Текст книги "Ворчливая моя совесть"

Автор книги: Борис Рахманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Несколько жилых домов. Алюминиевые лодки прислонены к стенам. Во дворах – тихие, угомонившиеся грузовики-рефрижераторы, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко», трактора, самосвалы, танки-вездеходы… А вон и тот самый ярко-оранжевый трудяга-мусорщик… Те, кто работает на этой технике, спят, сны видят. Можно, значит, и технике передохнуть малость.

Контора!.. Ставка, так сказать, главного командования. КП. Мачты радиоантенны, вывеска под стеклом, доска приказов, железная бадья с водой. «Просьба мыть ноги!» – требует надпись. Это для сапог. Но и контора, даже она, спит в этот поздний час. Наверняка восстанавливает посредством сна нервные клетки и неутомимый Бронников. Только Фомичев не спит. Хотя что это? Посреди пустого спящего поселка, на скрывающем в себе трубы теплотрассы высоком деревянном тротуаре, свесив ноги сидел какой-то паренек и, забыв обо всем на свете, читал пухлую растрепанную книгу. Начал, как видно, под вечер, увлекся и оторваться не в состоянии.

Магазин… Приложив козырьком ладонь к глазам, Фомичев заглянул в окно, не разглядит ли что-либо интересное внутри, достойное того, чтобы явиться завтра к самому открытию. Нет, вроде ничего особо дефицитного не видно. На перечеркнутой стальным засовом двери – объявление:

«Промтоварный магазин ОРСа убедительно просит покупателей, купивших в апреле – мае с. г. сорочки мужские, импортные, по цене 7 р. 50 к., артикул 2—309, возвратить сорочки или доплатить за них разницу в стоимости, т. к. их цена 18 рублей».

«Надо будет поинтересоваться когда-нибудь, – решил Фомичев, – многие ли доплатили?»

Столовая… Опоздал Фомичев поужинать сегодня. А есть теперь хотелось безумно. Снова несколько жилых домов… Еще несколько собак присоединились к тем, что сопровождали своего избранника. Парус, Васек, Грохот и Нерпа… (Дело в том, что Фомичев многих собак поселка сам и окрестил.) Клуб… «Знакомство по брачному объявлению» на экране. Затем – танцы. Почта… Странно, что не сидит на ее ступеньках Володя Гогуа. Овощехранилище. Новое. Только что выстроенное. Ничуть не хуже по виду, чем гостиница. Электроцех… Шумит электроцех, гудит, бессонно вырабатывая энергию. Фомичев остановился. Кончилась улица. Можно было, конечно, в глубь дворов проникнуть, там посмотреть… Вон светится между домами, словно аквариум, стеклянный прямоугольник теплицы – шевелится там что-то, движется, будто огромные рыбины лениво ходят, шевеля шлейфами хвостов. Но не лучше ли к реке податься? Река – она и есть река. Водная артерия. Берегом, загроможденным сгруженными с барж огромными ящиками, контейнерами, катушками кабеля, грудами бумажных мешков с цементом, он пробрался на причал. Постоял, посмотрел на спящие буксиры и сухогрузы. Собаки, пробравшиеся вслед за Фомичевым через этот лабиринт, тоже не без интереса всматривались в речные просторы. Медленно, на веслах шла вдоль берега лодка. Плескалась волна под днищем, капала с весел жемчужная вода.

– Ты чего на веслах? – удивленно спросил Фомичев у рыбака. – Мотор барахлит?

– Да нет, в порядке. Но шумный он у меня, поселок разбужу.

Спрыгнув с причала, Фомичев во главе собачьего отряда зашагал узкой лентой плотно утоптанного прибоем песка. А вот еще один бодрствующий… Загнав в реку разгоряченный дальней дорогой, дымящийся бензовоз – настолько маслянисто-черный, что надпись «Огнеопасно!» едва видна, – раскатав до самого паха резиновые сапоги, молоденький губастый шофер зачерпывал ведром воду и плескал ею в бока машины, жирную грязь смывал. Молодец! В третьем часу ночи про коня своего думает, про… И вдруг как током ударило Фомичева.

– Эй! Ты что же это делаешь?! – закричал он. – Ты что творишь?! Жаль, что я в туфлях, не достать тебя, а то бы!.. Начистил бы я тебе будку, губошлеп!

Опешив вначале, шофер быстро пришел в себя.

