоть и золотые уши у котла, дну его черноты не избыти. – Рот у Семёна повело на сторону. – Хряснуть бы его покрепше, Протасия этого, и прошло бы хотение.

Первый раз вскипела перед Иванчиком злоба взрослых, а он жаждал всех только любить.

Когда над окоёмом показывалось солнце, река и ложбины, деревья, кони, лица людей делались малиновыми. Этот недолгий миг был столь чудный и радостный, будто в сказочное царство все попали. Но в суете утренних сборов слуги, отец и дядька, скучные и невыспавшиеся, отмахивались от Ивана: пустое, соколик, молвишь, не путайся здесь, не мешай. Дел у всех много: воды набрать на дневной переход, увязать ночевные шатры, седлать и запрягать коней, ничего не забыть на становье.

«Если мешаю, зачем брали с собой, – думал Иван, – таятся от меня да отпихивают, бегай, мол, соколик, никому ты не нужный». Это были уже не те обиды, которые приходилось сносить от Сёмки в играх и ристалищах, где брат всегда верховодил и побеждал. Иванчик не знал, что это впервые испытанное одиночество. Почувствовав на себе тёплый взгляд гороховых глаз Константина Михайловича, он независимо отвернулся и полез с помощью дядьки на свою комоницу.

Сегодня надеялись встретиться с митрополитом Феогностом. Отец по этому случаю прибасился: надел белый ордынский армяк из толстой шерсти да рубаху шелка дымчата. Среди бояр было заметно оживление: скоро, знать, конец пути – отдых, бани, молебны и пированьица.

Молодой и весёлый боярин Алёша Босоволоков уже пошучивал вольно:

   – Питва хочется, бражки да какое-никакое бабно!

   – Молодуха-то накладёт тебе взашей? – перемигивался с ним Семён.

   – Скоро будешь, Алёша, айран пить и бабняк татарский шшупать. Узнаешь сласть ихнюю, – сказал, смеясь, великий князь.

   – Ино, говорят, у них строго бабеней держат?

   – Хатуней, известно, строго. А есть в Сарае свечной базар, там девки ходят в штанах красных кожаных. Увидал такую – торгуйся смело, сколь возьмёт, чтоб переночевать с ней.

   – Всё, Иван Данилович, я дале с тобой не еду, в Сарай заворачиваю.

   – Валяй. Найдёшь себе в кожаных штанах в обтяжку, они нарочно для таких носят, кто от семейной жизни отчуждается, и, будто кони визгающие, нападают и бесуются на них.

Алёша смутился. Краска залила его щёки в пуховой бородке:

   – Никакой шутейности не дозволяешь, великий князь.

   – Шутейность дома будет, если вернёмся. С пискателями, с дудками, свирелями красно, кумачисто погуляем. А тута мне ореватых, похотью одержимых, не надобе.

   – Да я только для бодрости разговору ввернул! – оправдывался Алёша, не зная, куда глаза девать.

   – Ты видишь, тут княжич малой у нас и всё смекает! – вступился ещё и Иван Михайлович.

   – Каждое дитя – укор нам, грязи нашей, двоедушию, зломыслию и самочинности, – проговорил тихо Константин Михайлович, как бы про себя, но все услышали.

Иван Данилович прямо взвился:

   – Брысь отсюдова, философ! У него отец есть, и у отца об нём сердце вянет. А ты тут ни при чём.

Опять забулькали, как пузыри вонючие на болоте! Злость впервые пробудилась в детском сердце Ивана, вошла жестоко и больно. Поэтому он сильнее всех обрадовался, когда у стен Георгиевского монастыря завидел вышедшего навстречу поезду митрополита. Спрыгнув с седла, Иван помчался к владыке, забыв про благословение, крепко обнял с размаху и спрятал лицо в его прохладной шёлковой рясе.

Феогност был растроган, поцеловал княжича в маковку:

   – Чадо моё доброе, аль не забыл меня?

От владыки знакомо пахло ладаном, а ещё степным ветром и какой-то ягодой. Иван не отходил от него, пока он благословлял отца, бояр и знатных купцов.

   – В добром ли здравии? В безопасии ли прибыли? – раздавались почтительные возгласы. Заметно было, как все переменились при владыке, языки прикусили, степенны сделались.

Решили в монастыре не останавливаться, сразу на Солхат путь держать, где было уже приготовлено великому князю московскому удобное просторное подворье, купцам отведено место в караван-сарае. Только у лесного озера Шах-Мурза сделали последний короткий привал для молитвы и совместной трапезы.

Под открытым небом перед походным аналоем владыка совершил безмолвное моление, и все, опустившись на колени, вместе с ним просили Бога сохранить их от лютости и козни вражеской. Иванушка тоже усердно молился, у него была своя просьба: чтобы исчезла злоба людская и все любили друг друга и князя Константина тоже любили чтоб. Тот, как услышал эти тайные слова, всё поглядывал на Ивана, и морщинки у глаз его собирались: то ли щурился, то ли улыбался чему.

