Текст книги "Ворчливая моя совесть"

Автор книги: Борис Рахманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Не знаешь, как пьеса называется? – спрашивает он, смахивая с колен крошки.

Раздвигается занавес. Аплодисменты. Будто взлетела вспугнутая стая голубей. Спектакль начался. Не сразу, но вот вам удалось наконец вжиться в происходящее на сцене. Раз, другой предательски повлажнели уголки глаз. И вдруг громкое всхрапывание справа. Сосед спит. Воспользовавшись тем, что он спит – иначе вряд ли вы решились бы обострять отношения с этаким Бальзаком, – вы нервно толкаете его локтем в бок. Еще одно всхрапывание, недовольное сонное ворчание. Готово! Уже ползала смотрит не на сцену, а в вашу сторону.

– Уммму непостижжжжимммо! – подает реплику какая-то сухопарая дама, испепелив вас – именно вас! – гиперболоидной силы взглядом.

Уже и актриса на сцене заинтересовалась возникшим в зале оживлением.

– Дездемона! – раздраженно взывает к ней партнер, напоминающий солнечное затмение. – Дездемона! Алё!..

…Спектакль окончен. Те, что предусмотрительно взяли у обшитого галуном гардеробщика бинокли, получают свои пальто без очереди. Очередь получающих пальто без очереди длинней очереди получающих пальто в порядке очереди. Стараясь не смотреть на сияющие медали снисходительного фельдмаршала, вы протягиваете ему вместе с номерком двугривенный. Он небрежно берет его и бросает куда-то вниз, в коробочку. Веселое звяканье…

«Неужели он на это и рассчитывал, – спрашиваете вы у себя, – неужели именно для этого и нацепил свои… Нет, нет! Не может быть! Это я сам… Сам, – ругаете вы себя, – решился… Оскорбил двугривенным благородный металл его наград. Словно бы откупился от чего-то…»

Морозец на улице. Темно. Тихо… Хорошо! Вы дышите полной грудью. Как лучше добираться домой? На автобусе? На трамвае? А может – пешком? Пешком лучше думается. А вам надо… О себе… Тяжелое дыханье послышалось внезапно сзади. Кто-то догоняет. Оноре де Бальзак… Посторонившись, вы пропускаете его. Пропускаете мимо себя, как тяжелый слепой танк. Танк без водителя. Постепенно затихает впереди равномерный, железный лязг его гусениц. И вы снова остаетесь один на неоглядной, гигантской сцене.

ЮБИЛЕЙ СЕКРЕТАРШИ

Как трогательно и смешно… Сухое вино она принесла сама. Ровно столько, чтобы его не хватило. Одну бутылку. И пирог. 20 на 15… И вымытые яблоки.

Сослуживцы вынули из карманов несъеденные бутерброды, обогатили ими пиршественный стол и быстренько сочинили текст поздравления.

Оглушив себя взрывом клавиш, она моментально переписала его на машинке и только после этого осознала…

Круглые, как бисер, слезы побежали по ее сморщенному счастливому личику. И все удивились легкости сотворенного ими добра. Оказывается…

Довольные, даже чуточку смущенные чем-то неясным, все собрались в лучшем кабинете. Облеченный доверием встал, поискал глазами…

Где же оно, где поздравление?

Забыла!

Вечная эта старушечья рассеянность…

Ах, простите!

Голова кругом…

Виновато причмокивая, краснея от стыда, бежит она по коридорчику меж рядами стульев.

Все снисходительно ждут, не рискуя заговорить…

Наконец-то адрес принесен, выразительно прочитан вслух. Какой же он трогательный и смешной! Какой же он…

Много-много лет, а их осталось не так уж много, она будет хранить его и перечитывать, плача оттого, что никак не решится разорвать его в клочья.

ПТИЦА В ЛУЧЕ ПРОЖЕКТОРА

Как недописанное детское письмо, захваченное внезапным пыльным смерчем, точно израненный партизан, заблудившийся в темноте канализационного туннеля, мечется в могучем голубом луче прожектора случайная птица. То скользит по нему вниз, до самого жерла, из которого он бесшумно хлещет; то взлетает, напрягая симметричные крылья, на самую вершину, туда, где луч уже теряет свою резкость, где он размывается неодолимой мглой.

