Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Читай!
«Выражая вам искреннее соболезнование связи безвременной кончиной Георгия Георгиевича Сванидзе просим срочно прибыть приема дел музея древнего оружия уважением Гамсахурдия».
– Ясненько! Мда-а… Ну, а у нас, у нас там как?
– У нас? Бронников на буровой, Бондарь… Лазареву, сам понимаешь, и сверху и снизу достается. Не больше барана весит, так похудел! А в столовую не ходит, аппетит потерял.
«А она, Галя, в такое время… – Фомичев оглянулся на пристань, на затерявшийся среди множества других судов «Ударник пятилетки». – Бросить мужа в такое время!.. Неужели нельзя было потерпеть? Подождать?..»
– А ты, Гогуа, – сказал он сердито, – а ты? Ты-то – мужчина! Как же ты мог в такое время… В такой момент… – он запнулся. О себе подумал. – Эх-ма!.. Пошли!
Двинулись дальше. Гогуа виновато вздыхал. Деревянные тротуары поверх теплотрасс. «Лесная школа-интернат». Ученики во дворе снежки друг в друга бросают. Это в июне-то. Выскочили в одних рубашонках, как бы не простудились… Собака навстречу Фомичеву и Гогуа шла. Остановилась. Налево – лужа, направо – забор. Не назад же поворачивать. Отступила в лужу. Пропустила людей.
«Хватило бы места, ты что? – посмотрел на собаку Фомичев. – И так бы разошлись!»
«Кто вас знает? – читалось в ответном взгляде ее блекло-желтых глаз. – Может, и разошлись бы, а может, пнули бы сапогом. От греха подальше».
– Понимаешь, дорогой? – вздохнул Гогуа. – Музей… Музей я не могу подвести. Растащат, под склад заберут… При Георгии Георгиевиче я был спокоен. Человек солидный, с опытом, в ДОСААФ ряд лет проработал. А сейчас…
Все ясно с Гогуа. Не нефтяник он в душе, не бурильщик. Другая планида у него, другая страсть. «Экспонатом» называл его Толя Серпокрыл. Нечего, значит, и попрекать его. А вот он, Фомичев то есть, – у него какая планида? Как сам он должен поступить сейчас? Как?
– И потом, – виновато глядя в землю, произнес Гогуа, – незаменимых у нас нет. Вот ты, например, уехал, а ничего… Заикин вместо тебя командует, дорогой. И знаешь, как старается! Ого!..
Ни горечи, ни обиды не ощутил почему-то Фомичев при этом известии. Что ж, правильно. Свято место пусто не бывает. Он только рукой махнул. И свистнул. Заскрипели рядом тормоза. Такси.
– Звали?
– Что?
– Свистели?
– А, да! К почте, шеф, а потом в аэропорт. Побыстрей!
Зашелестел, сливаясь в длинную киноленту, помчался мимо окон машины приземистый Салехард. Снег с грязью… Окна. Вывески. Тонкие хворостины спящих еще деревьев. И вставали над бревенчатыми теремками, росли, не в пример робким деревьям торжествуя над мерзлотой, краснокирпичные и голубовато-серые бетонные коробки будущих зданий, и нетерпеливо двигались над ними стрелы кранов, так нетерпеливо, что квадратные, облицованные плиткой панели отставали, вися на тросах наклонно, парусили против ветра… Почта. Подумал Фомичев, подумал и в корне изменил текст телеграммы. Написал так:
«Тихон, встречай меня пристани обратным рейсом «Ударника пятилетки» Наташа».
Пусть Егоровна сама Кондаурову адрес Тани скажет. Кто знает, может, и не скажет еще, может, подумает?.. Может сама возьмется за Кондаурова своего? Вымоет его, накормит… Да и сама к нему притулится?
Помчались дальше.
– Но вообще-то, – попытался утешить Фомичева Гогуа, – Лазарев не очень Заикиным доволен. Ты, говорит, на чужом горбу в рай попасть хочешь. Хоть бы раз инструмент сам поднял, своей вахтой, все норовишь, чтоб на другую вахту выпало. Вот Фомичев, говорит, так никогда не делал.
