Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Капитан вздохнул:
– Да, пока я один.
«Пока? Что он еще задумал – угрюмый Серпокрыл?»
– Может, еще кого усыновить хотите? Не нужно!
…Часа в три ночи Фомичев проснулся, поворочался. «Значит, Серпокрыл-старший тоже считает, что Анатолий… Что он сам… А если Заикин все-таки? Если?.. Впрочем, – подумал он, – теперь все это не должно меня занимать, не касается меня. Отрезанный ломоть я. Даже ради установления истины не вернусь я в Заполярье. Достаточно с меня той истины, которую я уже установил, того, как обдурил меня, отделался от меня ради Лазарева начальник НРЭ». Фомичев потер лоб, голова трещала немилосердно. Чертовы бумажные мешочки! Постепенно он припомнил и другие подробности вчерашнего обеда-ужина у капитана и почувствовал, что краснеет. Оделся, вышел на палубу. Одно лишь живое существо – сам теплоход нарушал безжизненное однообразие окружающей его пустыни. Изборожденная струями дождя даль реки, непроглядный клубящийся туман по берегам. Дождь хлестал по палубам и белым переборкам упрямо движущегося вперед судна. Какая-то фигура метнулась вдруг с пассажирской палубы вниз, глухо загрохотала под ногами железная лестница. Кажется, тот, что бритву у Фомичева спрашивал. Чокнутый какой-то. Вобрав голову в воротник, Фомичев быстро взбежал наверх, в рубку, и поскорей захлопнул за собой дверь.
– Можно?
Капитан оглянулся. Помедлил… Кивнул. Он был в тулупчике, в ушанке. Спокоен, собран и, кажется, свежевыбрит. Такого бутылочкой «плиски» не свалить.
Рулевой, замерший у пульта. Рычаги, маховики, ручки… Светятся, мигают разноцветные лампочки приборов. Легкое, ровное гудение. Пепельница полна окурков.
– Право руля, – сказал капитан негромко.
– Есть право руля! – откликнулся рулевой.
Взяв со столика большой черный бинокль, капитан посмотрел на мглистую завесу дождя.
– Мм… Так держать!
– Есть так держать!
Фомичев тихо стоял сзади, смотрел. Слушал. Украдкой приложил глаза к резиновому окуляру локатора. Светящаяся зеленая стрелка прошлась по экрану, на мгновение высвечивая темные силуэты берегов. Раскрытая лоция лежала рядом, на другом столике. «Лист 58». Тщательно вычерченный участок реки с протоками. Похоже на кровеносную аорту. Или на нервное волокно.
«Берега низменные. Поросли кустарником. Предупреждение – суводи. Остерегайтесь песчаной отмели, отходящей от ухвостья острова Сыро-Пугор…»
– Повалки нет на картушке!
– На румбе?
– На румбе триста сорок!
– Левее!
– Есть левее!
«В русле имеются камни, – читал Фомичев лоцию, – гарантированные габариты судового хода не установлены… Имеются каменистые огрудки… Остерегаться каменистых высыпок из речек у правого берега…»
– Три градуса левее!
– Так держать!
– Выдерживаю!
Мальчишеское волнение охватило Фомичева. Почти ничего не видно было впереди. Дождь, белесая мгла. Да-а-а… Атмосферное давление – будь здоров! Сибирское, что называется!
Капитан то к окну, то к локатору подходил, задевал при этом лежащий на пульте бинокль. «Как бы не уронил», – невольно сжался Фомичев. А сказать, вмешаться – не посмел. Но вот капитан снова взял в руки бинокль, и у Фомичева отлегло от души.
– Товарищ капитан… Андрей Константинович… Я… Я вам… Не совсем… – Пауза. Вздох. – Скажите, – произнес он наконец, – а каменистые огрудки – что это?
– Лед камни большие тащит, – спокойно ответил Серпокрыл, – всякий раз они на другом месте.
– А… А суводи?
– Кружит когда… Водовороты.
