Текст книги "Ворчливая моя совесть"

Автор книги: Борис Рахманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Кузьма?!

Улыбаясь во весь рот, приветственно размахивая рукой, к нему бежал Колобов. Даже препятствий не обходил, перепрыгивал через них. – Явился все-таки! – в голосе его звучала радость. – А я, знаешь, не ждал… – Стиснул ему руку. – Ну, так что? Лезем? – кивнул он наверх. – Ко мне! – и, не ожидая ответа, включил рубильник. Загудело что-то, залязгало протяжно снизу до самой макушки крана. Показалось, кран даже шевельнулся как бы, разминая кости. – Давай! Ты первый. Я сзади, подстраховывать тебя буду.

Колпаков задрал голову, глянул и ощутил страх. В глазах даже потемнело. В глубине души он и не собирался подниматься туда, на кран. Мало ли что несет Колобов. Это же с ума сойти надо, чтоб… На такую головокружительную, озноб вызывающую высоту по железным прутьям отвесной, даже без перил лестницы…

– Н-нет, – покачал он головой. – Я не…

От Колобова, однако, не так просто было отвязаться. Насмехаясь над ним: «Ты что, не мужчина, что ли?», всячески улещивая, суля Колпакову там, наверху, беспримерной крепости чаек – насчет поджарки не заговаривал, – он таки заставил его одолеть первый пролет. На открытой всем ветрам площадке перед вторым пролетом Колпаков заупрямился всерьез. У него и от этого восхождения мелко-мелко, противно завибрировали колени. Но Колобов не отставал. По шее пригрозил съездить. И, кажется, не шутил нисколько. Он все показывал на висевший у него через шею мешочек: «Лезь, Колпаков, не дрейфь! У меня тут… Такой чаек заделаем! И печенье имею, и сахарок, и джем!..» Как это ни смешно было, но многообещающий вид мешочка тоже сыграл свою роль. Еще несколько железных, грубо приваренных прутьев одолел взмыленный Колпаков и еще несколько. Второй пролет позади, внизу остался. Сколько их еще впереди? «Черт! Неужели влезу?»

– Да я все эти шестьдесят метров, все эти пролеты, все эти ступеньки на одном вдохе-выдохе делаю! – нетерпеливо бодая его макушкой в зад, придавал храбрости Колобов. – Полуботинки на мне новые, взял недавно за сороковку, подошвы еще не обтесались, а то бы!..

Восхождение продолжалось, по мнению Колпакова, бесконечно долго. Ввинчиваясь по висящей над бездной лестнице в небо, медленно, неуверенно переставляя с прута на прут ноги и руки, он потерял счет времени. Внизу, страшно далеко внизу остался город, осталась прошлая его жизнь, молодость. И словно бы оттуда, из прошлого, доносился, догонял его, подгонял добродушный голос Колобова:

– Надо же, Колпаков, и квадратные метры кому-то ставить. Надо же и рычаги на кранах кому-то передвигать? Как считаешь?

Колпаков и слушал и не слушал. Зашел Колпаков в аптеку одну как-то. Дело к закрытию, вечер. Уборщица полы моет. Разогнулась… Зоя! «Зоя!.. Ты?! Значит… Чистоту, значит, наводишь?» – «Пока чистоту навожу, – заулыбалась она. – Надо же и чистоту кому-то наводить! – и улыбалась. Вполне, получалось, довольна жизнью. – А ты? – спросила вполголоса. – Ты… Там все?» Т а м. Чтоб никто из аптечных клиентов, снующих возле кассы, не догадался. Вроде выдавать его не хотела. Год или полтора спустя он снова оказался возле этой аптеки. Хотел зайти, узнать… Сбылось ли у нее? Не зашел. Постоял, постоял у входа – и мимо.

Последняя, в несколько прутьев, лестничка, люк. Неловкое, нащупывающее движение. С ноги Колпакова сорвался вдруг башмак. По-о-о-олетел, ударяясь, отскакивая, вниз. Колпаков еще крепче схватился за железный шершавый прут. У него было такое чувство, будто он сам летит вниз. Во всяком случае, большая его часть. А то, что осталось – совсем незначительное по размеру, – судорожно цепляется здесь, наверху.

