Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Дорога до Великого Новгорода неближняя, особенно по зимней непогоде. Как ни считай, но лошадь, запряжённая в сани, при одной кормёжке может рысью одолеть в день десять – двенадцать межевых вёрст, а значит, на всю дорогу надо класть не меньше седмицы. Так и считали, но тут бывший татарский мурза Чет, а нынче православный христианин Захарий, состоящий на службе московского великого князя, заявил, что можно уложиться в пять дней. Оказалось, что он не только в степи имел свою сакму, но и в Залесской земле. Раньше шли всегда, минуя Тверь и Торжок, реже через Волок Ламский, Холм, Старицу. А Чет уверял, что дорога мимо Белого Городка и Бежецка, хоть и кружной кажется, однако скорее из-за мелколесья и неглубоких оврагов.
Поверили ему и решили взять с собой – и провожатым, и толмачом, коли приведётся встретиться с татарами.
По-русски Чет говорил всё понятнее с каждым днём, объяснял великокняжеским боярам, с коими ему чаще всего приходилось общаться:
– Хатунь-то мой – руссий, все по её калякам.
– Но трудно всё же привыкать к чужой речи?
– Зачем трудна? Зачем чужой? Свой! Где татарский слов была, туды руссий нада баять, и якши!
Мурза – это князь, если в русское сословие переводить. На положении служилого князя Чет и находился в Москве, но так уж как-то сложилось, что к нему без особого почтения относились не только князья и бояре, но даже и дворяне с челядью позволяли себе подначки да шуточки, впрочем вполне добродушные. И звали всё чаще Чётом, а не Захарием. Батюшка из села Семчинского обвенчал его с дочерью мелкопоместного подмосковного боярина, в усадьбе которого Чет и поселился на правах совладельца (он не с пустыми руками притёк в Москву). Супругу свою звал то хатуней, то боярыней, что служило тоже поводом для балагурства.
– Чет, давно у нас баяно, что жена не боярыня, а ты баешь на инак?
– Как не боярыня? Такой большой боярынь! Сама пять без двох раз кажный ден водой полоскает себя и мене велит морд и рук так. А так куды как карош хатуня, – доверчиво выкладывал Чет.
Потешались над ним бояре и холопы, и кто бы поверил, кабы сказали им, что, став московским подданным, положит он начало большому русскому роду Годуновых, что, сделавшись ревностным христианином, Чет навеки прославит своё имя основанием Ипатьевского православного монастыря на Волге!
А в той поездке в Новгород, согласившись стать проводником, трясся Чет в седле впереди княжеского поезда, словно простой вершник. За ним сразу три лошади, запряжённые гусем, везли княжеский возок, за которым тянулись сани с провизией, а заключали обоз заводные лошади и дружинники, верхоконные и в санях.
После нескольких оттепельных дней снова резко похолодало, дороги покрылись настом, деревья заиндевели так, что иные тонкие берёзки склонялись чуть не до земли. Чет пригибался к седлу, но всё равно порой сшибал куржу, которая осыпалась и выбеливала его с головой, как и его караковую мохноногую лошадь.
Мороз усиливался, пушистая куржа начала обращаться в ожеледь, Чет сбивал её саблей, превращая в ледяное крошево.
Крытый возок, ie котором ехали Семён и Иван, был снаружи обтянут кожей, а внутри обит рытым бархатом. Но холод всё равно давал о себе знать, проникал в возок через неплотно подходившие, окованные серебряными полосками дверцы. Братья кутались в бобровые шубы, прятали ноги под полстью из шкуры большого бурого медведя.
Снаружи доносились всхрапывания лошадей, отрывистые окрики возниц да скрип полозьев.
– Не разрешил мне отец взять с собой Чижа и Щегла, – обронил Иван.
Семён не отозвался, будто задремал.
– Какой-то неласковый стал отец, как мыслишь?
– А когда он с нами, с детьми, ласков-то был, вспомни? – ответил Семён, не открывая глаз.
– Но отчего, Сёма?
– Сам в детстве не знал родительской ласки. Дед Данила умер, когда отцу нашему было всего два года, рано и матушка его, наша бабка Васса, покинула свет. Отец рос сиротой, и благодарить Бога надо, что выжил всё-таки: братья-то его все, кроме старшего Юрия, в малых летах померли – и Александр, и Борис, и Афанасий.