Камни, возникающие всякий раз на другом месте, суводи, втягивающие в свое безжалостное, неумолимое кружение… Отмели… Сколько же опасностей таится на пути теплохода, идущего по реке, на пути Земли в движении ее по Вселенной, на пути человека, живущего…
Фомичев чихнул…
Вот уж не думал он, не гадал, что дважды в течение нескольких дней побывает в городе Ханты-Мансийске. Сначала в авиапорту, а теперь в речном. Дождя уже не было, но влажный воздух так и поблескивал, насыщенный невидимыми капельками. Да и небо хмурилось, как бы раздумывая – а не обрушиться ли снова на головы людей ливнем. Принарядившись, приняв на всякий случай воинственный вид, сошла на берег Егоровна. За компанию и Савельева с внуком прихватила. Все не так страшно. И Фомичев с ними. Миновали арку деревянного вокзала, вышли на песчаную площадку. Стали оглядываться. Фомичев первый заметил седобородого старика, левый глаз у которого отсутствовал, словно бы тестом был залеплен. На пиджаке, под бородой, – облупившийся, почти белый орден Краской Звезды. Обратил на него внимание Егоровны. Та отрицательно покачала головой:
– Что ты! Бородатый, старый… Нет! – но взгляда от старика не отвела. Всматривалась, всматривалась. Охнула вдруг. – Кондауров! – вскричала. – Это ты, што ль?
Старик тоже вгляделся. И он, видно, глазам своим не поверил. То бишь глазу своему единственному. Шагнул…
– Наташа?!
– Узнал? Да, Наталья Егоровна… Ну, здравствуй, што ль! – Глаза у Егоровны повлажнели. Целоваться и обниматься они не стали, даже руки друг другу не подали, только смотрели, смотрели. – Чего ж ты один явился? Где ж молоденька-то твоя? – Она демонстративно заоглядывалась. Савельев, Фомичев и Вовка тоже заоглядывались. Интересно, что за красавица отбила Кондаурова у Егоровны, которая и сама его до этого отбила у подруги Тани.
– Это Раиска-то? – удивился старик. – Давно уже похоронил. Лет с десять, – вздохнул он. – Да и ты ведь одна.
– Я? – воскликнула Егоровна. – Я не одна! Где ж я одна? Никифор Анисимович! Вовка! – позвала она. – Фомичев! Подойдите поближе, познакомьтесь!
Познакомились. Помолчали.
– А в Березове, – сказал Вовка, – у Егоровны с дочкой встреча, а в Салехарде – с Феликсом.
– Капитолину увидишь? – оживился Кондауров. – Ей сколько годов сейчас? Уже под сорок, чай? А Феликс – это кто?
– Внук твой, Кондауров, – проговорила она сквозь слезы. – Ох, Кондауров, Кондауров… – отвернулась и стала всхлипывать в голос. – Видно, в самое лучшее свое приоделся, раз орден нацепил, – приговаривала она сквозь слезы, – а уж такое старье – в утиль не жалко. Замызганное все, драное, ботинки дырявые. Шнурки-то хоть поменял бы. Ботинки черные, а шнурки желтые. А сам-то – худой, в бороде спичка горелая застряла… Ох, Кондауров, Кондауров! Пенсию-то получаешь?
Он, не отвечая, махнул рукой. И хотя она стояла боком к нему, хоть и не глядела на него – дошел до нее этот равнодушно-отчаянный, вялый жест. Покивала понимающе. Стала утирать краем платочка слезы.
– Может, не следовало мне у Тани тебя отбивать, – проговорила она с шумным протяжным вздохом, – может, иначе жизнь твоя сложилась бы. Ведь по сей день дура старая, Танька-то, помнит тебя. И любит.
Старик встрепенулся.
– Таня? Это какая же? – переступил он с ноги на ногу. – Казначеева, что ли? Ну?! Смотри ты… Жива? Слышь, Наталья, ты мне ее адресок дай. Она где сейчас живет?
В один момент Егоровна как-то подобралась вся. Сузились глаза, поджались губы.
– Адресо-о-ок! – протянула она. – А я почем знаю? Поди поищи по свету Татьяну свою. Только поторопись!..
– А я знаю, где Таня живет, – произнес Вовка, – это такая старая-престарая, в валенках, да? – Но дед дернул его за руку и быстро отвел в сторону. Стал ему выговаривать там, разгневанно грозить пальцем.
Фомичев не знал, как быть. Оставаться? Уйти?
– А эти товарищи тебе кто? – спросил Кондауров, поглядев на Савельева с внуком и переведя взгляд единственного своего, слезящегося глаза на Фомичева.
– Да никто они мне, – с внезапной горечью призналась старуха, – едем вместе. Одна я… Так же, как ты…
– У тебя дочь. Внук…
– А у тебя? – усмехнулась она. – Ведь это же и твоя дочь! И внук твой!