Птиц в ночном небе немало, одни вылетели на охоту, другие спешат на ночлег. Но их не замечают, мы сумели различить лишь одну, снующую внутри крутого, подпирающего угрюмые поздние облака столба света.

Постойте, да она и сама, кажется, поняла, что только за нею следит мир, только ею любуется, и, кажется, рада уже этой ослепительной тюрьме. С чего бы ей так изощряться, виться, взмывать?..

Не правда ли, какая изумительная, честолюбивая птица!

Давно уже распался усмиренный самим собой, туго скрученный смерч, вернулось в протянутые руки заплаканного ребенка недописанное письмо… Теперь он уже большой и не плачет.

Давно уже поднял головой тяжкую стальную плиту и выполз наружу бессмертный партизан. Ослепленный золотым полднем, гневно шагнул он на звуки ненавистной чуждой речи, навстречу гибели, но не попятился назад, к похожему на солнечное затмение люку, не провалился в осклизлый мрак… Давно, давно это было, чуть ли не… лет назад. Лишь обнаженная пристальным взглядом прожектора птица все купается, все плещется в голубом потоке, упивается тем, что ее рассматривают. А может, это уже другая птица? Другая, но точно такая же? А что, если бы внезапно наступил день, а луч прожектора стал угольно-черным? Она тут же покинула бы этот черный луч. Она на свету, на виду жаждет быть – обыкновенная, тщеславная птица.

СВИДАНИЕ

Как медленно светает. Почти целое мгновение фиолетовый цвет превращался в синий, потом в медно-розовый, потом в голубовато-желтый… Наконец-то, наконец оно закончилось, истекло. Бесконечное мгновение!

Как медленно встает сегодня солнце. Оно словно рождается. Последние, самые мучительные минуты, как долго они длятся. Бедное солнце! Скоро, скоро оближет тебя небо, как новорожденного дымящегося теленочка.

Но поторопись! Впереди у тебя долгая дорога, а за полдня ты можешь пройти только половину ее. Всего лишь…

…Нет, это невыносимо! И вот я покидаю еще спящий дом, спускаюсь по спящей лестнице и окунаюсь в свежее парное молоко рассвета. Как боюсь я опоздать на свидание, назначенное на восемь часов вечера!

Медленно, медленно, как мне кажется, не торопясь, направляюсь я через весь город к заветному месту, но на самом деле задыхаюсь от бега.

Еще кусочек асфальта, еще сто мгновенных шагов, двести… Еще сто…

Не могу победить время, но побеждаю пространство!..

Пулеметной очередью раздается по гулким пустым улицам моя неторопливость.

А вот и озаренная первыми лучами голова каменного великана… Какой бессонный век провел он, глядя на свет широко раскрытыми требовательными глазами. И тем не менее – недвижим. Стоит, замерев, не смея расплескать окаменевшее свое нетерпение.

Жаль мне его, слишком послушного остроумному замыслу человека.

…На серой плите подножия сидит девушка в зеленой куртке и ест бутерброд. Это она! Стеснительно улыбаясь, поднимается навстречу и предлагает мне половину своего завтрака.

ИМЯ

«Маша» – вытатуировано у него возле локтя. Уж не поэтому ли закатал он рукава?

Толстая пучеглазая женщина с мелкозавитыми обесцвеченными волосами всегда сидит рядом, они даже одну и ту же газету читают одновременно.

Вернее, она поддерживает страницу, чтобы ему было удобнее читать. Безгубый, нарисованный темной помадой рот ее так и цветет на солнце, вместо бровей темнеют карандашные полоски.

Кажется, окуни ее в воду, и вместо головы на свет появится безглазый гладкий шар.

Неужели это и есть «Маша»?

Такую татуировку делают себе в юные годы, в пору первой тоски, спасением от которой видят только одно имя…

Так неужели это и есть Маша?

А почему бы и нет?

Может быть, чувство оказалось прочным, не исчезло так же, как и татуировка? И пронес его этот человек через быстрые годы и долгие дни, через все хитросплетения жизни. И вот они сидят рядом.

Но ведь… Возможно ли, чтобы…

А почему бы и нет?