– Не делал? – с некоторой гордостью, но и не без сарказма переспросил Фомичев. – В прошедшем времени. Как про… Как будто я… помер, да?
– Ой, ну, этот Заикин! – засмеялся Гогуа. – Там у нас новенькая появилась. На должность помповара, Зое помогает. Тоже, кстати, москвичка, как ты. Так Заикин сразу, значит, к ней вплотную. На абордаж! Про боевое прошлое начал, про наколку на ногах. «Куда идете?» – «Идем налево!» Сапоги, правда, не снимал. А она: «Вам налево? А мне направо! Не мешайте, пожалуйста, приготовлению блюд!» – и с кухни его…
– Что это у тебя из рюкзака торчит, Володя? Рыбина?
Гогуа вздохнул.
– Нет, это кинжал.
Фомичев обернулся, схватил его за плечо.
– Что ты наделал, Гогуа? Ведь…
– Бронников приказал, – не вырывая плечо, вздохнул Гогуа, – ключ, говорит, под ковриком лежит, на лестнице, перед дверью. Зайди и забери кинжал. Я ему: товарищ Бронников! Николай Иванович! Слушай, дорогой! То есть – слушайте! Зачем мне кинжал? У меня в музее много кинжалов есть! Пусть у вас остается. Примету знаете? Сын у вас родится! – Гогуа вздохнул, замолчал.
– Ну-ну! – нетерпеливо дернул его за плечо Фомичев. – А он?
– Ключ, говорит, под ковриком. Не нужно мне кинжала. И не нужно сына. Я, говорит, огурцы люблю.
– Огурцы? – недоверчиво переспросил Фомичев.
Гогуа кивнул. Пальцы Фомичева разжались. Он обессиленно откинулся на спинку сиденья. Вон сколько всего произошло дома, в Базовом то есть, всего за несколько дней его отсутствия. У него было чувство, обманчивое конечно, что не улети он в эту треклятую командировку – и все на буровой, в Базовом, так бы и текло себе с привычной будничностью, ровно и незаметно, как раньше. Как раньше? Он усмехнулся. Ничего себе незаметно! Ничего себе ровно! А если он вовсе в Москву подастся сегодня, тогда что? Жизнь прекратится в Заполярье, что ли? Жизнь не прекратится…
Он распрощался с Гогуа. «Лети, Володя, лети. А то экспонаты там пылью без тебя покроются». Не лететь же с ним, с Гогуа? Какими глазами посмотрел бы Володя на Фомичева. То-то ахнул бы. Может быть, даже в рожу бы плюнул… Пусть один летит. А Фомичев… Ему же в Панх сходить надо! К авиаторам! Картошки не достал, письма не вручил… Так хоть с Панхом уладить. А потом?.. А потом – суп с котом.
…Кто знает, может быть, Володя Гогуа уже в Черном море купался – часов десять прошло, как улетел. А Фомичев все еще пребывал в городе, который, словно бусинка, нанизан был на Полярный круг. Нет, не продление договора с Панхом задержало его здесь. Без Фомичева уже продлили. Сам же Фаиз Нариманович это и сделал. Доставил пассажиров утром, взял кое-какой груз: пятнадцать комплектов легководолазных костюмов, пятьдесят пар автопокрышек, восемь мешков баранок… Ну, и продлился заодно. И теперь до Базового когда еще оказия будет…
– А мне и не нужно в Базовый!.. Я так просто…
– Просто или не просто, – сердито орал человек в черном жениховском костюме, в белой сорочке и в шапке из волчьего меха, – а раньше утра не улетишь!
– А мне и не нужно, вот чудак! Мне в противоположную сторону! Мне… Отсюда не видать. В столицу…
Но человек в черном жениховском костюме и шапке из волчьего меха не желал вникать… Проведя в прокуренных коридорах Панха весь световой день, человек этот ожесточился.
– На свадьбу я опаздываю, на свадьбу! Можешь ты это понять?! На свою собственную свадьбу!!
– Да мне и не в Базовый вовсе, откуда ты взял? В Москву мне! Просто здесь народу меньше, вот и жду… Там, на аэровокзале, не протолкаешься. Вонища!..
Но никакие доводы не воспринимались.