– Ничего, ничего! – успокоил его Колобов. – Я заметил, куда он упал. Найдешь! Вот он, возле песчаной кучи, слева. Спустишься потом, подберешь. Ну, все! Пришли мы! – Он пошарил в кармане, достал ключ, отпер и, пропустив вперед Колпакова, стал хлопотать, усаживать его, подстелив газету, на опрокинутое ведро. Колпаков не упирался. Сел сразу. Ноги едва его держали.

Снизу послышался в это время протяжный свист.

– Сейчас! Подожди, Кузя!

Колобов бросился к приподнятому ветровому стеклу, чуть ли не до половины высунувшись наружу, перегнувшись, пронзительно просвистел в ответ:

– Давай! Ближе! Еще! Под меня! – Зажав в загорелых пятернях черные эбонитовые шарики – головки рычагов, работая обеими руками, то и дело привставая с круглого сиденьица, снова перегибаясь наружу, высматривая там что-то, далеко внизу, он, казалось, забыл о Колпакове: – Под меня! Под меня, говорю! Еще!

«Ну, ясно, – думал Колпаков, – на вытянутой руке поднос куда тяжелее, чем если к плечу ближе…»

Кабина, в которой они находились, так и тряслась вся. Она вращалась. То влево, то вправо, то опять влево. Вместе со стрелой. А по стреле, то приближаясь, то отдаляясь, двигалась лебедка. С блоками, тросами… С крюком в конце троса. То выше, то ниже поднималась на этом крюке, дремотно, тяжело покачивалась панель, стена будущей квартиры, уже с застекленным окном. И вот-вот – ждал сжавшийся, напрягшийся Колпаков – должна была выглянуть из этого окна чья-то розовая, вкусно зевающая физиономия. Пересвистываясь, хрипло крича что-то друг другу, Колобов и монтажники выясняли отношения. Приплыла панель, стала на место, сыпанула щедрыми искрами электросварка. И в самом деле возникла вдруг в окне новорожденной стены физиономия чья-то, только не розовая, с разинутой в зевке черной пастью, а красная от солнца, белозубо улыбающаяся, в желтой касочке набекрень.

– Есть! Намертво! – прокричал на весь белый свет краснорожий этот, в желтой касочке. – Согласно штанге! Слышь, Сашка? Зафиксировано!!

Локоть Колпакова, ищущий упора, твердости какой бы там ни было, провалился внезапно в пустоту, отошла фанерка, в которую он упирался, – и все так и захолонуло у него на миг. Лоб моментально покрылся потом. Наконец Колобов оторвался от дела. Надолго?

– Ну? – потер он ладони. – Все «КрАЗы» разогнал, сачканем малость. За чаек пора! – и вытащил из мешочка бутылку с наклейкой «Старокиевская».

– Ты… Ты пьешь здесь?! – пробормотал Колпаков.

– Это вода! – снисходительно засмеялся Колобов. – У меня ж водопровода здесь нет! С собой приношу! – Подмигнув, вытащил из ящичка электроплитку, заговорщицки приложив к губам палец, включил ее. Воду из бутылки перелил в большую эмалевую кружку, сыпанул в кружку заварки. Не жалея сыпанул. Сухой чай маленьким муравейничком несколько секунд держался на поверхности воды. Потом стал мокнуть, проваливаться. – Ну, чаек будет! Африканский!

Снизу снова донесся свист, крики послышались. Колобов бросился к рычагам. Забурлила вода в кружке, повалил ароматный пар. Выдернув вилку из гнезда, Колпаков встал за спиной Колобова и нерешительно, вытягивая шею, глянул через его плечо, наблюдая за сложными, одновременными, но направленными в разные стороны движениями стрелы, лебедки, троса с крюком…

– Видишь вон тот дом? – не оглядываясь, спросил Колобов. – Во-о-он там, где солнце садится. Шестнадцатиэтажный! Моя работа! – сказал он. Но без всякого хвастовства сказал. Даже, кажется, и не глядя в сторону домины. Только чтоб развлечь его, гостя своего. – И вон тот я делал. Еще левей, как буква Г! – продолжая энергично двигать рычагами, Колобов показал подбородком на гостиницу с рестораном, где уже более года состоял на службе Колпаков. – И вон тот дом я строил, институт это. На терапевтов там учатся, на ухогорлоносов! И вон тот – тоже вуз, но для художников. Видишь, с большими окнами, чтобы рисовать им светло было…

