Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
«Факт, – невольно мелькнуло у Фомичева, – уж Петро – точно, согласия бы на это не дал. Да и галстук, по всей видимости, не только для президиумов носит…»
– Аха-а-ха-ха! Почему же нельзя? – с высоким горловым смехом удивился Заикин. – Одним можно, а другим нельзя? Фомичев, ты не теряйся! Будь, как Серпокрыл! Раз ты… Раз похож!
С грохотом сдвинув столик – коленями его задел, – Фомичев вскочил, выпрямился. Все замолчали. «Что же теперь? – думал Фомичев. – Врезать ему, что ли?» Заикин отвел взгляд, усмехался. И Зоя улыбалась. Все так же ласково, задумчиво. Хоть смотрела не на Фомичева. Вообще ни на кого не смотрела. На голубую поверхность пластмассового обеденного стола, словно в просторы неба. В эту минуту в наступившей тишине к ровному гулу буровой, проникающему в окно столовой, добавился еще какой-то, посторонний, едва различимый звук. Едва разборчивое тарахтенье, стрекот.
– Вертолет! – воскликнул Гогуа.
Выскочив из-за стола, Зоя кинулась к кухонному шкафчику, достала огромный, обтянутый черной кожей морской бинокль. Приложив его к глазам, нетерпеливо, всем телом подавшись вперед, всмотрелась в просторное с редкими неподвижными облачками небо, в крохотное темное пятнышко на горизонте.
– Он! Мишенька! – отложила бинокль, забегала, стала поправлять прическу, извлекла из того же кухонного шкафчика флакончик французских духов, взболтала его и, вытащив стеклянную пробку, провела внутренней, влажной ее частью у себя за ушами. Снова закупорила, снова взболтала и, полуотвернувшись от помбуров, на этот раз сунула пробку за корсаж, потерла там…
– Это… для нахалов, – пояснила Зоя с затуманившимся взглядом.
Стрекот двигателя становился все слышней, пятнышко все больше, больше, пока не превратилось в вертолет «Ми-6» или в М и ш у, М и ш е н ь к у, как фамильярно окрестили его на буровых. В мгновение ока отработавшая вахта – кроме Фомичева – разбежалась по вагончикам, переоделась, переобулась, собрала рюкзаки, транзисторные приемники и магнитофоны и столпилась, переминаясь с ноги на ногу, с волнением ожидая, когда замедлится, прекратится, как бы увянет вращение могучего винта. Раскрылась дверца, выпала металлическая лесенка. Медленно сошел на грешную землю командир – Фаиз. Важный, в новой фуражке с бронзовыми листьями по козырьку и в кирзовых сапогах. А вслед за ним посыпались из вертолета странные, незнакомые, пестро, не по-нашенски одетые люди. Со сверкающими алым лаком гитарами, трубами, саксофонами… Последним выпрыгнул бригадир. Лазарев. В руках, словно огромный каравай, он держал круглый индикатор веса.
– Погоди! – крикнул он, останавливая бросившуюся было к лесенке вахту. – Артистов вам привез! Концерт будет!
– На черта мне твой концерт! – завопил Заикин. – Мне домой надо! На Базу!
– А я не на Базу сейчас, – важно сказал Фаиз, – я на Подбазу. Вот, груз туда везу, – кивнул он на вертолет: – Через час-полтора вернусь. Как раз концерт кончится. Артистов заберу. А может, и вас.
– Фаиз Нариманович! – окликнула его стоявшая в стороне, боком Зоя. – А обедать у нас разве не будете сегодня?
Он заулыбался:
– Обязательно, Зоенька! Вот когда за артистами вернусь…
Нечего делать, все приготовились слушать концерт. В том числе и Заикин. Даже с буровой, кто не очень был занят, явились. Один лишь Лазарев не стал тратить на артистов время. Сразу побежал к станку, к пульту, поручив брату, тем более что тот был при галстуке, проследить… И не успел растаять в небе грохот вертолета, как грянула музыка. Три женщины пели, гитарист, аккомпанируя, подпевал. Саксофонист и трубач, когда их рты не были заняты мундштуками инструментов, тоже подпевали. После вокальной части гитарист, дав подержать кому-то из зрителей свою сверкающую алым лаком гитару, показал фокус. Проглотив шарик от пинг-понга, вынул его затем из уха у Гогуа. Саксофонист и трубач прочли по басне, очень похоже – при помощи мимики – копируя то соловья, то осла; то банкира, то докера. Одна из певиц исполнила на колеблющемся под нею ягельном ковре недавно изобретенный танец «Молодежный». Другая певица подвергла собравшихся тестированию.
