Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 1"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

2

Иван стащил с племянника много разов обмоченную рубашку и положил его на свою постелю.

   – Опрелыш ты голый, – сказал.

Племянник с готовностью ответил ему беззубой улыбкой и, ухватившись за его пальцы, сделал попытку сесть Чем больше Иван стыдил его, что он зассанец, и грозился запихать его в коробье, тем пуще хохотал племянник. И что-то в сердце у Иванчика от этого таяло. Он уже перестал бояться и сердиться, что мамки на него дитя княжеское бросили. Достал свою рубаху из состиранного холста, увернул младенца. Да ещё как ловко получилось-то: рукавами перевязал.

Сегодня братья проснулись раньше обычного. Заря едва занималась. Тишина была особенно глубокая, предутренняя. В растворенные окна светлицы доносилось ровное гудение с лёгким потрескиванием.

   – Горим, – скучным голосом сказал Андрей. – Однова уже было так без вас.

   – Врёшь ты, дыму нету, – встревожился Иванчик.

   – Дерево сухое, вот и нету, – Андрей поспешно надевал порты, – А может, на сторону относит.

Босиком подбежали к окнам. Чем-то таким пахло терпким, приятным.

   – Ванька, посады полыхают! – закричал Андрей, высунувшись далеко, едва не падая. – Ой, ой, в Заречье понесло! Не дай Бог, на нас поворотит.

   – Что делать-то? – растерявшись, топтался Иван, а сам думал: где у меня наруч-то маменькин да поясок – спасать надо, и «Лествицу» не забыть бы.

   – Уже бегут! – сообщал Андрей, что видел. – С крюками! Растаскивать сейчас почнут.

Иванчик тоже высунулся. Сухие стожки в замоскворецких лугах вспыхивали бесцветными свечками и, малость поалев головами, оседали чёрными шевелящимися грудами. Избы на Подоле стояли с багровыми стенами, по стропилам вилось и отрывалось ввысь пламя, клочья его с алыми краями плавали в воздухе, опускались на соседние крыши, и те, помедлив, вдруг разом делались прозрачно-золотыми, оседали, рушились, выпуская высокие багряные кусты. И всё это происходило в полном безмолвии на сером, жемчужном полотне неба.

   – Вымерли всё, что ли? Где наши-то? Пошто к нам не идут? – волновался Иванчик.

– Боишься? – догадался по его голосу брат. – И не придут. До нас ли сейчас? Если только крыша у терема Наймётся, то Прибегут.

Будто разодралась завеса, хлынули голоса и крики, треск ломаемых построек. Завыли собаки, их визгливый хор перекрывал болезненный рёв обожжённой Скотины. Запахло палёной шерстью. Некоторые собаки, вырвавшись из толпы, валялись по земле, пытались утушить пылающую шерсть, другие живыми факелами носились по улицам. Мужики растаскивали дымящиеся брёвна, откатывали, взявшись за оглобли, догорающие телеги, выводили лошадей и коров. Брызгая искрами, катились под откос деревянные колеса, бочки, обвитые лентами пламени. И всё покрывал собою мерный, торжествующий гул огня. Каждую вновь занимающуюся избу сопровождали взрывы женского плача. Ударили в сполошницу, побежали к Подолу угустевшие толпы.

Солнце всё не всходило. Княжичи думали, его закрыло дымом, но потом поняли, что это заходит туча в полнеба. На её исчерня-дымном поле ярко белели храмы с кровавыми сполохами в узких окнах. С Замоскворечья потянуло ветром.

   – Ну, всё, Ванёк, пропали мы, – сообщил Андрей и перекрестился. – Сейчас на нас пойдёт.

В лугах пылала даже отава, оставляя чёрные проплешины. Огненные ручьи ползли к реке и, достигнув воды, умирали.

Дети побежали в открытые сенцы, отсюда лучше было видно, сколь велик полыхающий охват, сколь бестолкова суматоха и насколь сильнее пламя человеческих усилий. Оно старательно, ничего не пропуская, подъедало всё, что люди, как муравьи, тащили в кучи из повалуш, камор и амбаров.

Растворились двери храмов. В их чёрных черевах замигали разноцветные лампады. Начались молебны о спасении от пожара.

