Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
Варфоломей нежно любил своих родителей. Для него не отвлечённым понятием была заповедь, которую дал Господь сынам, – чтите отцов, пращуров своих; божественно совершенным представлялось ему родовое его гнездо: отец – мать – сын. Чувство родства делало беспечальным раннее его детство, хотя и проходило оно в условиях бед и тревог, вызванных частыми набегами на родной город Ростов татарских и московских татей. В пору отроческого созревания чувство родства ещё сильнее укрепилось в его сердце и заставило остро переживать всё происходящее в семье и вокруг. Являясь свидетелем непрекращающихся княжеских распрей, видя, как всё труднее и труднее даются его отцу частые разорительные поездки с ростовским князем в Орду, как мучается в непосильных заботах мать, Варфоломей находил утешение в жаркой молитве, озарявшей его светом Животворящей Троицы.
Старший брат Стефан женился и, рано овдовев, постригся в монастырь. Женился и зажил наособицу второй брат, Пётр. Варфоломей не мыслил себе жизни вне родного дома, и многие люди, видя чудное согласие и приязнь в семье Кирилла и Марии с сыном Варфоломеем, называли их троицею нераздельною.
Когда окончательно обнищавшие и состарившиеся родители поселились сначала в Радонеже, а затем ушли в Покровский монастырь в Хотькове, Варфоломей по-прежнему безотлучно был при них, как мог, скрашивал их скудельное житье. Умерли они почти одновременно. Отдав им последний долг, он, будучи в возмужалом двадцатитрёхлетнем возрасте, ни в монастырь не постригся по примеру Стефана, ни семьёй не стал обзаводиться, как Пётр, а удалился в пустынь, где, не развлекаемый никем и ничем, проводил время в богомыслии, спасался молитвами Богу вездесущему и триединому.
Однажды два монастырских послушника, много часов проведших в беседах и размышлениях о Святой Троице, но так и не смогших ни на чём укорениться, шли по берегу моря и увидели дитя, игравшее на песке, черпая ракушкой из моря воду и выливая её в выкопанную рядом ямку. Пронаблюдав его усердие, один из монахов сказал: «Скорее этот малец вычерпает море, чем мы с тобой поймём тайну Святой Троицы».
Не раз пересказывал Алексий в назидание молодым своим сопостникам Богоявленского монастыря эту легенду, всегда встречая в ответ почтительное молчание, и вот впервые от молодого бедного отшельника услышал небрежительное:
– Ну-у, небось это монахи латинской веры, не наши! Истинно?
– Истинно... – озадаченно подтвердил Алексий. – А ты, значит, полагаешь, что для нашего православного монаха тут нет тайны?
– Григорий Нисский учил[74]74
Григорий Нисский учил... – Григорий Нисский (ок. 355 – ок. 394) – богослов, писатель и философ-платоник, представитель патристики. Епископ г. Ниса в Малой Азии, брат Василия Великого, теолога и епископа г. Кесарии. Разработал теорию символической интерпретации Библии, оказавшую широкое влияние на средневековую культуру. В антропологии исходил из органического единства человечества как некоей коллективной личности.
[Закрыть], что сокровенная суть Троицы заключена уже в самом имени Христос.
– Как это, скажи?
– Христос – значит помазанник, и в нём узнаем мы и Того, Кто помазан, и Того, Кто помазал, и Того, через Кого помазан и вдохновлён, сиречь Святой Дух.
– Верно, и сколь красно!
Алексий споспешествовал Варфоломею сначала единственно лишь из возникшего к нему благорасположения, но, когда поближе сошёлся с ним, понял, что этот отшельник из лесных дебрей и впрямь образован.
Они сидели вдвоём в наместнической келии, которая была не такой, как у рядовых монахов и в какой временно поселили Варфоломея, а просторной и светлой. Перед трёхрядным тяблом стоял большой восьмиконечный крест, окрашенный в чёрный цвет и накрытый воздухом, через прозрачную ткань которого угадывалось изображение распятого Господа Иисуса Христа.