Внимательнее всмотритесь в ее лицо и увидите грустное понимание в вытаращенных рыбьих глазах, снисходительную иронию в уголках нарисованных губ. А эти тусклые кудряшки – не свидетельство ли они мучительных женских стараний не отстать от других, помоложе и красивей?

Словно другое лицо проглянет вдруг сквозь банальные искусственные черты – сильная, умная и любящая душа.

Да, это она! Маша!

А может быть, и нет…

ЧЕРЕПАХОВЫЙ СУП

Первая премия за лучший рисунок… Талон…

В прохладной мастерской с пыльным окном во всю стену в живописных позах откинулись несколько мольбертов, высокие вазы с кистями стоят на закапанном красками полу, на ярком ковре висит рядом со ржавой саблей длинный кальян, курительный прибор Востока.

Откуда в тебе этот неженский молодеческий размах?

Первая премия за лучший рисунок… Талон на обед…

В маленькой соседней комнате скопилась грязная посуда и продолговатые бутылки из-под светло-зеленого венгерского вина. Ты ведь, кажется, неплохо зарабатываешь?

Талон на обед… Порция черепахового супа…

Расскажи-ка об этом подробней. Посуда подождет, не соскучилась ты и по начатой в деревне картине. Нет ли вина?

Итак, вы с матерью пришли вдвоем в столовую на центральной площади Ташкента, показали справку. И вам выдали порцию первой премии. Черепаховый суп…

Да, я знаю, ты многое смогла. Расточительная феерия красок в летних, уже, наверное, увядших этюдах. В расписанное тобой кафе я всегда вожу приезжих друзей.

И вы неторопливо съели желтый черепаховый суп. Вдвоем с матерью. И последняя ложка досталась, разумеется, тебе. Лучшие минуты тысяча девятьсот сорок второго…

…Давай-ка с удовольствием выпьем за тощенькую способную девочку твоего детства. Давай старательно вымоем ей жирную посуду позавчерашней пирушки. А потом присядь и нарисуй круглое, будто каравай, горячее деревенское поле.

ЛЕТЕЛА БАБОЧКА…

Вот сидит он, добрый, начавший уже лысеть, на некрашеной садовой скамье и разговаривает с книгой.

Довольная, что нашла хорошего собеседника, книга читается легко и с готовностью раскрывает свой глубокий смысл.

А он, соглашаясь с ней, кивает головой и смеется.

Пробравшись наконец сквозь немыслимую путаницу листвы, золотой гитарной струной выбежал на простор луч солнца.

Коричневая бабочка кокетливой танцующей походкой пролетела мимо скамьи, села человеку на плечо, затем запорхала у самого лица, отпрыгнула в сторону, метнулась вверх, вниз. Словно приглашала поиграть в пятнашки.

Продолжая с мягкой улыбкой смотреть в книгу, он машинально, бессознательным, но ловким движением хлопнул рукой по воздуху возле себя, справа…

И попал!

Ладонь его ощутила мгновенное прикосновение чего-то. Он удивленно поднял глаза.

Бабочка судорожно металась по траве, ползла, дергалась, потом напряглась и косо взлетела.

Конвульсивные нелепые рывки ее агонии отдались болью в сердце. «Что же я наделал!» Хотелось заплакать, хотелось крикнуть на весь этот редкий сад о том, что уже давно постарел он, а кажется, никогда не был молодым. Толстый премудрый книгочей в стоптанных шлепанцах…

Все реже, надолго замирая, бились коричневые крылышки, с трудом размыкались, и снова сводила их мучительная спазма.

Взмах… Еще…

Осенним сухим листком вяло упала она к его ногам.

ЛИЦО ЧЕЛОВЕКА

Вместе с другими необходимыми предметами постарайтесь захватить с собой на необитаемый остров хотя бы самое простенькое зеркальце.

На голом осклизлом клочке гранита, похожем на спину всплывшего кита, удивительно приятно будет вам утешить себя пусть и своим собственным, а все-таки человеческим лицом.

Видели ли вы когда-нибудь лицо человека?

А если видели, то по-настоящему ли вы его разглядели?

Какое же это счастье, неимоверная удача, видеть вокруг себя каждый миг, каждый час, в течение всех отмеренных нам лет светлые даже в ненастный день человеческие лица!