Фомичев незаметно отошел в сторону. Это верно – чужой он человек, посторонний. Рядом, щелкнув раскрывшейся дверцей, остановился автобус. «Речной порт – Аэропорт». Интересный маршрут. В него вмещались оба посещения Фомичевым города Ханты-Мансийска. Вошел в автобус. Кондукторша протянула ему в обмен на пятак билет. Взглянул на цифры – счастливый. Проверим!.. Розовый, точно после бани, здоровяк показывал всем желающим, давал потрогать приобретенную им на речном вокзале с рук бесхвостую шкурку белого песца.
– Всего за четвертной! – ликовал он. – То есть за двадцать пять целковых!
– Так ведь без хвоста!
– Э, с хвостом охотник тридцать пять просил! Хвост шел отдельно!
Розовый здоровяк примчался из аэропорта – нелетная погода, рейс задерживается – к реке, в Самарово, за что и был наказан приобретением бесхвостого песца. Фомичев, сойдя с теплохода – стоянка полтора часа, – решил хоть мельком осмотреть город, для чего пересек его в обратном направлении, от реки до аэропорта. На некоторых остановках он выходил. Заложив руки в карманы, осматривал деревянные дома. Задирать голову для этого нужды не было. Дома были большей частью одноэтажные. Повсюду – в магазинах, скверах, у книжных и табачных киосков – ему попадались знакомые лица. Это разбрелись по городу пассажиры с «Ударника пятилетки». И могло поэтому показаться, что город это свой. Вот путешественники Савельевы идут, дед с внуком, держа друг друга за руки. Пальцами на достопримечательности друг другу показывают. Вот с авоськами, полными копчушки, бегут, наступая на собственные клеши, юнги-практиканты. Копчушку где-то раздобыли, орлы. Вот медленными шагами командора – в шляпе, галстуке, темных очках – движется улицей вербовщик Тутуев. Что там деревенские, даже у жителей окружного центра возникает при виде его желание поехать на строительство Хин… Хик… Химкомплекса!.. Легче построить, чем выговорить. Ба! Сам капитан Серпокрыл почтил город своей персоной. Значит, на теплоход можно не торопиться, без капитана не уйдет. Но что это? Что за странные покупки в руках у капитана?! Детское ружьецо, мишка, лопатка, целлофановый мешок с разноцветными кубиками и, в довершение всего, целая гирлянда воздушных шаров. Для кого это он? Может, попросил кто-то? Мда-а-а…
Но вот наконец аэропорт. Фомичев походил вокруг клумб, потолкался в кассовом зале. «Не купить ли билет? Через пару часов всего – в Салехарде. На теплоходе ведь еще больше суток тащиться». Но благоразумие одержало верх. Нелетная погода. Можно и на трое суток здесь застрять.
– За четвертной! Представляете? – ликующе рассказывал заскучавшим транзитным пассажирам розовый здоровяк. – Я даже удивился! Ведь мех! А что хвоста нет – так жинке на муфту и без хвоста хватит!
– Слышь, друг, – остановил его Фомичев, – есть предложение. Давай расходы пополам и выпустим его на волю. Пусть бегает!
Здоровяк несколько секунд думал.
– Кого?
– Да песца!
– Так ведь… Он же!.. На сколько спорим?
– На четвертной!
– Идет!
Вышли во двор, нашли малолюдное тихое место. Положили бесхвостую шкурку на землю, расправили ей лапки. Повернулись спиной к ней.
– Три! – сказал Фомичев. – Два! Один!
Разом оглянулись. Песца не было. Ошеломленный здоровяк расстегнул на внутреннем кармане пиджака английскую булавку, вытащил двадцать пять рублей. Фомичев стал было отказываться, но здоровяк, порозовев еще больше, настоял.
– Главное, никто не поверит, – посетовал он.
– Я бы поверил.
Пора было возвращаться на теплоход.
…Утром следующего дня сошел в Карымкарах печальный вербовщик Тутуев. В Березово, в связи с паводком, добраться до берега можно было лишь по залитым водой, шатким мосткам. Егоровна на это не решилась. Но уверяла, что не шибко горюет.
– По Лехе, што ль, соскучилась, по зятьку драгоценному? На слово поверьте – ни капли! А Капитолина… Что ж, муж да жена – одна сатана. Четырнадцать лет мать не видала, авось не помрет, если и нынче…
В эту минуту появились на борту дочь Капитолина с мужем Лехой. Сами пришли. Словно бы и не было никаких конфликтов в прошлом, дождавшись своей, после жены, очереди, пятидесятилетний Леха прочувствованно облобызал дорогую тещеньку и с разгону стал жать руки и похлопывать по плечам всех оказавшихся поблизости. Солидный товарищ, уже с брюшком. В кожаном полупальто, в пыжиковой шапке.