Он все показывал, показывал. Развлечь хотел гостя. Но Колпаков слушал вполуха, смотрел вполглаза. Он небо изучал. Надо же – всего на каких-то шестьдесят метров ближе к нему, а совсем уже другое оно здесь. Еще голубое, день не закончился, но Колпаков явственно ощущал в нем, в этом бледно-голубом, чуть золотистом, подкрашенном приближающимся закатом небе, присутствие звезд. Стоило, казалось, послюнить палец, протянуть руку, и зашипит невидимая звезда, словно раскаленный утюг. Внезапно он вспомнил свой сон, запинающийся от волнения увлеченный голос услышал, приснившийся ему минувшей ночью. Нет, не про лошадей, оказывается! «…Звезды!.. Звезды!.. Какое слово, друзья мои! Мороз по коже, а? У кого не прошел мороз по коже, может спокойно искать себе другое занятие в жизни. Звезды… Любовно ведете им счет, думайте о них днем, ищите их ночью. Когда вы спите – пусть они снятся вам! Есть звезды видимые. Есть и невидимые. Алые, белые, голубые и черные. Есть огромные и есть маленькие, как вишня. И все они рядом! Нет далеких звезд, друзья мои! Нет! Звезды везде, мы сами состоим из звездного вещества. Уверяю вас! Возьмите самую ближайшую к нам звезду – Солнце. Возьмите солнце, друзья мои, положите его к себе на ладонь и рассмотрите его, по возможности пристальней. Не жмурьтесь! Что мы увидим, друзья мои!..»

Зажмурившись – солнце, садящееся за крыши построенных Колобовым зданий, ослепило его, – Колпаков помотал головой, отгоняя наваждение. Какие такие звезды?! Неужто звездочетом судилось ему на этом свете стать? Вот уж нет! Не-е-ет!..

– А кондуктор у вас зачем?! – кричал монтажникам Колобов. – Кондукторная установка, говорю, зачем? То-то! Штанга, штанга! Привыкли, как на нулевом цикле! Отвыкайте, говорю! Давай по новой!

– Слушай, Колобов, – тронул его за плечо Колпаков, – ты женат? Квартира, дети и телевизор у тебя есть?

– Квартира есть, – на секунду отлипнув от ветрового стекла и сверкнув в улыбке зубами, отозвался Колобов, – телевизор есть, но крутить его некогда. Жену – присматриваю! Эй! Следующий! Развернись сперва!

– А магнитофон?

Колобов снова оглянулся. Сузив глаза, помолчал.

– Что?

– Магнитофон у тебя есть?

– Пей-ка ты чай! Чего чай не пьешь? – и опять головой вниз из кабины свесился. – Задом, задом наезжай!

«Хорошо, что я с собой «грундик» не захватил, – тоскливо подумал Колпаков, – взял бы – подарил. Маша со свету бы сжила…»

– Я пойду, – прокричал он, похлопав Колобова по плечу, – опаздываю!

Тот принялся отговаривать. Как же, мол, так. Чаю не попили, печенья «Юбилейного» с абрикосовым джемом не отведали. Но снова донесся снизу разбойничий протяжный посвист.

– В другой раз, – отговорился Колпаков. И, поглядев занятому рычагами Колобову в спину, осторожненько, придерживая дыхание, но уже без прежнего ужаса полез вниз. Да, страх теперь был иной. Одно дело – вверх, неизвестно зачем, сдуру, можно сказать. И другое – назад. Страшно, а что поделаешь, другого пути нет. Не вертолет же вызывать… Да и как его вызовешь? Свистнуть? Осторожненько, медленно, нашаривая пятками очередную ступеньку, спускался Колпаков с небес. Правой ногой, оставшейся без башмака, управлять было намного легче. Так и тянуло сбросить и левый, остаться в одних носках. Колобов работал там, у себя. Стрела крутилась, как заводная. Весь кран ходуном ходил. Черт!.. Не может он погодить, Колобов, несколько минут, что ли? До того трясет, едва удерживаешься на лестнице. «Сорвусь вот, шмякнусь, – подумал Колпаков со злостью, – затаскают его по судам. Легким испугом, как в прошлый раз, не отделается…»

Но вот наконец и последний пролет позади. Переводя дух, Колпаков спрыгнул с высокого портала на твердую, щебнистую почву стройплощадки, упал на четвереньки, охнул, поднялся, стал отряхиваться. Какой-то мужчина с неровно подстриженными усами сидел невдалеке на ржавой стальной балке, смотрел на него с сочувственной улыбкой. И девочка – лет трех, чуть поменьше Иришки, – на куче песка играла. Насыпав песку в импортный, с металлической пряжкой башмак Колпакова, басовито урчала, бибикала. Изображала самосвал.

