Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– А-а-а! – сразу заулыбалась она.
«Какая красивая!» – подумал Фомичев.
– Слушай, ты в теплицу случайно не заходил? Как там?
– Мимо проходил позавчера ночью. Свет горел…
– Ну, свет там всегда горит, а Машу не видел?
– Вообще-то шевелилось что-то…
– Ну, ясно – она! Как Коля мой? – и не дожидаясь ответа: – Ретранслятор уже поставили? – И снова не дождавшись ответа: – Со Сто семнадцатой, говоришь? Как там у Гогуа дела? Пришло ему письмо сверху? – она показала на потолок.
– Пока нет.
– Бедный! Дед этот так его вокруг пальца обвел – ужас! Представляешь, он из армии является, Гогуа, а дед – ни в какую! Самому, говорит, заведовать музеем нравится. Вот тебе и древнее оружие! Стрелы, пики, кинжалы, подлость, коварство и вероломство! По одному списку! Он ведь сначала к нам, в Базовый, махнул, Гогуа, после службы. Вы, говорит, кинжал похитили? Подошел, снял его с ковра – и назад. А через месяц является. Возьмите, говорит, кинжал, дарю. Ну, я Колю попросила, его на буровую взяли… Он как там у вас зарабатывает? Прилично?
– Как все, – пожал плечами Фомичев.
Теперь она молчала. Выговорилась… И доктор, поджав губы, молчал. Стоял рядом с ней и молчал. А Фомичев смотрел на них, на экран телевизора, словно увлекательный телефильм просматривал, и тоже молчал. По одной щеке ее, по левой, кажется, – там ведь, на экране, наоборот все – поползла слезинка. Тогда Фомичев торопливо расстегнул рюкзак, вырвал из него японский зонтик, нажал кнопку. Зонтик раскрылся, как вспыхнул. По синему полю алые маки.
– Это вам!.. Николай Иванович прислал… Жаль – телевизор у вас здесь не цветной, – Фомичев стал пальцем показывать на цвета, – маки – красные, поле – синее!
Какая-то бесконечная слезинка. Течет и течет. Медленная. Доктор, поджав губы, молчал. На заднем плане появилась толстая, еле в экран вместилась, пожилая медсестра. Мешки с бельем ворочала. Алена Михайловна оглянулась на нее, подождала…
– Передай моему… Передай Бронникову, пусть не волнуется, без сына я не…
Доктор зашевелился, подозрительно ожидая конца ее фразы. Алена Михайловна гневно на него глянула.
– Да, да! – произнесла она. – В сотый раз вам повторяю! Требую! Ребенка необходимо сохранить! Любой ценой! – И к Фомичеву: – Так и передай! Любой ценой! Пусть меня не станет, зато сын… Ребенок…
Доктор метнулся. Экран телевизора погас. Через минуту он снова засветился, но Бронниковой уже не было.
– Свидание закончено, – сурово произнес доктор, – больная устала. Общее состояние – удовлетворительное!
Долго еще сидел Фомичев перед немым, безжизненным оком экрана, держа над головой раскрытый японский зонтик. Опомнился наконец, поднялся. Разыскал сестру-хозяйку, ту самую, что мешки с бельем только что на экране ворочала. Толстая, вся в белом, похожа на хорошо взбитую подушку.
– Бронникова? Знаю ее, знаю. Шустрая! Тут ведь у нас всякие есть, и неаккуратные бывают. А она – ни-ни! И уж такая шустрая! Соленого огурчика девочке одной недавно захотелось. Поди, знаешь, на солененькое их в это время тянет. Так Алена по всем этажам прошлась, во все холодильники заглянула, сперла у кого-то огурец – и ей. Ага! – Она с сомнением посмотрела на зонтик: – Как же он действует?
Фомичев показал. Постояв под просквоженным солнцем японским шатром, отчего вся ее необъятная фигура запестрела алыми и синими зайчиками, смущенно засмеялась:
– Хорош предмет! Только поможет ли?..
