Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
В московском подворье привычные рубленые избы, амбары, бани, бревенчатая же однокупольная церковь с чугунным билом вместо колокола. И лай привязанных на цепях собак привычен: погавкали для порядка и начали ластиться, признав своих.
Княжичей и их свиту ждали. В жарко натопленных банях распарены берёзовые и дубовые веники, бочки и кади наполнены горячей и холодной водой.
Побанились и – сразу в церковь. Епископ Афанасий сам провёл Божественную литургию и затем благодарственный молебен по случаю благополучного прибытия московских высоких гостей.
Из церкви пошли в хоромину. Иван с Андреем опять, как на лодии в одной каморе, поместились вдвоём в небольшой изложнице. Слуги сняли им сапоги, уложили одежды в сундук. Помолившись на образ Николы Чудотворца, братья легли почивать.
А Семёну было не до сна.
Боярин Михаил Терентьев, прибывший в Сарай верхоконным путём на седмицу раньше, докладывал тревожно:
– Худо, княже... Александр Михайлович гоголем ходит. А Федька его на коне красуется там, где они только своим дозволяют... Кабыть, обещано тверянам прощение окончательное.
Послухи и соглядатаи из людей торговых и ремесленных, постоянно жившие в столице Орды, тоже подтвердили, что Узбек простил тверского князя за 63шт и убийство двоюродного брата Шевкала, а зачем сейчас призвал, неизвестно.
– Что же, он так много серебра привёз? – спросил упавшим голосом Семён.
– Без счета... Всем угодил. Сказывают, попервости хан сулил ярлык Василию Ярославскому, он самый первый прибег сюда и много поминок принёс. Но следом явился Фёдор, а потом и его отец, они и перебили Василия. Много кречетов и соколов с северной земли подарил Александр хану, а хатуням шелка персидские и фряжское стекло да золото. А ещё сказывают – не знай, правда иль нет? – будто поглянулся Александр Михайлович хану своей прямотой да удалью.
Доброхоты не щадили самолюбия Семёна, резали правду-матку, как требовал от них Калита, за что и платил он им нескупо.
«Эх, надо бы мне поторопиться, упредить их всех!» – досадовал Семён, однако пребывал в унынии недолго.
Он знал, как переменчив Узбек. И не за тем приехали, чтобы при первых же огорчительных слухах опускать руки. Прежде всего надо сделать то, что делать придётся в любом случае: послать бояр с подарками к ханским вельможам, ни одного эмира, нойона, визиря нельзя не уважить. Хатуням Узбека поднести дары он решил утром сам. И к Товлубегу и Черкасу, с которыми у отца давняя дружба, сам сходить решил тоже завтра утром.
На встречу с Александром Тверским торопиться не следует, пусть потомится. Так поначалу прикидывал Семён, да вдруг всполошился:
– Пояс и меч мне! – велел слугам.
...Прямо сейчас явиться к счастливому сопернику и взглянуть ему в глаза!
Тверское подворье располагалось рядом. Семён отправился туда, захватив с собой Алексея Босоволокова и двоих дружинников.
Семён и помнил-то Александра Михайловича смутно, видел его, будучи малолетком, на похоронах митрополита Петра. Совсем не знакомый, одутловатый и бледный человек с враждебно-холодными глазами стоял сейчас перед ним.
– Явился, блядин сын! – это вместо приветствия.
Звякнули мечи. Но только для острастки. Семён первый отпустил рукоять, отыскал глазами божницу, перекрестился, успокаивая себя и подыскивая слова для складного разговора:
– Слышал, царь тебе великое княжение обетовал?
– Обетовал бычка, а дал тычка, – хмуро буркнул Александр Михайлович, и от этого его полупризнания у Семёна радостно вздрогнуло сердце: а может, и впрямь – тычка?
– Да многие знают, что верно он тебе посулил...
