Текст книги "Ворчливая моя совесть"

Автор книги: Борис Рахманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

В теплице, за золотисто-зеленой стеной светящегося стекла, что-то двигалось, темное пятно человеческой фигуры. Пригнувшись, Бронников вошел в низкую дверку, миновал тамбур, еще одну дверь открыл… Обдало жарким, парным воздухом, запахом земли, дыханием растений. По обе стороны прохода, из ящиков, полных рыхлой, обильно перемешанной с торфом и навозом земли, поднимались высокие, до стеклянного потолка, вьющиеся стебли. Среди лапчатых пушистых листьев отвесно висели огурцы. У некоторых на кончике еще не опало желтое цветение. Отставив лейку, навстречу, удивленно открыв рот, спешила Марья Антоновна. Бронников вспомнил вдруг о ее назойливом любопытстве и запоздало испугался, пожалел, что зашел. Сейчас снова про наследника заведет… Но пронесло.

– Вот так и живем тут, – показывала Марья Антоновна на тесно стоявшие вокруг стебли, как бы объединяя себя с ними и с зелеными поленьями огурцов в один коллектив, даже в одну семью, – растем помаленьку. Сибирского солнышка не хватает, так мы под электрическими лампочками загораем. Крыша стеклянная, она солнечное тепло, конечно, проводит, но синтетическая пленка, по науке если, намного лучше. Вот погодите, Алена Михайловна вернется – мы на вас с ней насядем, выбьем пленку! Николай Иванович, – заговорщицки понизила она голос, – огурчика хотите?

– Нет! – ответил он без малейшей паузы, словно мяч отбросил.

Марья Антоновна смутилась. И Бронников смутился.

– Чего домой не идете? Поздно…

Она подергала углом рта.

– А чего я там не видела? Здесь-то я не одна, – и снова показала на молчаливо обступившие ее вьющиеся стебли. В густой лапчатой листве зелеными зверьками прятались огурцы. На кончиках некоторых из них отцветала младенческая желтизна…

…Дома Бронников сделал себе бутерброд с салом. Прислушался. Вертолет! Пил чай, посматривая на часы. Высчитывал. Вот Бондарь спрыгнул с приземлившегося вертолета, вот идет, идет… Приближается к поселку. Одну улицу миновал, свернул на другую. Вот к дому своему подходит. Уже на лестничной площадке, достает ключ, отпирает, вошел… Бронников снял трубку, снова набрал номер. Никого… Длинные, редкие гудки. «Поторопился, – подумал Бронников, кладя трубку, – не дошел он еще до дому. А может, и вправду там заночевал? После конференции задержался где-то и…» Прервав его размышления, зазвенел телефон.

– Да!

– Не спишь? А я дверь отпираю – слышу: телефон. Покуда добежал, ты уже трубку положил.

– Откуда ты взял, что это звонил я?

Бондарь молчал. И Бронников молчал.

– Ну, что там, на совещании твоем? – спросил Бронников.

– Да всего понемногу. Хорошо прошло. С размахом даже. Кинохроника снимала. Встреча одна была смешная. Не знаю, рассказать тебе, нет? Расскажу…

Бронников не торопил, ждал.

– Томилкин в перерыве подошел, – пауза, – знаешь его?

– Этот… При Эдуарде Илларионовиче?..

– Вот-вот! При… Не наскучило, говорит, тебе в парторганах значиться? Другого изберут – куда подашься? Еще не думал, отвечаю. При взаимном уважении, говорит, может выскочить интересный вариант. Как раз для тебя. После, говорит, твоего нынешнего поста как раз к лицу тебе будет. Куда же это? А на место, говорит, Бронникова. Спасибо!..

Едва сдержав вздох – Бондарь в телефонной трубке этот вздох обязательно бы засек, – Бронников стал есть бутерброд с салом. Бондарь молчал.

– Гловачек звонил! – вспомнил Бронников.

– Ну?! – обрадовался Бондарь. – Великий Гловачек?!

– Грозился нагрянуть… Да, ты не забыл? Утром в «Олешки»! Ну, спокойной ночи! – Бронников положил трубку. Медленно доедая бутерброд, он долгим напряженным взглядом уставился в белое окно, в прошлое.