13-б
Город уже давно работал, двигался, жил. Со всех ракурсов – в фас и в профиль – демонстрировал он Фомичеву, подзабывшему, что это такое – город, свой кирпичный и бетонный, стеклянный и стальной облик. И, пробензиненный, начиненный белесой цементной пылью и черными микроалмазиками угля, резал глаза, щекотал ноздри воздух. И мчались, мчались, чуть ли не стукаясь бортами, чуть ли не задевая друг дружку, автомашины, нескончаемо, упорно, как в кошмарном, но бодром, скоростном сне. И, серые, расплавленной лавой взметнулись к небу и как бы застыли в том положении, в каком застиг их взгляд Фомичева, дворцы главков. О, какое напряженное, неутомимое действие чудилось, просвечивало сквозь окна и окна. Сквозь сами стены! Гуд шел от этих главков. Да, да, электрическое, на грани вспышки, на грани пережога неумолчное гудение. Как из трансформаторных будок. «Не трогать! Смертельно!» Штаб… Город-штаб. И он, Фомичев, явившийся сюда из тундры за картошкой. Во исполнение приказа-просьбы начальника НРЭ. Как ему проникнуть сюда, в этот гигантский электронный мозг, со своей смехотворной проблемой? Все равно что на полном ходу вскочить в проносящийся мимо поезд. Отбросит, сомнет…
Фомичев налег плечом и боком на тяжелую дверь одного из офисов. Торопиться некуда – он долго изучал обстановку. Ходил по коридорам, таблички на дверях читал, покупал в киосках, которых на каждом этаже было более чем достаточно, газеты и стержни для авторучки, а на четвертом этаже даже приобрел без всякой очереди билет в Тобольск на сегодня, в полночь. Спустился в подвал, где находилась столовая, и пообедал. Ничего готовят, почти так же, как Зоя у них на буровой, на Сто семнадцатой, Галю Лазареву вспомнить, так та лучше даже готовила. И меню обычное: щи да каша – пища наша. С картошкой и здесь, как видно, швах дело. Ну, благословясь – да в воду! Выбрал отдел, как ему казалось, самый могущественный, вошел в приемную.
– Павла Викторовича нет, – оторвавшись на секунду от машинки, встретила его холодным взглядом птица-секретарь с длинными наманикюренными ногтями. До того длинными, что даже просвечивали на солнце. «Как она такими по машинке бьет? Может, они пластмассовые, съемные?» – И когда будет – неизвестно, – бросила она, не отрываясь от машинки.
Договорить не успела, дверь открылась, вошел Павел Викторович. Фомичев сразу это понял. Именно так представлял он себе высокое начальство. В темно-синем костюме, в белоснежной сорочке, с галстуком. Тщательно выбрит. Лицо тяжелое, властное. Птица-секретарь вскочила:
– Павел Викторович, Маслов звонил. Просил меня, как только вы прибудете…
– Хорошо, через минуту соединяй. – Скользнул взглядом по Фомичеву. – Сам откуда?
– Из поселка Базовый! У нас…
Дверь кабинета захлопнулась. Фомичев мялся, не знал, что делать. Может, следом за ним, за Павлом Викторовичем, двигаться?..
– Что же вы? – оторвавшись от машинки, тихо засмеялась птица-секретарь. – Раз он с вами так тепло… Проходите же!
Фомичев открыл дверь, она тут же за ним захлопнулась, и он оказался в полной темноте, в тамбуре. Пошарил, надавил на другую дверь, вошел в огромный кабинет. Что такое? Кабинет был пуст. Только у письменного стола, сбоку, стояли два зеркально черных башмака и валялись серые носки. Фомичев присвистнул. Чудеса! Одно из окон было открыто. Он подошел, выглянул. Не может быть! С шестого этажа?! И почему босиком? Фомичев прислушался. Откуда-то доносился едва слышный плеск воды. Обогнув приставленный к письменному столу другой, длинный, – вместе они, само собой, изображали букву Т, – он пошел вдоль обшитой высокой дубовой панелью стены. Так и есть! Дверь! Абсолютно незаметно врезанная в панель. Как в старых замках. Фомичев надавил плечом, дверь, или, вернее, часть панели, отошла, открыв маленькую комнату. Павел Викторович, подняв правую ногу, мыл ее прямо в раковине. Левую он, видно, уже вымыл. Мокрая она была. Он наследил ею…
– Набегался, понимаешь, по объектам, аж горят ноги, – сказал Павел Викторович. Вздохнул и, оставляя на паркете мокрые следы, зашлепал к письменному столу.
– А я думал, что вы в окно убежали, – следуя за ним, признался Фомичев.
– И сбежал бы, если бы не шестой этаж. Ну, так что у тебя? Давай!