Александр Михайлович был явно не расположен вести такой разговор, хотел закончить его в тот же лад, каким начал:
– Хватит языком попусту колотить! Почуяли московские стервятники, что кровью запахло, слетелись!
– Немало тут пролито крови русских князей, и не только татары её лили, но и братец твой...
– Брат мой Дмитрий Грозные Очи покарал убийцу нашего отца! Мы, тверичи, люди открытые, прямые, не то что хитрожопые московляне.
Семён снова положил руку на ножны меча, Александр Михайлович в ответ не шелохнулся, только покосился настороженно.
– Вольно браниться тебе да кичиться прямотой... Ведь известно: кто прямо ездит, тот в поле ночует. А мы, верно, торную дорогу ищем.
– Да, да, поднаторел твой отец в делах пакостных.
– Чем он тебе досадил?
– Чем? А то не знаешь! Не он ли шептуна пустил, будто я с Гедимином литовским в сговоре?
– Да ну? – деланно удивился Семён.
– Лапти гну, – устало отозвался тверской князь. – От этого шептуна такая густая вонь пошла, что во дворец к хану проникла. Вчера... – Он недоговорил, что хотел, поостерёгся, видно. Встал прямо против Семёна. – Но не радуйся, в собственной смердятине вы и задохнётесь! – сказал с большой злобой, однако закончил тихо, просительно: – Уходи, Семён Иванович, от греха... И пускай нас царь рассудит.
Рассудить-то он рассудит, только никогда нельзя знать наверное, в какую сторону вывернет. Заметался Семён мыслями. Скорее всего, собрался хан страницы стародавней вражды назад перелистывать. Ох как не хотелось шевелить эти кровью склеенные страницы!
Сарай засыпал. Изредка взлаивали псы, пахло дневной, неулёгшейся пылью, где-то заунывно терзали струны, свитые из воловьих жил. Тускло мерцал в звёздном свете золотой полумесяц над ханским дворцом. Там – Тайдула... Какая-то она стала? Износила уж, поди, башмачки черевчаты да выбросила?.. «Един, – говорила, – круг нашей взаимной тоски». Забыла давно, царевна? Может, и была тоска, да прошла... Дома Настасью оставил полуживую после похорон сына. Мелькнуло перед Семёном неясной тенью родное беспомощное личико, искривлённое последней мукой, и растаяло. Не думать, не вспоминать, сердце не растравлять приказал он себе. Батюшка на него такую надежду положил: «Мотри, Семён, сам знаешь, чем рискуешь. Что есть в тебе ума, взъерепень, встормоши, всякой хитростью упирайся, во все стороны зри и всех опасайся, всё бери в расчёт, всё проницай, мотри, в самом малом не промахнись, а то большое погубишь».
Приободрив себя батюшкиными наставлениями, решил Семён заглянуть и к шурину, ярославскому князю Василию.
Тот жил в летнем шатре, сидел один возле жаровни во хмелю. С первых слов это стало ясно. Предложил и Семёну чару. Тот не отказался, а выпив да крякнув, завязал разговор пытливо, хоть с виду невзначай:
– Тебя-то каким ветром занесло?
– Да знаешь ли, Сёма, ненароком попал. Как и Роман Белозерский, и Костя Ростовский.
– Не-ет, ненароком в Орду не попадают. Сначала нашего брата вызывают через гонца, потом надо готовить мзду хану, подарки ему и вельможам его. Потом долго думать, как ехать, что говорить, о чём просить. А уж опосля этого и попадаешь сюда. Не так ли, Вася?
– Так-то оно так... Но зря я приволокся. Князь тверской обсмеял меня: из какого, говорит, ты богачья вылупился?
– А он сам из богачья нешто?