…Несколько лет уже бродил он после института по Сибири. Три или четыре бутылочки с нефтью в чемодане с собой перевозил с места на место. Базовый уже среди редкого леса и тундры вырос рядом с первой буровой. Он уже и думать забыл об однокурснике Лепехине, как вдруг встретил его в Тюмени, в коридоре какого-то главка. Ну, бросился, естественно. «Эдик! Дружище! Рад видеть!..» Тот то же самое, так и просиял. «Я в Заполярье, начальник НРЭ, – хвалился Бронников. – Ищу, брат!» – «А я, знаешь, здесь пока… – мялся Лепехин. – Преподаю, консультирую…» – «Брось, что ты?! Ты же на геолога учился! На нефтяника! Едем ко мне! Устроим, жилье дадим! По тундре пошастаешь, по болотам, на буровых поторчишь! Послушай, хочешь – каротажем заниматься будешь! Несколько автолабораторий, небольшой штат специалистов!..» – «Да, да… Это, очевидно, интересно. Меня давно в ваши края зовут. Обещал подумать».

Еще с полгода прошло. Вот так же, как три дня назад, заговорила рация. Женский голос предупредил, что сейчас с ним будет говорить новый руководитель. «Очень хорошо! Давайте!» Бронников уже слышал – новое лицо по кусту экспедиций орудует, недавно назначенное. Интересно… Снова женский голос: «Товарищ Бронников? Передаю микрофон Эдуарду Илларионовичу!» И тут же мужской, энергичный, чем-то знакомый голос: «Николай Иванович? Приветствую! Значит, такое дело – согласно пересланной вами сводке за первую половину третьего квартала, возникает…» – «Одну минуту! Это какой же, простите, Эдуард Илларионович? Лепехин?!» – «Он самый! Что, Коля, в чем дело? Соберись, Николай Иванович, соберись! Некогда удивляться, прежде всего – работа! Так вот! Согласно пересланной вами…» Про метры, про скважины разговор пошел, про обустройство, про… Ух ты! Какой Лепехин работяга, оказывается. Кто бы подумать мог…

Сейчас, полгода спустя, ощущая исподволь усиливающееся давление жестокой, безжалостной хитрости, расчетливой, пустопорожней деловитости этого человека, Бронников был ему чуть ли не благодарен. Приятно ощутить вдруг свои мышцы, напрягшиеся в только им двоим и ведомой схватке. Хотя нет… Не двоим… Мир, в любом своем сечении, так или иначе, но раскалывается на два лагеря. И чем яростнее бой, тем необходимее делать выбор – по ту сторону ты или по эту. Бронников надеялся, чувствовал – он не один. Знал – не один и Лепехин.

14-а

Вертолет опаздывал. Вертолеты ведь всегда опаздывают… Узнав по номеру машину Бронникова, многие, торопившиеся мимо и пешие, и конные, то есть оседлавшие точно такие же «уазики» с брезентовым верхом, – останавливались, радуясь неожиданной удаче, подбегали.

– Николай Иванович! Привет! Я… О, и товарищ Бондарь здесь!..

– Николай Иваныч, доброе утро! Мне… Ба! И парторг тут же!..

Вот и решали Бронников с Бондарем вопросы, коротая время. И геологи собрались вокруг «уазика», и снабженцы, и транспортники, и, разумеется, начальник отдела спецприменения авиации явился, краснолицый – вечно на ветру, на воздухе, вечно обдуваемый авиавинтами, – Ковылев. Присутствие начальства положительно сказывалось на его инициативе. То и дело отлучался Ковылев минуты на две, и немедленно – будто черт из табакерки – появлялся откуда-то увалень плотник, принимавшийся стесывать топором на бревенчатой посадочной платформе острые щепки.

– Дал такое указание, – объяснял Ковылев, – а то как бы резину на вертолете не попортило!

Выползал из некоего укрытия автополивальщик. Медлительно рисуя замысловатые восьмерки, орошал подсохший уже на июньском солнышке песчаный пляжик поселкового аэродрома.

– Дал указание песок прибить, – объяснял Ковылев, – а то он пыль создает, а она на лопатки вертолетных двигателей садится. Срабатываются лопатки…

Оттолкнув Ковылева, в дверцу заглянул распаренный начальник ОТИЗ.

– Николай Иванович! Фуу-у… Думал, улетели. Подпиши, пожалуйста!

Прибежала с двумя длинными газетными свертками Марья Антоновна. Из свертков торчали поросячьи хвостики огурцов.