Фомичев выхватил из рюкзака и положил на стол врученную ему Бронниковым фотографию. Павел Викторович протер очки, надел их и с интересом, но нахмурясь взглянул.
– Дворец пионеров? – спросил он.
Фомичев не удержался, хихикнул.
– Однодневный дом отдыха? – предположил Павел Викторович. – Загородная вилла президента Уругвая?
– Овощехранилище! – торжествующе выпалил Фомичев.
Брови Павла Викторовича, будто крыши домиков, уголками поднялись вверх. Он изумленно улыбался. Положительная эмоция. Фомичев хорошо это понимал.
– Адрес на обороте, – сказал он не без намека. – Картошку по этому адресу посылать можно. Дойдет…
Хозяин кабинета, не изменившись в лице – крепкий человек! – перевернул фото, прочел адрес. Покивал…
– Фамилия твоя? Фомичев? Юрий Витальевич? Так-так… Ты где остановился? Нигде?! Ах, мест нет в гостинице? Так-так… Вот видишь, для овощей в первую очередь строим…
– Почему, – возразил Фомичев, – у нас, в Базовом, – даже «люкс» есть!
– Ах, даже «люкс»? Смотри-ка, ну ничего, ничего, сейчас мы тебе и здесь…
Павел Викторович потянулся к телефону. Но Фомичев заверил его, что это ни к чему, что он нынче же уезжает дальше, в Тобольск, ночным поездом…
– В Тобольск, значит? Гм… В Тобольск? – вертел Павел Викторович фотографию. – И тоже, видно, по важному делу? – Вышел из-за стола, стал в одних носках расхаживать по кабинету. – А ты что, Юрий Витальевич, агент по снабжению? Нет? А кто же? Бу-ро-вик?! А я смотрю – что же это за снабженец такой хилый, даже придурковатый, в керосиновую лавку за картошкой явился. А ты, оказывается, буровик!.. Но возникает такой вопрос, – расхаживая по кабинету, размышлял вслух Павел Викторович, – что же ты за буровик такой, если начальник экспедиции с работы тебя сдернул? Никчемный ты, видно, буровик, Юрий Витальевич, а? Или начальник твой сдурел. Слушай, а может, ты ему насолил чем или мешал ему чем-то? – Павел Викторович взглянул, улыбаясь, на повесившего голову, вконец растерянного Фомичева, пожалел его, вероятно. – А что в Тобольск едешь, это хорошо! Там ведь… Такая стройка! Ты погляди – ахнешь. Ахнешь, говорю. Да и город… Интересный, между прочим, город. Родина Менделеева, Ершова! Это который «Конька-горбунка» сочинил. Читал?
– В детстве, – сквозь зубы признался Фомичев. Знал бы Павел Викторович, кто еще в Тобольске родился, так вовсе бы…
Внезапно все разом зазвонили телефоны, включились селекторы…
– Павел Викторович!..
– Павел Викторович!..
Неудачное начало командировки здорово вышибло Фомичева из колеи. Хорошо, что у него уже был выработанный план дня. Хоть и с грузом на душе, но жизнь – согласно плану – нужно было продолжать. Раздумывая над случившимся, кусая губы, он брел по городу и вдруг почувствовал, что к нему возвращаются, как бы всплывают из-под спуда заглохшие чуть знания и инстинкты горожанина. Он не стал, например, махать рукой троллейбусу, прося остановиться и подобрать его посреди проспекта, как сделал это утром, после посещения роддома. Хмурясь, вздыхая, Фомичев посетил несколько магазинов. Купил вина, хлеба, несколько банок консервов, несколько позавчерашних газет – на подстилку и на растопку. (Маленькая накладочка здесь все же произошла. Он упорно совал деньги сделавшей квадратные глаза продавщице, никак не мог взять в толк, что надо пробивать в кассе.) Сделав покупки, долго охотился за такси. В одном рядом с шофером сидел мальчик лет пяти-шести, одна щека вдвое толще другой, леденец за ней. И, разумеется, пялит восхищенный взгляд на мимо промчавшийся троллейбус. Папино такси уже пройденный этап!
– Шеф! – неожиданно выскочило городское, московское словцо. – На Андреевское озеро не подбросишь?
Водитель, плотный, с крупным блестящим носом, одна щека вдвое толще – тоже леденцом развлекался, – даже не посмотрел, отрицательно качнул головой.