– В туфлях? Ничего… Тогда я к тебе выйду, – и, многозначительно зажав в руке дужку ведра, двинулся на берег. Вышел. Однако бить Фомичева ведром по голове медлил. Собаки встретили его общим помахиванием хвостов. – Ну, чего губошлепом обзываешь?

У Фомичева тоже гнев частично испарился.

– Рыбу любишь?

– Люблю. Дальше?

– А сейчас как раз нерест. Рыба икру мечет. А ты ее травишь.

– Я?! Травлю?! Как это?

– Бензовоз в реке моешь, вот как!

Недоуменно поморгав белыми поросячьими ресницами, шофер пошел обратно в воду. Влез в кабину. Заработал мотор. Бензовоз задним ходом выполз на берег, развернулся.

– У тебя что, бывает, да? – покрутил пальцем у виска шофер. – Сам ты губошлеп! – и умчался.

Бросив прощальный взгляд на реку, Фомичев свистнул собак, разбежавшихся по берегу, и через несколько минут они снова были на бетонке. Как раз проезжал мимо крытый брезентом «уазик». Остановился. Выглянул Бронников.

«Смотри-ка, – удивился Фомичев, – и он не спит!»

– Если не ошибаюсь, Фомичев?

– Не ошибаетесь.

– Садись.

Открыв вторую дверцу, Фомичев ввалился, сел и оказался рядом с Бондарем.

– Здравствуйте, Фомичев! Не спится?

– Ага. Белая ночь… Вышел…

– Я вот тоже здесь прогуляться решил когда-то, – оглянувшись на него, засмеялся Бронников, – и заблудился. Что? Невероятно? Бондарь, подтверди! Если б не Бондарь… Чуть, знаешь ли, не замерз. Я ведь южанин сам. Вырос в Астрахани, учился в Баку. Все, думаю, если спасусь – за порог дома больше не выйду. А через пару дней… Уж такой случай получился – снова вышел. И снова, на том же месте, то есть – вот здесь! – он со смехом потер руки, словно и сейчас приятно было обо всем этом вспомнить. – Гуляешь, значит? А как насчет горяченького чайку?

«Если бы еще и бутерброды к чайку, – мелькнуло у Фомичева, – тогда…»

– Чаек – это хорошо, – ответил он неопределенно, – чай тонизирует.

– Точно! А то мы с Бондарем на лежневку махнули, промокли там чуток. Сейчас греться будем.

«Уазик» остановился.

– Ну, Игорек, мчись, отдыхай, – сказал Бронников шоферу, – завтра рано подыму. То есть уже сегодня.

11-а

В квартире начальника НРЭ Фомичев никогда не был. Сбросив в прихожей обувь, все трое прошли в гостиную. Фомичев огляделся. Ничего, уютно. Мебель, полка на стене с одинаковыми бутылочками. Черное что-то в бутылочках. Нефть! И белая веточка коралла. Точно такую же он у Бронникова в кабинете видел как-то. Ковер над тахтой. А на ковре – старинный кавказский кинжал. Фомичев вспомнил – Гогуа как-то рассказывал, что имел честь подарить этот кинжал жене Бронникова, Алене. Не ахти какой кинжал, но боевой – видно, что бывал в переделках. И сейчас лезвие чуть выдвинуто из ножен, поблескивает. Точно не выдвинул его кто-то, а само выдвинулось, чтобы взглянуть на вошедших.

– Мы ведь все трое холостяки сейчас, – сказал Бронников из кухни. Он так громыхал там посудой, что можно было ждать отменного банкета. – Вы холостяки всамделишные, а я временный, а холостяки – они чем питаются? Кипятком! Сейча-а-ас, – обнадеживал он, – уже скоро…

Растянувшись на тахте, закрыв глаза, Бондарь, казалось, задремал.

– Уже закипает, – сказал Бронников из кухни, многообещающе грохоча чем-то и звякая. – Мда-а… – Он позабыл, видно, что уже известил о своем временном холостом состоянии, и снова: – А то ведь я один сейчас. В Тюмени моя. Так что не обессудьте.

Фомичев был готов на все. Хлеба бы кусок – и на том спасибо.

– Николай Иванович, – спросил он громко – только бы сказать что-то, – а коралл у вас здесь такой же, как в кабинете. Откуда они? Из южных морей?

– А может, и под нашими ногами коралловые фации есть? – откликнулся Бронников. – Здесь ведь тоже когда-то море-океан было. Трудно представить, а?

– Воды тут и сейчас хватает, – пробормотал Фомичев. Что бы еще сказать?