…Вот идет из бани старушка с розовым дымящимся личиком. Вместо нижней губы – у нее пушистый подбородок. Как чисто вымыты седые волоски ее жиденького пучка и морщинистые мешочки под молодыми яркими глазками!

А в авоське у нее прыгает, как рыбка, бутылочка пивка.

Эх, бабуся… При всем желании не могу предположить, что прожила ты свой век безгрешно. Молодец!

А вот перегнулся через железный заржавленный забор щеголеватый солдат. Он как бы по пояс в увольнении…

Солдат! Эй, солдат! На, покури…

Чудится, будто это девушка в военной форме. Нежные щеки его пылают, губы раскрылись, готовые произнести какое-то неизвестное ему красивое слово.

Ну, что? Что? О чем ты загрустил, служба?..

Не знаешь?..

С затаенным интересом буду я ожидать неизбежных мудрых изменений твоего чистого, без единой помарки лица.

ТОЧНОЕ ВРЕМЯ

Меж громадами старых дворцов, за облаками листьев тускло светилась пурпурная кладка башни. Расстояние скрадывалось крутым подъемом, циферблат курантов как бы висел в воздухе, расплывался перед самым лицом.

Пытаясь оправдать опоздание, девушка сказала, что пришла точно в условленное время.

Он с укоризной кивнул на огромный, вознесенный над площадью циферблат.

– Ну и что ж? А вдруг они спешат!

Они оба расхохотались. Дикой показалась мысль, что эти часы могут показывать время неточно.

Назавтра она снова опоздала. Она опоздала и через два дня, и через три. Не на много, но все-таки.

– Опять они спешат! – шутила она. – Ну, куда мы пойдем сегодня?

«Может быть, они на самом деле спешат?» – думал он, с беспокойством всматриваясь в толпу, на четвертый день.

На пятый день она пришла раньше его.

– Сегодня они отстают! – объяснила она со смехом.

Взяла его за руку, заглянула в глаза. Ну, чего, мол, нахмурился? Разве погода плохая? Или нет денег?

– Знаешь что? – сказал он. – Давай назначать встречу у других часов.

Она вопросительно округлила глаза.

– Понимаешь, другие часы могут ошибаться, а эти – нет… Понимаешь?

Она задумалась.

– Мне хочется у этих. Здесь всегда – будто праздник!

На следующий день она пришла ровно в восемь.

– Действительно! – лукаво удивилась она. – Они идут точно! Как я могла в этом сомневаться?

Огромное полнолуние циферблата уже размывали лиловые воды сумерек. Только стрелки двумя неугасимыми лучами показывали каждая в свою сторону, но именно в этом и состоял секрет их торжествующей непогрешимой точности.

БИБЛИОТЕКА

Рано сюда приходят люди. Не терпится им, спешат. И первыми приходят он и она. Будто две хлопотливые, деловитые ласточки вьют они здесь бедное, но уютное гнездо из потрепанных дерматиновых переплетов.

Одних названий томов достаточно для того, чтобы поумнеть.

Какие серьезные у человечества дети!..

Но заросшее сединой ухо их соседа, так и не ставшего известным старого поэта, пришедшего сюда почитать свою собственную, изданную в юности единственную брошюру, застенчиво ловит среди сухого шелеста страниц уже почти непонятное ему слово: люблю.

А что, если в самом деле это шелестят желтые ломкие страницы?

Нет, заросшее сединой старое ухо, ты не ошиблось!

Два высших образованья, две пирамиды увесистых книг действительно очень хорошо относятся друг к другу.

Не смея нарушить шепчущую тишину библиотеки, они все же дерзают ее нарушить.

Внезапно в страстном объятии сплетаются их измазанные чернилами указательные пальцы, и с грохотом падают на пол карандаши.

Зал, как один человек, поднимает голову, разгибает, пользуясь поводом, затекшую сутулую спину.

Вызывая огонь на себя, неизвестный поэт неловко вскакивает и, прижимая к груди склеротическую руку, виновато шепчет извинения.

Но не сыплются на него в ответ проклятья, ученая библиотекарша не грозит вывести вон. Как водится между людьми, все скромно опускают вниз ресницы, и потрясенный своим подвигом старик невидящим взглядом снова впивается в сложные аллитерации полузабытых стихов.

А молодые?