– Твой пацан? – применил военную хитрость Фомичев. – Что ж ты его здесь, в дыму, коптишь? На природу бы его, раз есть такая возможность, вывез, на воздух. Там ведь, на Андреевском, сам понимаешь…
– А обратно – порожняком, да? – шофер посмотрел на сына, поправил ему воротничок курточки. – Обратную дорогу оплатишь – повезу. Деньги вперед. Туда – пять, обратно – пять.
Помчались. Теперь мальчик смотрел не на троллейбусы, не на «МАЗы» и «КрАЗы», встречные и попутные, не на улицы, улицы, улицы, не на дома пригорода, не на густые перелески, а исключительно на Фомичева. Глаз с него не сводил. Перекатывал за щекой каменной твердости, нетающий леденец и изучал странного пришельца. А Фомичев на него уставился. Тоже объект, достойный изучения. Дети – они… Свидание с женой Бронникова припомнилось. Лицо ее перед ним встало. Как она прокричала это: «Любой ценой!» С нее станется… Шустрая. А как бы он, Фомичев, в этой ситуации поступил? Если бы стоял перед выбором? Ему, Фомичеву, жить или его новорожденному сыну? М-да-а-а… Задача. Что же более правильно, более логично, более честно? Остаться жить самому, уже сложившемуся человеку, дающему некоторый прок, более или менее образованному, или дать жизнь ребенку, польза от которого для общества весьма относительна? Ну, подрастет ребенок лет до пяти-шести, как вот этот, лупящий на него ясные глазки малец, станет в конце концов взрослым; может быть, даже крупным ученым в перспективе сделается, чуть ли не Менделеевым, но… Нет, видно, сравнивать тут, взвешивать, рассчитывать нельзя. Даже как-то не по-людски, гадко. Разве Алена великого Менделеева в будущем ребенке своем ценит? Нет, тут другое… Тут много… И Фомичев даже головой покачал, представив себе всю бездну переживаний, любви, страстей, надежд и разочарований, выношенных мыслей, неосознанных влечений, двигающих каждым человеком… «Вот почему, например, именно меня Бронников за картошкой послал? Почему не Заикина или Гогуа? Он что – считал, что только я справлюсь? Кто его, Бронникова, поймет… Одно ясно: чтоб весной картошку достать, мало быть буровиком, надо быть еще и турбобуром».
– Кошелек у тебя, как я вижу, не гнется, полон! – произнес шофер. Плотный, с крупным блестящим носом. Знает, видать, цену денежкам. А мальчик не в него. В маму. Глазастый. Мама, вероятно, поздно сегодня с работы придет, вот папа из детсадика его забрал и с собой возит. – Слушай, туз! Где прописан, если не секрет? – спросил шофер.
– В Заполярье. Экспедиция…
– А-а, – понимающе протянул шофер, – тогда ясно. Там у вас гребут. Надбавки, полевые, то-се…
«Знающий, – усмехнулся Фомичев, – даже больше знает, чем на деле есть… То-се…»
– Ну, и как там у вас, – искал в зеркальце выражение его лица шофер.
«Там…» Что ж, когда-то и Фомичев Тюмень чуть ли не за Северный полюс почитал – правильно иронизировали студенты, – думал, едет к черту на рога, в Тюмень. А они, тюменцы, сами его теперь расспрашивают, как обстоят дела там, в поселке Базовом. Ничего удивительного, от Москвы до Тюмени столько же, сколько от Тюмени до поселка Базовый.
– Рыбку небось ловите. Шкурки… То-се… Я бы и сам туда, но семья. Вот… – кивнул он на мальчика. – Шестой год только…
«Будто там, у нас, без детей люди живут», – усмехнулся Фомичев, но вслух этого не сказал.
Уже пошел лес. Лиственница, сосна, ель… Береза иногда. Хорошо! «Зона отдыха завода…», «Зона отдыха СМУ…», «Зона отдыха Глав…», «Запрещено…», «Воспрещено…» – замелькали щиты. Лес был изрезан на горбушки, ломти, ломтики. Большая поляна раскрылась вдруг, песок, вода. Озеро… Оно было как… Как долгий, облегченный вздох. Ничего озеро. Очень даже ничего. В тундре, откуда явился Фомичев, озер этих по семь на брата. Но там голо, дико. А это озеро окружал красивый высокий лес, оно было взято в оправу чистого, бледно-золотого песка. Ну и грибки всяческие, тенты… Фомичев отвык от этого, а оказывается – хорошо!