– У тебя в лесной часовне такое распятие?
– Ну-у, ты что!.. В моей хижине крест, топором лишь тёсанный, – без огорчения ответил Варфоломей и добавил строго: – Но силу тоже великую имеет, бесы от него в ничто оборачиваются. Образа Пречистой Богоматери и Николая Угодника родители мне завещали, их я во вновь срубленную церковь перенесу. А вот надо ещё Спасову икону. Да ещё престольную...
– Найдём. Либо монастырские иконники напишут их тебе, – торопливо пообещал расхаживавший из угла в угол и привычно переступавший через скрипящую половицу Алексий. Остановился у зарешеченного и залепленного снаружи мокрым снегом окна, после продолжительного молчания объявил: – Архипастырь Феогност благословил тебя и на монашеский постриг, и на постройку церкви, он повелел мне определить тебе священника, который отвезёт в твою церковь антиминс с мощами. Я хотел послать архимандрита Фёдора... Но что, если я сам поеду туда, а-а?
– Спаси Бог, отче! А постриг?
– И постриг я вместе с иеромонахом Митрофаном проведу... Надо только загодя всё приготовить, а мне ещё и получить благословение у владыки на поездку в твой Маковец.
Не откладывая в этот же день приступили к сборам. У рухлядного подобрали Варфоломею иноческое одеяние, и Варфоломей не мог сдержать дрожь в руках, когда примерял рясу и хитон – монашеское одеяние для постоянного напоминания о терпении, добровольной нищете, тесноте и всяческих бедах. Подержал в руках пояс – знак препоясания чресел во умерщвление тела и обновление духа, сандали – благовествование миру и верицу – знак памятования о творении непрестанной молитвы. Затем пошли к ризничему, заведовавшему церковной утварью. Этот монах был прижимист – дал деревянный потир, медный дискос и такую же лжицу, сказал, что потом подберёт всё остальное. Алексий легко согласился с ним, говорил, что да, мелочи потом можно подобрать, а вот главное – антиминс, неотъемлемая и преобязательнейшая часть престола, без него церковь и существовать не может, потому что если нет его в алтаре, то и литургию служить нельзя. И только митрополит один вправе дать его, приравнивая то к собственноручному освящению храма.
Феогност дать антиминс пообещал, сказал, что освятит и подпишет нарочито изготовленный священный плат из шёлковой ткани, но на это потребуется дня два. Заметив огорчение на лицах своего наместника и радонежского отшельника, добавил:
– Да вы не сокрушайтесь, ведь всё равно надо ждать княжеского дозволения на то, чтобы сесть на пустынножительство, и на строительство церкви, земли-то по завещанию Ивана Даниловича Калиты принадлежат его младшему сыну Андрею, а он пребывает в своём вотчинном городе Серпухове, пока приедет, пока жалованную грамоту выправит, много дней может пройти.
Алексий и Варфоломей переглянулись, у каждого в глазах одно читалось: ну, спаси Бог, владыка, утешил!
Но – делать нечего – надо идти к великому князю, просить его, чтобы послал гонца к брату.
– «Антиминс» – это от двух греческих слов: «анти» – «вместо» и «мисион» – «стол», – объяснял Варфоломею Алексий, с удовольствием сознавая свои всё расширяющиеся познания в новом для него языке, хотя и не желая выставлять это напоказ.
– Вместопрестолие, значит? – сразу понял Варфоломей.
Феогност собственноручно вложил в середину расшитого плата, ближе к его верхнему обрезу, вещественные останки небожителей – мощи, залитые в мешочке воскомастихом, сделал удостоверительную надпись и помазал весь антиминс святым миром. Стал плат трапезой священной, теперь можно его в новопоставленной церкви возлагать на верхние доски престола и совершать на нём бескровную жертву Тела и Крови Христовых.