– Да како!.. Рассорил, что имел, начал в долг брать у всех, кто только давал, – у купцов наших и сурожских, жидовинов-резоимцев и у местных ростовщиков... Столь много заёмных харатий надавал, что теперь всем княжеством Тверским не уплатить. Он раньше ещё, в немецких и псковских землях, тамошним вельможам насулил с три короба да и обмишулил их, они теперь показывают на него, требуют обещанного. Если только он ярлык на великое княжение не получит, ему хоть в волжский омут головой. Да пёс с ним, давай, Сёма, выпьем.
– Нет, отдыхать пойду. Я с дороги, а завтра, Бог весть, что за день выдастся.
Но не скоро лёг он отдыхать. Сидел один в горнице, столь глубоко задумался, что не заметил сам, как забрал в рот конец рыжей бороды, жамкал губами волосья – жена сколь ни пыталась отвадить его от этого свычая, так и не сумела.
Оказалось, Семён напрасно горячился, что Узбек сразу же вызовет его с братьями к себе на суд. Хан словно оповещён не был о прибытии в Сарай московских княжичей. Потянулись дни томительного ожидания и вынужденного безделья.
Иван с Андреем, коротая время, часто ходили в город поглазеть на тутошную жизнь. Город Сарай-Берке и городом-то назвать было нельзя: на Руси город – это жительство людей, которое ограждено стеной либо городьбой, а тут как начались от берега Ахтубы каменные, покрытые глазурью дома, минареты мечетей, мелкие базары, меняльные лавки, юрты и землянки, загоны для скота вперемежку с едальнями, так и тянутся нескончаемо в степь, от которой нет ни с одного бока ослона. А чтобы саму степь увидеть – с недостижимо далёким окоёмом, занавешенным жарким южным маревом, – пришлось братьям верхом на лошадях поехать.
Велика столица Золотой Орды, много диковин в ней, но больше и диковиннее всего – невольничьи рынки. Иных рабов, молодых и сильных, покупали приезжие из далёких стран торговцы за большую цену; пленников слабых, изнурённых отдавали порой в придачу к проданным лошадям или возам с сеном либо зерном. Увозили купленный живой товар и в Кафу, и в Венецию, и в Китай. Много встречали русских невольников, уведённых татарами в полон из Южной и Восточной Украйн, из Залесской земли, из Мордовии. Иван с Андреем, видя их измождение, даже обсуждать вслух боялись то, что про себя каждый решил в тайнике души: если доведётся стать богатыми, сразу же приехать сюда и скупить всех своих, вернуть по отчим домам. Иванчик хотел рассказать брату, как он Макридку в Солхате выкупил, но раздумал: она маменькин подарок присвоила да ещё и сама сбежала невесть куда. Хотя и батюшка и Феогност хвалили тогда Ивана, сам он не считал свой поступок благоразумным и втайне даже раскаивался в нём.
Неподалёку от московского подворья ютилась в саманных домиках и землянках степняцкая беднота. Возле одного из домов чумазые раскосые ребятёнки с утра до вечера месили босыми ногами навоз. Две молодые татарки и с ними старик набивали жидкий навоз в деревянные квадратные уразы.
– Вань, чё это они делают?
– Кизяки. Как похолодает, топить ими будут заместо дров.
За две седмицы кизяки высохли на солнце. Их сложили высокими башнями возле саманного дома. А скоро уж и горьким кизячным дымом нанесло в волоковое окно горницы княжичей. Иван сдвинул, сволок в сторону затянутую мутной слюдой свинцовую раму.
– В Москве, может, уж белые мухи летают.
– Да, а Узбек всё не зовёт и не зовёт нас на суд. Вань, а какой он, суд-то, бывает? Как у нашего отца с боярами? Или как?
– Откудова знать-то? Семён думает, тверские вины трясти будут. А то и нам чего припишут.
– Да мы-то при чём?
– Кто же разберёт, что у этого волка лютого в голове?
– Съел, что ль, он пардуса нашего?
– Простота ты, Андрей! Чай, то для забавы ему, глядеть да любоваться.