Вышли. Мальчик сразу кинулся к воде.
– Сережка! – побежал за ним шофер. – Сережка! Стой, тебе говорю!
И намека вокруг не было на представителей тюменского студенчества. Ни единой души кругом. Вот только собаки. Целых три. И сторож… Бредет бережком, с палкой, а собаки, гуськом, за ним. Обходят владенья свои. Шофер все еще гонялся за Сережкой. Фомичев взял из машины рюкзак, достал газеты, развернул, расстелил, прижал их камешками. Вскрыл и расставил консервы, нарезал хлеб, сдернул белую пластмассовую пробку с бутылки «розового крепкого». Обломил веточку и, отмахиваясь от комаров, стал ждать. Ведя за руку зареванного Сережку, вернулся шофер. Глянул и остолбенел. Даже мальчик и тот перестал хныкать.
– Прошу, – сделал приглашающий жест Фомичев.
– Да я за рулем, мне нельзя, – с сожалением проговорил шофер. – Это что, бычки? В томате? Сережа, ты к бычкам в томате как относишься?
К бычкам в томате и Сережа и его отец относились в высшей степени положительно. Тем временем приблизились опирающийся на палку седоусый сторож и три сопровождающие его собаки. Две попригляднее, на лаек похожи. А третья – так… Чебурашка.
– Только чтоб с огнем тут не баловать, – сурово предостерег сторож. Собаки, деликатно, краем глаза косясь на стол, сдержанно помахивали хвостами.
– Садись с нами, отец, – пригласил Фомичев и сторожа. – А то он, к большому его сожалению, не пьет, за рулем, а одному – привыкать не следует.
– Да и я ведь при исполнении, – заулыбался сторож, с кряхтением опускаясь на песок и кладя под себя палку. Собаки тоже улеглись. Но даже как бы и не глядели в их сторону. Благовоспитанные собачки. Даже Чебурашка и та от лаек набралась, не попрошайничает. Фомичев макнул в банку с консервами три куска хлеба, бросил им. Хоп! Хоп! Хоп! – и нет хлеба. Снова улеглись. Даже задремали как бы. Ну-ну, потерпите немного…
– Па-а-ашла по периферии! – сказал сторож, с удовольствием вытирая темной клешневатой рукой мокрые усы. – Не сезон еще у нас, вот погоди, разгуляется климат – живого места здесь не будет. Любют, любют на наших песках городские поваляться.
– Отец, а сегодня здесь никого не было? Две девушки, три парня должны были нагрянуть. Одна – такая, знаешь, симпомпончик, русский сувенир. Другая – как галчонок, ротастая…
Позолотели облака над зеркалом озера. В окошке земснаряда, монотонно тарахтящего у дальнего берега, засветилась электролампочка. Кричала чайка. Всего одна на целое Андреевское озеро. Одинокая, встревоженная чем-то чайка.
– Собачек, отец, как зовут?
– Моих? – сделал хороший глоток сторож. – Тузик, Бобка и Дик. Нет, не было нынче симпомпончиков. Двое около часу дня на черной «Волге» приезжали. Я сразу догадался – шоферит он на этой «Волге», начальство возит, молод еще, чтобы свою такую иметь. Секретаршу в обеденный перерыв катал, не иначе. Походили, позажимались чуток. Закусывать не располагались…
«Розовое крепкое» здорово согревало.
– А как бы ты посоветовал? – спросил в развитие своих размышлений шофер. – Может, наплевать на нее, – кивнул он на машину, – и к вам, а? Все-таки у вас там… Рыбка, шкурки, то-се…
– Нет… Знаешь, не нужно, – подтирая корочкой банку, произнес Фомичев, – не стоит тебе туда…
– Из-за Сережки?
Фомичев засмеялся.
– Слыхал, отец? – обратился он за подмогой к сторожу. – Товарищ считает, что в Заполярье люди без детей обходятся!
Фомичев рассмеялся. Сторож тоже. Поддержал, помнил, чье вино пьет.
– Без детей, – поучительно сказал сторож, – никак нельзя. Где есть мужчины и женщины, хочешь не хочешь – дети.
– А ты, отец, бывал у нас в Заполярье?
Сторож подставил под горлышко бутылки пустой стакан, долго не отводил его, сказал «хватит-хватит!», когда уже через край полилось. Отпил чуть, чтобы и капли больше не пролилось.