   – Бежим туда, что ли? – предложил Иванчик.

   – Это зачем? – отверг рассудительный Андрей. – Если на Кремль навалится, мы там, во храме, в дыму задохнёмся. Когда при маменьке мы горели, она нас от себя не отпускала. В случае чего, говорила, побежим к Неглинной, там в воде спасёмся.

– Ну, ладно, – согласился Иванчик, а мысленно воскликнул: «Маменька, где ты? Взгляни, каково нам без тебя! Пропадаем!»

Крупной скачью вынесся за ворота Кремля батюшка. За ним – Семён на лошади без седла. Тряся щеками, промчался мимо терема Василий Вельяминов, старый Протасий сорванным голосом распоряжался на крыльце великокняжеского дворца. Слуги тащили добро из подклетей, складывали на площади, подтаскивали бочки с водой на случай, если огонь подойдёт близко.

   – Давай и мы на пожар поедем? – сказал Иванчик. Его от волнения начала бить крупная дрожь.

   – И кто тебе сейчас коня даст? – возразил не терявший присутствия духа Андрей. – Ты видишь, там у конюшен всё перемешалось, коней погнали на Неглинку.

Молодые бояре, кто бегом, кто верхами, все вымётывались за ворота Кремля. Высыпали из теремов боярыни, бестолково колыхались среди слуг, размашисто посылая их то в одну сторону, то в другую, то во все сразу.

На митрополичьем подворье иноки бегали с тяжёлыми книгами, с иконами, тащили их поближе к колодцу.

А там, на Подоле, сурово стояли старухи, прижав образа к груди, будто показывали святым, что деется.

Мелькала в открытых переходах великокняжеского дворца простоволосая Настасья, семенили за ней служанки, ничего не делая, лишь бы быть под рукой, и неподвижно стояла на дворцовой вышке – Андрейчик подтолкнул локтем Ивана, мол, гляди! – чёрная Ульяна.

   – Курица-хохлатка, – сказал Андрей.

   – Почему?

   – Всегда боком глядит, и хохол надо лбом.

Ульяна была кудревата.

Стекленело переливался жар вокруг терема Ивана.

   – Скоро займёмся, – пообещал Андрей.

   – Почему? – испуганно и тупо спросил Иван.

   – Жар большой. Скоро уже.

Перила крыльца, балясины и впрямь стали горячими.

   – Братцы, спускайтесь сюды, мы боимся! – кричали снизу сёстры.

– Где же дядька-то? – беспокойно оглядывался Иванчик.

   – Да зачем он тебе? Маленький ты, что ли? Тушит со всеми. Мы – княжичи, сами о себе позаботимся.

Стало душно и почти темно. Лишь там, за кремлёвскими стенами, переливалось золотисто-алое сияние, а внутри его – бархатно-обугленные срубы.

Вдруг с неба рванул холодный вихорь, раз... другой... Волосы у княжичей стали дыбом, рубахи на сёстрах раздуло колоколом.

   – Сейчас, Ваньк, сейчас начнётся, – шептал Андрей.

Небо густо громыхнуло. За лугами огненный змей мелькнул извилисто в грязной рванине туч и воткнулся в землю где-то за Ордынской дорогой.

Сёстры, зажимая уши, закрывая головы руками, побежали в подклеть, роняя ленты из нерасчёсанных с утра кос. Распахнув дверь подклети, княжны визжали оттуда и звали братьев.

Аспидная мгла надвигалась на Кремль с Подола, и будто сами собой летали в ней черевчатые светящиеся головни. Громовые раскаты мешались со свистом огня и человеческими стенаниями. То, что было зовом детей, руганью, кликаньем скотины, призыванием Бога, стало единым бессильным стенанием. Что-то живое и неотвратимое, исчерна-синее вверху и раскалённое снизу, шло на Кремль и наконец ввалилось, втянулось, всосалось в его распахнутые ворота, украсив багрецом башни и гоня перед собою пыль, мелкий мусор и клочья сгоревших одежд.

   – Светопреставление! – крикнул Андрей. – Девки, запирайтесь там!