– Возражений, мамаша, не принимаем! – заявил он авторитетно. – Собирайте свои личные вещи – сходим! На берегу «Жигули» четыреста восьмые ждут, цвета мороженой рябины, через горком профсоюза получил. Да, да! Автомобиль личного пользования! Доставим вас с ветерком! Поживете у нас, отдохнете, наберетесь сил!..
– И впрямь, мамочка, собирайся! – обнимала Егоровну круглолицая, бокастая Капитолина. – Мы тебя уже давно думали пригласить, и очень хорошо, что ты…
– Да бог с вами! – отмахивалась от них, счастливо смеясь, старуха. – Билет у меня, ехать надо, аж до Салехарда! А вы – чтоб собиралась! Какой еще автомобиль? Укачивает меня на них! Да и по мосткам этим мне не пройти. Феликс-то что пишет? Увижу я его в Салехарде?
– Сомневаюсь, мамочка. Ты себе не представляешь, какая у них, в ГПТУ, исключительная загрузка! Лепка, резьба по дереву, диалектический материализм…
– Ну, ну, телеграммку он получил. Авось прибежит на минутку, бабушку повидать. Может, и не придется больше. Напоследок…
– Ах, мамочка! Ну что ты такое говоришь?!
Больше всего огорчало Леху, что старуха не увидит его «Жигулей» четыреста восьмых. Кажется, век бы холил и нежил он Егоровну, только бы замочила она ноги на мостках и поглядела на предмет его гордости.
– Ну ничего, я на пригорок взлечу, вы и поглядите, – утешился он малым, – красненький такой «Жигуленок», цвета мороженой рябины.
И в самом деле, когда отплыли, пошли дальше, на Салехард, по левому берегу некоторое время следовал за «Ударником пятилетки» алый с золотым отливом, рябиновый автомобиль.
– Неужто не сможет Феликс? – вытирая глаза, спрашивала обступивших ее пассажиров Егоровна. – Загрузка у них, вишь, исключительная. Неужто не прибежит бабушку поглядеть?
18-б
– Второй день по Оби идем, – проявлял свою накопленную в путешествиях эрудицию дед Савельев. – Вода черная. В Оби – вода черная, в Иртыше – бурая была. Иртыш – он землерой, берега размывает, рушит, отсюда и цвет. Ангара – она янтарная. Лена? Насчет цвета трудно сказать… Но извилистая. Амур? Наш берег от Хабаровска высокий, а китайский плоский. Фанзы их видно. Как это в песне? На высоком берегу Амура… Или еще песня есть: нам сверху видно все, ты так и знай! Вовка! – воскликнул он внезапно. – Ты куда хлеб с маслом дел?
– Съел.
– Не ври! Такой кусище взял пять минут назад и… Отдал кому? Или выбросил?
– Выбросил. Мне расхотелось.
– Зачем же выбрасывать?! Ты разве не знаешь – выбрасывать хлеб не к добру. Хлеба не будет!
– Ну да, не будет, – засмеялся Вовка, – в магазине купим!
– Слыхали? Что скажете? – оглянулся Савельев в поисках союзников. – Вот вам новое поколение. В магазине купим. Ничего не понимают, ничего не ценят. В войну бы такой ломоть пшеничного, да с маслом!
Пассажиры подхватили предложенную тему с удовольствием.
– Не понимают, нет. Булки на дереве растут.
– Да они горя не видели, вот и привередничают. Ананасы им подавай, фейхоа!..
– А что это такое – фейхоа? – заинтересовался Вовка.
– В Абхазии растет, вроде сливы. Очень вкусная, сочная.
– В войну, помню, жуешь черняшку, жуешь, а проглотить жалко. Удовольствие-то растягиваешь, растягиваешь… Я тогда на минно-снарядном участке работала, в пятнадцать-то лет.
– Что в тылу, что на передовой, – согласился Савельев, – и в прошлую войну, и в позапрошлую, гражданскую – всегда голодно было. Вот белых, например, взять. Те хорошо питались. Зарубишь какого-нибудь, а на нем фляга со спиртом, галеты, шпик…
– Деда, ты про белых уже рассказывал, ты про немцев расскажи.
– А что немцы? То же и у немцев. Шпик, галеты… Вместо спирта – шнапс.
– Пить-то его можно – шнапс? – поинтересовался кто-то.