– Сторож, парень, это такая должность… Любого из нас возьми – все прошел, везде побыл. Только тогда в сторожа и оформляются…
Собаки вдруг все разом вскочили, зарычали было, но тут же замахали хвостами. Новая собачка появилась. Приблизиться робела, стояла в кустах, ушки топориком.
– Дама, – объяснил сторож благодушие своих собак, – кралечка.
– Так ведь это же та самая! – удивленно вскочил на ноги Фомичев. – Под обрывом… Иди! Иди сюда!..
Забыв про страх, собачка подлетела, радостно визжа, принялась прыгать ему на грудь, пыталась лизнуть в лицо.
– Нашла, – растроганно гладил ее Фомичев, – вот это по-нашему! Раз договаривались… Не то что некоторые…
Успокоившись немного, новенькая в обществе трех кавалеров отправилась осматривать окрестности.
Уже и чайка исчезла куда-то, угомонилась. Может, других чаек нашла, прибилась к ним, а может, и сама она навек исчезла, проглоченная пространством белесой белой ночи, и осталось Андреевское озеро без ее прощального вскрика. Водитель поднялся.
– Сережка, поехали! Эх, жалко мотор порожняком гнать.
– Как порожняком? – удивился Фомичев. – Заплачено же…
– Что же мне, пустому с включенным счетчиком ехать? – удивился и шофер. Засмеялся. – Ну и клоуны вы там, в Заполярье. Слыхал, дед? Чтоб с включенным счетчиком! Сережка, кому говорят!
Отец с сыном забрались в такси. Заработал двигатель. Дверца открылась.
– Эй, туз! – позвал шофер. – Учти, отсюда не выберешься. Может, с нами? А то порожняком неохота.
Сторож смотрел в стакан.
– Стакан, отец, на сучок повесишь, вот сюда, он здешний, общественный.
Фомичев огляделся. Не хотелось уезжать. А где же собака? Впрочем, пусть остается, столько кавалеров. Может, это ее судьба.
Старик что-то бормотал.
– Сторож, парень, профессия задумчивая. Ходишь да думаешь, ходишь да думаешь… Все знаю, везде побыл, всего хлебнул – вот и в сторожа вышел.
…Сережа спал.
– Проваландался я тут с тобой, – хмуро произнес шофер, сутулясь над рулем, – плана не сделаю. – Помолчал, оглянулся на сына. – Зато Сережка воздухом надышался, – констатировал он с удовлетворением, взвесив все «за» и «против». – Куда везти?
– На вокзал. Но сперва к музею, на обрыв. Знаешь?
Подкатили в самую притирочку. Плескался Вечный огонь возле стены музея. А там, внизу, под обрывом… Что это? Ни сарайчиков, ни избушек. Ровно, как утюгом прошлись. Одни доски да бревнышки. Труха, мусор… И кимарит, забылся среди мелких деревянных развалин добродушным сном желтый утюг – экскаватор. Скоро, скоро… Вот-вот поднимутся здесь каменные кварталы, асфальтовой пленкой зальют огороды, прошлое зальют, само воспоминание о хибарах похоронят под смолистыми плоскостями асфальта. Пройдет дождь, отразится в прошлом настоящее, белые рафинадины дворцов, квадратные огни, огни, огни… Там, где уснул когда-то на бревне усталый Фомичев, где лизнула его руку собака и где ссорились из-за него, спящего, две девушки, черноволосая и светловолосая, а парни, делая вид, что не ревнуют, механически передвигали шахматные фигуры, щипали струны звонкого фанерного инструмента…
…Приехали на вокзал. Фомичев – не без умысла – долго искал деньги, долго отсчитывал… Вдруг откажется шофер. Заплачено ведь… Нет, промолчал. Терпеливо, сумрачно ждал, постукивая пальцами по баранке. Сережка спал.
– Да отвези ты его домой!
– Счас… Пассажира попутного подберу.
– Хочешь, я за Сережку заплачу, только отвези?
– Слушай!.. Пошел ты!.. – взорвался наконец шофер. – Думаешь, я победней тебя? Тоже мне туз! Бычок в томате! Я… Я… У меня… А ну, отвали, а то монтировку сейчас достану!..