– А дядя Юрий получил великое княжение из-за того, что женился на сестре хана Узбека? На Кончаке-то?..
– Мне хан ничего про это не говорил, – отшутился Семён. – Женитьба, оно конечно... Батюшка и тебя оженить решил.
– На ком? – вспыхнул Иван.
– На Феодосье.
– Кто это? Вот ещё! Феодосья какая-то! Не желаю! – Иван укутался покрепче. Всё уж решили за него. Феодосию, вишь ты, нашли.
– Дочь князя Дмитрия Брянского, он сейчас наместником в Новгороде, и мы с тобой должны его отозвать.
– Да на кой она мне! Я на Шурочке Вельяминовой, может, женюсь. А на этой решительно не желаю! Может, эта твоя Феодосья и не красивая вовсе.
– Э-э, брат! Даже если хромая да косая, женишься. Радуйся, если не перестарок... Ну, ладно, ладно, перестарком быть не может, скорее напротив – малолетка. Ты, может, думаешь, что я выбирал себе в жёны литвинку Айгусту? Для дела государского красой и младостью своей пожертвовал. (Иван покосился из шубы на брата: смеётся, что ль, он над ним?) До этого Гедимин покровительствовал тверским князьям, а теперь нам стал. Бабы-то, они существа нужные, чтобы родниться через них, с кем надо.
– Как это?
– Новгород со Псковом самоволие выказывают, верховодить норовят, а как женился я по батюшкиному разумению, они и попритихли на время. И всех трёх наших сестёр батюшка выгодно сосватал...
– А мне какая выгода на дочке наместника жениться? – серчал Иван.
– Пока мы его не отозвали, пускай поможет нам серебро получить с новгородцев.
– Да-а? Так вот зачем отец и меня с тобой послал! – Иван почувствовал себя обманутым и обиженным. – А если не получим серебра? Я всё равно женюсь на хромой и горбатой?
– Да нет, – рассмеялся Семён. – Ты женишься, только когда Дмитрий станет князем в Брянске. А если не станет, то разговор так и останется разговором.
Встали на берегу небольшой речки Яхромы. В лучах закатного солнца на ветвях ивняка ярко тлели угольки красногрудых снегирей. Они сидели озябшие, нахохлившиеся, грустно насвистывали: «Жу-у-уть, жу-у-уть...»
Иван в одиночестве прошёл на занесённый снегом взлобок, подставил ветру мокрое от слёз лицо.
Глава десятаяНовгород открылся ещё вёрст за пять смутно очерченными в снежной дымке тяжёлыми шеломами церковных куполов, башнями и теремами жилых построек.
Семён уже бывал здесь по поручению отца, а Иван увидел Святую Софию впервые и был изумлён.
– Какая же, выходит дело, наша Москва низенькая, – сказал с обидой.
– Ништо, Ванюша, Рим тоже был низеньким, а теперь ему полмира кланяется. Киев – матерь городов русских, а нынче лежит в развалинах, в которых, как рассказывают, волки рыскают. Новгород – колыбель Рюрика, начало русской государственности, но остался на обочине, от всех зависит, всех боится. Москва же наша, правильно отец говорит, самая сильная сила на Руси, столица, зря ли владыка митрополичью кафедру к нам перенёс?
Умом Иван это понимал, но сердце огорчалось. И казалось несбыточным, что и в Москве когда-нибудь будут такие неприступные стены со стрельницами, огромные соборы с могучими каменными звонницами.
Внутренняя крепость в Москве называется Кремлем, потому что – и это с малых лет знал Иван – выстроена из кремля. На месте бора на Боровицком мысу сначала встала церковь Спаса на Бору, а затем и саму крепость построили из кремля – очень плотной и крепкой, пропитанной смолой древесины. В Новгороде, как и во Владимире, последний оплот города, защищаемый детьми боярскими, называется Детинцем, и само это слово Ивану нравилось тоже больше, нежели Кремль.
Московских гостей ждали. Как только открылся взору Новгород, выскочили из придорожного леска верхоконные кмети во главе с тысяцким Авраамом и московским наместником Дмитрием. Пока здравствовались с ними, два кметя помчались к городу с оповещением.
У монастыря Святой Анны, перед въездом на Волховский мост, прямо напротив каменного Детинца, встретили гостей архиепископ Василий и посадник Фёдор Данилович.