– Кать, отдай дяде туфелечек, – произнес усач, – дяде колко.

– Пусть… – махнул рукой Колпаков, присаживаясь рядом, на ту же ржавую балку.

– Закурим? – спросил усач.

– Не курю.

– Завидую, – признался усач, доставая сигареты. – Если не ошибаюсь – корреспондент? – спросил он без малейшего сомнения в голосе.

Колпаков промолчал. Длинная, сужающаяся к концу тень гигантской часовой стрелкой скользила по циферблату строительной площадки, то в одну сторону она скользила, то вспять возвращалась. Пыталась вернуть прошлое, вернуть назад прожитое время. Кран работал. Взревывали, въезжая во двор, прокопченные, пыльные, горячие «КрАЗы», всплывали на крюке к облакам панели с застекленными окнами. Бибикала, урчала, таща перегруженный песком башмак, трехлетняя Катя.

– Сменщик я Сашкин, – дымя сигаретой, признался усач, – отработал уже. Катю из детсадика забрал, так отвалил бы к себе, на Севастопольский проспект, – и точка. Жена тоже уже явилась, – взглянул он на часы, – картошка разваривается… Нет – сюда меня потянуло. А ты спроси: почему, раз ты корреспондент. – Усач подождал минуту, не спросит ли Колпаков почему. – Люблю, понимаешь, удивляться! – не дождавшись продолжал он. – Нет, ты погляди, погляди! У него ж пот между лопатками текет, с хвоста капает! Что он – себе этот дом строит, да?

Колпаков смотрел. Было на что посмотреть. Расталкивая невидимые звезды, носилась по золотисто-голубому воздуху крановая стрела, секунду колебались, возникая из ничего, стены сверкающего тысячей окон дворца и послушно застывали, такие белые, радостные.

– А? – требуя ответа, воскликнул усач. – Как совмещает?! А?! И стрела крутится, и груз поднимается! Попробуй-ка, сможешь: одновременно гладь себя по животу и стукай по голове! Попробуй! Ну!

Колпаков взял да и попробовал. Не получалось… То обе руки постукивали, то обе поглаживали.

– А?! – Ликовал усач. – Фокус! Да? Туго с этим?

Колпаков помотал головой. Наваждение. Рассердился. Что он, этот усач, вязнет? Один ус короче другого, а туда же…

– Невидаль, – пробормотал он. – Между прочим, он там электроплитку держит, чаи кипятит. Не разрешается это, между прочим!

Сияющее лицо усача медленно, недобро потемнело.

– Электроплитка? – проскрипел он. – Еще что придумаешь? Нет у нас никакой электроплитки!

– Есть. Сам только что видел.

– Врешь! Нету!..

– Есть!..

– А ну, лезем туда! – поднялся усач. Отбросил окурок. – Проверим… Кать, отдай дяде туфелечек! Сдурел дядя! Плитка ему привиделась…

Деловито опрокинув очередной груз песка, бибикая и урча, девочка порожним рейсом доставила задумавшемуся Колпакову его башмак. Что-то говорил, гневался, закуривая новую сигарету, усатый колобовский сменщик. Звезды уже стали угадываться в небе. Скоро они и вовсе проклюнутся, взойдут в быстро темнеющих небесах. «Пора и мне на работу, – подумал Колпаков, – пора… Подносы с холодными закусками таскать. Откупоривать «Боржоми», протирать салфеткой рыжеватые от железных пробок горлышки. Вырывать из блокнота страничку со счетом, совать ее под локоть тамады. Пора…» Мысль эта не показалась ему неприятной. Наоборот, она уверенности ему прибавила. Несколько минут назад, когда он не очень ловко спрыгнул с высокого кранового портала на щебнистую почву стройплощадки, у него было такое же ощущение. Упал, но поднялся и твердо стал на ноги. Пора… Колпаков нагнулся и натянул на ногу прохладный, остывший без него башмак.