Высокая стопка отобранных ими утром фолиантов становится все ниже, тоньше…

И все выше – посмотрите! – становятся гладкие молодые лбы.

Книги, хлеб человеческого ума, – свои собственные и те, что подают нам в этом большом гостеприимном доме, – пусть всегда вас будет у нас досыта!

ПЛАКАТ

К чему он призывал, о чем он вещал?

Со всех сторон окружали его круглые, точно облака, сугробы, извилистую тропинку люди протоптали далеко в стороне. Никто не захотел сделать крюк по пояс в снегу, чтобы поразиться искренности его содержания. И он уже как бы перестал быть плакатом, а стал частью пейзажа, чем-то вроде диковинного дерева, гибрида, выведенного наперекор снегам.

Утонувший до подбородка, с белой шапкой до самых бровей, он только и мог похвастать кусочком испещренной цифрами или письменами фанерной щеки.

Что это были за знаки?..

Быть может, отменно важные, подсказывающие самый краткий и точный путь к чудесам?

А может быть, наоборот – они гласили о том, что курить вредно, а жить хорошо?

Или – это тоже вполне вероятно – там сообщалось, что в текущем году будет выработано… Но чего именно и в каком количестве, еще не написали, оттого что ждут самых последних сведений.

Затерявшийся в неуютной снежной пустыне, в стороне от человеческой тропы. Трагически бессмысленный…

ГОРОДСКОЕ ЗВЕРЬЕ

…Это тощие разноцветные коты, подстерегающие вас в узком темном переулке и перед самым носом, у самых ног стрелой перебегающие дорогу.

Какой гомерический гнусавый хохот вырывается из их усатых ртов при виде того, как трусливо поворачиваете вы назад. Шутка удалась! Насмеявшись вволю, они снова залегают под заборами и ждут следующую жертву.

…Это курица с черными чешуйчатыми ногами, по странной прихоти одного моего знакомого живущая у него в ванне и несущая яйца в пыжиковую ушанку.

Иногда ее выводят погулять. Заложив за спину крылья, злая и гордая, ходит она вокруг клумбы и повторяет: куда, куда я попала?

…Это черный, как пантера, молчаливый дог, пропускающий в дверь сначала даму, а затем лишь выходящий сам. Он любит разглядывать на главной улице новые марки иностранных автомобилей, но отходит от них с долгим равнодушным зевком.

…Это два внешне совершенно одинаковых голубя, разного тем не менее пола, бесстыдно целующиеся на чужих подоконниках.

…Это воробей. В городе он один. Но за короткое время он успевает побывать повсюду, и только поэтому кажется, что воробьев много.

…Это закованная в квадратный айсберг, облаченная в розовый пеньюар наложницы рыбка.

– О!.. О!.. О!.. – беззвучно произносят ее пухлые губки.

…Это похожая на семечко из спелого яблока божья коровка. На спине, в гладком пластмассовом футляре хранятся у нее прозрачные нейлоновые крылышки. Воспрянув от долгого сна между двойными рамами, она облетает дом, приземляется на раскрытую книгу, ползет по самой интересной строчке и пересказывает ее впоследствии слово в слово.

Удивительным, умным зверьем населен город!

ИЗОБРЕТЕНИЕ

Я встретил ее на пороге, и уже при виде моей блаженной улыбки она обо всем догадалась.

– Да, да! Кажется…

Из маленького фарфорового тигля я вынул два розовых шарика и положил ей на ладонь.

– Похожи на поливитамины! – засмеялась она радостно. – Значит, полетим?

– Да! Станем на поручень балкона, оттолкнемся…

Мы взяли по шарику, словно прощаясь, взглянули друг на, друга, проглотили и запили водой…

– Где ты?

Мы задали этот вопрос одновременно.

Она исчезла. Я и себя тоже не видел. Видел комнату, дверь на балкон. Где мы?..

Я испуганно протянул свою невидимую руку и нащупал в пустом воздухе ее мокрое лицо.

– Что ты наделал?! – произнесла она. – Перепутал все!

Неуверенно ступая, оттого что не видел своих ног, двумя руками схватил я тигель и бросился на кухню.

Спиртовка еще горела. Заглянув на всякий случай в листок с формулами, стеклянной ступкой я тщательно размял разноцветные порошки. Не может быть, чтобы ошибка произошла и на этот раз.