– Алексий, подай-ка илитон! – велел Феогност.
Алексий сходил в храмовый придел, где располагалась ризница, вернулся с льняным чистым, без рисунков и подписей, платом. Проходя мимо Варфоломея, не удержался, чтобы опять не поделиться своими познаниями в греческом:
– «Илитон» – значит «обёртка», «повязка».
Феогност свернул антиминс, обернул его илитоном:
– Ну вот, с Божьей помощью сотворили. Не развязывать и не разворачивать до самой той поры, пока в освящённой церкви не начнёте литургию верных.
– Не скоро то произойдёт, а покуда поедем на закладку церкви. Пока сруб до кровли сложится, брат Варфоломей в постах, в трудах, в молитвах пройдёт приуготовления к постригу в ангельский образ. – Алексию не терпелось поехать в радонежские леса, чтобы впервые в жизни самому освятить новую церковь. – Вот только князя Андрея Ивановича дождёмся.
Возвращения посланного Семёном Ивановичем в Серпухов гонца ждали со дня на день, но стоял на дворе февраль – сечень и лютень, он же кривые дороги. Сретенские морозы с вьюгами и метелями превратили Москву в обособленный, оторванный от всего мира остров – ни одного вестоноши ниоткуда, ни княжеских наместников с мытом и тамгой, ни крестьянских обозов с мороженой рыбой и житом.
Варфоломей нечаянному заточению был рад: не пропускал ни одного богослужения в Успенском соборе, много времени проводил за чтением книг, которые дал ему Алексий, знакомился с монастырской братией. Очень дорожил возможностью общаться с Алексием, а тот в свободное от своих многоразличных обязанностей время знакомил его с монастырскими службами, говорил как про сбыточное и скорое:
– Учись, запоминай, пригодится, когда сам во главе монастыря станешь, игуменом, а не то и архимандритом.
В мастерской иконников Варфоломей робел, боялся помешать их боговдохновенной хитрости. В золотошвейной мастерской, где изготовлялись священнические ризы, был мало, но вот от Мелентия с Прокошей он бы век не ушёл – их работа сразу завлекла его, возбудила живое участие. Что у них сразу поразило Эарфоломея, так это преизобилие света, три широких окна. Дневной свет лился потоками, отражался от блестящих свежеструганых стен и высвечивал потолок, пол, все углы. Даже и в пасмурную погоду, при густом Снегопаде, летописцы не возжигали свечей, которых у них тоже оказалось неожиданно много – на трёх напольных семиветвистых подставках.
Прокоша встретил Варфоломея вопросом, безобидной потехи ради:
– Что же ты не торопишься к старухе своей?
Варфоломей указал взглядом на закиданное снегом окно, Прокоша то ли правда не понял, то ли притворился, опять же из-за невинного озорства:
– Ах да, в берлоге он сейчас спит, архимандрит-то лесной.
Варфоломей не свычен был шутить:
– Князя Андрея жду. А на дворе, вишь, как вьюга взлизывает.
– Это-то да, взлизывает: то с земли мятель, то с неба замять. А ты, стало быть, дела не находишь себе?
– Истинно так.
– Тогда очини нам перьев. Мелентий, дай ему леток.
Мелентий, длиннобородый седой старик, достал с полки, что прибита была вдоль всей стены, два засохших гусиных крыла и укладной ножик.
Варфоломей принял их, но приступиться к делу не умел.
– Нешто в диковину тебе? – понял Прокоша. – Давай-ка покажу. Глянь: бородку пера не трогаем, только стебло, дудку. Вострым ножом зараз ссекаем наискось комель. Видал? Чуток ещё вот так подрежем... Всё, получилось перо с очином, сейчас испытаем. – Прокоша пододвинул к себе чернильницу, изготовленную в виде жабы, ткнул в её разинутую пасть очиненное перо и начал легко, словно играючи, водить им по пергаменту. Варфоломей не сводил глаз с кончика пера, который бегал по хрусткому листу сначала безотрывно, потом прочерками. Стал обозначаться рисунок некоего зверя, вставшего, на дыбки и протягивающего вперёд передние лапы. А вот в лапах у него оказалась абы корчага глиняная.