– Юра, а что там у вас на буровой новенького? – заполнил паузу Бондарь. Глаза он при этом не открыл.

– Бурим, – опустил голову Фомичев. – Бурим, бурим… Как заводные. А толку не видно. – «Для этого, что ли, вызывали? Узнать?»

Бондарь сел.

– Ну, ну? Подробней, пожалуйста.

– Когда тысячу прошли – чихала скважина. Теперь – нет. А нам знаете как фонтан нужен? После всего…

– Метры вам нужны, метры, – громко произнес на кухне Бронников, – у вас план в метрах выражен. И технологическая карта есть, согласно которой… – Неся в одной руке исходящий паровозным паром чайник, а в другой красный кирпич, он вошел в гостиную, поставил кирпич на стол, чайник на кирпич, вернулся на кухню и тут же появился снова, с сахарницей, буханкой белого хлеба и чуть ли не полуметровым, сверкающим кристаллами соли пластом сала на деревянном подносе. Действительно банкет…

– Вот и Лазарев наш так считает, – произнес тем не менее Фомичев, – считает, что метры нам нужны.

– Знаем, – разливая по стаканам кипяток, кивнул Бронников. – Ешьте, Фомичев!

– Спасибо…

– Вам, Фомичев, за что деньги платят? За фонтаны?

– За метры, – буркнул Фомичев, потянувшись к ножу и к хлебу. Сквозь розовато-коричневую, обожженную железом формы корочку просвечивала молочная, подсиненная белизна. А сало, сало!.. Взяться за сало он, однако, не решился. Бронников сам полоснул несколько раз по сверкающей солью мякоти.

– Навались!

«Сладкий чай и бутерброды с салом, – сделал вывод Фомичев, – вкусная и калорийная еда!»

– Слушай, Фомичев, – не отставая от проголодавшихся гостей, гнул Бронников, – а как у тебя с учебой? Движется?

«Учеба… – не отвечая, хмыкнул про себя Фомичев, – на учебу переводит. А тема фонтана не по нем…»

– Учеба? – переспросил он. – А что учеба?.. Я, Николай Иванович, про фонтан договорить хочу… Про метры… Одними метрами тоже не проживешь. Нам смысл своей работы видеть хочется. А вы…

– Смысл? Безграмотно рассуждаете, Фомичев. Вам бантик, я вижу, нужен, а не смысл. Побрякушка нужна, обманка… Постойте, постойте, так как же у вас все-таки с учебой? Впрочем, вы ведь на историческом…

Фомичев нервно поглощал бутерброд с салом.

– Исторический мой тут ни при чем! Что же касается смысла… Мне кажется, правильно я сказал. Между прочим… – он взглянул вдруг на бутерброд и, опомнившись, отложил его далеко в сторону, отодвинул от себя стакан. Поднялся, быстро вышел в прихожую, натянул куртку и стал обувать башмаки. Хотя следовало бы наоборот. – Между прочим, – выкрикнул он, завязывая шнурки, – еще неизвестно!.. Еще неизвестно… – а что именно еще неизвестно, никак придумать не мог. Ничего такого в голову, как назло, не приходило.

В прихожую вышел Бронников.

– Погоди, – сказал он, нахмурясь. На лбу его парила чайка. – Мы же о командировке твоей не поговорили. Я тебя для чего сюда вызвал?.. В командировку тебя послать хочу.

Этого Фомичев, признаться, не ожидал. Странное предложение. Очень странное. Но что-то в нем было. Гм…

– Слетаешь в Салехард, – не глядя ему в глаза, сказал Бронников, – оттуда в Тобольск, в Тюмень – и назад. В Салехарде договор с Панхом продлишь, в Тобольске – вручишь отцу Серпокрыла письма. Их недавно вернули из прокуратуры. В Тюмени – подсуетишься насчет картошки. Кроме того, у меня к тебе есть одна личная…

– Насчет картошки? – удивленно перебил его Фомичев. – Какая еще картошка?

…Фомичев и обратно, в общежитие, шел левой стороной улицы. В одном из дворов он увидел знакомый конторский «уазик» с брезентовым верхом. Где-то здесь, значит, в одном из этих домов спит водитель. Игорек. Готовится к новому, полному хлопот дню. А он уже наступил, этот день.

11-б

Они постелили себе в разных комнатах, готовы были уже провалиться в бездну усталого, ограниченного будильником сна.