13-в
Ночь в поезде. Неумолчный звон комаров. Один из соседей по купе разложил на столике рубашку, пиджак, брюки. Фомичев посоветовал ему и ботинки поставить сверху. Бессонная ночь… Фомичев давно на поезде не катался. Да и для всех прочих пассажиров передвижение по железной дороге до Тобольска было все еще в диковину. Не так давно ведь дорогу провели. Вот и не знали еще твердо, куда девать брюки на ночь. Соседи по купе… Первый – черные локоны до плеч, бородища, горящий взгляд Че Гевары. (Распространенный сейчас тип в Сибири.) Другой – паренек ничем особенно не примечательный. Вот только руки по-настоящему рабочие, мозолистые, хоть восемнадцать-девятнадцать лет от роду всего. Третий – тот самый, который не знал, куда девать брюки. Больше о нем пока сказать нечего было. Все трое молчуны. Вернее, все четверо, поскольку и у Фомичева не было желания разговоры разговаривать. Зато по соседству, в следующем купе, беседа не затихала. Там все четверо говорунами оказались. Даже пятеро, потому что кроме четырех явно взрослых голосов время от времени раздавался один детский.
– А попробуйте сейчас носки где-нибудь достать! – жаловался обществу голос тонкий и нудный. – Нет носков! А почему? А потому, что героическая молодежь носков не стирает, а тем более не штопает!
– Правильно! – посмеивался голос молодой и дерзкий. – Поносил и выбросил! Не ставить же их в угол, как в том анекдоте!
– Сказывается оторванность от семей, – сказал кто-то сухим менторским голосом, – неорганизованность быта при сравнительно высоких заработках.
– Дядя, а что это за анекдот? – спросил детский голос. – Расскажите! Я очень…
– Вовка, а ты спи, спи, – прервал его надтреснутый старческий бас, – отбой, Вовка! Закрой глазки!
– А посмотрите, что творится повсюду в аэропортах, на вокзалах, – это опять тонкий и нудный, – все куда-то летят, плывут, едут… Хао́с!
– Так ведь и ты едешь! – хохотал молодой и дерзкий. – И ты ведь плывешь, летишь!
– Миграции… – пояснял ментор. – Мигрируют, как правило, не индивидуумы. За Петровыми и Сидоровыми стоят определенные группы, которых заставляют мигрировать те или иные социальные причины.
– Это олени мигрируют, – произнес старческий бас, – а люди… Люди, они, гражданин хороший, путешествуют. Может, и социальные причины их поднимают с места, а скорее всего – натура-дура. Не согласен я с вами. Мигрируют… Хм…
– Не понимаю, что вас в моих словах задело, – удивился ментор, – ведь мы же дискуссируем не более чем с целью скоротать…
– Нужно говорить не дискуссируем, а дискутируем, – поправил его детский голос.
– Ха-ха-ха-хахаха!.. – залился молодой и дерзкий.
– Хао́с! Хао́с! – вздыхал тонкий и нудный.
– Не хао́с, а ха́ос, – поправил его детский голос. – Хао́с – это когда в квартире беспорядок, а если в голове или в делах, как у вас, то ударение лучше делать на первом слоге.
– Хаха-ха-хах-хаха!..
– Вовка, закрой глазки! Почему не слушаешься?
– Деда, но я же с закрытыми!
– Хао́с! Хао́с! – продолжал тонкий и нудный голос. – Вы осмотритесь, как живут все. Время на шиш с маслом переводят – на домино, на преферанс. Пьют. Скандалы, ссоры, анонимки! А почему? Не знают, чего хотят. К чему стремиться, не знают.
– А ты-то сам знаешь, чего хочешь? – подхохатывая, допрашивал молодой и дерзкий. – Какого тебе рожна? Ну? Выкладывай!
– Это мое дело! – отрезал тонкий и нудный.
– Ха-хахаха-хааа!..
– Давно уже необходимо подумать о проектировании наших с вами потребностей, – тут же включился в разговор ментор, – ведь проблема эта касается нас всех. Все мы в большей или меньшей степени не знаем, чего хотим. Да, именно так – проектирование потребностей. Необходимы рекомендации и советы… кон… ком… компетентных органов, всякого рода консультации: чего хотеть, к чему стремиться, что, наконец, модно, своевременно, полезно. Надо демонстрировать образцово-показательные модели. Модель быта, например, или служебной карьеры, модель семейного счастья, модель мечты о чем-либо…
– Модель глупости, – не без едкости вставил старческий хрипловатый бас.
– Авиамодель! – вставил детский голос.