Отлучившись в Салехард за шампанским, Человек в Жениховском Костюме опоздал на вертолет Фаиза и страшно переживал, что торжество могут начать без него. Боялся испортить гостям, собравшимся там на свадьбу, настроение. Действительно, какая свадьба без жениха? Шампанского, несмотря на все его усилия, он добыл в количестве лишь четырех бутылок. Стоило ли лететь вот так, без пальто? К тому же, в связи с задержкой, он отметил свое вступление в брак индивидуально, то есть одну бутылочку вскрыл в коридоре Панха.
– Раньше улечу я! – кричал он, словно кто-то посягал на его место в вертолете. – А потом – кто угодно!.. Меня невеста ждет! То есть жена!
– Но мы же можем лететь вдвоем, – резонно заметил Фомичев. Хоть лететь в Базовый не собирался. – Мест в вертолете хватит!
Нет… Никаких возражений, даже сверхлогичных, Человек в Жениховском Костюме не терпел. Первым должен улететь он. Что ж… По правде говоря, причина у него была уважительная. Раскупорили еще одну бутылочку. Потом еще одну. Осталась последняя.
– Эту я довезу! – обещал самому себе и Фомичеву Человек в Жениховском Костюме. – Чисто символически!
«Так что же делать? – думал Фомичев. – Что?» Проведя на жестких скамейках в коридоре Панха чуть меньше времени, чем новобрачный, он затосковал вдруг по «Ударнику пятилетки». Вспомнилась удобная каюта, ресторан, официантка, обтянутая черной водолазкой… А самое главное, не нужно было экстренно принимать какие-либо решения относительно маршрута. «Странно, – размышлял Фомичев, – стоит мне сейчас пойти на аэровокзал, двести шагов, купить там билет – и уже через несколько часов я буду в Москве. И возврата тогда нет. Совсем другая жизнь пойдет… А если в Базовый улечу с новобрачным этим – то же самое. Совсем другая жизнь пойдет. Совсем другая… Две жизни на выбор!» Он задумался о Гале Лазаревой, о ее сыне… О капитане Серпокрыле… Они тоже выбор сделали. Как же они теперь жить будут вместе? Неужели она не понимает, что стеснит старика? Ну, редко, положим, он появляться будет в однокомнатной своей, а все – не как раньше: из рейса пришел – помылся, прилег… Сейчас в однокомнатной Тимур Степанович царствовать будет. То бишь Тимур Анатольевич. Пеленки будут висеть, форточку не открой. Да и ей, Гале, неудобно будет, если даже на короткое время заявится домой пожилой взрослый человек. Войдет – и сразу в восемнадцати квадратных метрах станет тесно, не повернуться. Вполне возможно, конечно, что капитан вовсе жить в квартире не будет, на теплоход переселится, чтобы не мешать внуку и его матери. Может быть, ему даже приятно это, что приехали они к нему. Наверняка приятно. Игрушек накупил, шариков.
Фомичев подумал, что никогда больше, по всей вероятности, не увидит их, ни Гали, ни сына ее, ни капитана Серпокрыла. Не увидит теплоход, на котором плыл три с лишним дня – тоже, между прочим, кусок жизни. Да еще какой! Страшным показалось ему это ощущение. Словно сказали ему, что на свете нет и не было никогда теплохода «Ударник пятилетки». Как так не было? Был! Есть! Может, и сейчас еще стоит он в порту, под крутой деревянной лестницей, в окружении других судов и суденышек. С невольной улыбкой вспомнилось Фомичеву житье на теплоходе, пассажиры, юнги в чересчур длинных клешах, однообразные пейзажи, открывающиеся с продутых ветрами палуб. И так захотелось ему еще раз увидеть теплоход!.. А вдруг он еще не ушел обратно, вдруг задержался?..
Фомичев вскочил со скамьи.
– Слышь, друг, – предложил он, – все равно нам до утра делать нечего, махнем в речной порт! Там у меня друзья на теплоходе. Во друзья!
Но новобрачный отказался. Отлучишься, а тут вертолет какой-нибудь. По Полую часто вертолеты летают. Главное – за Полярный круг попасть, а там уже легче. Очень хочется на собственной свадьбе погулять.