– На кого похож? – спросил Прокоша.
Варфоломей отрицательно помотал головой.
– Значит, не похож, – опечалился Прокоша. – А я ведь твою старуху изображал. Медведь этот приготовился у меня мёд ведать. А у ног его поставим борть дупляную, в ней мёду дикого всклень... Вот так. И получится буквица. Какая?
– Веди, – угадал Варфоломей.
– О-о, ты, выходит, ведец, грамотен!.. Сейчас сделаем твоего медведя заглавной буквицей, будет он зачалом, красной строкой: «В лета 6849...» Ну и будет. Нам с Мелентием этот лист надо нынче закончить. Сядь на ту вон скамейку и очиняй перья. Бери с крыльев только третье, четвёртое и шестое, считая снизу.
– Отчего так?
– Только эти в дело годны, а остальные суть гусиная шерсть.
Прокоша с Мелентием сидели в плетёных со спинками креслах, перед каждым стояли широкие столешницы с разножьем. Оба работали молча, сосредоточенно. Мелентий время от времени отводил к левому плечу свою длинную бороду клином, чтобы она не елозила по пергаменту и не смарывала написанное. Прокоша, увлёкшись работой, склонял набок голову, иногда высовывал язык от сугубого усердия.
Варфоломей очинил все перья и благоговейно наблюдал за работой летописцев. Прокоша, не поворачиваясь к нему и не отрываясь от пергамента, велел ещё натереть кирпича для промокания свеженаписанных строчек, а потом ещё натолочь сушёных желудей для приготовления чернил – чёрной жидкой краски.
Просидел он у книжных списателей долго. Не сразу и заметили, что за окнами установилась тишина.
Первым встрепенулся Мелентий:
– Никак, залёг ветер! Уж думали, не перестанет никогда вьюга-то.
– Да, теперь тебе, Варфоломей, путь чист.
Желая убедиться, что непогода кончилась, все трое поднялись и подошли к окнам. Но слюда была в изморози и снежных нахлёстах, рассмотреть через неё ничего было нельзя.
– Залёг ветер, – подтвердил Мелентий, прислушиваясь. Повернулся в сторону двери: – А к нам кто-то идёт никак?
Дверь отпахнулась без стука и без обязательного монастырского запроса, облако пара ворвалось в келию, а когда рассеялось, в проёме увидели они великого князя Семёна Ивановича. Он оглядел всех очень строго:
– А Алексия, видать, нет у вас? И где его черт носит?
Семён Иванович собрался было уходить, но, увидев, как при упоминании черта над скуфьями монахов запорхали тонкие персты, сложенные для крестного знамения, понял свою оплошку. Отыскал глазами божницу:
– Прости, Господи, меня, окаянного!
Бросил взгляд на пергамент, который лежал на Прокошиной столешнице:
– Длинный какой, абы рушник! И чё на нём? Перебеливаешь свод?
– Нет, великий князь. Перебеливает Несторову летопись Мелентий русским полууставом, а я погодную запись скорописью веду.
– Докуда дошёл?
– Что великий князь литовский Гедимин помре и седе на княжение сын его Ольгерд.
– Эка! Ольгерд!.. Это когда ещё сотворилось! Уже на место Узбека его сын седе.
– Что?
– Как – сын? А Узбек?
– Узбек помре ещё осенью, долго из Орды до нас вести идут, с большим опозданием доходят. К тому же не каждой можно верить. Но в этой сомневаться нельзя: умер хан Узбек, умер.