– Слабенький… – поморщился Савельев, – но за неимением спирта… Да-а-а… – задумчиво протянул он. – Как сейчас помню – Одер мы перешли. Лед уже гнулся, к весне дело. Возле Кюстрина… – Он надолго замолчал.
– Деда, а дальше? Что дальше было?
– Что ж дальше? Дальше были Коттбус, Люббен, Люккау, Финстервальде…
– Ух ты-ы-ы! Сколько-о-о!..
– Учись хорошо, Вова, – сказал кто-то наставительно, – тогда и ты там побываешь!
– Потому мы и людьми стали, – невесело вздохнул кто-то, – что горюшка хватили, войнами этими намучены. Душа-то рваная вся, с пол-оборота и на плач отзывается, и на песню.
– Деда, я тоже хочу человеком стать! Пусть и сейчас война будет!
– Типун тебе на язык! – послышалось со всех сторон.
– Тьфу! Что выговорил! – возмущались одни.
– Несмышленыш, – пытались объяснить Вовкины слова другие.
Новая пристань возникла справа по движению теплохода. Послышались команды капитана:
– Почту приготовьте, боцман! Почту!
Берег все ближе. Мальчик в ушанке подъехал на унылой бочкообразной лошаденке, ждал. Лег на спину лошади, ноги вытянул, как на диване. Она стояла смирно, равнодушная ко всему на свете. Несколько домиков в отдалении. Ближе, ближе, пристали. Грохоча ботинками, с вытаращенными от восторга глазами пронеслись вдруг по палубе юнги. Впереди всех Саранчин.
– Там человек прячется! Внизу, в ящике! – вопил он радостно. – Я уже давно за ним… Как пристань – он прячется. Товарищ боцман! Товарищ капитан!
Словно ветром сдуло куда-то Вовку.
– Вова, – оглядывался по сторонам дед, – Вова! Вы внука моего не видели? Вова!
Сбежалась команда. Столпились пассажиры. Спустился капитан.
– Тихо! – поднял он руку. И столько спокойной, хмурой силы было в его голосе и сутулой, кряжистой фигуре, что все без исключения подчинились. Замерли.
– Там, – шепотом произнес Митя Саранчин, показывая пальцем, – ой, вот он!
– Назад! Все назад! – послышался чей-то хриплый, высокий до визга голос. – Назад, говорю! Расступитесь! А то я его оглушу! Слышите, назад! Дайте пройти! – Одной рукой – левой, обмотанной грязным бинтом, – он прижимал к себе плачущего Вовку, нес его, прикрывался им. Другой… В правой у него была железка.
«Это тот, – узнал Фомичев, – тот, что просил бритву… Ах… Гнусь болотная!»
– Отпусти мальчика! – пробивался Фомичев сквозь толпу. – Попробуй только, гад!
– Назад! – попятился тот. – Назад! – и поднял руку с железкой.
– Назад, Фомичев! – крикнул и капитан. – Не подходите! Никто не подходите! Я сам…
– Вовка! Вова! – кричал дед Савельев. – Ах, Вовка, Вовка… – Его удерживали, не пускали. – Что ты наделал, Вовка?!
– Деда, – отозвался мальчик сквозь слезы, – у него шесть пальцев на левой. Я посмотреть только… Я не знал… Я думал…
– Отпусти ребенка! – крикнул Серпокрыл. – Отпусти, слышишь?
– Нет! Нет! Дайте уйти! Я за себя не отвечаю! Мне терять нечего! Я… Меня…
«Какое же у него лицо поганое, – с изумлением всматривался Фомичев, – белое, как бумага. И глаза белые… Плачет… Вот гнусь!..»
Они плакали оба. И Вовка, и этот человек. Четыре пальца его левой руки были забинтованы. За исключением большого пальца и мизинца. Да, шестипалый!
– Ладно! Иди! – сказал Серпокрыл. – Проходи! Ну! Только учти… Если… Если тронешь… Иди! Расступитесь! Пропустите его!
Озираясь, захлебываясь подавленными рыданиями, Человек, Который Просил Бритву быстро прошел меж двумя группами тут же сомкнувшихся за его спиной людей, повернулся лицом к ним, попятился, быстро оглядываясь, чтобы не споткнуться. Все молча, тяжело, часто дыша, двинулись за ним. Мальчик на лошади все еще полулежал, как на диване, с интересом следя за развитием событий.