ПЕРЕДВИГАЮТ В НЕБЕ МЕБЕЛЬ…
Маленькая повесть

В Москву из далекого села Ермишинские Пеньки прибыло письмо, в котором тамошний житель, Илья Филиппович Мухортов, сообщал следующее:

«…благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и подымается увеличение производства сельскохозяйственных товаров. Поэтому убедительно прошу Вас направить к нам в село для встречи с читательским активом нашей передвижной библиотечки каких-либо крупных писателей и поэтов…»

…В Московском Доме литераторов, в кафе, за одним из столиков сидел зубной врач Виталий Огарков. Пил пиво. (Ничего странного в этом факте, конечно, не было. Чехов, в конце концов, тоже был врач. Что же касается Огаркова… Среднемедицинское образование он, можно сказать, получил неожиданно для самого себя. Дело в том, что после десятилетки Виталий вместе со своим другом Геннадием Горбачевым поступал в военное училище, в десантное, но не прошел там медицинскую комиссию. Не прошел – стыдно признаться – по зубам. У него даже появилась с тех пор привычка грозно скалить перед зеркалом зубы и недоуменно пожимать при этом плечами. Зубы, мол, как зубы. Хоть и не в полном ассортименте, но пока что – тьфу, тьфу! – не болят. В том же городе – кроме десантного – дислоцировалось и другое училище, зубоврачебное. Возвращаться домой несолоно хлебавши? Нет!.. Так Огарков стал стоматологом. По окончании учебы он приехал в Москву, к матери – она работала в метро, на «Киевской», при автоматах, – и устроился в пародонтологическое отделение районной поликлиники. Вскоре он женился. Но неудачно. Развелся. После двух-или трехлетнего перерыва снова начал писать стихи. Даже печатался уже в газетах, а также выступил с чтением своих произведений в санатории ветеранов сцены. В Дом литераторов его тоже пропускали. Молодым поэтам, как известно, оказывается в настоящее время всяческое содействие, и контролерши писательского клуба это знают.)

…Виталий медленно пил пиво и обдумывал письмо к школьному другу, старшему лейтенанту Горбачеву.

«…Был вчера в Д. л. (Дом литераторов!). Пивком там побаловался. Знаешь, Гена, серьезно подумываю о вступлении в Союз писателей. «Пора, мой друг, пора…»

– У вас свободно?

У столика, с крошечной чашечкой кофе в могучей пухлой руке, стояла гигантского роста пожилая дама.

– У вас свободно? – повторила она.

– Да, да! Пожалуйста! – Огарков отодвинул в сторону свой стакан, что было излишне, места на столе хватало, и изобразил на лице полную готовность к… Впрочем, он и сам не знал, какую и к чему готовность сама собой изобразила его двадцатидвухлетняя, бледная, несколько робкая физиономия.

Прихлебывая кофе, дама пристально всматривалась в него и время от времени, очевидно адресуя это самой себе, негромко восклицала: «Удивительно! Как странно! Удивительно!..»

«Скорей бы допить пиво», – мечтал Виталий.

– Ну и погодка нынче! – произнесла дама, адресуясь на этот раз к нему. – Прямо собачья! Вчера лужи были, сегодня – метет!

– Да, перепады… – Виталий сделал большой глоток, поперхнулся.

– В свое время я тоже любила пиво, – вздохнула дама, – но увы! Я от него полнею. А вот вам пиво как раз рекомендуется. Вы такой худенький, прямо дистрофик!

Огарков смерил взглядом содержимое бутылки. Еще на стакан… Если выпить залпом, можно тут же откланяться. А что, если не допивать, встать и…

– Лиза! Лизонька!! – к столу, радостно хохоча, подлетел седой, фиолетоволицый, шустрый человечек. Виталий его знал – Анатолий Медовар. Анатолий Юрьевич, кажется. Писатель-сатирик. Они вместе перед ветеранами сцены выступали. – Здравствуй, моя лапочка! – кричал Медовар, целуя даме ее могучую руку. – Сколько лет, сколько зим?! – при этом он едва заметно кивнул и Огаркову. Потом он убежал, тут же вернулся, волоча за собой стул, сел и налил себе в стакан Виталия пива. Все, что оставалось в бутылке. – Ну! Рассказывай!..

– Толя! Ты пьешь?! – укоризненно подняла брови дама. – С твоим-то сердцем? К тому же пиво принадлежит молодому человеку!