Монахи снова перекрестились, Семён Иванович небрежно махнул рукой:
– Неча за нехристя молиться... К новому царю ехать надо мне и владыке Феогносту, а он по епархиям отправился. Отозвать его надо немедля, а Алексия нет нигде, увидите – ко мне чтоб немедля шёл. – Семён Иванович растворил дверь, морозный воздух снова начал стелиться по полу. – Покуда в свод не заносите про то, что я сказал. Ордынскому баскаку можно верить, а можно погодить, дождёмся наших видоков и купцов.
Великий князь ушёл. Впущенное им холодное облако ещё держалось какое-то время, потом исчезло, но стужа осталась. Прокоша с Мелентием начали дыханием отогревать руки, намереваясь продолжать, Варфоломей же взялся за шапку. Но задержался у порога. И летописцы не сели в свои плетёные кресла. Все трое молчали, и все думали об одном: к добру или к худу смена правителя Орды?
О произошедших в Сарае переменах первым в Москве узнал баскак Бурлюк от тайно прибывшего к нему ордынского лазутчика. Семён Иванович ждал подтверждений от своих доброхотов, но ни один из них не объявлялся. По прежнему опыту известно было, что ордынцы во время смут до поры не выпускают из Сарая иноземных послов и купцов, опасаясь неверных толкований и преждевременных действий своих соседей. Так случилось и на этот раз, что подтвердили начавшие прибывать на сыропустной неделе один за другим свои и новгородские гости. Купцам разрешалось перемещаться и торговать повсеместно без зацепок и без пакости, им была везде дорога, открыты все рубежи, но для ордынцев и этого всеобщего правила не существовало, они задержали гостей по своему произволу почти на месяц.
Первым явился Филимон Чеглок, купец хожалый, во многих землях побывал он и возвращался домой через Сарай. Он очень торопился, к Семёну Ивановичу заявился прямо с дороги. Сбил с усов и бороды ледяные сосульки, начал с порога:
– Бью челом, государь! Безумие великое в Орде творится. Хан Узбек умер, а сыновья его за власть подрались, весь престол кровью залили.
– И кто же там теперь?
– Того не вем, – виновато ответил Чеглок.
– А Узбек, значит, умер?
– Это да, это верно, умер, скончался, все татары бают об этом в один голос.
Снедало Семёна Ивановича нетерпение, крайне важно было узнать, кто вместо Узбека, к кому на поклон ехать. Хотя, конечно, в любом случае произошедшая перемена ничего хорошего не сулила, готовиться предстояло к самым неожиданным неприятностям.
Наконец стало известно доподлинно, что новым ханом Золотой Орды объявил себя Джанибек. Семён Иванович несколько приободрился. Может быть, это и не лучший из сыновей Узбека, но с ним довелось ближе всех сойтись: говорили о скаковых лошадях, однажды лунной ночью вдвоём выезжали в степь и дивились яркости звёзд в южном бархатном небе, а кроме того... Кроме того, явно благоволит москвичам, и Семёну Ивановичу в особенности, Тайдула, столь же красовитая, сколь и умная хатунь Джанибека. И, начав сбор подарков для ханского двора, Семён Иванович особо придирчиво осматривал те, что предназначались Тайдуле.
Узбек-хан, проводник ислама, приказывал убивать шаманов и даже буддийских лам. Но шаманы при нём ещё крепко держали в руках народы Золотой Орды, а ислам оставался религией городских зажиточных жителей и правящей верхушки Степи.
Но когда боли настолько измучили Узбека, что он сделался слаб, как дитя, Тайтугла призвала шамана. Латинские лекари не сумели дать облегчения, сказали, что нет иных средств, кроме опия. Но и он уже не помогал. Хан сознавал, что хорошие лекари из Европы в Орду не поедут, хорошие-то и дома надобны, хорезмийский врач был давно мёртв, пришлось согласиться на услуги шамана.