– Хаха-ха-хааа!!
– Не понимаю, почему вас так задевают мои высказывания, – обиделся ментор, – ведь мы же дискутируем, главным образом, для того, чтобы…
Фомичев не только прислушивался к разговорам за стенкой купе, он и сам мысленно участвовал в них. Мысленно вставлял реплики в поддержку старческого баса, вместе с молодым и дерзким хохотал над нудным и тонким, недоумевал над сентенциями менторского. Робот какой-то, противогаз. На трех соседних полках – хоть и молчали – тоже слушали. Ворочались, хмыкали. Тоже, кажется, участвовали в этом разговоре, болели каждый за своего, казавшегося самым правым. Но время от времени Фомичев все же отвлекался от голосов за стенкой, пропускал чью-то реплику, фразу, думал о своем. Было ведь о чем…
«С картошкой не получилось, – думал Фомичев, – теперь письма на очереди. Ну, вернуть письма – это, конечно, куда легче, чем картошку добыть. И Толю надо проведать, – давал он себе зарок, – только приеду, сразу на кладбище. А потом уже – письма и все прочее. И все-таки непонятно, – думал он, пожимая мысленно плечами. – Действительно ведь, прав Павел Викторович, в такое горячее время каждый человек на буровой на вес золота. Ведь сам же Бронников нас торопит, сам чего-то от Сто семнадцатой ждет, и он же – взял и… Послал ветра в поле догонять. Меня! Семьдесят четыре килограмма золота! Картошка, письма… Панх… Отлично можно было без всего этого обойтись. На другой раз отложить… А может, отдохнуть он мне возможность дал? Это Бронников-то? Вряд ли! Тогда, может, и в самом деле – мешал я ему на буровой? Исключено. Как это я, Фомичев, могу помешать Бронникову? Критикнул я его, правда, ночью тогда. Но он, кажется, и не почесался. Ему это как слону дробина».
Тобольский вокзал поразил его воображение. Получше даже, чем у них, в Базовом, овощехранилище! На фронтоне – герб города: звери, птицы и рыбы. И три комарика. Намек понятен? Но когда Фомичев пересек здание вокзала и открыл дверь… Он удивленно ахнул. У него возникло ощущение, будто дверь открылась в пустоту, в космос. Если, конечно, за космос может сойти большая лужа, пустырь, лесок по обрывчику, несколько складских времянок… Фомичев даже обратно вернулся, на вокзал. «Пассажир Фомичев, – бубнило радио, – на привокзальной площади вас ожидает машина двадцать четыре семьдесят два! Пассажир Фомичев, на привокзальной пло…» Не ослышался ли он? Надо проверить. Вышел. Поискал взглядом. Верно, посреди лужи стояла черная «Волга». «24-72».
– Я Фомичев…
Выскочил сдобный, как булочка, шофер, обежал вокруг машины, распахнул дверцу.
– Прошу вас! Садитесь! Сначала в гостиницу, так?
– Так, – неуверенно кивнул Фомичев. Определенно его принимали за кого-то другого. – А потом куда?
– Это уж куда скажете. Я к вам прикреплен на весь день.
– Кем прикреплены?
– Как кем? Самим Масловым!
– Гм… – «Маслов, Маслов… Не помню…»
В гостинице, на этих днях открывшейся, с иголочки новой, настолько новой, что работники ее еще пребывали в состоянии опьяняющего их самих страстного внимания ко всем ищущим ночлега, свободных мест тем не менее не было. Однако на имя Фомичева имелась заявка.
– Товарищ Фомичев? – душевно улыбнулась дежурная в форменном кителе, делавшем ее похожей на пожилую стюардессу. – Как же, как же! У вас «люкс». Двухкомнатный! Товарищ Фомичев, администрация гостиницы, надеясь на вашу чуткость, обращается к вам с просьбой… Видите вон того дедушку? С внуком и чемоданом? Поскольку у вас двухкомнатный… Не могли бы вы… На одну ночь… Завтра утром они втроем, то есть вдвоем – чемодан не в счет… То есть, нет-нет, чемодан они тоже возьмут с собой!..
Фомичев, разумеется, согласился. «Конечно, конечно! Естественно!» И в номер, на четвертый этаж, они поднялись все вместе. Причем Фомичев любезно помог старику дотащить тяжеленный чемодан. (Лифт еще не работал. А может быть, уже не работал.)