Обоз остановился, Семён с Иваном вылезли из возка.
Вблизи Новгород был ещё более впечатляющ. От блестящего на солнце розового инея, которым покрылись не только деревья, но и каменные церкви от крестов до папертей, крутые скаты крыш, звонницы, узорочье оконных наличников, город казался сказочным.
Архиепископ Василий благословил прибывших, а за ним следом выступил их давний знакомый по частым приездам в Москву степенный боярин Сильвестр Волошевич. Он держал на вытянутых руках серебряное блюдо с хлебом да солью.
Семён отломил хрустящую белёсую корочку несолёного ржаного хлеба, взял из стоявшей на каравае деревянной расписной солоницы щепоть драгоценной приправы.
Сильвестр смотрел на Семёна с доброй улыбкой, и это всегда уж так, ведь известно: если подавать будешь хлеб-соль без улыбки – поссоришься. Ссориться новгородцы не хотели.
– Без соли, без хлеба худая беседа! – сказал Сильвестр.
Семён прожевал корочку, в долгу не остался:
– Соли нету, так и слова нету, а как хлеб дошёл, так и переговор пошёл.
И хозяева и гости рады были встрече, но и те и другие знали, что за беседа им предстоит, опасались, что Не очень складный переговор может пойти. Москвичи боялись сразу нарваться на отказ, а новгородцам вовсе не с руки было начинать. Хозяева продолжали своё хлебосольство уже в палатах посадника, где всем знатным москвичам дали по отдельной изложнице.
Все переговоры вёл Семён, а Иван был в тени у него, ревниво присматривался ко всему вокруг: лучше или хуже, чем в Москве? Сравнения приносили одни огорчения, хотя и находил он порой кое-что в свою пользу.
Посадниковская челядь, которую звали здесь одерноватою или одеренью, а не обельною и обелью, как в Москве, показалась Ивану бестолковой и нерасторопной. Два челядинина подали ему для омовения рук лохань, хоть и серебряную, но лохань же!
– А рукомойников нешто нет у вас?
Челядины переглянулись.
– Цево это он, Иванко? – спросил один своего товарища.
– Тутотко рукомойник, – отозвался второй и указал на лохань.
Скоро Иван заметил, что не только челядь, но и наибольшие новгородские люди тоже имеют совсем другой говор, нежели москвичи: вместо «ч» произносят «ц» и наоборот, слова растягивают, словно поют, «окают», с большим нажимом на «о». Хуже это или лучше, Иван судить не стал, сообразив, что его «аканье» может показаться новгородцам не менее странным.
Терем, куда пригласили гостей отобедать, был расписан от пола до потолка. На стенах люди и животные, цветы и травы – это как и в Москве во всяких княжеских светлицах и горницах. Но потолок! На нём небо – и ночное и дневное. Иван на пороге замер, заглядевшись.
– У нас так: на небе солнце – в тереме солнце, на небе месяц – в тереме месяц, на небе звёзды – в тереме звёзды, на небе заря – в тереме заря и вся красота поднебесная! – похвастал польщённый замешательством княжича Фёдор Данилович, но тут же пришлось ему и пожалеть об этом.
– Да, богато вы, новгородцы, живете, зело богато! – тут же с нехорошим намёком отозвался Семён. – Нам до вас куда! Нам бы царю ордынскому хоть долг отдать...
– Ну, цто уж сразу про чаря, потрапезовать сперва надоть, – вмешался тысяцкий.
Стол был накрыт не просто изобильно, но изысканно. Кушанья и пития подавались не все враз и не всем одно и то же, а по наряду – каждый сидевший за столом мог выбрать блюдо по своему вкусу. Три ухи предложили – стерляжью, куричью и шафранную. Пироги и пирожки на любой вкус – тельные, с сигом, соковые, с хворостом, с сельдями. После этого пошёл наряд рассольный: нельма, стерлядь, лососина, раки. И жаркое по наряду – рябчики, лебеди, журавли, цапли. Напоследок уж сладости – варенья из самых разных ягод, пастила наподобие блинов.
Пили за здравие гостей, архиепископа с клиром, тысяцкого, посадника, наместника, всех бояр вятших.
А разговор между кушаньями – всё больше о еде.
Тысяцкий рассказал, как ездил за золотом к самоедам за Камень. И будто потому их самоедами зовут, что едят они мясо умерших сородичей.