– Вы входите в абсолютно темную комнату, в которой имеется настольная лампа, бра и люстра. Что прежде всего вы зажжете?
Кто-то сказал – люстру. Кто-то – настольную лампу. Кто-то спросил, что такое «бра»? Тест оказался собравшимся не по зубам. Помучив их немного, певица под аплодисменты раскрыла тайну:
– Спичку! Прежде всего вы зажжете спичку! Темно ведь!
Третья певица, видно, ничего, кроме как петь, не умела.
– Вопросы к товарищам артистам будут? – зычно обратился к зрителям Петр Яковлевич.
– Будут! – поднял руку Заикин. – Скажите, а вы что, мужья и жены? А то мы смотрим, вас ровно три пары!
Все засмеялись. И артисты тоже. Они при этом все как один отрицательно качали головами. Нет, мол.
– Тогда… – не унимался Заикин. – Нельзя ли нам познакомиться с артисточками поближе? Кха-кха!..
– Отчего же, можно! – улыбаясь, ответила третья певица. – Но, к сожалению, уже некогда! – и показала пальчиком в небо. Там стрекотал возвращающийся вертолет.
– Так вместе же полетим! – радостно закричал Заикин.
«Ми-6» сел. Важно сошел на грешную землю Фаиз. Из дверей, улыбаясь, глядели головы в ушанках, касках.
– Непредвиденное обстоятельство, – произнес Фаиз, – с Подбазы четырнадцать человек пришлось взять, да артистов ваших шестеро. Так что… – он обвел взглядом разочарованно взвывших помбуров. – Могу взять только двоих. Не переживайте. У меня еще два рейса сегодня.
– Полетят Фомичев и… и Гогуа! – раздался позади голос бригадира. Он вытирал паклей замасленные руки. Успел уже сунуть их куда следует и не следует. Отбросил паклю и повторил: – Гогуа и Фомичев. Володя, – глянул он на Гогуа, – на почту я зайти не успел. Ты уж сам… – На Фомичева Лазарев и не глянул даже. – А Фомичева срочно вызывает Бронников, – добавил он. И даже глянул при этом, улыбнулся даже. Не без ехидства.
– Зачем? – унизился Фомичев. Уж больно удивлен был.
Лазарев на этот раз даже рассмеялся. Что это с ним?
– Не могу знать, товарищ Фомичев!
Летчики отправились обедать. Все сошли с бревнышек в грязь, уважительно давая им дорогу. В окнах столовой металась Зоя, взмахивала скатертью. Фомичев сбегал к себе, с лихорадочной быстротой собрал рюкзак. Гм… Зачем это вызывает его Бронников? Гм… Хорошо, что побрился.
Когда летчики, с лоснящимися губами, весьма довольные жизнью, вернулись в машину; к Фаизу, уже собравшемуся убрать лесенку, обратился с жалобным выражением на лице Заикин:
– Командир! Еще одного!
Фаиз с сомнением оглянулся внутрь машины, пересчитал еще раз взглядом пассажиров… Не ожидая разрешения, Заикин взлетел по лесенке, убрал ее за собой, захлопнул дверцу и вдавился между гитаристом и третьей певицей. Минуты не прошло – показывал уже гитаристу свой фокус, менялся опытом. Пятикопеечная монета у него исчезала и появлялась в самых неожиданных местах, даже в нагрудном кармашке у смеющейся певицы.