– Фу-у-ууу!.. Думала, улетели уже. Вчера не хотела рвать, с утречка решила, чтоб свеженькие были. Вот этот, побольше, в «Олешки». Дмитрий Алексеевич, отдайте, значит, подшефным, ну, и скажите, что положено. Мол, огурцами делимся, а первенства не отдадим! Так, что ли?

Бондарь со смехом принял сверток, положил его себе на колени, где лежала уже та самая красная папка, бронниковская, пообещал все сделать, и передаст, и скажет.

– А этот на Подбазу. Там ребятишек немного, так туда и витаминчиков поменьше. Да! Все спросить забываю! Николай Иванович, Дмитрий Алексеевич! А как там дела на Сто семнадцатой? Мы же с Аленой на соревнование их вызвали, помните?

Бондарь снова не удержался от смеха.

– Готовьте огурцы, Марья Антоновна! – сказал он. – Газопроявления на Сто семнадцатой! Газ!

– Газ?! Так ведь они дальше бурят! Не остановились же! Ложная тревога, говорят. Шапка! – она ожидающе посмотрела на Бронникова.

– Правильно говорят, – усмехнулся он, глядя в сторону. Он сразу, еще когда ехали сюда, на вертолетную площадку, приметил в руках Бондаря свою папку. Но ни о чем не спрашивал. «Читает?.. Пусть читает…»

Раскрасневшись, разулыбавшись – дружеские разговоры с вышестоящим начальством всегда доставляли ей удовольствие, – Яровая бегом-бегом направилась назад, в теплицу. Приближалось время кормления растений. У нее все в этом смысле было рассчитано по часам и минутам, потому и огурцы удавались отменные, длинные и крепкие. Огурцы-акселераты.

Неведомо какими путями прознав о скором прибытии вертолета, собрались уже и попутные – на Подбазу и дальше – пассажиры. Человек пятнадцать. С рюкзаками, с золотыми обручальными кольцами на коротких, загрубелых от работы пальцах, в куртках с надписями, в подвернутых болотниках. Двое, правда, не в болотниках. Мало им одинаковых кепок – еще и в одинаковые туфли обулись, в легонькие такие туфли, вельветовые, вроде тапочек. Один с усиками на круглой физиономии, с едва заметным – но все-таки заметным! – синяком под левым глазом. Другой, помоложе, с прыщиками на лбу. Оба небритые, помятые. Боялись чего-то парни. Опасливо косясь на машину с Бронниковым и Бондарем, делали независимый вид, подбадривали друг друга.

– Будь спок, Бен! Все в абажуре, Бен! Считай, самое трудное – позади. Через час на рабочем месте будем. Ну, вчера должны были… Один день – велика важность!

– Да я, Жора, не тушуюсь, не думай. Просто… Чувствовал я, что не поспеем.

– Ты чувствовал, я сочувствовал. Держи хвост морковкой!

Бен вздохнул, отвернулся.

Приземлился, коснулся наконец черной резиной колес бревенчатой, со свежими белыми стесами платформы «Ми-6». Миша. Командир его – щеголеватый Фаиз – уточнил маршрут.

– Подбаза, «Олешки» и две буровые? Что ж, наше дело служивое. Грузите!

Быстренько накидали мешков, ящиков. Закатили огромную, сбитую из досок катушку с тросом. Бронникова Фаиз пригласил в кабину.

– Бери и ты стул, – сказал Бронников Бондарю, поднимаясь, – поставишь в проходе.

Бондарь отказался. Да ладно, мол. Иди сам. Тогда и Бронников не пошел. Фаиз выглянул, поманил. Но Бронников отмахнулся. Взлетели. Всего несколько десятков километров преодолели, а уже ни дерева внизу, ни кусточка. Болотистая тундра, гнилье… Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами болот. Бондарь развязал папку, стал листать бумаги, вчитываться в них. Отвалившись к мелко подрагивающей дюралевой стенке, Бронников закрыл глаза. Уснул. Встрепенулся вдруг. И с улыбкой:

– Бондарь! Знаешь?! Венделин звонил!!

Бондарь две или три секунды молча на него смотрел. «Так ведь ты уже сообщал. Вчера ночью…» – хотел он сказать. Но промолчал, не напомнил.

– Венделин? Гловачек? Откуда звонил?

– Оттуда, от себя. Говорит – нагрянет!