Духовито наносило полынью и темьяном, а с озера текла острая прохлада. Осыпанные пёстрыми солнечными пятнами, стояли на поляне люди, и Иван не узнавал их: они сделались как будто дети, беззащитно, просяще смотрели в небо. Если бы всегда так! Он отошёл к краю поляны, чтобы лучше всех видеть и каждому пожелать милости благодатной.

   – Любо глядеть мне на тебя, княжич, – произнёс у него над ухом Константин Михайлович. – Таимчи скажу: есть у меня братик, чуток тебя старше. Глядя на тебя, его вспоминаю и сильно жалкую.

   – А где он? – оглянулся Иван. Ему бы хотелось, чтоб был рядом ровесник, а то сплошь одни взрослые, надоели и утомили они его.

   – В Кашине, в городке малом, скрывается Васенька наш, сиротка. Батюшка твой да татаре пока позабыли про него. Ты выдашь, князь, а?

Иван помотал отрицательно головой. Лестная оговорка князь и надежда, что Васеньку не выдаст, – это было доверие промеж ним и тверским, скрытность, этим ни с кем поделиться нельзя, раз слово дал. Вдруг батюшка-то спросит: где у нас сирота Васенька, тверской отросток? А Ивану молчать? Ну, авось не вспомнит, не спросит. Любопытство было разбужено: пошто Васенька скрывается и как это? В клети сидит? Иван живо представил себе, как поедет в Кашин, скажет: выходи, никого не бойся, мы уходим с тобой в леса разбойничать. Тут и комоница серая стоит, хвостом машет. Васенька не посмеет на неё сесть, а Иван скажет: садись, ничего, у неё побежка лёгкая, вдвоём поскачем. И помчатся они по дремучим лесам, топча грибы и распугивая новорождённых зайчат. Вот смеху-то будет, вот забава! И свой шёлковый пояс с белыми гусями, маменькой вышитый, Иван ему подарит...

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё», – негромко запели на поляне. Иван перекрестился: Боже, научи всех прощать и любить!

После недолгой трапезы митрополит лёг почивать на ковре под развесистой сосной. И все остальные прикорнули кто где. Иван постоял у озера – оно было тёмное, потому что солнце перешло за гору и оттуда теперь пускало лучистое сияние на вершины деревьев. Потом он посидел на диком валуне, нагревшемся за день. Вода сделалась зелёною, как сами деревья. Нестреноженные лошади выгрызали зубами пожухлую низкорослую траву, затем долго, задумчиво пили из озера, мотая головами.

Даже Хрисогон, слуга митрополичий, лежал как мёртвый, разинув рот, только усы от дыхания раздувались.

Иван подкрался к владыке, сорвал травинку, стал ею водить по сомкнутым векам в густых ресницах. Феогност тут же открыл глаза, улыбнулся, осуждая себя:

   – Вот я какой леженька!.. От множества снедей княжеских заснул. Мы с Фёдором уж и отвыкли этак-то, больше на орехи да на яблоки дикие налегали.

   – А разве вкусно есть плохо? – завязывал беседу Иванчик, сам имевший большую слабость по этой части.

   – Воину, оратаю, дитяти – впрок. Монаху же во вред. Ум грубым делается. А доброе воздержание очищает его. Не заботься, монах, о чреве и будешь иметь покой. Ты «Лествицу»-то читаешь, что я подарил?

   – Я её в Москве забыл, – беззаботно признался Иван.

   – Вот ведь ты какой! – ласково упрекнул Феогност. – Но хорошо, что не лицемерствуешь.

   – Владыка, а почему здесь кукавица не кукует?

   – Не живёт тут, наверное. Жарко ей.

   – А в Греции живёт?

   – Там ещё жарче.

   – А в Египте?

   – В Египте такая теплота, что писклята без курицы высиживаются.

Иван недоверчиво засмеялся.

Митрополит продолжительно замолчал. Вспомнились ему диковинные листья пальм и ровное свечение мраморных дворцовых колонн, чуть слышное журчание уличных арыков и чёрные тени деревьев, спасающие от ярости испепеляющего солнца. Да ещё внезапные налёты морского ветра, возвращающего на несколько мгновений жизнь иссохшему горлу и колотящемуся сердцу. Вспомнилась даже слепая рыбка в голубом бассейне. Она, наверное, уже умерла.

   – Ты печален, владыка? – тоненьким голосом спросил Иван.