Сёстры завизжали ещё громче. Слышно было, как они повезли кованую дверь подклети и грохнули ею. Вжикнули засовы – княжны запёрлись.

Иванчик подумал, зря это, напрасно они забились в подклеть – рухнет кровля, им не выбраться, но стоял в оцепенении, не в силах сдвинуться. «Ангел Божий, – шептал он про себя, – хранитель мой святой, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю тебя, ты меня сегодня от всякого зла сохрани, настави на добрые дела и на путь спасения направь!»

И вдруг, утешенный ангелом, он _; сказал почти спокойно:

– Сейчас дождь пойдёт, и всё кончится.

   – Церкви на Москве занялись, – сообщил Андрей.

Огненные смерчи, миновав кремлёвские стены и не тронув каменных храмов на площади, подкрадывались к теремам, лизали нижние сени, допрыгивали до слюдяных окон. Люди с Подола в разорванных одеждах с крючьями наперевес бежали вслед за огнём.

Неожиданно в голос зарыдал Андрей. Лицо его пошло некрасивыми ямками и морщинками, в раскрытом рту трепетал язык. Брат показывал пальцем на свои недостроенные хоромины, которые неспешно и деловито обгладывало пламя. Это было совсем близко. Иванчик увидал, что весёлый, растрёпанный пук огня сел на выдвинутый вперёд резной конёк его собственного терема. Братьев опахнуло сухим горячим ветром, от которого стянуло кожу на лице. Они бросились вниз. «Боже мой, а наруч маменькин?» – мелькнуло у Ивана в мыслях. Но было уже поздно.

Первое пожарище внутри Кремля окружил народ. В суматохе Иванчик и сам не понял, как очутился у него в руках грудной сын Семёна и Настасьи, мамка, видать, сунула.

   – К Неглинке бежим! – кричал Иванчик брату – Задавят нас тут! Сестёр выпусти, сестё-ёр!

Но Андрей, ничего не слыша, нёсся впереди него к берегу. «Только бы не упасть, только бы не упасть мне с Васяткой», – молился Иван, поспешая следом.

Васятка крепко держал его за шею и часто дышал. Они выбежали через Боровицкие ворота и, оставляя в стороне раскалённый Подол, повернули направо.

У воды остановились. Тихоструйная речка текла как ни в чём не бывало, будто ничего не случилось в мире. Андрей сошёл к самому урезу, плача, стал плескать себе в лицо.

И тут завопил молчавший до того племянник. Он увидел зарево, отражавшееся на грозовых тучах, и спрятал головку у Ивана на плече. От детского затылка пахло воробьиными пёрышками. Качая младенца на затёкших руках, Иванчик принялся ходить по песку, приборматывая:

   – Мы твои дядья, мужики, мы тебя никому не отдадим, николи не бросим... а батяня твой огонь утушит, и к тебе прибегёт, и тебя заберёт в терем тёплый, к маменьке под мышку.

   – А я ногу порезал осокой, – пожалился Андрей, сидя в кустах, – Идите сюды. Ты умеешь кровь заговаривать?

   – Ничего я не умею... Сама пройдёт, – сердито отмахнулся Иван. – Сапоги надо было надевать.

   – Что же ты не надел, голопятым побежал?

Тяжёлые холодные капли дождя упали им на головы.

   – Слава Богу! – обрадовался Андрей. – Полезайте ко мне под ветлу глубже, тут сухо будет.

Иван держа Васятку головой вперёд, полез. Под ветлой был зелёный полумрак, пахло прелью, дождём, рекой. На взгорье в Кремле вопили бабы, невнятный шум доносился оттуда, но голос огня не был слышен.

   – Сгорят сёстры-то, – буднично сказал Андрей. – Давай помолимся за них?

   – Возьми-ка Ваську, у меня руки отваливаются, – сказал Иванчик. – Ну и мамки у него! Кинули дитя и ухлыстали незнамо куды. Спасут сестёр. Они там, чай, визжат! Услышат их и спасут.

Дождь расходился всё сильнее, без громовых угроз и молоньев. Братья успокоились. Даже в сон клонило после пережитых волнений.

   – Загасит, думаешь? – выразил надежду Андрей.