– Зверь баской, только страшный.
– Свободу он любит, а его заточили. Тебя бы так, ты бы что сказал?
В один из пасмурных, дождливых дней вдруг поднялся в хоромине переполох. Слуги бегали на погребицу и в амбары, тащили мёда и брашно.
– Большие гости будут! – радостно сообщил Семён братьям. – Товлубег и Черкас.
Гости пришли, но не очень большие – не приближенные к хану вельможи, которых ждал Семён, а лишь их посыльные, сообщившие, что наутро хан Узбек вызывает московских княжичей во дворец.
Вестникам поднесли чаши с мёдом, они не чинились, пригубили, однако опасливо озирались и словно бы торопились уйти, но всё же почему-то не уходили. Получив из рук Алексея Босоволокова по связке лисьих шкур, торопливо махнули в сёдла, кони под ними взяли с места вскачь, выбив копытами ошмётки грязи.
Семён был озадачен и раздражён.
– Брат, значит, завтра суд? – спросил Иван.
– Да какой там суд!.. Они называют судом свою потеху: бросают ярлык, словно мосол собакам, и любуются. А мы грызёмся. И попробуй не грызись...
– Значит, завтра он кинет эту... этот ярлык?
– Нет, Ваня. Ярлык давно брошен, а суд начался, когда нас ещё тут не было, он и всё это время идёт. Хан уже всё рассудил, а завтра только объявит волю.
– А что же так долго?
– Товлубег и Черкас сказали мне, что хан посылал своих людей в Смоленск, Тверь и Киев, чтобы проверить, верно ли, будто литовский князь Гедимин в сговоре с тверянами против Орды.
– А что, если не в сговоре?
– Тогда, значит, и отец наш, и мы все трое – клеветники и лжецы, и всем нам надо отрубить головы.
– Но мы же не клеветники и лжецы?
– Да, да, да, – рассеянно подтвердил Семён, сам, видно, о чём-то другом думал.
Семён шагал впереди всех, решительный и злой. Полы корзна его отлетали.
– Вот идём мы, князи московские, и что за нами? Рати у нас нет, соседей-соумысленников – тоже. Есть только дань и покорность овечья: стриги нас, татарове, мы согласные.
Дождь ночью прекратился, но со степи по-прежнему наносило тёмно-серые рваные тучи, с которых срывались редкие жёсткие снежинки.
Московские княжичи с боярами и дружинниками в назначенный час должны были явиться к пышному ханскому дворцу, изукрашенному разноцветными изразцами. У железных дверей стояли с перекрещёнными копьями нукеры, неподвижные и бесстрашные.
Уже и ноги в тонких сафьяновых сапогах стали зябнуть. Всё сильнее когтило сердце беспокойство: неужто передумал Узбек?
Но нет, вышел наконец главный визирь, ткнул пальцем в княжичей и двоих бояр – Феофана Бяконтова и Алексея Босоволокова. Остальным велел остаться за порогом.
Во дворце тоже было прохладно, хотя покои везде обогревались жаровнями с тлевшими в них крупными углями.
Узбек восседал на золотом троне, в золотой же парче. Только борода в серебре – немолод уж величественный султан, праправнук Батыя, потомок Чингисхана в шестом колене, славнейший хан Золотой Орды.
Рядом с троном хатуни в золотом шитых одеждах, с неподвижными и неотличимыми лицами – одинаково узкоглазы, одинаково густо насурьмлены. Два толмача по бокам. Дальше вдоль стен – эмиры, визири, нойоны. Эти тоже неразличимы – все дородны, все с широкими тёмно-жёлтыми лицами и реденькими бородками.
– Господину кесарю! – склонил колено Семён. Братья последовали за ним. – Бьют челом тебе батюшка наш московский князь Иван Данилович, все чада и домочадцы его.
Толмач перевёл.