– Неужли?! – несколько голосов сразу раздалось за столом.
– Верно говорю. Мешают с мясом дичи и едят. На зиму же они как бы мертвеют, ровно ласточки и лягушки, а весной сызнова оживают.
– Ересь! – возразил архиепископ Василий, который до сей поры сидел молча, ел мало и опрятно, чашу с мёдом лишь пригубливал. – У них полгода ноць, жилища ихние покрываются снегом, и они устраивают ходы под сугробами, переползают друг к другу, питаются загодя заготовленными припасами – рыбьим жиром, мясом белых медведей и тюленей. Надобно крестить бы их, Бога они не знают, поклоняются солнцу, луне, разным идолам.
Я говорил митрополиту Феогносту, цто надобно духовенство туда послать для обращения неверных, обещал владыка, да цто-то молцит и сам давно к нам не жалует.
– Да и ладно, цто не жалует, – отозвался посадник. – Как ни подъезд, так нам разорение.
– Верно, верно, – согласно загудели за столом иеромонахи и мирские, белые священники, которых, видно, сильнее всего касалось «разорение».
Московские гости знали слабость митрополита Феогноста, но при этих разговорах построжали, готовые обидеться.
– Митрополит наш печальной страсти сребролюбия не предан, – поспешно вмешался архиерей, – но свита с ним, верно, большая бывает, со многими людьми несытыми приезжает он, в монастырях много корму уходит, дары опять же... Да ведь даров-то кто не любит!
– Однако же вот государь Иван Даниловиц не обижался и без даров дорогих уезжать, – то ли подольстить хотел, то ли с неким тайным расчётом, имея на уме случай какой-то всем известный, молвил Купеческий староста Тудор.
Опасная тишина после этих слов сразу настоялась в тереме, так что владыка Василий опять вступил вкрадчиво и неторопливо:
– В лето шесть тысяч восемьсот тридчать седьмое[65]65
В лето 6837 – то есть в 1329 году.
[Закрыть] ходил великий князь Иван Даниловиц к нам на мир. Стоял в Торжке. Притворяне черкви Святого Спаса пришли к нему с цашею на пир, двенадчать мужей. И воскликнули эти двенадчать мужей Святого Спаса: «Дай Бог многая лета великому князю Ивану Даниловицу всея Руси! Напой, накорми нищих своих!» Князь великий спросил бояр и старых людей новоторжских: «Цто за люди пришли ко мне?» И ответили новоторжчи: «Это, господин, притворяне Святого Спаса, ту цашу дали им сорок калик, пришедших из Иерусалима». И князь великий посмотрел у них цашу, поставил на своё темя и сказал: «Цто, братья, возьмёте у меня вкладом в эту цашу?» Притворяне ответили: «Цем на пожалуешь, то и возьмём». И князь великий дал им новую гривну вклада, сказал: «А ходите ко мне во всякую неделю и берите у меня две цаши пива, третью – мёду. Также ходите к наместникам моим и к посадникам и по свадьбам, а берите себе три цаши пива». – Владыка Василий поднялся из-за стола, поднял свою чашу с вином: – Многая лета великому князю Ивану Даниловицу!
Присутствовавшие священники и диаконы тоже встали с лавки, крестясь:
– Многая ле-е-та, мно-о-огая ле-е-ета!..
Все опрокинули свои кубки, которые исполнительные виночерпии и чашники тут же наполнили вновь.
Семён кашлянул и чуть осевшим голосом – от волнения ли, от выпитого ли мёду хмельного – сказал давно заготовленное:
– А нынче великий князь Иван Данилович в нужде великой, хан Узбек требует незамедлительно две тысячи гривен серебра.
Тут же наступила тишина почти могильная, слышно было потрескивание восковых свечей, стоявших в кованых шандалах. Все ждали эти слов, готовились к ним, а как услышали, будто окаменели от великой неожиданности.
Первым опамятовался московский наместник князь Дмитрий. Он поднялся во весь свой великотелесный рост с явным намерением сказать нечто важное, но долго молчал, искал, видно, первое слово. При вздрагивающем пламени свечей его чёрная, прошитая серебряными нитями борода матово отсвечивала, и именно только этот отсвет и видел княжич Иван, сидевший как раз напротив наместника. Иван держал в уме разговор с братом о сватовстве и потому исподтишка наблюдал во всё время пирования за отцом своей возможной невесты.