– Это я хорошо придумал, – зевая, произнес Бронников, – с командировкой…

Молчание.

– Дим, – засмеялся Бронников, – ты чего? Уснул?..

– Послушай, я совсем забыл… – подал вдруг голос Бондарь. – Ознакомился я все же с мнением ребят наших… Ну, насчет все этой же Сто семнадцатой…

– С мнением специалистов? – не удержался от некоторой иронии Бронников.

Бондарь вздохнул.

– Разное у них на этот счет мнение. У некоторых – диаметральное… – Он снова помолчал. – Что же касается командировки этого паренька – то я против. Без консультаций с Рафаилом и Кочетковым…

– А хоть бы и проконсультировался – дело сделано, – раздраженно бросил Бронников. – Это было необходимо! Спи!

– Послушай, Николай Иванович… Я все думаю… Не слишком ли мы… неразлучны?.. Кое-кто может предположить, что в случае чего… Что подсуживать друг другу будем…

«Хитер друг, – усмехнулся Бронников, не сразу ответив, – предупреждает…»

– Неразлучны? – переспросил он. – А по-моему, мы и должны быть неразлучны! Что в этом странного? Я – Чапай, ты – Фурманов. Разве не так?

Теперь уже Бондарь держал паузу.

– Нет, не так, Николай Иванович. Ты – прошу прощения – отнюдь не Чапаев, а… Бронников ты. А я – Бондарь.

Помолчали.

– Какие-то функциональные фамилии нам от предков достались. Черт знает что! Цеховая принадлежность обозначена – и только. Мои – броней занимались, твои – бочками.

– Дело не в фамилиях. Пушкин… Тоже примета профессии, а…

Помолчали.

– Давай с тобой, Бондарь, знаменитыми станем. А? На весь свет! Как Пушкин!

– Ох и много же нужно найти для этого нефти и газа!

«М-да, Бондарь у нас такой, – усмехался в своей комнате Бронников, – коль надо – и лучшему другу на хвост наступит. Вне всяких привязанностей, вопреки личному благополучию и покою. Обидно, конечно, – подавлял вздох Бронников, – столько лет вместе, мог бы и безоглядно в меня верить. А что, если сказать: будь со мной, Бондарь, только со мной, прав я или не прав, – со мной. Я Чапай, а ты Фурманов!» – «Я не Фурманов, – ответил бы Бондарь, – а ты, извини, не Чапаев». Именно так он сказал несколько минут назад и снова так ответил бы. «Чапаев», а не «Чапай». Без малейшего амикошонства по отношению к легендарному полководцу. Что ж это получается? – думал Бронников. – Хочешь иметь друга – не испытывай его? Ну нет!..» Он припомнил других своих друзей… Гм… Он ведь и Лепехина некогда в друзьях числил. Задумался о Гловачеке. Как он вырос, Венделин… Созрел. Припомнились Бронникову и времена, когда он, Венделин и Лепехин жили в одной комнате студенческого общежития, вместе на танцы ходили. Бронников и Лепехин танцевали, а Венделин только глядел. Посмеивался. И добротным чешским башмаком притопывал. Ехали однажды втроем в автобусе, а какой-то девушке стало вдруг плохо. Сердце… Лепехин остался в автобусе, а он с Венделином взяли ее под белы руки, вывели на воздух. Водитель автобуса не отъезжал, ждал их.

– Ребята! – кричал из окна Эдик. – Поехали! Опаздываем!

– Да, да, – поддержала его девушка, – поезжайте, мне лучше. Спасибо!

А они не ушли. Автобус умчался. Тут же подкатило такси – дело возле главного почтамта было, – выскочил лохматый молодой человек с холщовым мешком в одной руке, с револьвером – в другой. Грозно на них глянув, вбежал в дверь. Инкассатор… Привез деньги из банка.

– Он принял нас за гангстеров! – вскричала девушка. – Вы заметили?! Он чуть нас не застрелил! – Глаза у нее блестели.

Познакомились. Ее звали Алена. И пошло… Поехало… Влюбился Бронников. Одалживал у Венделина его заграничный пиджак, брал у Лепехина взаймы рубль.

– Эдик, до стипендии…

Лепехин посмеивался:

– Чаем ее поишь, что ли? На рубль как раз два чайника подадут. Эх, ты! Кутила!..

Незадолго перед защитой диплома решился вмешаться и Венделин.