– Слезай! – крикнул ему Человек, Который Просил Бритву и сдернул его с лошади. – Назад! – крикнул он горлом. – Не подходите! Капитан, скажи им! – опустил Вовку на землю, но, продолжая держать его за воротник, вдел ногу в стремя, подпрыгнул раза два, уселся верхом. – Капитан! – крикнул он, всхлипывая. – Я пацана не тронул! Будь человеком – не сообщай! По рации не сообщай! Будь человеком! – Ударил лошадь пятками своих тапочек в бока. Еще… Изо всех сил. Она резво тронулась с места. И только тогда он выпустил Вовкин воротник. Пассажиры, команда бросились к мальчику, окружили его. Кто-то хотел было бежать дальше, но остановились. Разве догонишь?
– Не уйдет, – посмотрел капитан, – тут не убежишь. Некуда.
– Почта нам есть? – спросил мальчик, оставшийся без лошади. – Я за почтой приехал. А этот, – кивнул он вдаль, – он что – с вами поедет? Или здесь останется?
– Пойдем, возьмешь почту, – сказал Серпокрыл. – Он здесь временно останется. Боцман, займитесь почтой!
Шумно обсуждая происшедшее, хохоча, ероша Вовке волосы, все двинулись на теплоход. Кто-то воспользовался случаем, отбежал, стал за дерево…
– У него на левой руке шесть пальцев, – рассказывал Вовка, – деда, правда-правда! Я считал!
– Это ему ты хлеб с маслом таскал?
– Ага! Он кушать хотел. Тащи, говорит, поесть, а то пальчик не покажу. – Вовка уже успокоился, улыбался, сиял, довольный общим к себе вниманием. – Деда, я маме и папе не расскажу, не бойся!
У Фомичева же на душе было как-то пусто, кисло как-то. Он не мог отделаться от мысли, что всего этого могло и не произойти, если бы… Если бы он сразу, не куражась, без глупых шуточек, пообещал бы Шестипалому бритву. «Сейчас добреюсь и тебе дам. Только по-матросски: кто последний бреется, тот бритву моет. Идет?» Вот как надо было сказать. Стал бы Шестипалый бриться, разговорились бы. Глядишь, и все бы иначе вышло. А то ведь вон как… На всем теплоходе один лишь несмышленыш Вовка откликнулся, навстречу ему, хмырю этому, пошел, помог. За что чуть было не поплатился… Неужели посмел бы Шестипалый? Ребенка, таскавшего ему хлеб с маслом? Черт, если бы не трезвая, холодная сила капитана…
19
Бондарь выпрыгнул из повисшего в воздухе вертолета в размятую гусеницами, колесами и сапогами грязь, отбежал.
– Обратно полетите? – приоткрыв дверцу кабины, крикнул Фаиз.
– Сегодня – нет!
Вертолет взвился. Переждав, пока утихнет вызванная его винтами буря, Бондарь выпрямился, оглянулся. Здоровенька була, Сто семнадцатая! Никто его не встречал. И Бронникова не видно что-то. Гм… Ну-ну, ничего. Но куда идти все-таки? В диогенову бочку бригадирского вагончика? Или прямо на буровую? Станок на буровой не работал, тихо… Инструмент меняют? А может, все уже?.. Может, Бронников, того, сдался?.. Польстился на пузыри?.. На запах?.. Бондарь торопливо зашагал к бочке. Сбивая грязь, постучал сапогами по железной ступеньке, вошел. Бронников сидел у рации.
– Ух ты! – воскликнул он как бы с удивлением. – Какими судьбами? Чего это ты? – И, наблюдая за тем, как Бондарь снимает куртку, стягивает болотники, подбирает в углу тапочки, чтобы впору были, смотрит на свет стакан, наливает в него водички из графина, с удовольствием пьет, – следя за всеми этими его манипуляциями, не скрывая радости, он тем не менее подначивает Бондаря, добродушно язвит: – Вот не ожидал! Ей-богу! Хотя что это я?.. Все понятно! Добыл толику дизтоплива – и сюда, на горячую точку планеты, поддержать мой дух личным присутствием. Что ж, я Чапай, ты – Фурманов. Так и надо…
– Я, Бронников, не Фурманов, – с удовольствием опорожнив стакан, сказал Бондарь, – а ты, извини, не Чапаев. Просто приглядываюсь я к твоему стилю работы. Может, и на самом деле придется когда-нибудь на твое место сесть.
Бронников озадачен. Он засмеялся, но с некоторым удивлением.
– Вот как? Ловко! А нас, грешных, куда прикажете? На мыло?
– Зачем! Вас… Вам, по всей вероятности, Эдуарда Илларионовича сменить придется.