– Ты, Семён Иванович, и ты, Иван Иванович, вы только ещё из кремлёвских ворот выехали, а в Новгороде уже знали, как встретить вас и что сказать вам. Потому я поперёк высокоумных голов новгородских и встал, что доподлинно знаю, какие мысли в их головах занозились. – Наместник начал витиевато, слишком хорошо понимая, что спрос за возможную неудачу с получением серебра будет прежде всего с него. – Ты, Семён Иванович, спросишь: «А куда ты смотрел, такой-рассякой, почему не обеспечил?» Отвечу, что и посадник, и тысяцкий, и все купцы с боярами – кого ни спроси – знают: и просил я, и молил, и грозил – без толку, ни полгривны сверх положенного давать не хотят, нетути, бают, более серебра.
Слова наместника сразу взбудоражили всех участников застолья, спало напряжение, каждый перевёл дух и готов был теперь к словесной пре.
Семён, не поднимаясь с поставленного для нею на самом видном месте резного кресла, сказал по виду спокойно:
– Ведомо и нам, что сполна уплатил Новгород царёв выход. И о том ведаем, что нету у купечества вашего серебра.
При этом неожиданном признании новгородские мужи аж опешили, загудели невнятно:
– Во-во...
– О том и рець...
– Вестимо, откуль серебру взяться?
– Всё подчистую выгребли.
– Но Также ведомо нам в Москве, что ни у кого, кроме Нового Города, серебра нет. Потому и приехали не куда-нибудь, а к вам.
– Однако, Семён Иванович, ведь изначала не бывало такого: по старой пошлине новгородской и по грамотам прадеда Твоего Ярослава Володимировича[66]66
...по грамотам прадеда твоего Ярослава Володимировича... — Имеется в виду Ярослав Мудрый (ок. 978 – 1054), великий князь киевский, сын Владимира I изгнал Святополка I, убившего братьев Бориса и Глеба, боролся с братом Мстиславом, в 1026 году разделил с ним государство, но затем в 1036 году вновь объединил его. Своими многочисленными победами обезопасил южные и западные границы Руси. Посредством брачных уз установил династические связи со многими странами Европы. При нём была составлена «Русская правда» – первый свод древнерусского права, в котором упразднялась кровная месть, гарантировалась защита жизни и имущества княжеских дружинников, давались понятия обязательственного и наследственного права и др.
[Закрыть], – осторожно возразил посадник.
Его поддержал тысяцкий:
– Князь, целовавший святой крест в соблюдение наших уставов, должен исполнять клятву.
– Верно! – охотно согласился Семён. – Мы и блюдём уговор. А сейчас не требуем, но – просим! Потому как великая нужа.
Разговор, однако, вошёл уже в такую пору, когда прекословщики слышат только сами себя. И словно бы не говорил ничего Семён, загудели:
– Мы и ордынский выход платили исправно, и цорный бор летошный год только по сугубой настойчивости батюшки вашего дали. Цого ещё? – басил кто-то из бояр в дальнем конце стола.
Один из его сотоварищей поддержал его, видно, не без робости – невнятно пробубнил:
– Им всё мало. Куды всё уплыло? Не Узбеку же одному?
– Как Божий день ясно, что половина нашего серебра в калите Калиты оседает...
– А то-о!.. Москву новую дубовую поставил, каменным здательством занялся. На какие шиши, что за прибыток?
Княжич Иван видел, как проступила багровая краска на лбу, на щеках Семёна, сливаясь заподлицо с его рыжими усами и бородой, ждал и боялся, что брат не выдержит, накричит, устроит свару. Но Семён продолжал молчать, слушал, что ещё наговорят разошедшиеся новгородцы.
Ворохнулся на своём месте архиепископ Василий, повернулся к Семёну всем телом, так что огоньки свечей поочерёдно отразились на его массивном наперстном кресте:
– А скажи, Семён Иванович, цто-то все две тысяци да две тысяци гривен? Пошто не тысяцу или пятьсот? Пятьсот можно хоть завтра.