– Ну и что?! – поднял брови и Медовар. – Мы с ним, слава богу, уже сто лет друзья! Правда, Виталий?

Ничего не оставалось делать, как подтвердить это.

– Кстати, разве вы не знакомы? – отведав пива и вытирая ладонью губы, спросил Анатолий Юрьевич.

– К сожалению, нет, – произнесла дама и, пристально глядя Огаркову в глаза, представилась: – Твердохлебова. Луиза Николаевна.

– Огарков. Виталий.

Вообще-то это имя, Луиза Твердохлебова, ему было известно. Что-то такое ее он листал однажды.

– Вы очень напоминаете мне одного моего знакомого, – она вздохнула. – Но он… Он… Вы, конечно, поэт?

– И талантливый! – весело вставил Медовар. – Мы с ним выступали как-то вместе, в Политехническом, кажется, так он такие стихи выдал! Я даже одну строчку запомнил: «Передвигают в небе мебель…» Это гром! А?

– Неплохо, – кивнула Твердохлебова.

– Слушай, старик, – весело произнес Анатолий Юрьевич, – возьми-ка всем кофе, а? Вот мелочь, – он стал рыться в карманах.

Виталий его мелочь, разумеется, отверг, бросился за кофе. Принес сначала две чашки для них и бегом отправился за третьей для себя. Дыхание у него стало воспаленным, частым. Оттого, что он сидел за одним столом едва ли не как равный с настоящими писателями, он испытывал радостное возбуждение. Не первый раз, правда, сидел – с самим Рыбиным честь выпала месяца два назад, осенью, вон за тем столиком, но… С Рыбиным не очень хорошо вышло… «Не взять ли и пива? – подумал он. – Нет, как бы они это за амикошонство не сочли, нет…»

– Но это не все! – тем не менее молодецки бросил он буфетчице. – Я, возможно, еще кое за чем подойду, ладно? – имея в виду, что хорошо бы в случае, если он подойдет снова, обойтись без очереди.

– Подходи, родной, подходи, – с добродушным равнодушием пробормотала старая медлительная буфетчица. Ничто уже не волновало и не забавляло ее в этом шумном доме, где за раскаленным никелем кофеварки прошла ее жизнь.

«Коммуникабельные у меня соседи, – думал Огарков, – ничего не скажешь. Медовар не скупится на комплименты, да и эта, Твердохлебова, оказывается, тоже очень симпатичная старуха… А с Рыбиным – не получилось…» Огарков тогда вон за тем столиком сидел, возле искусственного, с разноцветным витражом окна. И тоже, как сегодня, пил пиво. А Рыбин – известный поэт! – подошел, сел и молча поглядывал по сторонам. Огаркову стало неловко, что он пьет, а сосед – нет, в такую-то жарищу. Может, очередь в буфете? И, набравшись духу, он предложил ему пива. «Спасибо, нет», – с едва заметной усмешкой сказал Рыбин и уставился на Огаркова проницательными водянисто-серыми глазами. Лицо у него было распаренное, русые волосы падали на покрытый капельками пота розовый лоб. Ведь жарко же человеку!.. Может, он хочет шампанского? Огарков уже знал, что Рыбин обычно пьет только шампанское, очень его любит… Мимо стола проходила в это время толстобокая, с красивым сытым лицом официантка. «Кустодиевский» тип. «Таня, шампанского!» Она тут же принесла два длинных бокала, салфетку. Откупорила бутылку… Но Рыбин не стал пить и шампанское. Виталий один пил. И, кажется, захмелел немного. «Вы отказались от моего пива, – сказал он, – затем от моего шампанского. Уверен, хотели меня таким образом задеть, может быть даже унизить. Но раз у вас появилось подобное желание, значит, я не так уж и зауряден. Не правда ли? Во всяком случае, если рассуждать логически, я…» «Олег! – окликнул Рыбин проходившего мимо задумчивого верзилу. – Я здесь!» – встал и, не взглянув на Огаркова, ушел.

…Сатирик рассказывал что-то интересное, Твердохлебова хохотала, отчего ее огромное тело сотрясалось и отчего, в свою очередь, вибрировали, шатались стол, стулья и, казалось, сами стены. Отчего, опять же, вот-вот должны были слететь со стен нарисованные на них знаменитыми гостями-живописцами разные экстравагантные картинки.

– А комнату-то хоть обставил?

– Собираюсь! – беспечно уверял Медовар.