– Ну-у-у…

Бронников снова закрыл глаза, но улыбка долго еще оставалась на его лице. Несмотря на то, что на этот раз он, кажется, и в самом деле заснул. Поглядывая время от времени на его улыбающееся лицо, отслаивая от пачки бумаг все новые сводки и графики, Бондарь возвращался иногда мыслями к позапрошлогодней поездке в Чехословакию, к совсем недавнему, вчерашнему полету. Значит, ждет Бронников Венделина, раз вот так… Дважды… И вчера, и сегодня… Расцвел весь, когда вспомнил. Бондарь ощутил укол ревности. Засмеялся про себя. Да, Гловачек необходим им. Обоим необходим. Так же, как они ему. Накопилось… Надо поговорить. А вчера, на совещании… Что ж вчера?.. «…При взаимном уважении может выскочить интересный вариант, – сказал ему вчера, во время перерыва, Томилкин, – как раз для тебя. После твоего нынешнего поста как раз к лицу тебе будет». – «Куда же это?» – «А на место Бронникова». – «Спасибо». Разговор происходил у окна. А за окном по столбикам забора прыгала, подрагивая хвостиком, серая, в черном беретике, с черным галстучком птичка. Трясогузка. Здесь, в Сибири, ее зовут ледоломкой. Когда она прилетает – лед ломается. «Товарищ Томилкин, хотите ледоломку эту поймать? Знаю способ». – «Хочу, – засмеялся он снисходительно, – как?» – «А насыпьте ей на хвост соли!» – «Вот как?!» – «Да, так! И Лепехину расскажите об этом способе». – «Расскажу непременно».

14-б

– Понял смысл? – ободряюще толкал Бена локтем под бок Жора. – Не до нас начальству. Скоро на рабочем месте будем – и шито-крыто! Все в абажуре, Бен!

Бен вздыхал, бросал на Бронникова и Бондаря опасливые взгляды. Неужто и они на Подбазу? Ух ты!.. Подрагивало у Бена все, стукалось друг о дружку. Колени тряслись, зубы цокали, екало в животе.

– Долетим, Бен! – толкал своего дружка локтем под ребро Жора. – Долетим, если Летучий голодранец не встренется. Долетим! И не жалей про пиво, не жалей! Зато поглядели, как Иван Грозный убивает своего родного сына! А пивка мы еще хватим, Бен, не сомневайся! Наладим еще у тебя товарообмен веществ! Будешь еще красив, как я! Все бабы будут на тебя, Бен, рыбий глаз делать! А пока пусть у тебя внутренняя красота действует, тоже нужно, так ведь? – Друга бодрил, а у самого настроение неважное. Трехдневной паузой, отлучкой в иные миры как бы затушевались все домашние заботы и неприятности Жоры. А вернулся – и сразу навалилось. Во-первых, влетит от Бояршинова. Не дай бог, Бронников все узнает, тогда и вовсе… А здесь, в Базовом, Полина ждет. Он, конечно, домой не зашел, с одного самолета на другой, вертолета дождется – и на Подбазу поскорей, за руль. А зашел бы – досталось бы ему на орехи, да еще как! Вот напасть-то! Ведь разошлись уже, все культурно, вещи поделили, уехал он, двадцать пять процентов с него на Костика она стребовала, так чего же еще? Письма ему начала писать. «Добрый день или вечер, глубокоуважаемый Жорес Богданович! С приветом к Вам Ваша бывшая супруга Полина. Имя свое пишу, так как знаю – забыли Вы его…» А он взял да и ответил: «…что касаемо до нашего расторжения брака – переживаю об этом от всей души, чего и тебе желаю. Дурак я был, ну а ты была дура…» Обрадовалась Полина, письма в зубы, Костика в охапку – и сюда. И опять двадцать пять… То он ей в левый глаз, то она ему в левый. А Костик кораблики рисует, ракетные эсминцы. Костик моряком мечтает впоследствии работать. Но Полина, Полина – ну и характер. Ведь по второму разу расписались, по второму разу свадьбу играли, а она через неделю после свадьбы на десять суток его посадила. Хорошо еще, что одумалась, и без того Бояршинов зверем смотрит. Тут на день опоздал, в Москву смотался, и то… А если бы пришлось из-за Полины все десять суток поселковый Калининский проспект подметать? Заржавел бы без него родной «КрАЗ»!