Семён возликовал в душе, предчувствуя победу, да сам же всё и испортил. Надо было бы ему как можно проникновеннее сказать, что хан Узбек жесток и неумолим, что торговаться с ним себе может дороже обойтись, а он вместо этого обидно попрекнул:
– Вы, новгородцы, сами же и виноваты. Не вы ли сами, своими руками одарили ордынских темников десять лет назад как раз двумя тысячами, хотя тогда Узбек от вас столько не просил! Да ещё и огромное количество даров богатых сами отвезли. Теперь Узбек уж меньше и не берёт.
Стол снова загудел, словно растревоженная борть:
– Вот оно цто!
– А поцто торопитча тогда?
– Ишь, как ловко удумали: раз дали, они и разлакомились, надо или не надо, а дай? Тогда они ни за цто не отчепятся.
– Выход дали две тыщщи – ладно, теперь, знацит, сверх выхода, и опять две тыщщи?
– Поцитай, два выхода да цорный бор.
– Однако, ежели это Узбек требует, то Орда и войной пойдёт, – прорезался чей-то благоразумный голос, но тут же и заглушён был:
– Орда от нас далеко, Литва же – вот она, за окном.
– А то шведы, ливонские немцы, норвежцы, с кем только нам не приходилось биться, и всё серебро требуют, все накладывают на нас окуп.
Наместник Дмитрий Александрович, опасаясь, что голос его затеряется в общем шуме, снова возвысился над столом, чем заставил умолкнуть всех, и начал увещевающе:
– Верно говорите, что со всеми в округе вам ратиться приходится. Даже с устюжанами. В каждой рати теряете своих мужей добрых, бояр и купцов – гордость Великого Нового Города. А не забыли ли вы, граждане, кто от тверской зависимости вас освободил?
– Как же, помним, – ехидно встрял опять кто-то из дальнего конца, – освободила нас Москва и от Твери, и от серебра, и от рухляди, и от воли – от всего освободила, кто бы теперь нас от Москвы освободил.
Наместник переждал смех, не возражая, но с мысли не сбился:
– Нет, не можете вы забыть, как много новгородцы претерпели нужи от Твери. Тверские князья сейчас не стали бы вас уговаривать, а просто пришли бы и взяли, сколько им надо. А защитить бы не защитили, ни от Литвы, ни от Орды бы не защитили, потому что они и себя-то не способны защитить. Не то Москва, за ней вы как за каменной стеной!
Вполне справедливые слова наместника не только не остепенили новгородских мужей, но ещё больше задели их гордость, чего простить они не могли. Тысяцкий сразу же отповедал высокомерно:
– А ты, Дмитрий, забыл, знать, новгородскую поговорку нашу: «Кто может стоять против Бога и Великого Новгорода»? Псковичи вон вознеслись было высокоумием своим, но Бог и Святая София низлагают всегда высокомыслящих.
И какой-то незнакомый москвичам купец выкрикнул писклявым голосом:
– Новгородцы самому Александру Невскому, когда он вознёсся, сказали: «Тебе, князь, путь чист!»
Страсти разгорелись:
– И московским князьям мы кланяемся, а по-ихнему не хотим.
– Верно: они – себе, а мы – себе.
И тут неторопливо поднялся со своего места Семён.
– Значит, рати хотите? Будет рать! – Семён произнёс это так убийственно спокойно, что повода для возражений или споров не осталось. Княжич Иван почувствовал, как противный холодок пробежался у него по хребту и вздыбил на затылке волосы.
Наступила такая же тишина, какая была перед началом словесного ратования. Все крутили заросшими головами сево и овамо: каждый искал справа и слева вопрошающим взглядом хотя бы совета, а в ответном взгляде читал одно и то же: «Что мы наделали?!» Все – и гости и хозяева – понимали, что слово «рать» вовсе не означает ещё открытой войны: просто вооружённые московские дружины выйдут к границам Новгородской земли и запрут её для низовских купцов, привозящих хлеб из житниц Поволжья, Рязани. Болотистая новгородская почва хлеба почти не родила, приходилось жить на привозном, а не будет его – опять страшный голод.
Архиепископ Василий один сохранил трезвость мысли, сказал умиротворяюще:
– Вот ведь как бывает: нацали за здравие, а концили за упокой. Теперь один выход остаётся: у граждан города спросить.
И все с облегчением вздохнули: вот оно – спасение!
Загудели, задвигались:
– Веце!
– Оповестить надоть старост всех пяти кончов!
И – от греха подальше! – бояре и купцы начали торопливо вставать, гремя лавками, роняя посуду, гуськом потянулись к выходу.