– Смотри!

В тигле снова лежали два шарика. Мы проглотили их, запили водой.

Я легонько взмахнул невидимыми руками и почувствовал, что лечу…

– А ты? Ты летишь? – крикнул я, задыхаясь от восторга. – Где ты?..

И вдруг под самым потолком больно столкнулся с ней.

– Осторожно, люстра! – вскрикнула она.

Я отыскал ее руку, потянул на балкон. Оттолкнувшись, мы плавно взлетели над полным детей двором, перевалили через крышу и поплыли над пахнущей бензином улицей…

Я коснулся рукой ее невидимого лица. Щеки по-прежнему были мокрыми.

– Ты что? Ведь мы летим!

– Но никто этого не видит…

СОЛОВЕЙ И РОЗА

Слывя знатоком природы – как-никак яблоки в детстве ел не покупные, а добытые в чужих садах, – должен все же признаться, что соловья впервые в жизни я услышал на выставке.

Плавясь от жары, брел я по ее асфальтовым проспектам в поисках автоматической воды, и тут-то этот соловей подал голос.

Удивленный, стал я оглядываться по сторонам. Что такое? Вроде бы звуки эти описаны в литературе. Но какие мощные, какие самозабвенные звуки! Неужели их издает крохотная серая птичка? Непостижимо!

Все посетители выставки, удивленные не меньше меня, обратили свои взгляды к репродукторам. Только так они могли объяснить себе эту явно вдохновенную песню.

Да что посетители! Экспонаты и те не остались равнодушны! Знаменитые белые лошади, чистые гривы и хвосты которых мели горячий асфальт, нервно запрядали ушами, ловя знакомый им по родному лугу мотив.

Новые модели длинных полированных «Ту» почувствовали себя польщенными, поскольку также относились к семейству крылатых.

Атомный манипулятор, несмотря на всю свою понятную приверженность к современной музыке, взмахнул тяжелыми коленчатыми щупальцами и стал, чуть отставая, дирижировать соловью.

А тот словно с клавиша на клавиш прыгал, словно со струны на струну, такое богатое было у него горлышко!

Перемахнув через табличку «запрещается», исколов пальцы, я сорвал похожую на маленький кочан капусты розу, крикнул: «Браво!» – и бросил ее, точно на сцену с галерки, в зеленый сумрак листвы.

ПЕРЕУЛОК

Сейчас здесь тихо, только голуби, обжигая красные подошвы, бродят по асфальту да лениво следит за ними, лежа на боку, немолодой кот.

А еще вчера, в связи с ремонтом автострады, гул которой едва доносится сейчас из-за высоких старых домов, переулок был важной артерией. День и ночь с натужным ревом, чуть ли не касаясь подоконников, мчался по его узкому руслу грубо разящий бензином нетерпеливый поток.

Еще вчера здесь провезли целый табун белых лошадей. Изгибая шеи, пытаясь в сердцах укусить себя за грудь, они с гневным ржанием били правым копытом по толстым доскам настила, высекая из них острую щепу.

Подбрасывая кузова, мчались здесь дымные самосвалы. Катили на стройку стены будущих домов с уже застекленными и даже занавешенными окнами.

Покачиваясь, бежали по переулку троллейбусы, из автоматических дверей которых виднелись чьи-то прищемленные хвосты.

Спешили автобусы, в которых возвращались из лагерей неузнаваемые, толстые дети.

Проносились велосипедисты с туго надутыми мышцами неутомимых загорелых ног.

Еще вчера в переулке можно было легко поймать такси.

Еще вчера.

А сегодня… Тихо и пустынно здесь. Смежив подслеповатые глаза, с грустной улыбкой вспоминает переулок о вернувшейся к нему ненадолго и снова решительно ушедшей шумной могучей юности.

САША ПУШКИН

Сады Лицея… Ранняя, пронзительная весна. Хоть и солнечным выдался этот день, но до костей пробирает сквозь пузырящийся нейлоновый плащ прямой ветер.

Особенно меня интересовали толстые вековые липы… Может быть, хранят они, только что посаженные тогда, прикосновение его ладошки?

Может быть, выбежавшему в сад озорному мальчику не захотелось огибать дворец, чтобы попасть в отведенное укромное место, и, плутовато оглянувшись, он спрятался для этой цели за тонкое деревцо?