Бронникова это заинтересовало. И кажется – не только в порядке шутки.
– Снимут его, думаешь?
– Ну что ты, что ты! Просто… На повышение Лепехин пойдет. В верха!
Они дружно расхохотались. Даже слезы выступили. Очень смешным показался им такой поворот дела. Хоть и не лишенным оснований…
– Говоришь, на мое место? А что бы ты, Бондарь, – только всерьез – сделал сейчас на моем месте?
– Слушай, что это буровая молчит? – поинтересовался Бондарь вместо ответа. – Инструмент Лазарев меняет?
Бронников не поддался. Ждал…
– Всерьез? Бурил бы, Бронников, дальше! Глубже и глубже! Через весь слоеный пирог! – И Бондарь положил на стол красную папку. – Проштудировал, Николай Иванович! – стал развязывать тесемочки, раскрыл папку. – Иди-ка сюда!
Бронников, опустив глаза, молчал. Какая-то минутная робость, сомнение… Значит, дошло до Бондаря? Поддерживает? Теперь они вместе. Но это не принесло почему-то желанного облегчения. Теперь – если что – он и за Бондаря будет чувствовать себя в ответе. Зачем убедил его, втянул… А вдруг не…
Бондарь понял, кажется, что происходит в душе друга.
– Николай! – позвал он. – Коля, ты меня слышишь?
– А? Да, да, Дима! Что?..
– Вот, взгляни, – приглашающе показал Бондарь на извлеченные из папки фотографии. – Доказательства очевидны, она, нефть-голубушка, даже в породах фундамента должна быть! Взгляни!..
Бронников улыбнулся. На этот раз убеждают его. Комично… Он сидел не двигаясь.
– Послушай, Бронников… – всматриваясь в фото, неожиданно изменил тему Бондарь. – Все спросить у тебя хочу. Какое ощущение, чувство предпочитаешь ты всем другим? Чувство покоя? Радости? Чувство красоты?..
Бронников оглянулся на него с той же, чуть иронической, но благодарной улыбкой. Он чувствовал – плечи его тяжелеют, наливаются новой, какой-то безмерной, свирепой силой. Он чувствовал – ожила, расправила крылья на его лбу морщинка-чайка. Хотелось вскочить, бежать на буровую. Но он продолжал спокойно сидеть у рации, спокойно улыбался:
– Ты уже спрашивал как-то… Сопротивление материалов.
20
Фомичев несколько раз заглядывал в рубку, но на вахте в этот момент оказывался не Серпокрыл. То старпом стоял, то второй помощник. Фомичев до того увлекся поисками Серпокрыла, что забыл о Салехарде. А он вдруг вырос справа, так внезапно и как бы даже некстати, город на высоком обрывистом берегу, знаменитый тем, что расположился на Полярном круге, нанизан на него был, как бусинка на нитку. Склады, серебристые, с ржавыми потеками емкости, краны, краны на пристанях. Обь с Полуем, сливаясь перед городом в холодное, вскипающее желтыми кружевами волн море, в Обскую губу, задерживали лето. И весной-то по-настоящему и не пахло еще здесь. Снег лежал. Бараки, бараки дощатые, дома, окрашенные в голубую краску. Трубы заводские, цеха, ангары, службы – это на берегу. А у берега – не протолкнешься! – кораблики, катера, танкеры… И плоты, плоты… На жидкой, колеблющейся их поверхности – будки, дымок из труб. Прыгают с бревна на бревно люди… Пассажиры «Ударника пятилетки», сгрудившись у левого борта, с жадным любопытством, с некоторой тревогой скользили взглядами по приближающемуся городу. Чем-то он встретит их, как? Уже одетые, готовые к дальнейшему продолжению своего путешествия, стояли Савельевы – дед с внуком. В одной руке у старика – чемодан с продуктами, в другой – Вовкина ручонка. Егоровна… Она этим же теплоходом, через час, обратно поплывет. Вернется по месту прописки. Ждет ли ее внук Феликс на берегу? Явится ли он на теплоход?
– Фомичев, просьба к тебе… Отбей, милок, телеграммку, не посчитай за труд. В Ханты-Мансийск, Кондаурову, значит… – и ссыпала ему в ладонь горсть горячей мелочи. – Слова будут такие: «Тихон, Таня Казначеева, как прежде, живет в Увате». Запомнишь?
– Запомню, денег не надо.