«Вот черт, – покачал головой Фомичев, – учат их, этих приблатненных, коммуникабельности, что ли?» Он с любопытством изучал пассажиров. До чего разные. Мелковеснушчатый, с бегающими глазами Заикин; томно смеющаяся певица; снисходительно, не разжимая губ, улыбающийся гитарист, нежно обнимающий талию своего хрупкого инструмента; мирно дремлющие, отработавшие трубач и саксофонист; две остальные певицы, молча, но с неодобрением наблюдающие за своей подругой, увлеченной фокусами Заикина… И четырнадцать человек с Подбазы. Впрочем, Подбаза – перевалочный пункт. Скорее всего, все они с разных буровых, просто оказались там в ожидании вертолета. И одна девушка среди четырнадцати. Где-то Фомичев ее видел. Может, на Подбазе, а может, в поселке. Собственно, все четырнадцать ничем не отличались от буровиков со Сто семнадцатой. Точно так же одеты, выражения лиц точно такие же. Но поскольку все-таки чужие – воспринимались с большим интересом. Если по часовой стрелке начать, вон с этого, что сидит напротив… Золотистые, неделю не мытые лохмы, перебитый нос. Зеленая штормовка на нем, резиновые сапоги… Дальше – длинные черные волосы, усы, борода, горящие глаза Че Гевары. Такая же штормовка, такие же сапоги… Третий – юноша с красивым, изнеженным лицом. Брови, ресницы – словно китайской тушью нарисованы. Форма одежды та же. Листает книгу. Вяло, неохотно. Девушка… Да, определенно Фомичев ее где-то видел. С детскими, розовыми губами. Бледно-голубые глаза. Пятый – с небольшой рыжей бородкой, нос закругленный, висит. Шепчет что-то с закрытыми глазами. Стихи вспоминает? Молится? Следующий пиджак с поднятым воротником, под ним свитер с разноцветными зигзагами, черты лица резкие, рубленые, смотрит в иллюминатор. Рядом – очкарик, смотрит в тот же иллюминатор, но робко, украдкой, словно в чужой иллюминатор смотрит, куда посторонним смотреть не полагается. Восьмой – Буратино вылитый, в колпаке с кисточкой. Дальше некто в зеленой велюровой шляпе и ватнике. Бюрократ тундровый. Встретился с Фомичевым взглядом и административно нахмурился. Дальше малый в заячьей ушанке. Одиннадцатый – курчавый, с бездумно вытаращенными глазами. Двенадцатый – в очках, но парень крепкий. Тринадцатый… Несчастливое число. Старик какой-то. В ушанке, черноглазый, с глубокими черными морщинами. Что-то загадочное в нем есть. На гипнотизера похож. И наконец – четырнадцатый, личность в берете и темных очках. Инженерской внешности. Что такое? Пятнадцатый?.. Провели Фаиза Наримановича. Пятнадцать человек на Подбазе влезло, а не четырнадцать. Ну, жох, видно, парень! Вроде Заикина, видно. А с виду – вполне… Коробка шахматная под мышкой. Глубоко задумался… И еще одного, кроме перечисленных, краем глаза время от времени изучал Фомичев, сидящего рядом Гогуа. Володя Гогуа улыбался…
7
Володе Гогуа вспоминалась маленькая каменная крепость, замок вспоминался, состоящий из двух остроконечных башен. В незапамятные времена они, эти башни, выстроены были на обрывистом берегу моря, в скалах. Внутри башен в скупом, льющемся из узких бойниц свете поблескивали стеклом несколько стендов. Ржавые, крошащиеся при неосторожном обращении с ними наконечники стрел веером лежали под стеклом; оспой времени были изъедены лезвия мечей, кинжалов и длинные, воронкой расширяющиеся к концу дула допотопных ружей. Продав через одну из бойниц немногочисленным желающим посетить музей билеты, Гогуа отпирал скрипучую железную дверь, впускал посетителей, предварительно отобрав у них билеты, затем вел их за собой от стенда к стенду. Посещали музей почему-то одни женщины и девушки из соседних домов отдыха, туристического лагеря «Волна» и кардиологического санатория «Горный источник». Загорелые, в легких пляжных платьях и резиновых сандалиях-шлепках, они в торжественной атмосфере музея, в прохладе его и полусвете невольно притихали и внимательно слушали сообщение Гогуа о древнем оружии местных горцев. Только иногда они шепотом, на ухо, что-то друг дружке говорили и, едва сдерживая смех, отводили от экскурсовода взгляды. Некоторые из них приходили в музей по нескольку раз. А одна – худенькая, но высокая, в белых джинсах – ходила каждый день. Сначала он предположил, что этих нескольких, а в особенности ту, что в белых джинсах, по всей вероятности, глубоко интересует история оружия. А что? Бывали ведь и женщины-богатырши некогда. Что же касается нынешних… Эта худенькая явно не смогла бы заменить в боевом строю мужчину, особенно – настоящего, но зато собой хороша, красавица…
– Говорят, есть примета, – спросила она однажды Гогуа, – поменяться кинжалами – к рождению сына. Не слыхали?