   – Нет, почему же? – очнулся Феогност. – Задумался просто. С батюшкой твоим о делах за обедом много беседовали. А я, Ивушка, даже очень рад снова свидеться с вами со всеми. Мне недоставало чего-то в Царьграде на этот раз, и я думал – чего? Теперь знаю чего. Мне надо на Руси быть и никуда надолго не отлучаться. Ибо тогда тревожусь.

   – Владыка! – Иван переполз по ковру поближе, сказал на ухо, обдав митрополита чистым детским дыханием: – А батюшка мой ведь никогда не умрёт, правда?

   – Иванчик, мы все уходим ко Господу. Никто не исключён. Но, смотри, не пламенем ли пребывают скончавшиеся дерева, не люба ли нам их теплота и угревность? Ну, что отворотился и глазки прячешь?

   – Люба, – сглотнул Иван слёзы.

   – Ну вот, разумный мой, всё ты уже понимаешь. Только избегай качения, и Господь благословит тебя.

Кто-то осторожно кашлянул у воды. Митрополит с Иваном оглянулись: на валуне, сгорбившись, сидел Константин Михайлович с виноватым лицом и вспотевший.

   – Ходил всё-таки? – укоряюще спросил Феогност.

   – Ходил. – Константин Михайлович понурил голову.

   – И что тебе нагадал отшельник этот с бобовиной?

   – Смеёшься надо мной, святитель? – Тверской князь поднялся и пересел нерешительно на край ковра. – А ведь он, пожалуй, правду сказал.

   – В чём же правда его?

   – Ты, говорит, повторишь со своей роднёй всё то же, что с тобой творили обидчики твои и враги.

   – Эка-а... Это и я тебе мог предсказать. Дело статочное, если совесть спит. Тут и бобовины не надо, чтобы предвидеть.

   – Ещё сказал: среди татар умрёшь. – Константин Михайлович сглотнул и горько прошептал: – Неужели суждено путём отца пройти мне?..

– Он сказал: умрёшь... Но не сказал: убит будешь, – возразил Феогност. – И потом: не всякому шептанию верь.

   – Приражён я окончательно, – твердил князь. – Аль не знаешь, что довелось мне в Орде испытать, когда я вот этакий, как Иваша, был, чуть поболе?

Феогност потупился:

   – Батюшку-то на твоих глазах убивали?

   – Его упредили заране, что кончать сейчас придут, он помолился да мне велел к ханше бежать, к Баялуни, она меня спрятала, как сочувствовала. Говорили, она сама из Царьграда и веры нашей раньше была. А батюшке колодки на шею – и поволокли. Две недели за собой по степи таскали, тело у него стало сплошь синим, садно синюшное. Я его уж только мёртвым увидал, ненадолго допустили поглядеть. А сердце вынуто. Хоронили же без меня. Юрий Данилович в плену меня держал, пока на Софье своей не женил. И всё прощать, владыка? – вскрикнул Константин Михайлович.

   – Прощать! – твёрдо ответил митрополит. – Судить же Бог будет. Не тебе учинать это дело. Если сам хочешь быть судьёй и казнителем, значит, хочешь заместо Бога быть в таких делах.

   – Да есть ли мера унижения моего?

   – Христианское отречение от своеволия не есть унижение человека. Всеми, кто прошёл сие трудное послушание, замечено и отмечено, сколь оно душе полезно и укрепительно. А немногие затворники, уста разомкнувшие, признавались, что полное исполнение просьбы-завета: «Да будет воля Твоя!» – есть сладость неизречённая. Совершенное же предание себя воле Божией есть награда милостивая душе исстрадавшейся уже на земле. Тогда ад земной с его злобой и волнениями оставляем, получая чистоту и покой, с коими дитя под руку отцовскую припадает. Там ему и утешение, и защита, и ласка, там источник жизни новой, это прощение Его, и счастлив тот, кого Бог здесь наказывает.

   – Утешник мой, – сказал, целуя руку митрополита, Константин Михайлович.

Иванчик был молчалив и задумчив до самого вечера И верхом не захотел въезжать в Солхат, спрятался в колымаге за спиной Феогноста. Значит, если бы не убил Дмитрий Тверской Юрия Даниловича, не бывать батюшке великим князем... Если бы батюшка после восстания в Твери не привёл туда татар, не бежал бы Александр Тверской в Литву, не ехал бы сейчас Константин в Орду за ярлыком на тверское княжение... Это было открытие мучительное. О родных погибших печалятся, а власть всё-таки хотят иметь? Друг другу не прощают, а хану прощают? И кланяются ему, несмотря ни на что. И сейчас готовы кланяться и гневный батюшка, и плачущий Константин. Что же это такое – власть? Хорошо, что у Иванчика её никогда не будет, он – второй сын. После батюшки станет править Сёмка, вот пускай и извивается перед татарами. А он, Иванчик, вырастет, женится на Шуше и будет жить-поживать... Иль лучше в разбойники подастся.