– На чем же ты пишешь?

– У меня есть дощечка, крышка от посылки. Я пюпитр из нее сделал.

Он уже успел проглотить свой кофе и с удовольствием согласился выпить вторую чашку, пожертвованную ему Огарковым.

– Да, ты ведь пиво пил. Кофе после пива – моветон, – сказал Медовар, забывая, что и сам только что отведал «жигулевского». – Слушай, – прихлебывая кофе, обратился он к Твердохлебовой, – не хочешь ли прокатиться, проветриться? Командировка есть. На троих. В глубинку. Найдем третьего и…

– А зачем искать? – посмотрев на Огаркова, с улыбкой сказала Твердохлебова. – Возьмем вот Виталия – и все! Полный комплект!

– А что?.. Можно подумать, – без особого воодушевления откликнулся Медовар, – только… Утвердят ли его кандидатуру?.. Молод.

– Ну, это как раз неплохо. Сам знаешь, молодым поэтам оказывается сейчас всяческое содействие.

– Да, – без энтузиазма согласился Анатолий Юрьевич, – что верно, то верно. Пожилым бы поэтам содействие такое… Ну так что, Виталий? Вы как? Горите желанием?

Огарков не смел верить своим ушам. Его берут в творческую командировку!

– Бу… буду счастлив! – проговорил он. – На работе я отпрошусь!..

– Ах, так вы рабоооотаете?! – протянул Медовар.

– Но я обязательно отпрошусь! Меня отпустят!

– А кем же вы работаете? – приподняла брови Луиза Николаевна.

– Я… Я стоматолог, – пролепетал Огарков.

Медовар, разумеется, тут же решил у него проконсультироваться. Широко, насколько это было возможно, разинул рот и с волнением ждал ответа.

– Та-ак… У вас, Анатолий Юрьевич, основательно нарушена проницаемость капилляров, – сразу почувствовал себя в своей тарелке Огарков, – целостность слизистой оболочки, иначе говоря. Воспалены десны!

Медовар побледнел.

– Это серьезно?

– Достаточно серьезно. Ну, что же вы закрыли рот? Так, так. Мы наблюдаем здесь начало процесса гингивита. Пульпа некоторых камер вскрыта и обнаруживает… Все ясно! Рекомендуется аппликация, то есть введение в патологический десневой карман вытяжки лекарственных трав, в частности болгарского марославина…

– А… А… Доктор, а это сложная операция?

– Как вам сказать? На зонд накручивается турундочка из ваты, смоченная лекарством, она…

– Старик! – взмолился Медовар. – Может, подлечишь? В дороге, а? Или там, на месте? Возьми с собой парочку-тройку турундочек этих, а?..

…Сначала летели.

– Мы – группа писателей, – повторял Медовар, когда они поднимались по крутому трапу, – мы группа писателей! Здравствуйте, товарищи! – обратился он к стюардессе, в единственном числе стоявшей у входа в самолет. – Вас приветствует группа писателей. Я руководитель группы, фельетонист-сатирик Анатолий Юрьевич Медовар. Луиза Николаевна! Прошу! Проходите первой! Это известная лирическая поэтесса! – конфиденциально сообщил стюардессе Медовар. – А теперь – наша творческая смена! Виталий Наумович, прошу вас!

Отчество Огаркова было, кстати говоря, вовсе не Наумович, а Васильевич. Что он несет, этот Медовар? Луизу Николаевну его величание и титулование тоже, кажется, рассердило. Она недовольно что-то бормотала. Однако на стюардессу Медовар впечатление произвел.

– Пожалуйста, – захлопотала она, – пожалуйста. Снимайте пальто. Я сама повешу. Проходите в первый салон, если хотите. Там удобней. Проходите, пожалуйста!

Медовар бросил на своих спутников торжествующий взгляд.

– Каков сервис? – шепнул он. – Со мной не пропадете!

Но только расположили они на полках свои портфели, втиснулись в кресла и стали благодушно оглядываться по сторонам, как металлический порожек первого салона вслед за невероятно красивой, похожей на кинозвезду, очень деловитой девицей чинно переступили новенькие: двое увешанных фотоаппаратами и кинокамерами мужчин и одна бабуся. Все в дубленках, разумеется. В том числе и деловитая девица. У этой – дубленка была умопомрачительная, вся расшитая голубыми и розовыми цветами.