«Черт меня толкнул в Москву с ним лететь, – вздыхал Бен, – хотя и хорошо в Москве, очень хорошо! Люди все красивые там, одеты хорошо. В хорошей одеже – человек вроде какой-то другой, умный с виду, вежливый, вроде пять лет в институте учился. Жалко, что столько времени на Третьяковскую галерею потратили, когда вышли – успели только в «Обувь» заскочить, возле метро. Купили по паре импортных вельветовых туфель, вот этих… Но, конечно, в Третьяковской тоже интересно было, стоило день убить». И Бен даже улыбнулся, забыв на миг о возможных последствиях их опоздания. Должны были вчера на работу выйти, а… Нелетная погода подвела, а то все вышло бы, как рассчитывали, как планировали. Утром, покимарив пару ночных часов на скамейках в Домодедове, они приехали на Калининский проспект, подбежали к пивбару. И ахнули. Очередь! Да какая – с километр… Полгорода явилось сюда в это утро пивком лечиться. После вчерашнего, видать… И тертый все народ, плечистый, горластый… Думать нечего, что пробьешься у таких без очереди.

– Слышь, Бен? Идея! Пока наша очередь дойдет, давай туда, куда тот кореш говорил, смотаемся, а? В эту… В Третьяковскую лотерею!

Поймали такси. Подкатили под самую дверь галереи. Сдали рюкзак с рыбой и ватники в гардероб и ну в болотных своих по залам расхаживать. Сначала тихо себя вели, шепотом говорили, оробели немножко. Народ вокруг шибко больно грамотный – иностранцев много, японцев, негров, жевательную резинку многие из них жуют. Наши не жуют. У наших резинки нет. Очкарики ходят, беременные женщины… Даже дети и те какие-то там особые были – не сопливые, собранные, в блокнотики что-то записывали. Ну, в первых залах царей много висит, бюстики по углам, как живые, так и зыркают. Потом заграница пошла – Италия, Франция эта самая… Природа там – может, лучше, чем даже в Сочи. Бен полчаса простоял у одной картинки, «Гавань в Сорренто» называется. Ну, погодка на ней!… Так и тянет раздеться да – бултых! – в море это голубое. Стоит, понимаешь, море в золоченой раме и не выливается. Бен даже потрогал – не вода ли это настоящая в раме? Умели делать! Потом они с Жорой долго рассматривали «Явление Христа народу». Народ крупно нарисован, все видать, хоть некоторые нагишом, а Христос не очень разборчиво, далеко стоит. Жалко, хотелось поближе на него глянуть, что за человек. Жора, он нетерпеливый, оставил Бена возле «Явления», а сам вперед ушел. Вдруг бежит: «Бен! Пошли! Там Христос в натуральную величину!» Действительно, дальше, через зал, этот же Христос сидел на камне в пустыне. Руки на колени положил, пальцы сцепил, а лицо смурное-смурное, не шибко то есть веселое. Неприятности у него какие-то, что ли? Да-а-а… Спустились на первый этаж, иконы посмотрели. Глаза у святых одинаковые, как у родственников. И руки нежные, без мозолей… Потом советский период пошел – купание красного коня, демонстрация, сталевар, Вася Теркин, космонавты, съезд… Фиделя Кастро они с Жорой на картине узнали. В президиуме он там сидел. «Давай, – говорит Жора, – еще разочек обойдем». – «Давай! Где наша не пропадала!» Подкрепились в кафетерии крутыми яйцами с лимонадом. Купили билеты – и по второму кругу. И очень хорошо сделали. «Бен! – кричит вдруг Жора. – Сюда! Здесь Иван Грозный убивает своего сына!» Странно, что они такую крупную картину в первый раз не заметили. Ох и требовательный это царь был, Иван Грозный, ничего не скажешь. Чтоб родного сына… Он, конечно, пожалел о своем поступке, да слишком поздно. За лоб, видно, схватился кровавыми руками: что я наделал?! И на лбу кровь осталась. Потом сыну рану на виске зажал, а кровь между пальцами – кап-кап! Бен даже на паркет смотрел, под картиной. Не накапало ли?..

14-в

Любую поездку – такая со временем привычка у Бондаря появилась, – любой свой полет, в командировку ли, на совещание, в отпуск – например, позапрошлогоднее путешествие в Чехословакию – он мысленно начинал с улицы своего детства. Маленький город на Украине. Улица Гоголя. Короткая, метров в триста, улица. Улочка, по правде говоря. Одним концом она упиралась в поле, другим – в перекресток нескольких дорог. И как раз в точке впадения, на самой развилке, стоял яркий, привлекающий общее внимание щит. Синими лучами-стрелами были изображены на нем направления, по которым следовало ехать: кому – куда. «В Винницу!» – указывала одна из стрел. «В Киев!» – указывала другая. «В Москву!» «В Ленинград!» А там, дальше, эти направления разветвлялись и вели к новым городам, в новые страны, переходили в океанские маршруты, в космические орбиты… Далеко вела улица Гоголя!..