– Весь день ждал – не улетел, – убеждал его Фомичев, – а тем более ночью. Мне точно сказали: раньше утра не жди.
– Так это ж я тебе сказал!
Фомичев вышел во двор, смыкающийся с пустынным летным полем, поглядел в белесо-голубое небо. Скоро восход. Миновал проходную с надписью «Посторонним вход воспрещен!», подался влево. Постоял на заснеженной обочине влажно поблескивающего асфальта. Попутный панелевоз не заставил себя ждать.
– Стройка не спит? – бодро спросил Фомичев, усаживаясь рядом с водителем.
– Не спит, – подтвердил тот, широко зевая.
– Но зевает?
– Но зевает, – виновато кивнул водитель, подавляя очередной зевок. На щеках у него выступила серая колючая щетина. Наждак, а не щетина. Ржавчину щеками этими сдирать можно, закопченный котелок чистить.
– Вот где я только за эти шесть с лишним дней не был, – поделился Фомичев своими наблюдениями, – в Тарко-Сале, Тюмени, Тобольске, Ханты-Мансийске и так далее… Везде одно и то же: трубы, трубы… И панели! Трубы и панели везут! Трубы и панели! Панели и трубы! Вот такая атмосфера, главным образом.
– Верно, – согласился водитель. – Чем это от тебя пахнет?
– Шампанским!
Водитель усмехнулся:
– Тоже хорошее дело!
Он высадил его на повороте, до порта – с километр. Фомичев бодро зашагал по спящим, пустынным улицам. Ему не терпелось убедиться в том, что теплоход «Ударник пятилетки» существовал на самом деле, что он не плод его буйного воображения. Лестница. С вершины ее просматривалась почти вся акватория. Теплохода и в помине не было. И вообще – почти пусто. Управились суда и суденышки с делами, расплылись в разные стороны. Только две-три баржи стоят, спят. Моторки покачиваются на цепных привязях. Да какой-то катеришко, с черным, на километр, хвостом дыма из похожей на сигаретину тонкой трубы неторопливо приближался к берегу. Разочарованно вздохнув, Фомичев все же спустился вниз. От прогулки по свежему воздуху выветрился к тому же из головы шипучий, празднично легкий хмель. Усевшись на самую нижнюю, деревянную ступеньку, Фомичев без особого интереса наблюдал за несложными манипуляциями причаливающего катерка. «Одессит», – значилось на его носу. Причалил «Одессит». Ушел куда-то заспанный подросток-матрос, закрутивший вокруг чугунного кнехта измочаленный трос. Досыпать отправился. Вышел из рубки, потянулся и тоже исчез внизу, спустился в кубрик рулевой. Все замерло. Но Фомичев смотрел. Даже оживился. Словно наперед знал, что еще не конец спектакля. Ну-ка, ну-ка! Так и есть, явление третье – снизу, оттуда, где скрылись рулевой и матрос, показался… Шестипалый!! Зырк-зырк по сторонам. Перелез через борт, идет… Зырк на Фомичева. Не узнал. Сапогами разжился где-то. На левой руке все тот же бинт. Четыре пальца забинтованы, а большой и мизинец – нет. Болят они у него, что ли? Или порезал? Подошел к лестнице, занес ногу… Неожиданно вытянув свою ногу, Фомичев принял споткнувшегося, падающего Шестипалого в объятия, развернул и в следующее мгновение уже сидел на его спине. Заломил ему руки, и правую, и левую – с бинтом. Оба тяжело, со свистом дышали.
– Попался? – спросил Фомичев. – Который кусался?
– Ты кто? – придушенным голосом проговорил Шестипалый. – Чего тебе?
– Бритву хочу тебе одолжить! Побриться! Помнишь, просил? А я не дал, так тебе Вовка принес. А ты его… Помнишь?
Шестипалый молчал. Только дышал с присвистом. «Что же дальше? – подумал Фомичев. – Так и буду на нем сидеть?»
– Пусти!
– Нет, сперва… Сначала… Как же ты на катер этот попал? Как выкрутился? Капитан, значит, не сообщил?
– Сообщил… Вертолет прилетел. Искали. А меня пацан спрятал. Тот, что на лошади… У которого я лошадь…
– Как же это он? – удивился Фомичев. – Почему?