Он почему-то покраснел.
– Не слыхал…
Подружки ее, отвернувшись, зажимая рты ладонями, смеялись.
Надо сказать, что в тот же вечер, расспросив стариков, он окончательно убедился, что подобной приметы в устном народном творчестве нет, но разве женщине что-нибудь докажешь? И вообще – не обычный ли это повод, решил он, для начала беседы, знакомства? Ну конечно! Не оружие привлекало эту худенькую красавицу, а… Да уж не из-за него ли они все сюда ходят?! – осенила его догадка. В следующий раз, завидев сквозь бойницу стайку все тех же девушек во главе с красавицей, он бросился к одному из стендов, наклонился над ним и, глядясь в тускло поблескивающее стекло, как в зеркало, морщась, причесал свои черные, густые кудри. Прошло несколько дней, завсегдатайки больше не появлялись. Что такое? Может, срок отдыха у них кончился? Но вскоре, водя от стенда к стенду очередную группу, Гогуа, ахнув, обнаружил исчезновение одного из главных экспонатов – старинного кинжала. На его месте лежал маленький перочинный ножичек. С ножничками и пилочкой для ногтей. Все ясно! Поменялась кинжалами! Значит, она замужем?! Мальчика родить хочет! Рассерженный, может быть, не столько похищением экспоната, сколько таким явным пренебрежением к себе, он решил дела так не оставлять. Выяснить адрес красавицы труда не представляло. Администрации «Горного источника» она запомнилась. И Гогуа стал хлопотать о командировке в далекую Сибирь, в поселок Базовый. Он собирался уже, если командировку не дадут – а ее, скорее всего, не дали бы, далеко, дорого, – сам, за свой счет, туда слетать. Он был буквально разъярен. Обдумывал уже убийственное послание этой красавице, в случае если раздумает к ней лететь – дорого, далеко… Но тут ему пришла повестка из военного комиссариата. Удивительное совпадение – служить ему пришлось в Сибири, не очень далеко от поселка, в котором жила похитительница кинжала. В двух – двух с половиной тысячах километров всего. Для Сибири это пустяки…
8
Скоро Базовый. Постепенно оттеснив чуть вправо Володю Гогуа, чего тот, занятый воспоминаниями, не заметил, Фомичев отвоевал себе часть иллюминатора, прежде заслоняемую плечами бывшего музейного работника, и выглянул наружу. Вдалеке, навстречу, плыл в пустынных белесых небесах вертолетик. «Мы с вахты, они – наоборот… – догадался Фомичев. – Хотя… Кто знает, может, и не вахтовый это. Вдруг это тот, Летучий голландец?» Жаль, что на таком расстоянии невозможно разобрать: есть в нем летчики и пассажиры или нет их. А впрочем, раз ничего плохого не случилось, раз оба летят себе, значит – порядок. Не Летучий голландец это, а самый что ни на есть рабочий летательный аппарат. Странная штука Север, Заполярье. На каких-то сто пятьдесят километров приблизились к югу, а уже заметно. Рельеф стал чуточку менее плоским, редколесье пошло. Лесотундра – термин из учебника географии для четвертого класса. Такое необозримое раздолье, а появление новых людей, дыхание нового времени уже заметно, то тут вышка, то там… Газовый факел полыхает, змеей извивается, пересекая весь ограниченный иллюминатором окоем, лежневка, дорога из брошенных в болото тысяч и тысяч бревнышек. Неизгладимой чернью легли по светло-зеленым ягельным угодьям следы тракторов, вездеходов. А вон там, слева… Ни-че-го себе борозда! Э, да это, очевидно, буровую вышку перетаскивали. Только сейчас Фомичеву пришло в голову, что такая же борозда тянулась и за его вышкой, когда шесть тракторов перетаскивали ее от скважины Сто пятой на Сто семнадцатую. А ведь ягель после потравы не восстанавливается. Это Фомичев знал. Слабенькие у этого растеньица корешки. Подцепишь, бывает, пальцем – весь кустик и вылез. Корешков много-много, тоненькие, как волоски. А землицы сыплется с них чуть-чуть, самый первый, тонюсенький живой слой. Дальше – липкой земля делается, холодной. Еще глубже – через сорок, пятьдесят сантиметров – ледяная топь, вечная мерзлота. А в ней – как изюмины в булке – спящие, сладко свернувшиеся калачиком мамонты… Фомичев вздохнул. «Хорошо, если спящие… Да ведь… Черт! – думал он. – Как же их вразумить, ребят наших? И тех, что на земле сейчас, и этих, в вертолете, да и самого себя? Никакой разницы ведь нет». На какое-то мгновение он даже почувствовал и себя и всех ребят если не в полной мере, то отчасти виновными в загадочном исчезновении с лица планеты мамонтов, этих, так сказать, братьев наших больших, если судить по размерам.