Узбека вывезли в степь, и там, обращаясь к древнему валуну, шаман вопросил громким голосом: «О, ты, живущий от начала времени, ты, всё знающий, скажи, чем болен царь?» Валун сказал, что у царя болезнь внутри чрева его. Шаман решил, что будет лечить при помощи пара, способом, который именуется казан. Обессилевшего Узбека, поддерживая под руки, поставили, раздвинув ему ноги, над раскалённым котлом и покрыли ватными халатами. В казан брызгали солёной водой, а поднимавшийся пар задерживался халатами. Вспотевшего больного, тщательно укутав, уложили на войлоки, а на живот положили горячие лепёшки, которые потом выбросили собаке, чтобы к ней ушла боль хана. Но собака от этого не заболела, а Узбек не вылечился. Народ забросал неудачливого шамана камнями.
В ночь царю стало резко хуже, а утром уже пришлось позвать обмывалыциков. Это занятие переходило из рода в род по наследству, и обмывалыцики постоянно носили при себе как знаки отличия тыквенный ковш для черпания воды из котла и рукавицы, подвешенные на поясе. И тот, кто был когда-то неукротим, как гунон – жеребец-трёхлетка, опасен, как барс, милостив, как солнечный свет, был вымыт, облит водой и вытерт – последнее, в чём он нуждался.
Незадолго до кончины Узбек послал своего старшего сына Тинибека с большим войском для завоевания земель джагатайских. Джагатай, умерший сто лет назад, был вторым сыном Чингисхана[75]75
...Джагатай... был вторым сыном Чингисхана... – Джагатай {? – 1242) – монгольский хан, второй сын Чингисхана, принимавший участие в большинстве его доходов. Он стал первым ханом Джагатайского улуса, наследственного владения монгольских ханов из рода Джагатая, выделившегося из монгольской империи в 1224 году. Этот улус включал в себе среднеазиатские земли и Кашгар. К середине XIV века распался на ряд феодальных владений.
[Закрыть] и имел во владении Бухару, Фергану и часть киргизских степей к югу от озера Балхаш.
В отсутствие Тинибека эмиры согласились временно поставить над собой среднего сына Джанибека, любимца Хатуни Тайтуглы[76]76
...согласились... временно поставить над собой среднего сына Джанибека. — Джанибек (? – 1357) – хан Золотой Орды с 1342 года, будет активно насаждать ислам, в 1356 году захватит Азербайджан. При Джанибеке начнётся необратимый процесс дробления Золотой Орды.
[Закрыть]. Когда законный наследник престола возвращался в Сарай из похода, Джанибек сказал матери; «Вот идёт мой старший брат, чтобы согнать меня с царства». Тогда мать подговорила эмиров, и те, выйдя навстречу Тинибеку для приветствия и целования руки, внезапно напали на него и умертвили. Джанибек, ободрённый столь решительными действиями подданных, заодно приказал умертвить и младшего брата Хыдырбека. На всякий случай. Для прочности престола. Хыдырбека, возмутившегося убийством наследника, обвинили в постыдных делах с томным молодым персиянином. Хотя все знали, что младший царевич был непричастен к этому, а мужеложством занимался убитый Тинибек, но что сделано, то сделано.
– Просто такова их судьба, – сказал Джанибек об участи своих братьев. – Так обычно говорил наш отец. Он всегда прав.
А как же?.. Разве кто-нибудь думал иначе?
Стали готовиться к курултаю. Любимую рабыню хана Узбека Славицу отправили доживать век в развалинах заброшенной летней ставки у горы Богдо в междуречье двух Узеней, Большого и Малого.
Курултай длился не месяц, как обычно, а всего один день. Съехались нойоны, беги, эмиры, визири и прочая знать. Мужчины надели чёрные ватные халаты, а женщины – голубые и синие рубахи, украшения же сняли. Головы покрыли красными платками, верхние концы которых завязывались на затылке, а нижние спускались до пят. Новая царица Тайдула чудо как хороша была в этом скорбном убранстве. Старая же царица Тайтугла сделалась черна лицом от горя: сразу утратила мужа и двоих сыновей. Она всё рвалась на мазарки к своему повелителю, придворные и Джанибек не пускали её, убеждая, что свидание с нею расстроит умершего супруга. Тайтугла это сознавала и, чтя обычаи, усмиряла свои порывы. Другие женщины посещали кладбище рано утром До восхода солнца.