– Я… я ему объяснил… Объяснил, почему за мной гонятся. Ну, что палец… шестой палец хотят отрезать.
– Ну, ты лово-о-о-ок! – покачал головой Фомичев. – Ну, ты ж и…
– Так ведь правда! – закричал вдруг, забился под ним Шестипалый. – Гонятся! Ищут! – он заплакал, за-всхлипывал, как тогда, на теплоходе, – Да! Да! Отрезать хотят! Чтоб как все!.. Чтоб как у всех!.. А я не дамся! Не дамся!
«Сумасшедший! – мысленно ахнул Фомичев. Мороз пробежал у него по коже. – Сумасшедший!» Он с брезгливым смешком выпустил руки Шестипалого, поднялся.
– Встаньте, – произнес он, – что вы, ей-богу! Подымайтесь! Я же не знал…
Кривясь, отворачивая мокрое лицо, Шестипалый встал, отряхнул колени. Неистребимая человеческая привычка – поднявшись с земли, отряхивать колени. «Даже сумасшедшим, – подумал Фомичев, – это присуще…»
– Послушайте, – сказал он виновато, – что вы такое придумали? Кому нужен ваш палец? Что вы такое…
– А почему за мной гонятся? Почему? А? Почему за… – Лицо Шестипалого побледнело вдруг еще больше. Случилось что-то? Проследив за его остекленевшим взглядом, Фомичев увидел стоявшего на вершине лестницы пожилого милицейского старшину. Рядом с ним, на краю обрыва, – желтая, с голубой полоской «Волга». На дверце – большой герб. Старшине пришла в голову дельная мысль. «Спускаться вниз, – подумал он, – потом подниматься придется…»
– Эй, хлопцы! Идите-ка сами сюда! – крикнул он, поманив их. – Вы! Вы! Я вам говорю!
Шестипалый и Фомичев медленно двинулись наверх. Старшина ждал их возле машины. В ней – еще двое.
– Откуда?
– На катере пришел, – быстро ответил Шестипалый, – на «Одессите». – Левую руку он держал в кармане.
– А я на теплоходе, на «Ударнике пятилетки», – Фомичев тоже левую руку в карман спрятал. Чтобы не так заметно это было у Шестипалого. – Мне в Панх надо, товарищ старшина, не подбросите?
– Ну-ка, оба!.. Растопырьте пальцы левой руки! Ну-ка!
Шестипалый медленно вытащил сжатый левый кулак. Уже без бинта. Бинт, очевидно, в кармане у него остался… Разжал пальцы. Их было пять. Фомичев глазам не поверил. Поморгал – пять!
– А ты, – посмотрел на него старшина.
Фомичев неуверенно вытащил свой кулак, прикусив нижнюю прыгающую губу, разжал пальцы и с облегчением перевел дух. Пять! Слава те господи! Старшина подобрел. Поглядел на одного, на другого.
– Испугались? Не понимаете? Гада одного ловим. Детей грабит, старух. И все в один голос – что шесть пальцев у него на левой. Особая примета! – Он посмотрел на Фомичева: – В Панх, говоришь? – Развел руками. – Мы, хлопчик, не в ту сторону. – Пошел в машину, что-то сказал тем, остальным своим. «Волга» тронулась, умчалась.
Фомичев повернулся к Шестипалому:
– Где же ваш… твой…
Шестипалый смеялся. Тонко так, мелко, звоночком рассыпался.
– Молодец! Не продал!.. Я думал – ну, все! Сейчас… А ты… Спасибо! Спасибо тебе! От души!
– Где же твой… шестой?
– Да вот же он! – Шестипалый со смехом вытащил из кармана бинт. Это было нечто вроде перчатки из марли. Четыре пальца, но три углубления. Сунул в них три средних пальца и снова у него на левой – вместе с большим и мизинцем – оказалось всего шесть. – Понял?
– А шестой… Как?
– Деревяшка! – смеялся Шестипалый. – Сучок! Гляди! – Он снял марлевую перчаточку, показал. – Для маскировки! Понял? Все думают – шестипалый. В милиции зафиксировали. Особая примета! – расхохотался он.
– Ах ты… гнусь болотная!