…Одинокая белая птица проплыла далеко внизу, над просторами болот. Фомичев снова, но на этот раз против часовой стрелки, справа налево, обвел изучающим взглядом своих спутников. Итак – Гогуа. Теперь Гогуа почему-то не улыбался. Наверно, до негативной части своих воспоминаний добрался. Пятнадцатый, лишний, играл в шахматы со своим соседом инженерского вида. Плохо приходилось инженеру. Стащив берет, он обтирал им свою вспотевшую лысину. Тринадцатый – загадочный черноглазый старик – безуспешно гипнотизировал визави, носатого субъекта с рыжей бородкой, по-прежнему молящегося неизвестно какому богу. Сосед гипнотизера все так же таращил в пространство и без того огромные глаза, но с течением времени в них появилось подобие какой-то мысли. О еде думал, судя по тому, что облизывался иногда. Малый в заячьей ушанке и бюрократ в зеленой велюровой шляпе страстно обсуждали последнюю игру мирового первенства по футболу. Они так увлеклись, что даже поменялись головными уборами, сами того не заметив. Теперь это были: малый в велюровой шляпе и бюрократ в заячьей ушанке. Буратино бросал осторожные взгляды на Мальвину, ту самую девушку с розовыми детскими губами. Но она на его взгляды не отвечала, закаменела вся, не шевельнулась, кажется, за эти полтора часа. Парню в зигзагообразном свитере надоел видневшийся в иллюминаторе однообразный пейзаж тундры, он демонстративно отвернулся, позволив тем самым своему робкому соседу наслаждаться иллюминатором без всяких ограничений. Красивый юноша с круто изогнутыми, словно нарисованными тушью бровями и длинными ресницами читал теперь свою книгу с таким жадным любопытством, точно о самом себе обнаружил в ней несколько страниц. Че Гевара, попросив у артиста-гитариста его сверкающий алым лаком инструмент, щипал струны, но слышал их звон только он сам. Лохматый блондин с перебитым носом, освободившийся от гитары артист, саксофонист и трубач играли в карты. Певицы, первая и вторая, шушукались, неодобрительно поглядывая на третью. А третья… Третья по-прежнему заливалась смехом. И ее можно было понять. Стянув резиновые ботфорты, размотав портянки, Заикин, пошевеливая пальцами ног, показывал ей знаменитую татуировку. На правой: куда идешь? На левой: иду налево! Он, очевидно, успел уже рассказать ей о своем бурном, опасном – и увы! – не совсем безупречном прошлом. Ох, Заикин, Заикин… Серпокрыла на тебя нет…
– Сэм! – сердито крикнул Фомичев.
Заикин дернулся, удивленно, недоверчиво глянул. Фомичев, сам этому удивляясь, поманил его пальцем. Послушно, словно загипнотизированный – черноглазому старику такое и не снилось, – Заикин поднялся и босиком сделал два-три мелких шажка поближе.
– Сэм, – на ухо, чтобы не расслышала дама Заикина, произнес Фомичев, – немедленно обуйся! Не будь… Не будь Мухой!
– Да пошел ты! – окрысился Заикин. Из транса вышел. Но, вернувшись на место, быстро, хмуро о чем-то думая, обиженно поглядывая, обулся и, нахохлясь, даже на артистку внимания больше не обращал.
«Ах, Муха, ты Муха, – думал Фомичев, – кто тебя поймет, Заикин?..»
Фомичев у слесарного верстака тогда стоял, искал что-то. Забыл уже – что? В банки от «Молока цельного сухого» заглядывал, в банки от «Скумбрии в масле», от болгарских голубцов, полные гаечек, болтиков, винтиков, снимал и снова вешал на гвозди рулончики белой пластиковой ленты для уплотнения резьбы, асбестовые прокладки, жестяные хомутики… Вдруг вынырнул откуда-то Заикин. На белом, без кровинки лице мелкие темные веснушки. Схватил за плечо:
– Там… Там!.. Пролетел кто-то! – и темным, грязным пальцем на дыру в брезенте бурограждения показал.