Сосредоточенно изучая материалы красной папки, чуть заметным касанием карандаша подчеркивая нужные ему места, Бондарь отвлекся на минуту, глянул в иллюминатор. Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами рыже-зеленых болот. Может быть, душа этого края…

И снова – улица Гоголя перед глазами. Желтые комочки цыплят в каждом дворе, будто ожившие одуванчики. Наседки – квочки по-украински – учат их пить воду из луж. Набрать в клюв воды и задрать голову, чтобы само текло. Получалось, будто цыплята глотали аспирин. Кирпичи сложены возле белых, лепленных из глины с кизяком хат. Многие хотят строиться, в каменные дома задумали перебраться, потихоньку накапливают силы – сотню кирпичей, еще сотню… Вишни сверкают в темно-зеленой листве садочков. А они с Люсей, с младшей сестренкой, идут по воду, к колонке. Рвут по дороге чужие вишни, висящие над заборами. Чужие – вкусней. Люся делает себе из вишен серьги, вешает раздвоенный черенок с двумя ягодами на уши. Соседский мальчишка Стах катается на трехколесном велосипеде. Велосипед уже мал ему, колени Стаха поднимаются выше руля. Водопроводная колонка находится у самого шоссе, а напротив – ярко раскрашенный щит со стрелами-направлениями: «В Винницу!», «В Ленинград!»…

15

В фойе отеля они спустились на несколько минут раньше. У входа, на табуреточке, сжав коленями старческие, с набухшими венами руки, дремал швейцар. Две хорошенькие администраторши вполголоса, но весьма оживленно что-то обсуждали. Прохаживаться по фойе наскучило, остановились у обширного, на всю стену, окна. Широкоэкранное кино… Переулок, стройка какая-то напротив, бежевый «мерседес» важно поблескивает лаком и никелем. Набережная. Дунай. Теплоходик движется. Мост. Теплоходик исчезает под мостом. По ту сторону реки лес, высокие холмы, силуэт радара на макушке холма. Австрия… В переулок въезжает грузовик со свежим, ярко-оранжевым кирпичом, направляется к стройке. Не может проехать, «мерседес» мешает. Шофер грузовика посигналил, бранится, вышел, кричит что-то. Где, мол, владелец «мерседеса» из ФРГ, комар его забодай!

Бронников и Бондарь, улыбаясь, смотрят широкоэкранное кино. Ну-ка, ну-ка, как будут разворачиваться события дальше?

Шофер грузовика крикнул рабочих со стройки. Крепкие ребята. В брезентовых робах, в разноцветных пластмассовых касках… Знакомое обмундирование. Человек десять… Взялись разом за задний бампер «мерседеса»: три-четыре! Приподняли чуток, перенесли на несколько сантиметров. Еще разик, еще раз! Теперь за передний бампер. Так! Три-четыре! Еще разик, еще раз! Передвинули «мерседес» общими усилиями. То-то владелец удивится. Вроде не на том месте авто оставил. А грузовик уже на стройке. И десять парней в пластмассовых касках сгружают свежий, ярко-оранжевый кирпич…

Стукнула дверь. Швейцар, отвечая на вопрос, привстал с табуретки. Раскинув для объятия руки, к Бронникову и Бондарю быстро шел невысокого роста крепыш с глубокими темными складками по обе стороны улыбающегося рта. «Как жабры», – подумал Бондарь. Волосы светлые, коротко, почти под корень, подстрижены – мягкий ежик. Глаза быстро-быстро ходили вправо-влево, вправо-влево, с Бондаря на Бронникова. Взгляд стал вдруг чуть растерянным. И тут же прояснился.

– Узнал! Ты? – ткнул он пальцем в Бронникова.

– Угадал, Венделин, – подыграл ему Бронников. – С тебя пол-литра! – он тоже смущен был, искал верный тон.

– Только пол-литра? Всего? Согласен! Вот видишь, Коля, – Гловачек торжествующе улыбался, – сколько лет прошло, а узнал. А ты Йозефа за меня принял!

– Донес Йозеф?

– Донес!

Они обнялись. И крепко.