Улыбка сбежала с дергающегося лица Шестипалого. Снова налились трусливой ненавистью глаза.
– Гнусь, – задыхающимся голосом повторял Фомичев, медленно занося кулак. – Мы, значит, строим-роем… А ты… Ты тут… Старух и детей, да? Шестой палец?!..
Открыв вдруг от удивления рот, расширив глаза, Шестипалый посмотрел куда-то мимо лица Фомичева. Что-то произошло там, у Фомичева за спиной. Может быть, милицейская «Волга» вернулась? Фомичев оглянулся. Ничего… Врет Шестипалый! Зачем?.. Краем глаза успел уловить быстрое движение его руки, взмах… Резкая боль, замелькало все… Темнота.
…Очнулся Фомичев оттого, что кто-то лил ему на голову холодную, просто-таки ледяную воду. Ох!.. Раскалывалась голова… Он открыл глаза. Над ним, выкручивая ему на лоб мокрый носовой платок, нагнулся человек с желтыми усами. Кончики усов седые. Тот самый…
– Я ему… Гнусь, говорю, болотная!.. Мы, значит, строим-роем…
– Да, да, – кивнул Желтоусый, – я знаю… Теперь знаю. Как вы себя чувствуете?
Фомичев сел, помотал тяжелой головой.
– Я же не думал, – с виноватым видом произнес Желтоусый. – Я предполагал – вы давно в Москве… Что вы…
– Я?! – удивился Фомичев. – Я – в Москве?! – Он засмеялся. Болью в затылке отозвался этот удивленный смех. Он охнул. – Который час?
– Пятый…
Фомичев поднялся. Очертания лестничных ступенек стали на миг расплывчатыми. Снова приобрели четкость.
– Ну, как вы?
– Мне… Мне в Панх нужно!
– И мне туда же.
Они вышли на шоссе. Добрели до поворота. Как раз пустой панелевоз мчался. Фомичев поднял руку. Водитель оказался тот же, что привез его сюда. Возвращался за новым грузом. За истекшее время щетина его стала еще гуще.
– Значит, отвез панель? – спросил его Фомичев.
– Отвез.
– Небось на крюк сразу да на стену?
– Сразу!
– Трубы и панели… Трубы и панели… – осторожно щупая ссадину на голове, вздохнул Фомичев.
– Бывает, и лес возим, – добавил водитель, – кирпич, арматуру, – он поразговорчивей стал. Солнце взошло. Утро… – Бывает, и бетон возим, минвату, стекло…
Желтоусый – чуть только дорога становилась поровней, не так бросало – быстро что-то записывал в свой блокнот.
«Чудак, – покосившись на него, подумал Фомичев, – ну и чудак, – он не сдержался, рассмеялся чуть слышно, – вообразил, чудак этакий, что я и в самом деле… Что я – салом пятки намазал!.. Ну и чудак!» Он смеялся уже почти в голос. Ему невообразимо смешным вдруг показалось, что он, Фомичев, мог улететь отсюда, мог смыться… Да ясно же было как день, как белая ночь, что никогда!.. Никогда… Это еще тогда ясно было, на буровой, когда он, обрастая кудрявыми бакенбардами, месяцами не возвращался в поселок, предпочитая тундровую бесконечность, грохот станка, ветер, ревущий в пиллерсах. Да и тогда, в Тюмени… Хоть и тянуло кинуться вслед за Жорой и Беном, улетающими в Москву, но удержался, не кинулся… И когда завидовал однофамильцу, тобольскому Фомичеву, влюбленному в ослепляющую электросварочную звезду… И когда адрес свой московский не дал Фае, когда в Базовый ей велел приезжать, именно в Базовый, – разве тогда не было ясно, что…
…На летном поле одиноко стоял какой-то вертолет. Раньше его здесь не было. Растянувшись на скамейке, подложив под голову ушанку из волчьего меха, безмятежно похрапывал новобрачный. Рядом валялись четыре бутылки. Все пустые. И символическую не уберег… Проснулся, услышав, как Фомичев вытаскивает из-под скамьи рюкзак. Вскочил на ноги.
– Что? Рейс? Куда?