– Хотя мы все трое одного возраста, но в данном случае… Алена, конечно, девушка неплохая, но в данном случае…

– Венделин, не мычи! – листая конспект, со смехом подбодрил его Эдуард. – Телись!

Бронников понял их по-своему.

– Вы что? За диплом мой волнуетесь? Да? Не завалю, не бойтесь!

– Не только в дипломе дело, Коля. Тебе предстоит… Э-э… Долгий путь, работа… Ты же геолог! – Венделин мучительно подыскивал нужные слова. – И я уверен, что ты… Ты способен на большое движение… Ты… А она… У нее…

– Гловачек, телись! – листая конспект, снова включился в разговор посмеивающийся Лепехин. – Ну, больная она! Сердцем болеет! Так? Инвалидка! На черта же она тебе сдалась? У тебя что, Коля, временное помутнение рассудка? Мы с Венделином уже давно хотели тебе высказать. Так ведь, Венделин?

– А это, друзья, не ваше собачье дело, – побледнев, выговорил Бронников, – не ваша забота, – и бросил на стол металлический, только что взятый взаймы рубль. Ушел.

Они и в самом деле пили с Аленой чай в тот вечер. На набережной, напротив «Интуриста», располагалась очень уютная чайхана. На два чайничка, на блюдце колотого сахарку нашлось у Алены. Третий – без заварки – просто кипяток официант подал им бесплатно. Алене слишком крепкий нельзя было. Разбавляли.

– А, понимаю, – сказал официант, – чтоб цвет лица у красавицы не портился, правильно?

– Правильно! – согласились они со смехом.

Потом гуляли по скверам и садам вдоль тяжело плещущегося, необыкновенно грязного, маслянистого, серого моря. И все же – море. Не только нефтью здесь пахло, но и водорослями, рыбой. Долетал и дразнящий аромат люля-кебабов. Злачных мест на набережной хватало. Алена срывала то с одного дерева листочек, то с другого, то с одного куста, то с другого… Давала ему поглядеть, понюхать, пожевать.

– Это дуб пробковый. Смотри, какие иголочки по краю листа. От коз таким образом спасался, а не знал, бедный, что не листья, а кора его людям понадобится, ничем кору свою не вооружил. А это каштан, а вот самшит. Пуэрария! Семейство бобовых. Посмотри, как компактно, целесообразно расположены листья! А это амбра! На звезды похожи листья, правда? Иглица, кизил… Платан, рускус, кедр… Гинкго! Листики словно веер. Это очень древнее дерево, реликтовое!.. – И вдруг, совершенно непоследовательно: – Ой, мяса как хочется!

Бронников со вздохом развел руками.

– А давай в кредит! – предложила она.

…Сели за столик. На воздухе. Почти в темноте. Электричество далеко. Вскоре подбежал чернокудрый молодой человек в белой нейлоновой сорочке с блокнотиком и карандашом. Словно хотел взять у них интервью.

– А у нас денег нет, – виновато сказала ему Алена.

– Стипендия завтра, – добавил покрасневший Бронников.

– Я, дорогой, завтра не работаю. Принеси послезавтра. Не затруднит тебя, дорогой?

Через пару минут ассорти дымилось на столе: шашлыки, люля, кусочек цыпленка. И сулугуни появился, и зелень, и лаваш. И запотевшая бутылка темно-красной «мадрассы». Сверкая улыбкой, официант прикладывал к сердцу свободную от подноса руку, клялся, что сам удовольствие получает. «Спасибо, что зашли!»

Вернулся Бронников в тот вечер поздно. Лепехин уже спал. А Гловачек, судя по тому, как он вздыхал, ворочался, – еще нет. Бронников улегся, улыбался в темноте, а Венделин все ворочался, кряхтел… Наконец Бронникову это надоело. Поднялся, зажег свет, принес полстакана воды и большую белую таблетку.

– Это снотворное. Завтра рано вставать, спи!

«Завтра нам рано вставать с Бондарем, – думал Бронников, невидящим взглядом уставясь в белое окно, – надо спать, спать…» Но, вопреки этому самовнушению, поднялся, вынул из секретера толстую папку с бумагами – все, что копил в течение последних двух лет для того, чтобы…

– Так ты что, не спишь, оказывается? – подал голос Бондарь. – Спи. Рано вставать.

– Взгляни, – войдя к нему в комнату, Бронников развязал тесемки папки, стал вынимать из нее карты, графики… – Взгляни, это все, что у меня пока есть. Я подтверждения ждал, удачи… Как раз Сто семнадцатая должна…

Бондарь демонстративно перевернулся на другой бок.