Не выпуская Бронникова из объятий, Венделин уже изучающе посматривал на Бондаря. Погоди, мол, обниму и тебя сейчас, проверю, проверю и тебя – каков ты на сжатие. Так он и сделал, отпустил наконец Бронникова и словно тисками железными схватил Бондаря.

«Но я же с ним не учился! – с легким ужасом прислушиваясь к хрусту своих костей, подумал Бондарь. – Не жил с ним в одной комнате общежития. За что же меня?!» И, вняв этому мысленному воплю, отпустив его, Гловачек снова взялся за Бронникова. Тискал его, хлопал по плечу, теребил волосы. Швейцар одобрительно улыбался. Это было в его вкусе. Администраторши терпеливо ожидали конца представления, чтобы вернуться к обсуждаемой до этого теме.

– Совсем не изменился! – кричал Гловачек. – Теперь я вижу – ни капельки! Такой же, как был! – И к Бондарю: – Он тебе рассказывал, как он меня усыпил однажды? Бессонница, ворочаюсь, скриплю пружинами. А он – вот снотворное, Венделин, прими и спи. Я принял… И тут же…

– И тут же – как убитый! – закончил Бронников.

– Ну, пошли! – обняв обоих за плечи, Гловачек потащил их в ресторан.

Заказывая, он говорил по-русски. Да и в манере заказа, в широте его русский опыт чувствовался.

– Значит, так! Солененького нам! Потом горячего чего-нибудь. Желательно без костей! И, разумеется… – соответствующий жест, от правого кулака – перпендикулярно друг другу – отделяются большой палец и мизинец.

Через несколько минут на столе в полной боевой готовности льдисто сверкала бутылка «пшеничной». В экспортном исполнении, с завинчивающейся пробкой. Официант, худой, с нездоровым серым лицом, подобострастно улыбался. Редкие гости, с размахом – аж восьмисотграммовую бутылку на троих заказали. Не то что некоторые. Вон за тем столиком, например, у электрооргана, западный германец второй час слюни в шампань-коблер пускает, три соломинки уже поломал…

– Я вижу, вы говорите по-русски, – сказал он вкрадчиво, – я учился русского языка и могу с вами разговаривать. Вы все трое – русские?

– Все! – не раздумывал воскликнул Головачек. – А что?

– Не все похожи, – улыбнулся официант, держа чуть с наклоном на ладони серебряный поднос, – то есть вы, – показал он на Гловачека, – типичный русский…

– Спасибо! – воскликнул Гловачек.

– А вот они, – сделал официант легкий поклон в сторону Бронникова и Бондаря, – нет. Скорее, на поляки, венгры… Даже на германцы. Вот сидит западный германец, посмотрите, – в шепоте его прозвучало боязливое почтение, – возле электрооргана. Точно такой же, как вы! Он шампань-коблер пьет. Три соломинки поломал, а через край, прямо из фужера – не позволяет себе!

Они обернулись. «Э, да это же тот, с «мерседеса»! – узнал Бондарь. – Глянцевая лысина, сизый румянец…» «Неужели мы с Бондарем на него похожи? – подумал Бронников. – На этого самовлюбленного старпера?..»

– А мы пьем водку! – заявил Гловачек. – И прямо из фужеров! И после первой не закусываем! Спасибо, товарищ, за внимание, – добавил он холодно.

Опомнившись, слегка нахмурясь, официант быстро отошел в сторону и застыл там, с салфеткой через руку, в ожидании дальнейших распоряжений.

– Хороший парень, – кивнул на него Гловачек, – явно хорошо относится к нам, к русским, а выразил это уродливо, бестактно. Что вы хотите, наследие многолетнего холуйского восхищения Западом – неприязнь к господам и одновременно почитание их. Это и атавизм своего рода… Австро-венгерская империя долго у нас еще отрыгаться будет. Но, – он снова кивнул на официанта, – если взглянуть, так сказать, в корень – парень неплохой и явно нам симпатизирует… Остается ему еще и поумнеть немного.

Гловачек говорил громко, очень громко, официант не мог не слышать его, но и бровью не повел, еще прямее стал, даже назад выгнулся, оторопело всматриваясь в пространство над ресторанными столами.

Гловачек разлил.

– Ну!..