– Не знаю. Но не все ли равно? Лишь бы за Полярный круг выбраться! А там…
– А! Полетели! – хлопнул новобрачный об пол волчьей ушанкой. Подобрал ее, надел. – А с бутылками пустыми что делать?
– Бутылки? Уборщица утром их подберет, сдаст.
– Верно! А я не догадался!
Направились к вертолету. Сзади, спотыкаясь – он на ходу что-то записывал, – спешил Желтоусый. Дверца оказалась приоткрытой. Они вошли. Чтобы не сквозило, дверцу за собой захлопнули. Все, не выгонишь их теперь! Новобрачный сгреб в кучу какие-то брезентовые чехлы, устроил себе удобное ложе, уселся и, нахлобучив на глаза волчью ушанку, тут же стал безмятежно похрапывать. «Где же летчики? – подумал Фомичев. – Небось спать завалились. Раньше чем через три-четыре часа их не жди». Он нерешительно заглянул в кабину. Хоть кресла летчиков были пусты, лампочки на пульте светились, стрелки на экранах великого множества приборов шевелились, дергались. Слышалось тихое, живое гудение. Фомичев вернулся к иллюминатору. Дрдрдр, – раздалось внезапно тарахтенье двигателя. И снова: дрдрдрдрд!.. Замелькали в иллюминаторах тени огромного винта. Еще одна попытка, еще… И вот тарахтенье двигателя стало постоянным, слитным. Вертолет ровно, монотонно дрожал. Фомичев и Желтоусый с удивлением смотрели друг на друга. Как же это? Летчиков-то нет! Или они здесь уже? Влезли незаметно? Через другой люк?
– А вы видели их? – выкрикнул Фомичев. – Видели?
– Нет! Нет… Он сам… Должно быть, сам…
«Сам? Как это так – сам? Хотя… Мало ли чего не бывает на свете, – говорил себе Фомичев, поглядывая на дверь в кабину летчиков, но не решаясь туда заглянуть, – мало ли чего не бывает!.. Если могла убежать бесхвостая шкурка белого песца, почему не может летать вертолет без экипажа?»
– Послушайте! – вскричал он вдруг с испугом. – А что, если это тот самый?.. Летучий голландец?! Говорят, он летает без экипажа и без пассажиров!..
– Без пассажиров? – недоверчиво переспросил Желтоусый. – Без экипажа – представить можно, но без пассажиров… Не бывает! Пассажиры всегда найдутся!
– Но говорят, что если такой, – без экипажа и без пассажиров, встретится кому-нибудь в воздухе, это…
– Но ведь наш с пассажирами!
Рев двигателей достиг торжествующей, звенящей полноты, стал вдохновенно решительным. Разлетались вокруг вертолета обрывки газет, мусор. Ушла вниз земля.
– Летим! – крикнул Фомичев.
Желтоусый чиркал в своем блокноте. Новобрачный безмятежно спал. Храп его пробивался даже сквозь могучее гудение вертолетных моторов. Обь внизу. Тундра потянулась, тундра, испещренная вопросительными загогулинами речушек, ручьев, блюдцами еще не совсем оттаявших ото льда озер, рыжими пятнами болот. Редкие леса… Горы впереди. Полярный Урал. Повернули – горы ушли влево. Высокие, снежные, туманные… Исчезли горы. Как растаяли… Тундра, тундра… Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубая тундра. Поднявшееся солнце спроецировало на земной поверхности бегущую тень вертолета. То отставала тень, то справа появлялась, то слева, то впереди бежала, в зависимости от того, куда поворачивал Летучий голландец. Новобрачный похрапывал, а Фомичев и Желтоусый смотрели в иллюминаторы. Даже переходили от одного иллюминатора к другому. Все иллюминаторы по обе стороны вертолета находились в их полном распоряжении. Желтоусый даже о блокноте позабыл. Вагон-поселок промелькнул внизу. Многоэтажный город какой-то проплыл. Сверкали полные восходящего солнца стекла окон. И тень вертолета прошлась по крышам поселковых вагончиков и по крышам молодого города, как ладонь, которой нежно провели по шелковым вихрам ребенка. Это Фомичев, это Желтоусый словно бы ладонями провели. А новобрачный лишен был этого