– Как не надо, милок? По три копейки слово, да на адрес еще. Как так не надо? Они бесплатно не принимают…
Перегнувшись через поручень борта, Фомичев пытался заглянуть в раскрытое окно рубки. Но видел только кончик капитанского рупора. Слышал голос:
– Правей! Так держать! Еще два градуса! Правей! На кранцах! Внимание!..
20-а
…Прямо с причала вела наверх, в город, длинная и крутая деревянная лестница. Фомичев – пассажир легкий, стал отсчитывать ступени, как пианист клавиши. Некогда, некогда!.. Домой, в столицу… Иного решения не будет! Ни за что на свете! Семь пятниц на неделе – это не про него. Вот только теплоход с высоты крутой лестницы пытался найти он иногда. Так и тянуло хоть разок еще, на прощанье, бросить на него взгляд. Но где там! Не разглядишь. Воздушный шарик зарозовел внезапно в небе над столпотворением теплоходов, катеров, барж и буксиров. Уж не Серпокрыл ли упустил? Неловкими, огрубелыми пальцами не смог удержать ниточку, вот и выскользнул шарик. А может, капитан нарочно его выпустил? Может, знак какой-нибудь подает? «Я здесь! По правую сторону порта!»
Если попадался Фомичеву на лестнице парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, он обязательно задавал один и тот же вопрос:
– Эй! Ты не Феликс случайно? Парень!..
– Сам ты Феликс! У, козел!..
Фомичев бежал дальше. За козла не обижался. В четырнадцать-пятнадцать лет у ребят преувеличенная потребность огрызаться.
– Юра!
Он дернулся, остановился. Вот так встреча! Чуть было мимо не пробежал. На лестнице, с ребенком на руках, стояла Галя Лазарева. А рядом с Галей… Гогуа!.. С рюкзаком и чемоданчиком. Чемоданчик Фомичев узнал – Галин. Из рюкзака торчало что-то, не поместилось. Рыбина соленая?
– Галя?! Володя?! Вы…
Она засмеялась.
– Не фантазируй, не фантазируй! Володя только провожает.
– Я провожаю, – застенчиво улыбнувшись, подтвердил Гогуа. – Мы летели вместе. Утром сегодня прилетели.
– А… Куда вы?
– Я – на «Ударник пятилетки», – сказала Галя.
– На… На… Ку-у-уда?!
– На теплоход. В Тобольск еду.
– В Тобольск?! Зачем?! Почему?! На… надолго?
– Навсегда, Юра! Володя, знаешь, дальше не провожай, нельзя… Ну, прощайте! Да, Фомичев, ты Лазареву не вздумай… Все! – взяла у Гогуа чемоданчик и заспешила вниз.
– Галя! Постой! Галя! – он бросился за ней. – Да ты знаешь хоть, кто… Кто капитаном на «Ударнике»? Там…
Она оглянулась:
– Знаю, понятно. Дедушка Тимкин! Ну, пока, пока!.. А то он там… волнуется… Ждет! – и вниз, вниз, внимательно глядя себе под ноги, не оступиться бы, с чемоданом-то и с ребенком.
Фомичев вернулся к Гогуа, посмотрел на него с недоумением:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Она там работать будет, на стройке. Жилье, говорит, есть. Капитан за месяц только двадцать два часа дома.
– А… А Лазарев?!
Гогуа сделал виноватое движение свободной от рюкзака рукой. Словно во всем этом был виноват именно он. Никто другой. Фомичев вздохнул.
– Так ты… Ты провожал, значит? И… И обратно?.. – Он с ужасом представил, как придется ему изворачиваться сейчас, почему он сам, Фомичев, в Базовый не летит. Небось рад Гогуа, считает, что попутчика в лице Фомичева приобрел. Молча шагали салехардской улицей. Куда?.. Приземистый Салехард. Грязь со снегом. Темнели тонкие хворостины деревьев, выдержавших долгую злую зиму, но все еще недоверчиво, зябко спящих. Голые, темные хворостины. Проснутся ли они?
– А я, Юра, не домой, – произнес Гогуа, – то есть… Ну, не в Базовый. Я, дорогой, туда! – махнул он свободной от рюкзака рукой. – Я… Я на Кавказ, дорогой, к себе!
– Ну-у-у! – протянул Фомичев. – Что, письмо пришло? Из Совета Министров?!
Гогуа вздохнул. Остановился, закинув рюкзак на одно плечо, вытащил из кармана толстенный бумажник, раскрыл. Пачка ассигнаций зарозовела, зазеленела. Телеграфный бланк…