Какие необъятные выросли здесь липы!

Сейчас, весной, ветви еще обнажены, и все же их так много, что они кажутся прозрачными лиловыми облаками.

Внезапно у самых ног, в поблескивающей грязи, я увидел мокрый, ржавый осколок.

Немецкий…

Я поднял его, осмотрел, завернул в белый платок.

В кого они метили? Остро кольнуло в сердце.

Удаляясь, прозвучал мимо меня частый топот мальчишеских неутомимых ног.

Показалось?

Не выдержав, я тоже бросился бежать по вязкой аллее в глубь сада.

Сейчас, сейчас я догоню его, схвачу за крепкое плечо…

Не бойся! Я не стану тебе пророчить, предостерегать. Только прочту тебе, задыхаясь от недавнего бега, стихотворение, которого ты еще не написал…

РОЖДЕНЬЕ

Мчался в такси и думал о матери. А она сидела рядом. Привезла мне сладкий, с архитектурными излишествами пирог.

О чем она думала? О сыне? Вспоминала, быть может, как холодной отцовской рукой трогала свое теплое чрево, в котором затикала моя жизнь.

И свечечки привезла. Для пирога. Их у меня уже довольно много. Но ничего… Спасибо, мама!

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш коротенького квартала…

Мать, не стыдясь шофера, приподнималась, смотрела на счетчик. Как она постарела… Уже появились на тыльной стороне ее ладоней странные зеленые веснушки.

Подавив рвущийся из горла всхлип, я нерешительно обнял ее и не ощутил под темной одеждой тела. Неужели… Неужели люди не живут вечно?!

Ни случайностью, ни чьей-то любовью не хотелось мне объяснять загадку дивного человеческого рожденья. Снова, как в пять, семь, десять лет, вертелся на языке вопрос:

– Мама, как я появился на свет?

Невеселый смех мой ее напугал, даже шофер оглянулся…

«Полно! – стал я себя укорять. – Пожилой мужчина, возьми себя в руки!.. И все-таки… Как?»

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

Что ворчишь, недоверчивый шофер? Тебе до моих проблем и дела нет? Или сочувствуешь бережливости моей старой матери? Езжай по кольцу, покуда не пойму смысла жизни; уж больно хорошо думается в быстром твоем автомобиле. А мать не догадается, она впервые в этом великом городе, ей кажется, что едем мы по прямой.

– Смотри-ка, смотри! – схватив меня за локоть, с изумлением вскрикнула вдруг мать. – Какое знакомое место! Может, я здесь уже когда-то была?

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

– Может, я здесь бывала? В молодости… Да, да! – восклицает она радостно. – Я вспоминаю…

Те, у кого иссякло будущее, мечтают о прошлом. Прости, мама…

ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ

Репродукторы объявили об этом взволнованным нестройным хором, и снова в коридорах земли захлопали двери, послышались захлебывающиеся от восторга голоса.

Женщина выбежала на балкон с недоплетенной косой и посмотрела из-под ладони в космос.

Настал срок, новый герой опустился со звезд на какое-то картофельное поле, сразу ставшее знаменитым, а оттуда, из облачных глубин, посыпался на города снег его улыбающихся фотографий.

Как раз в это время я поднялся из своей шахты. На-гора. Наверх. Смена кончилась. Схватил плывущую в воздухе фотографию и увидел его лицо. Сверстник, должно быть.

– Счастлива же его мать, – вздохнула моя мать, просунув мне в ванную свежее полотенце.

Как это ни смешно, я почувствовал себя уязвленным.

– Ну, ну… – буркнул я, тщетно пытаясь отмыть въевшуюся в веки угольную пыль. – Хочешь, – спросил я, – и я тоже туда полечу? И на Мавзолее буду потом стоять!..

– Хочу! – быстро произнесла она. – Хочу! – и глаза ее заблестели.

Я смутился.

– Дай срок… Не в этом году, так…

– Не затягивай, – вздохнула она, – кто знает, сколько мне осталось.

И мы уснули.

…Я стоял на Мавзолее, со снисходительной, растроганной улыбкой оглядываясь порой туда, где в новом своем платье оцепенела моя счастливая растерянная мать.