На курултае Джанибек объявил, что только любовь к покойному хану устанавливает Между сердцами настоящее согласие и единомыслие.
Прекрасная Тайдула сказала, что лишь неразумный заставляет слепого искать убежище на обрыве, и выразила надежду, что уважаемые присутствующие чтут Аллаха не из выгоды, а из благочестия и им известно, что ничто не свершается без воли Всевышнего.
Некоторым шевелением бровей присутствующие подтвердили, что видят перед собой умную женщину.
Джанибек сообщил, что мусульмане всего мира скорбят о кончине Узбека, что Папа Бенедикт XII прислал из Авиньона свои соболезнования, а также поздравления по случаю восшествия на престол нового хана и отдельные поздравления царице Тайдуле.
Вельможи поняли, что перед ними – очень умная женщина, и показали, что намёк её про слепых на обрыве воспринят с должным вниманием.
Молодые нукеры – будущие полководцы – подтвердили, что всегда готовы исполнить волю Аллаха, если он выскажет её через мелика Джанибека.
Мулла, перебирая чётки из косточек джиды, сообщил, что царевичи Тинибек и Хыдырбек тоже призваны Аллахом и за чистосердечие будут награждены в садах утех, где они воссядут друг против друга и будут их обносить чашами с влагой прозрачной – сладостью для пьющих, от которой не бывает головной боли, от которой не пьянеют. Пред ними будут скромные взглядами супруги, светлоокие, подобно бережно хранимым яйцам.
Конечно, зависти к участи Тинибека и Хыдырбека никто не выразил. В глубокой тишине было слышно только, как льётся через край чаши дворцового фонтана вода.
«И сам ту же чашу испьёшь, ею же напоил братьев своих», – сказал Джанибеку православный епископ сарайский, тоже призванный на курултай. Но он мысленно сказал, а не вслух, поэтому его никто не услышал.
Беглеберг удостоверил, что все подданные обязаны по-прежнему каждый год поставлять хану дойных кобылиц для кумыса, а также всё, что хан ни пожелает из их имущества. Повинность будет платиться также с виноградников, налоги – за амбары, за гумна, ясак с арыков за пользование ими. Беглых будут искать, как и раньше, в течение тридцати лет. Дети рабов уже могут садиться на землю как свободные.
От себя Джанибек добавил, что приказывает всем татарам носить чалмы и перестать поставлять рабов в Египет.
Участники курултая молча выразили восхищение мудростью нового повелителя вселенной.
Вдовы покойного тоже имели право что-нибудь сказать, но они только закрывали лица рукавами в непереносимой печали.
– Дни царствования хана Узбека были светлым пятном на челе веков, – произнесла с приличествующей сдержанностью Тайдула, – а ночи владычества его были яркою полосою на лике времён. – И на глазах у всех она сменила красный платок на белый прозрачный тастар, накинув его на голову и тем дав понять, что с жалыо закончено, поскольку все приличия соблюдены.
Да, когда земля размельчится, сделавшись кусками, кусками, когда Господь твой придёт и с ним ангелы, стоя рядами, рядами, – в тот день, когда приведётся геена, в тот день человек размыслит... но что принесёт ему это размышление? Он скажет: о, если бы в моей жизни я запасся добрым! В тот день никто так не накажет, как наказывает Он, никто не наложит таких оков, какие оковы налагает Он. А ты, упованием покоившаяся душа, возвратись ко Господу своему, будучи удовлетворённою, удовлетворившею! Войди в среду слуг Моих, войди в рай Мой! – так гласит сура Утренняя заря.