Узбек испытующе Обвёл взглядом княжичей, лёгкая улыбка тронула его заморщиневшее лицо:
– А супруга твоя, коназ Семён, тоже бьёт челом мне?
– Да, и Настя тоже! – растерянно подтвердил Семён.
– Однако знаем мы, что она не Настя, а как это? – повернулся Узбек к вельможам своим.
– Айгуста, – угодливо подсказал вельможа Беркан.
– Вот-вот, Гедиминовых кровей... – Узбек протянул худые руки над пылающими углями.
– Она дочь его, но наполовину русская и крещена в супружестве, – оправдывался Семён, чувствуя дрожь в животе: неужто всё прахом?
– Так ты наполовину родня Гедимину? – прищурился Узбек, если бы он мог прищуриться, просто виски у него съёжились, как голенища сапога.
– А разве вы с ним не друзья? – с весёлой любезностью возразил Семён, внутри испытывая холодное бешенство. – Он никогда не воевал с вами и не платил дань. Согласись, царь, разве не ловок он, не хитёр? С вершины величия своего ты не можешь не признать это. – Голос Семёна, высокий и дерзкий, разносился на всю палату. Братья его стояли, помертвевши. «Пропали мы теперь из-за этой носатой Айгусты-Настасьи, – думал Иванчик. – А она меня ещё тумаками норовила! Посадить бы её в камору на цепь, сучку безмозглую».
Узбек усмехнулся:
– Ты говоришь смело.
– Так подобает говорить с мудрыми.
«Ловок Сёмка-то, может, ещё выплывет», – понадеялся Иванчик.
– Да, – важно подтвердил Узбек.
«Он стареет», – подумали мурзы.
Жёны неизвестно что подумали, сидели, даже не моргали.
– Русский князь – наглый князь, – улыбнулся Джанибек, и не понять, то ли порицает, то ли восхищается Семёном.
– Это ты о кунаке-то, царевич? – с шутливым укором повернулся Семён к нему. – Мы ли с тобой мало погуляли, как настоящие батыры?
Татары засмеялись, вспомнив совместную пляску в Солхате.
Но повелитель – прав был отец! – любил позабавиться над своими подданными:
– Вы у меня гости частые, а я так и не побывал у кунака Ивана в Москве. Большой город?
– Где там! – обрадовался столь лёгкому перепаду разговора Семён. – Во много раз меньше твоей столицы.
– Разве? – спросил Узбек, и по голосу не понять было, сомневается или прикидывается. – Наш летописец Джувейни написал, что во время похода Бату-хана в Москве погибло двести семьдесят тысяч защитников.
– Ну-у... – искренне не поверил Семён. – А как он считал?
– Тогда принято было у каждого убитого отрезать ухо, а потом считать. Но если бы даже отрезали не одно, а сразу оба уха и все считали, то и тогда много людей наберётся.
– Не-е, царь, николи не была Москва столь велика.
Узбек не настаивал. Потомил молчанием, потом спросил:
– А что для меня просил передать коназ Иван?
Семён подавил вздох облегчения, заученно ответил:
– Для тебя отец готов, если ты дашь ему пять туменов конницы, разбить Гедимина, как разбил он раньше по твоей воле дерзких неразумных тверян.
– Якши! – одобрил Узбек. – Пять не пять, а три тысячи дам, надо покарать хищных литовцев, они уж и мой Смоленск воюют. – Он снова погрел руки, на этот раз повернув их над жаровней ладонями вверх. – Я звал сюда кунака Ивана, а он не явился... А-а?..
– Он на Торжок поход готовил, чтобы стребовать для тебя серебро.
– Якши. Но раз не явился большой Иван, спрошу Ивана маленького. Скажи-ка, батыр, обо мне ли отец и брат твой столь сильно заботятся, желая походом на Смоленск идти, или, может, больше о себе? Как скажешь?
– Ясно, что о себе больше! – простодушно ответил Иван.