Уже в первые минуты встречи за смехом и шутками Гловачека, за шумливостью его можно было без большого труда разглядеть еще нечто. Ум, проницательный, трезвый ум светился в его смеющихся глазах, и темные складки по обе стороны тонкогубого, прямого рта, похожие на жабры, говорили о непоколебимом упорстве. Потому-то все его шуточки, хлопки по плечам и прочее воспринимались только как верхушка айсберга, плавящегося под лучами солнца. Гловачек, однако, и сам не счел нужным продолжать без конца роль рубахи-парня. Бутылка «пшеничной» – они так и не перевалили через треть ее, – скорее всего, являлась частью обязательного в таких случаях ритуала.

– Там, среди снегов и болот, – говорил Гловачек, – сверлите вы земную хлябь, ищете, ищете… И вот уже течет по стальным жилам «вассермановских» труб, течет по всей Руси великой, течет, течет нефть! И вот она уже здесь! Здесь! – постучал он себя кулаком по сердцу. – Здесь, в иной земле! В иной! И здесь она превращается… И это уже я делаю! Вы понимаете, что происходит? Начало новой эпохи! И открываем ее мы – мы втроем. Вы и я. Мы с вами символы миллионов… Их ведь тоже трое было, там, в космосе, – показал он на потолок, – и тоже двое советских, один – мой земляк. А перегрузки – для всех одинаковые. Пе-ре-груз-ки… – произнес Гловачек с усилием. – Увы, без них невозможно движение вперед. Перегрузки… Смотрите, этот снимок сделан оттуда! – Он торопливо достал из бумажника небольшую фотографию. Тонкой извилистой морщинкой извивалась по серой плоскости ее… – Узнаете? Специально для вас раздобыл!

– Так это же… наша река! – воскликнул Бронников. – Наша!

– Узнал? – рассмеялся Гловачек. – Да, это ваша река. А это – в стороне – ее древнее, тектоническое русло. Смотрите, какие специфические структуры угадываются. Видите?

Бондарь чуть ли не силой отнял у Бронникова фотографию. Ему тоже не терпелось полюбоваться запечатленным со звездных высот полем их деятельности. Эти разломы, подсекающие реку в тех местах, где она текла когда-то. Когда-то… Только оттуда, из черной бездны космоса, и можно было их различить. Само минувшее, глубинные горизонты литосферы просвечивали сквозь ставшие как бы прозрачными мягкие, верхние слои земли. Бронников вновь, не без боя, вернул себе фотографию, выхватил блокнот, авторучку, стал было что-то чертить, поглядывая на фото, подсчитывать, но, смущенный смехом Гловачека и Бондаря, спрятал блокнот – заодно с фотографией – в карман и, напряженно улыбаясь каким-то потаенным мыслям, разлил водку.

– Да, да! – возбужденно говорил Гловачек. – Мы, мы, а никто другой создаем завтрашний день планеты. Сеть электролиний и нефтепроводов, сеть экономических связей… Это же кровеносная и нервная система будущего мира! Возникает родство материков, континентов, неотвратимая необходимость их друг в друге. Будущий мир… Уже готова вчерне ЭВМ его мозга. Он мыслит уже, мыслит! И сегодня, уже сегодня, в невероятных нравственных испытаниях кристаллизуется его совесть! – Гловачек прерывисто вздохнул, перевел острый взгляд с Бронникова на Бондаря, ища в их лицах, в их глазах отклика, ответа.

Бронников и Бондарь молчали. Он, оказывается, думает почти так же, как они, этот Гловачек. И даже в в чем-то… Да, да, опережает их. И самое главное – так, как говорил он, говорят лишь о том, что составляет смысл личного существования, позицию. «А ведь мы сверстники, – мысленно недоумевал Бронников, – одногодки…» Бывший однокурсник, сосед по студенческой келье показался ему внезапно значительно старше, опытней, да что там – и мудрей, чем он сам. И, ощутив это превосходство, эту бесспорную дистанцию между ними, Бронников весь похолодел. Не в его характере было числиться в отстающих. «Но ничего, ничего», – повторял он, вслушиваясь в речи инженера и прислушиваясь в то же время к себе. Он чувствовал, что в эти минуты в нем совершается какой-то переворот, созревание происходит. Все накопленное душой, сердцем, умом в течение, может быть, всей жизни ищет ясного, точного выражения… Образа!.. Значит, необходим, нужен такой образ… Нужен, как жизнь, как смысл ее. И Бронников чувствовал – он уже существует, есть, этот образ, этот знак несомненной причастности его к происходящему на Земле и во времени. И он вот-вот ему откроется, этот знак.