   – А то! Как есть всё зальёт!

Дождь был недолгий, но столь обильный, что с кремлёвского косогора через бор сплошняком по хвое поплыл грязный ручей.

Княжичи вылезли из-под ветлы сухие, но племянник решил сорвать горсть листьев, зажав ветку в пухлом кулаке, тряхнул её, так что всех троих осыпало и вымочило насквозь.

   – Тут мы не выберемся, скользко, падать будем, изгваздаемся, – рассудил Андрей, – Давай бор обойдём, я там в стене пролом тайный знаю, там положе будет.

Пошли берегом Неглинной, попеременно таща Васятку. Со стороны Кремля наносило горький серый дым. Крики стихли, но большая возня угадывалась. Стены уцелели, только слегка обуглились или закоптились – отсюда не разобрать. Младенец захотел есть, стал совать кулачки в рот и с плачем сосать их. Андрейка хромал и всё говорил про свой порез.

   – Примотай вон лопух, – посоветовал Иванчик.

   – Чем я его примотаю? Задницей твоей?

У моста увидели княжеских лошадей, которых конюхи выпустили из Кремля с началом пожара.

   – Эх, на коня бы! Обезножел я совсем, – признался Андрей. – И этого толстяка тащить нет мочи. Все руки отмотал. Замолчь! Погорельцы мы теперя, не жравши потерпишь.

Васятка, удивившись таковой строгости обращения, умолк.

Но кони, перейдя Неглинную вброд, убрели далеко в луга. Иванчик взял племянника на закорки. Тому понравилось, он стал дуть дяде в ухо, как бы наигрывая на губах. Иванчику было щекотно, тяжело и жарко.

Вошли в ворота – ахнули: вместо теремов высились чёрные остовы. Митрополичьи покои уцелели. Мимо них вдоль стены пошли к палатам Иванчика. Андрейка опять принялся стонать:

   – А мои-то? А мои-то как?

   – Тебе батюшка новые построит, – утешил его брат.

   – Постро-оит, жди, – растравлял сам себя Андрей.

Понурые, измученные люди встречались им, но никто не обращал на княжичей внимания. Всюду виднелись чёрные развалины, истекавшие вонючими дымными струями.

   – Эй, вы! – раздался голос. Оглянулись. Подьячий Нестерко ковылял к ним. – Мне спину отшибло бревном. А вы откуда?

   – Мы дитя спасли, – важно сказал Андрей.

   – А чего он у вас такой чумазый? С курами клевал?

Васятка как будто понял, что про него речь, изъявил готовность зареветь.

   – Ну, чу, чу! – сказал ему Иванчик и погладил по голове.

Нестерко вдруг стал смеяться.

   – Ты чё это? – удивились княжичи.

Тот только мотал головой, поджимался и наконец сел на землю, прямо в грязь. Рубаха на нём была разорвана от горла и сползала с плеч, волосы спутаны и опачканы почему-то жидкой глиной.

   – Всё сгорело! – выкрикнул Нестерко. – Всё! Подворье наше пеплом изошло, в небо пламенем красным поднялось! Петушком золотым улетело!

   – Пойдём скорее, – шепнул Андрей и тронул брата за руку. – Он разумом повреждён.

   – Отойдёт, – сказал Иван. – Он моим дьяком будет, батюшка сказал. Приходи ко мне, Нестерко, я тебе что-нибудь дам, если сам не сгорел.

Будущий дьяк, сидя в луже и потирая обожжённую, в волдырях грудь, ответил ему новым приступом безумного смеха.

   – Ну, я побегу к себе, – сказал Андрейка, – погляжу, как и что, сердце мрёт. Ладно?

   – Беги, – согласился Иванчик.

Его собственный терем уцелел. Только крыша обгорела. Замирая, Иванчик зашёл в палаты – ничего не тронуто. Влажно, и дымом пахнет. Перепеленал Васятку, вынес его на верхнее крыльцо – и не узнал города. Храмы на кремлёвской площади в широких полосах сажи, многие терема и подворья – чадящие развалины, из-под которых ещё вымётывались обессиленные багровые языки. Даже деревья стояли голые, без листвы, она свернулась от жара и опала. Сквозь обугленные стропила виднелось небо. Со стропил стекали чёрные капли и падали Иванчику на голову. Он прижал к себе Васятку, согревая его телом, неловко поцеловал в нежную щёку. Васятка разинул рот и с размаху вцепился в подбородок Ивану, укусил беззубо, да как больно! Знать, десны чешутся.