– Девятый, восьмой, седьмой… – двигаясь по проходу, гнусаво отсчитывала деловитая девица ряды. – Шестой…

Огарков похолодел. Так и есть!..

– Интуристы! Интуристы, я к вам обращаюсь! Пройдите сюда! А вы, – девица скользнула по группе писателей холодным взглядом удивительно красивых глаз, – а вы – поднимитесь!

– Как так – поднимитесь?! – вскричал Анатолий Юрьевич. – Что за бесцеремонность?! Нас посадила сюда старшая бортпроводница, мы…

– Поднимитесь, гражданин! – неприятным гнусавым голосом произнесла красавица. – Места забронированы. Поднимайтесь! – посмотрела она на Огаркова и Твердохлебову.

Виталий поднялся. Сотрясая самолет, стала выбираться из кресла Луиза Николаевна.

– Сервис, – уничтожающе глянула она на Медовара.

Трое новеньких вполголоса переговаривались на неизвестном языке. Впрочем, на немецком, кажется…

Минут через десять Виталий и Твердохлебова уже обосновались во втором салоне, ничем, на первый взгляд, не отличавшемся от первого, а оттуда, из первого, все еще слышался негодующий голос заупрямившегося сатирика. И, очевидно, принципиальность его взяла верх. Одного из зарубежных гостей, оставшегося без места, разъяренная красавица привела во второй салон.

– Садитесь, интурист! – показала она ему на кресло рядом с Виталием и Луизой Николаевной. – Счастливого полета, интурист! – и торопливо покинула самолет.

…Гудение турбин стало спокойным, ровным. Пассажиры начали отстегивать ремни, располагаться удобней. Где-то ряда на три впереди надрывно заплакал младенец. По проходу – и все в одну сторону – потянулись самые нетерпеливые. (Второй салон, словом.) Интурист, большую часть лица которого занимал орлиный нос – отчего все его лицо напоминало мотыгу, – знал по-русски.

– Я немьец, из Бонна, – улыбнулся он, показывая все свои тридцать два зуба. Помедлил чуть, подбирая слова для следующей фразы, и продолжал: – Менья зовут Курт Вебер. Я поэт!

– Вот как! Луиза Твердохлебова! Поэтесса!

– Огарков. Виталий. – Виталий не знал, что о себе сказать. Поэт? Но имеет ли он на это право? Тогда – стоматолог? Ну нет! Не хватало еще, чтобы немец тут же разинул перед ним свой рот. Хотя, если судить по улыбке, зубы у него в норме. «С такими зубами, – подумал Виталий, – в наше десантное училище его приняли бы в два счета. Если бы еще и носом вышел».

Вебер сообщил им, что совсем недавно побывал в Венеции, и вот – какие перепады! – он среди необозримых русских снегов. Твердохлебова заговорила о Венеции. Она тоже там была. (Знай наших!) Два года назад. Лакированная, хрупкая, похожая на безделушку гондола настолько под ней осела, что зачерпнула воды. Гондольер страшно бранился. «Порка мадонна! Пусть русская синьора катается на своем знаменитом крейсере!»

Немец смеялся, показывая все свои тридцать два нормальных зуба.

Огарков участвовал в разговоре мысленно. «Смотри-ка, – думал он, – то в Венецию едет, то в русские снега… У них что же, творческие командировки дают, что ли? Как у нас? Вебер? Хм… Первый раз слышу…»

– Я итальянский язык знаю, – повернулся к нему немец, – поэтому и смог в Венецию поехать, сопровождал нескольких богачей. И русский немного имею знать, поэтому меня пригласили и сюда. Те двое, герр Шнорре и фрау Рейнголд… О, они очень знаменитые писатели! Очень прогрессивные! И миллионеры!..

С этого момента, стоило Огаркову о чем-то подумать, как…

«Интересно, сколько же он еще языков знает?»

– Еще я знаю испанский, – повернулся к нему Вебер, – английский, само собой разумеется. Французский и совсем не очень хорошо – китайский. Сейчас я изучаю финского языка…

«Немало же ему еще предстоит путешествий!»

– Мне очень хотелось бы попасть в Китай!

Виталий уже всерьез стал подозревать, что его сосед кроме знания языков умеет читать и мысли, настолько точно тот реагировал: грустно поглядывал, печально улыбался, то поднимал, то опускал брови, нервно дергал носом…