– Пролетел? – поднял брови Фомичев.
– У… упал…
Похолодев от предчувствия, Фомичев выбежал наружу, посмотрел наверх, дыру ту на бурограждении нашел. Внизу, под тем местом, где дыра, – ничего. Никого… Все-таки решил обойти вышку. Дырок в бурограждении хватает. Сквознячки – будь здоров! Внезапно взгляд его наткнулся на что-то необычное. Тело… Неестественно заломленное человеческое тело распростерлось на стальных трубах, лежащих возле угла фундамента. И тень вышки на нем. Крест-накрест… Темная, почти черная тень. Вышка – она именно такую тень и должна отбрасывать. Сварная, крестообразная конструкция из профильного проката.
«Фомичев, почему вы скрыли от следствия связь Серпокрыла с Галиной Лазаревой? Вы ведь тоже тогда в окно глядели, видели… Ночь белая была…» – «А какое это имеет отношение к смерти Серпокрыла?» Не ответил бледнолицый следователь. Жил он в «люксе». Номер состоял из трех комнат – спальной, кабинета и гостиной.
С телевизором, радиоприемником, стереопроигрывателем. Кресла имелись, буфет с сервизом, электрочайник, телефон. Фомичева следователь принимал в кабинете. Более привычное помещение, должно быть. Сидел за столом, заносил что-то в записную книжечку. Вышел из-за стола, зашаркал по паркету потешными матерчатыми тапочками. (Они тоже входили в меблировку «люкса».)
– Три рубля в сутки дерут, – пожаловался следователь, – а на кой это мне ляд, спрашивается? Здесь же поселок, село – если по номенклатуре. Частично при отчете за командировку оплатят, а больше – из своего кармана! Сервизом я не пользуюсь, телевизор не работает… Так за что?! – походил по номеру, похныкал, пожаловался и – снова за работу.
– Нам известно, что Серпокрыл в течение года получил три заказных письма. Два письма от его отца приобщены к делу. Известно ли вам, Фомичев, что-нибудь о судьбе третьего письма?
И сразу, как на киноэкране, в сознании – летящие по ветру белые клочки бумаги. Значит, он письмо тогда разорвал? Что же это за письмо было? От кого?
– Ничего мне не известно.
– Плохо помогаете следствию, Фомичев. Ну ладно. Вы свободны.
9
Когда прилетели и сошли вниз, на островок – половодье залило вертолетную площадку, – их уже ждали два вахтовых автобуса. Один облупленный, мятый, другой – свежеокрашенный, из капремонта, с новыми, еще не продавленными сиденьями. Кто в старый полез, кто в новый. Фомичеву – лишь бы места были, – он в старый забрался. Там у самого входа сидела пожилая женщина с побледневшим взволнованным лицом, оглядывала каждого входящего… Заикин, тот, конечно, к новому потопал. И вдруг…
– Семен! Сема! – закричала женщина. – Я здесь! Иди, я место тебе заняла!
Заикин замер, повернул голову, побежал к старому автобусу, вскочил. По-волчьи, из-за плеча глянул на людей, на Фомичева. И к ней:
– Ты зачем?.. Я же просил!..
– Соскучилась я, сынок, – виновато улыбнулась женщина, – четвертый день к вертолету выхожу! – и положила ему на плечо руку.
Он сердито дернулся, сбросил руку, сел.
– Сема, а я занавески купила в ОРСе. Длинные, до пола. Гардины называются.
Заикин снова на Фомичева оглянулся, что-то шептать ей стал. Она испуганно повернула голову, поискала взглядом: кого, мол, сынок ее так страшится? Посмотрела на Фомичева, поклонилась: «Здравствуйте!» Фомичев тоже кивнул. Он был вне себя от изумления. Вот так так! Рецидивиста из себя корчит, опасного человека, а… Мамочка по нему, видите ли, соскучилась. Из свежеокрашенного автобуса тем временем выскочила та самая девушка, с розовыми губами, похожая на Мальвину, и тоже перешла в облупленный, мятый. «Интересно, к кому это она? – удивился Фомичев. – Из-за кого отказалась от свежеокрашенного?» Но девушка ни к кому из парней не подсела. Забилась в угол, позади всех, одна. Когда приехали, Фомичев вышел, пересек бетонку и вслед за обогнавшим его Гогуа зашел на почту.