Семён хотел как-то поправить его, но язык словно к гортани примёрз.
– Карош урусит! Люблю, когда правду говорят, не то что тверской Фёдор.
Как помянул хан княжича Фёдора, стало Семёну всё ясно, словно стопудовый куль с плеч сбросил: раз не позвал сюда тверских и иных князей, а только нас, значит, и верно – якши! Теперь только бы нечаянно не испортить дело. Только подумал, как увидел, что неразумный его брат Иван, ободрённый похвалой хана, шагнул на ковёр и протянул над красными углями свои озябшие руки. Это была неслыханная дерзость, никто, кроме хана, – ни главный визирь, ни беглеберг – главный военачальник, ни один самый приближенный эмир не имел права делать это. А Иван не только грел руки, но пытался отгонять не понравившийся ему чад.
И снова улыбка скользнула по утомлённому лицу Узбека. Может, чем-то тронул княжич его ожесточённое сердце, а может, просто царская прихоть, только он широко развёл руками:
– Садитесь на ковёр. Кумыса всем московским другам!
Словно солнце взошло: заулыбались до того безжизненные, ровно куклы, жёны хана, облегчённо зашевелились давние доброхоты Москвы Товлубег, Черкас, Беркан.
Чаши с кумысом осушили одним духом, зажмурясь, чтобы не выдать отвращения. Семён тайком скользнул глазами по хатуням: вроде их было больше – четыре, а сейчас три. Которой же нет? Нет дочери ханской, царевны Иткуджуджук, нет Тайдулы. Тинибек тоже почему-то отсутствует. Мысль о Тайдуле так отвлекла Семёна, что он едва не прослушал заключительные слова Узбека, сказанные строго, без благодушия:
– Ивану в Москве скажи, пусть правит Русью, как правил, только за ним будет приходиться мне две тысячи гривен серебра.
Семён было ворохнулся, но ему ли торговаться! Лёгкое движение ханской руки остановило его:
– Знаю, что царский выход вы доставили... И пардуса... Но столь много завистников у Орды, что нужно мне большое войско иметь. Так и передай кунаку Ивану.
– Можно ли нам отправиться домой, великий хан? – осмелился спросить Семён.
– Тебе не нравится гостеприимство моего отца? – деланно удивился Джанибек, незаметно подмигнув.
– Иван Калита – хитрый князь, Гедимин хитрый, но Узбек тоже хитрый. Все мы хитрые, ха-ха-ха-ха. Мы запомнили, как ты распотешил нас в Солхате. Теперь моя очередь распотешить тебя, – Морщины, опять собравшиеся на висках, должны были показать, что светлейший мелик шутит. – Я устрою большой праздник, и ты узнаешь тогда, я покажу тебе смысл жизни по-монгольски... и нашу справедливость... Может быть, ты даже сумеешь понять смысл нашей мудрости. Это глубокая мудрость. Но лишь для тех, кто в состоянии её восприняты.
– Наша фи-ло-со-фия, – прибавил образованный Джанибек, по слогам выговаривая трудное греческое слово.
Московские княжичи низко поклонились, насильственно улыбаясь.
Покидали дворец совсем не так, как входили. Стражники и слуги, только что строгие, молчаливые, неподкупные, сейчас заискивали взглядами и улыбками, лишь подарки не клянчили. Тут выпрашивать не положено.
– Приходи во дворец, когда захочешь, – сказал на прощание Джанибек. – Разве мы с тобой не батыры?
«Медов нашенских хочет», – догадался Семён.
– У меня новые хатуни и наложницы. Ты ведь теперь женат и неопасен для них, а?
«Это на что он намекает-то?» – встревожился Семён... Да нет, белозубая улыбка царевича просто приглашал к выпивке.
Холодно и неприютно было на улице, а всё равно столь усладительно выйти на воздух оттуда, где ковры и жаровни, где господствуют роскошь, тщеславие, вероломство.