Сколько людей проходило мимо! Сколько нестерпимо радостных, прекрасных глаз пыталось поймать мой взгляд! Спасибо, спасибо, люди! Да, я снова среди вас! Да, я вернулся! А ведь еще вчера глубоко-глубоко, чуть ли не в центре земного шара, яростно врубался я в непроходимый первобытный лес, и глыбами антрацита текли по транспортеру ветви, листья и диковинные цветы девона. Круто падающий забой… Знаете, люди, что это такое? Тесный космос земных недр, прорезаемый лишь узким лучом прикрепленной к каске лампы-коногонки. Все ниже, ниже… Перегрузки? Да что об этом теперь-то вспоминать! Сотрясал тело отбойный молоток, врезалась в веки, хрустела на зубах угольная пыль… Только бы пласт не потерять, пику в пустую породу вгонишь – не вытащишь…

Обошлось… Выдержал!

Здравствуйте, люди! Я вернулся!

СТАРЫЙ БАРАБАНЩИК

Как стремительно наступает праздник! Чудо! Удача! Я ухитрился исправить перед этим все двойки. Троек же у меня не было никогда!

Что ж, раз так, захлопотавшаяся учительница сочла возможным назначить меня барабанщиком в первомайскую колонну.

Трепеща от восторга, я перекинул потертый ремень через шею, и никелированные винты гулкого инструмента уперлись в живот.

Мы двинулись…

«Та!.. Та-та-та! Та! Та! Та-та-та! Та!» – выколачивал я из белой тугой кожи знакомые, казавшиеся мне словами звуки: «…он проснулся, перевернулся…»

Этот только что проснувшийся старый барабанщик, хоть назывался старым, всегда представлялся мне розовощеким мальцом лет десяти, то есть моим полным двойником.

Трибуной служил обтянутый длинными кумачовыми лозунгами кузов грузовика.

Когда я, тяжело ступая новыми башмаками, сотрясая в такт барабану земной шар, подошел ближе, то, к своему удивлению, увидел, что люди на трибуне громко хохочут, вытирая слезы. В недоумении оглянулся я на мудрую учительницу… Но позади никого не было. Вернее, они были, но очень, очень далеко. Почти у линии горизонта…

Оглушив себя барабанной дробью, я не заметил, как ушел вперед. Что же теперь делать?

И на трибуне вдруг все замолкли, посерьезнели. Им тоже было интересно, как собираюсь я поступить. Пойду ли дальше, самому себе задавая этот неунывающий ритм? Повернусь ли и растерянно побегу навстречу отставшей негодующей колонне? А может, вернусь к ней, не поворачиваясь, а пятясь, покуда не почувствую затылком ее жаркое дыхание?..

Я остался стоять на месте. Упрямо глядя вперед, в перспективу поселковой улицы, я стучал и стучал в свой маленький яркий барабан. И праздник становился все праздничней, и я давал себе слово запомнить этот день навсегда и вспоминать его только с доброй, только с благодарной улыбкой.

РЕКА

Много видел я на своем веку рек и речек, разрезающих пополам город или село, лесную чащу или полого сбегающее поле. Но во всех я заметил что-то одинаковое, оживляющее, украшающее и город, и лес. И вода в них была на вкус совершенно одинакова. Правда, то чище, то мутнее, но это уже зависело от берегов. Да полно, сказал я себе однажды, может, только одна река-то на свете и есть? Одна бесконечная река, тысячами витков опоясывающая мир, а по обе стороны ее выстроились все земные страны с их столицами и деревушками, все земные рощи, все луга и поля?

В одном месте люди зовут ее Волгой, в другом – Десной, Днепром или Енисеем… А там она уже Керулен, а там Влтава, Дунай, Темза, Сена, Миссисипи, Нил…

Сколько звучных, ласковых названий придумали люди единственной земной реке! Из названия в название можно плыть по ней в гости друг к другу. До любого города, до любого человека можно доплыть по этой реке – и не заблудишься… И повсюду ты увидишь отразившиеся в ней скользкие облака, повсюду будет всплескивать в ней рыба и перешептываться шероховатый камыш…

Берегите, берегите, люди, свою единственную реку!

ДОСАДА

Дребезжа, промчалась мимо меня по узкому Арбату тусклая синяя «Победа».