– Вам ничего нет, – сказали Гогуа, тут же узнав постоянного клиента. – Пишут. А вам… Вот сколько! – и Фомичеву вручили целых четыре письма.
– Посмотрите, пожалуйста, еще раз, – попросил Гогуа, – не может быть!
Фомичев разложил письма по датам на печатях, вскрыл и, шагая по бетонке, прочел. На бетонке не споткнешься. Два письма были от родителей. Одно из института. Одно от его знакомой, от художницы.
«Дорогой Юра! Как ты там, сынок? Уже прошел месяц, как от тебя…»
«Дорогой сынок! Как ты там, Юра? Уже пошел второй месяц, как от тебя…»
«Уважаемый тов. Фомичев Юрий Васильевич! В связи с непредставлением Вами в срок контрольных работ по…»
«Юрчик! Привет! Пишу на обороте телеграфного бланка. Шла по улице Горького и забежала на Главтелеграф. Здесь пахнет горячим сургучом, много грузинов стоит на лестнице. Юрочка, у меня, кажется, назревает крупная перемена жизни. Не зря и на известной тебе картине – изменения. Знаешь, Юра, иногда я себя спрашиваю: а был ли мальчик? То есть – ты. В Москве очень жарко. Прошло ровно два года с той ночи, когда…»
Общежитие размещалось в двух зданиях – на фронтоне первого было выложено «Москва», на другом – «Киев». Естественно, Фомичев жил в «Москве». У входа он догнал девушку с розовыми губами, Мальвину. Так она, оказывается, тоже из их общежития!
– Вы, оказывается, тоже в «Москве» живете, – заговорил он с ней.
Она не ответила, взглянула и отвела взгляд. Только в коридоре, замедлив чуть шаг, спросила вдруг:
– Не подскажете, какое сегодня число?
– С утра седьмое было.
Она вошла в одну из комнат. Не поблагодарила даже. Странная особа. Но Фомичев определенно где-то когда-то ее уже видел.
Умывшись, слегка принарядившись – носки чистые надел, чистый платок в карман сунул, – он направился в контору НРЭ, к Бронникову. Не терпелось узнать, зачем он ему понадобился. Но Бронникова на месте не оказалось. Выехал куда-то по делам. Настроение у Фомичева испортилось. Разочарованный, поскучневший, он вернулся в общежитие. Сделал генеральную уборку в своей тумбочке, полежал на своей коечке, незаметно уснул. А когда проснулся – на соседней койке уже похрапывал практикант Гудим. Успел, значит, доставить вахту Фаиз Нариманович… Фомичев снова улегся, задумался. Вскочил вдруг Гудим рядом. Позевал, почесал небритым подбородком голое плечо.
– Сколько на бочатах, начальник?
И этот туда же, заикинской лексикой овладевает.
– По-русски спрашивай, баран! Я тебе покажу бочата! Я тебе!..
– Ты чего? – обиделся Гудим. – Я к тому – ужинать не пора ли. Столовая закроется. – Он оделся, ушел.
Посигналил за окном грузовик-мусорщик. Семь ноль-ноль, значит. У каждого дома – требовательный, торопящий медлительных хозяев сигнал. И хозяева, хозяйки, вернее, тут же выбегают, кто в распахивающемся халатике, кто в чем… Не уехал бы мусорщик. Выбегают, по лесенке у заднего борта поднимаются и опрокидывают в кузов разноцветные пластмассовые ведерки с газетными свертками, шелухой, пустыми консервными банками и скорлупой от яиц. И дальше трудяга-мусорщик поехал, уже у следующего дома сигнал слышится.
А Фомичев – недосып все же подействовал – задремал, задремал и заснул второй раз. Проснулся уже вечером. Взял лежащую на койке Гудима книгу, фантастику, стал ее листать. Из книги выпали отпечатанные на машинке листочки:
«Гороскоп. Перевод из польского журнала «Нова весь». Этот Гороскоп создан индусами-друидами, которые на основе наблюдений убеждены: каждый человек имеет своего аналога-представителя в одном из деревьев, с которым связан подобием облика и характера».