удовольствия. Спал… Светлели по берегам речек, озер круглые плешки. Фомичев знал – буровые здесь стояли. Разведка… Разведали – и дальше, дальше… Определять границы других дремлющих в недрах океанов. А иначе сказать – будут вгонять люди в мерзлоту свои тяжелые, свинченные из труб копья, будут пробивать ими земные пласты, мамонтов уснувших тревожить. Спит себе мамонт, посапывает – и вдруг… Фомичев ясно-ясно – опять нашло! – представил себе своего могучего противника. Ну в точности большая копна сена. Глазки в густой шерсти светятся. А бивни – будто двух лебедей мамонт за щеки заложил, и вот торчат теперь шеи лебяжьи из его пасти. А хобот – изгибается весь. Вопросительный знак, а не хобот! Фомичев рассмеялся. Ему понравилось его виденье. «Ничего, симпатичный… Хочешь хлеба? – спросил Фомичев мысленно. И мысленно протянул мамонту ломоть: – На!» Перестал пятиться зверь, остановился. Втянул запах. Понимает! Шаг, другой – и вот уже коснулся человеческой ладони живой, теплый щуп…
Фомичев улыбался. Две змеи потянулись под вертолетом. Желтая – железнодорожная насыпь. Дорогу тянут… А потемней – трасса. Нефть здесь пойдет или газ? Траншеи уже готовы, трубы лежат, сваренные уже в плети. Далеко за горизонт убегали две бесконечные змеи, две линии – желтая и коричневая, два меридиана. И мчалась то по одной, то по другой нежная человеческая ладонь, тень вертолета. Что это? Что?.. Словно бы раздвоилась тень. Две тени… Нет, это не тень, это…
– Олени! – оглянулся на Желтоусого Фомичев. – Дикие!
Бросаясь от железнодорожной насыпи к бесконечной траншее, не решаясь преодолеть ни ту, ни другую, сбившись в тесную, обезумевшую кучку, мчалось стадо меж двумя величественными, рукотворными меридианами, металось между ними в ужасной тоске. И люди в вертолете, оказавшиеся свидетелями этого, перебегая от иллюминатора к иллюминатору, всеми силами пытались вразумить их, диких, что не нужно, не нужно… Ах, глупые!..
– Да не бойтесь вы! – кричали им Фомичев и Желтоусый, прижимаясь к стеклам иллюминаторов. – Не бойтесь! Прыгайте! Прыгайте через канаву! Эх, вы!..
Уже не придуманная Фомичевым, а самая настоящая жизнь пыталась спасти себя там, внизу, бессмысленным, безрассудным бегством. Выкатившая от ужаса глаза, дикая, беззащитная жизнь.
Прыгайте же, олени, решайтесь! Творения человека – дорога и трасса – не причинят вам вреда. Силой добра созданы они, для добра созданы, исполнены животворной гениальности, приближают, несут счастье и радость… Что же вы? Вы должны это понять, дикие олени! Перешагнуть трубу; перешагнуть голубую сталь рельса, который защебечет в ответ нечаянному прикосновению копытца; перешагнуть свой страх, свое недоверие, дикость свою… Прыгайте! Необходим скачок! Дикая природа должна обрести доверие к человеку. Скачок! А если нет… Тогда… Нет, нет! Тогда мы сами… Мы уже летим, мы спасем вас, спасем! Мы сильны, но… но не безжалостны…
Вертолет повернул, земля накренилась, ушли вправо бесконечные меридианы с мчащимся меж них стадом. Снова тундра поплыла перед влажными от слез глазами взволнованных, тяжело вздыхающих людей. Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубые просторы. Что-то говорили себе, думали вслух двадцатитрехлетний Фомичев и Желтоусый – кончики усов уже седые. И кажется, думали они одинаково. Почти одни и те же мысли, слова рвались у них из сердец. В глазах их, застилаемых слезами, стоял образ родной земли, и шевелились их губы, неслышно произнося искреннюю клятву.
Мы сильны, но не безжалостны. Мы дело делаем – и этим правы. Отныне и до скончания веков. Но даже ржавая сталь – взгляните! – от частых прикосновений наших шершавых рук начинает сверкать, светиться, становится красивой.