На крыльце раздался дробный топот многих ног. Первой показалась Настасья: глаза выкачены, ртом воздух хватает, лицо перепачкано сажей. Приседая, уцепилась за балясину, потом с утробным рёвом кинулась на Ивана:

   – Ты куда, паскуда, дитя моё девал? Я в угольях его повсюду искала, думала, сгорел! Ты куда таскал его, скот червястый? – Она ударила Ивана по уху, вырвала орущего, не узнавшего мать Васятку.

   – Да будь ты проклята вместе с ним! – крикнул Иванчик, схватившись за ухо и задрожав от обиды.

   – Ты кого это проклял, щенок безродный? – Семён, выхватив из сапога плётку, бросился к нему.

   – Семка-а! – взгремел голос батюшки. Он с хрустом дёрнул занесённое кнутовище вниз. – Ты на брата младшего руку поднял? В его собственном доме? Во-он!

Утопали спешно со своей Настасьей. Она на ходу из-за пазухи титьку доставала.

   – Молоко ей в голову ударило. Перепуталась она. Прости их. – Отец обнял Иванчика, запахло дымом, потом. – Беда такая, – убеждающе рокотал голосом, – прости их. Люди от этого не в себе делаются.

Иванчик больше не выдержал, зарыдал, уткнувшись отцу в живот.

   – Я спас его, батенько. Мы от огня убежали!

   – Я знаю, соколик, умник, знаю, хороший мой. Попить хочешь? Я принесу, – Сходил, принёс кувшин с квасом, попили оба прямо из горла. – Где были-то? – передохнул отец.

   – На Неглинке с Андреем.

   – Вот и хорошо. Правильно поступили.

   – Так маменька Андрея научила, если будет пожар.

   – Маменька? – Отцовская рука дрогнула и замерла у него на голове. – Голубонька наша незабвенная. Царство ей Небесное. Ты молишься ли за неё?

   – Я за вас обоих молюсь перед сном, – прошептал Иванчик, давясь от слёз.

   – Вот и хорошо. Когда большой станешь, а я помру, тоже поминай нас вместе, не забывай смотри. Скажи только: Господи, прости им прегрешения вольныя и невольныя. И всё. Не забудешь?

   – Не умирай! – глухо попросил Иванчик.

   – Не буду, что ты! Просто к слову молвилось, шутейно. Кака тут смерть, делов столько! Всё отстраивать надо. Восемнадцать церквей погорело, на иконах золото пожгло. А тут ещё бояре понаехали тверские, ты, поди, не знаешь? – Самолюбивая улыбка тронула губы отца. – Не хотят, слышь, Александру служить.

   – Как Александру? Там же Константин, брат его!

   – Всё переменилось, сынок, моргнуть не успевши. Вчера спать ложились, думали, что наутро этакое горелище станется? – Отец освободил ворот рубахи, досада душила его. – Тверские бояре ко мне служить перешли, обижаются, Александр с Псковщины новых людей навёз. Так, сказывают, явился этот бес к Узбеку, внаглую, но покорность показывая: так, мол, и так, винюсь, корюсь и протчее, хошь, прости меня, хошь, с хлебом съешь. И в мою сторону, знамо, как верблюд, плюётся: Калита много мнит, дань крадёт, самым главным быть хочет, усиление его опасно...

   – А кому опасно? – Иванчик поднял голову, поглядел отцу близко в глаза, в закопчённое лицо с белыми дорожками пота от висков.

   – Узбеку, сынок! – подмигнул батюшка. – Оно, канешно, и правда. Но зачем говорить-то надо? Зачем хана расстраивать? А затем, что сам на моём месте быть хочет. Он, гляди, ещё и на владимирское княжение посягнёт. Сам главизны алкает. Фёдор же, сын его, аки глист бледный, подъелдыкивает: тако, мудрость, тако, давай Калиту изведём! Н-ну, я их... х-хых! – Отец заходил туда-сюда в волнении. – Я сам немедля в Орду стегану! Тверские меня перепердеть затеяли? Я им покажу, чей изыск умнее.