Быстро разобравшись в таблицах, приложенных к гороскопу, Фомичев установил, что ему, рожденному семнадцатого июня, соответствует дерево ясень.
«Любим всеми. Порывист. Намеченные цели достигает легко. Если же что-то не выходит – отказывается от этого, отодвигает на второй план. Честолюбив, даровит, остроумен. Хорошо находиться в тени его ветвей в жаркий день. Натура незаурядная. В любви верен».
«Гм… гм… – почесал переносицу Фомичев. – Частично сходится. Даровит… Остроумен… Натура незаурядная… Но…» – он со вздохом вспомнил о неотправленных контрольных, верней, о ненаписанных контрольных. Отодвинуто на второй план. А ведь третий курс, жалко. Вспомнил институт. Два года назад – он еще очником тогда числился… Первое мая вспомнил, демонстрацию… Да, два года назад дело было… Год с Серпокрылом, год без него…
10
Два года назад, в конце апреля, Фомичеву в числе трех студентов – постоянных и неизменных отличников учебы – торжественно вручили пригласительный билет на праздничные трибуны, на Красную площадь. Отличником Фомичев числился скорее по инерции, едва дотянул до конца семестра. Но в институте еще помнили о его недавних подвигах, ценили, надеялись… Что-то такое происходило с ним, с Фомичевым. Потерял аппетит к восходам и закатам. Вялый стал, нелюбопытный. Бывало, правда, загорится, бежит, всю стипендию на какую-нибудь антикварную книжицу спустит. Не дочитав, вернет ее букинистам за полцены и отправляется в пивную. На лбу его дружно, как звезды, высыпали маленькие прыщики. Человек он был достаточно эрудированный, природу этих звездочек понимал, но объяснять лишь ими свое настроение не хотелось. Не соответствовало бы это истине. Так что же? Родители спрашивать ни о чем не решались. Переглядывались, вздыхали.
Пригласительный билет на Красную площадь… Во-первых – что надеть? Не в потертых же джинсах на Красную площадь являться! А в штатском костюмчике, при галстучке – скучно, неоригинально. Помог институт – выделил по куртке и брюкам из ХБ – униформу студенческого стройотряда. (Хотя Фомичев ни разу еще на практику не ездил, не успел.) Вот это совсем другое дело! На рукавах зеленой куртки ромбики со всякими символами нашиты, буквы, цифры. Больше того, один из делегированных на площадь, Альберт Крыжовников, гигантского роста парень, баскетболист, сорок шестой размер ноги, – как ни странно, он при этих данных тоже был патологическим отличником, – предложил украсить куртки отпечатком своей ступни. Так и сделали, намазали его пятку белой масляной краской и… Крыжовников, кроме того, на своей куртке написал еще «Не пищать!». Хотя уж чего-чего, а писка от этого Голиафа ждать не приходилось. Явились они на площадь рано, в начале девятого. Предъявив нескольким милицейским пикетам свои мандаты, забрались на ступенчатую трибуну, вдоль стены ГУМа. Притихли. Стали оглядываться, привыкать, вбирать в себя подробности. Девять ноль-ноль. Одновременная смена великого множества парадных караулов. Впечатляющее зрелище! Выправка молодых, парадно обмундированных солдат в белых перчатках, стук сотен сапог по брусчатке, одновременные движения, повороты, одновременные манипуляции с карабинами. Уборщицы, деловито протирающие влажными тряпками мрамор Мавзолея. Как ладно, умело они работали! Макнут тряпку в ведро, выжмут воду, выкрутят и протирают стены, ступени… Все… Далее мрамор у ног неподвижных часовых. Осторожно обводят их зеркально начищенные сапоги – не заляпать бы, старались ребята, вон как надраили! И дальше, дальше, не разгибаясь – чего лишний раз разгибаться? – моют гранит и мрамор, протирают до самого асфальта. Вот тут и разогнуться можно. И, погладив тыльной стороной ладони повлажневший лоб, полюбоваться, чуть откинувшись, на свою работу. Засиял, засветился Мавзолей, отражая в своих чистейших поверхностях облака, небо, остроконечные луковки Василия Блаженного, пустую еще площадь, голубей, разгуливающих по ней, трибуны на противоположной, вдоль ГУМа, стороне, само здание ГУМа, похожее на средневековый замок; все кумачовое, все золотое разноцветье начинающегося праздника. Только начинающегося…