   – Я с тобой, батенько? – возрадовался Иванчик.

   – Нет, мой сладкий, тут надо живой ногой обернуться. Ты с братьями останешься Москву отстраивать. За своим хоромом наблюдать будешь. Это же твои владения!

Иванчик на отцову лесть не поддался:

   – Я Семёна с литвинкой вблизь и вдаль знать не хочу. Так-то они мне за добро отплатили! Мы Ваську везде таскали, пупы надорвали, он искусал меня, видишь, на бороде синяк, и за волосы рвал, в ухо слюни свои пущал, а я всё терпел, а она, сука, мне затрещину и словами лаяла. Да меня маменька ни разу не пуганула!

   – Сыно-ок! – с ласковым укором протянул отец. – На кого гнев возверзаешь? Ну, баба она дурная, хошь и Гедиминова дочь. Да кто она такая? Тьфу – и растереть! – Батюшка для убедительности плюнул на крыльцо и притопнул сапогом. Иванчик слабо усмехнулся. – До чего же мы с тобой грязные, Иваша. Сейчас дядька твой воды нагреет, вымоемся. Потрапезуем всей семьёй.

   – Нет! – надулся Иван.

   – Вот ты какой непрощатель!

   – Зачем Семёна на литвинке женил? Она злая.

   – Да незлая, дура просто. К тому же мать у неё, по правде сказать, русская, Ольгой звать.

   – Ты помнишь, мы с тобой в Солхате маменьке кошму купили? Ты её Ульяне отдал?

   – Ничего я не отдал, – заморгал виновато отец. – На память лежит. Я её тебе велю принесть. Как полсть потолочную обобьют тебе. Хочешь?

Иван кивнул, глядя в сторону.

   – Родимый ты мой, не тужи! – крепко обнял его отец. – Привыкни к тому, что за добро тебе будут платить преткновением и злоречием. Сколь многие осуждают меня, и корят, и напраслины возводят! Но разве не живём мы давно без истомы и тягости? Я не говорю про пожар нонешний. Сколь ты живёшь на свете, знаешь ли, что такое набег татарский? Ни Москву, ни Владимир разу не тронули. Думаешь, татары меня больно любят? Как бы! Мы все для них одинаковы – рабы и собаки. Единственно из хитрости моей: зубы сцеплю да лажу. И опять Александр Михайлович прохапнется спроть Калиты. Купцы у нас ездят безбоязненно, жёны, девы не бесчещены, поля тучнеют, бояры богатеют. А что кругом, погляди? К плохому хозяину бояре тверские не поехали бы на службу, – ещё раз вспомнил отец не без тщеславия, он явно был доволен. – Я про это и Узбеку скажу, как от Александра бояре, будто печаны, побежали. Только-только наладится земля жить, он ей несчастья приносит. Шевкала сожёг – беду накликал. И теперь не минется, чую... Вот сколько мы с тобой протарабарили! А терема я вам с Андрейкой лучше прежнего отстрою. Так и быть, тайность тебе скажу, хвастану: сейчас дань повезу ордынскую, из неё и на обустройство Москвы после пожара достанет.

   – Но ведь это дань общая? У своих берёшь! – с загоревшимся лицом возразил Иванчик.

   – Ни-ни-ни... – Отец приник к самому его уху: – Не общая, а татарская. У них беру. Аль грешно поганых обмануть малость?

   – А прознают?

   – Откудова? Разве только ты скажешь? Чай, я с умом. Подумаешь! У этих кровопивцев не убудет. Доят нас, русских, как своих кобылиц. Ох, придёт тот час когда-нибудь, посчитаемся мы с мурзятиной, на кремлёвских башнях поразвешаем за яйцы. Мне, конечно, не дожить, тебе, может быть, не дожить. Внукам нашим дожить! Когда пеплом Сарай развеем... Никому только не молви про мечтания мои злые, а?

   – Не скажу! – Иванчик опустил голову. На душе его было смутно, нерадостно.