– Оставь на столе, – хмуро проговорил он, – и иди спать. Слышишь? Ложись спать!

12

А Бронникову не спалось. Вспоминал, как отправились они вдвоем с Бондарем в Чехословакию. Сначала, конечно, в Москву. Оттуда в Братиславу позвонили. Бронников позвонил…

– Венделин? Гловачек? Привет! Бронников! Да! Помнишь, значит? Ну, спасибо! Да! Сегодня ночью! С товарищем! Бондарь! Бондарь его фамилия! Дмитрий! Работаем вместе! В разведке! Ну-у?! Жаль! Мы, значит, к тебе, а ты – в Москву? На конференцию? По космической геологии! Ух ты! На Луне, что ли, нефть искать хочешь? – он повторял все, что произносил Гловачек. Для Бондаря, чтобы тот был в курсе разговора. – Не на Луне? А где же тогда? Мировые возможности? Перспективы? Ясно! Из космоса? Сам, что ли, полетишь? Не сам? А я уж было позавидовал. Так что же, не встретимся, выходит? Встретимся? А каким образом? Так-так! Ясно! Придет твой товарищ… Ясно! Ну, до встречи, Венделин! До встречи!

Он рассказал Бондарю, кто да что этот Гловачек. «В одной комнате в общежитии жили. В Баку. Обещает добрый выпивон нам устроить в Чехословакии. Говорит, не забыл. Заметной, видать, фигурой за эти годы стал. На конференции летает, мировые возможности с помощью космонавтов подбивает. А я там… – в голосе его слышалась какая-то смешанная с удивлением досада, – а мы там… Пешочком больше, ножками… Ну, на вездеходах… – Короткий разговор с бывшим однокурсником, кажется, многое затронул в душе Бронникова. – А впрочем, ничего удивительного, – проговорил он после паузы, – Венделин и в институте выделялся. Он, понимаешь, всего себя способен… Он, если уж за что берется…»

В Праге их разыскал Йозеф. Тот самый обещанный товарищ. Молчаливый, как бы слившийся со своим автомобилем в одно целое. Поехали через всю страну в сторону Братиславы. Не особенно разговорчив был Йозеф. Редкие, с какой-то стеснительной, внезапно являющейся, как бы извиняющейся улыбкой фразы: «Пильзен – здесь родился наш Карел Гот. Ну, и наше пильзенское пиво»… «Это Рокицаны». Для большей доходчивости Йозеф включал магнитофон, и четвертым пассажиром новенького «Вартбурга» становился Карел Гот, который, казалось, пел только для них. Останавливался у маленькой корчмы, угощал их пивом. Городки… Городки… Деревни… Почти без перерыва. Булыжная мостовая. Телега с волом. Пикапчик с надписью «Аутоскола». Пашня. Озимь. Трактор «Беларусь» деловито шпарит навстречу. Рокицаны, Лисов, Прибрам… Великолепные домики, чистота. Так чисто, будто знали, что Бронников и Бондарь вот-вот нагрянут сюда с инспекторской проверкой. Сады, белые облака цветущих деревьев. Лес темнеет. В лесу – изредка – то олень мелькнет, то человек в форме, лесник…

В городе Табор Йозеф передал их Яну, еще одному старинному другу Гловачека, улыбнулся им своей извиняющейся улыбкой и отбыл. Ян повез их дальше. Он вез их в кабине неповоротливого грузового фургона-трамбуса. За спиной, в окошке кабины, – лошадиный глаз, белая звездочка под гнедой челкой. Громкоголосый, пузатый – Ян очень напоминал бравого солдата Швейка. Когда-то он сам был жокеем, спортсменом-конником, а сейчас…

– Раньше кони меня возили, а теперь – я их! – хохотал Ян. – Мы едем по дороге второго класса, – объяснял Ян, – здесь не так бензином пахнет. Здесь пахнет совсем наоборот! – и, хохоча, показывал в поле, где крестьяне разбрасывали навоз. – Ммм! Хорошо! – На остановках Ян выводил Эгона, знаменитого, по его словам, фаворита чехословацких ипподромов, прогуливал его. – Погуляй, Эгон, пошевели ножками, а то отвыкнешь! Как твои удила заржавели! Ай-ай, забыли протереть их от твоей слюны, вот и заржавели. Гуляй, Эгон, гуляй!

Города, городки, деревни… Почти смыкаются они друг с другом вдоль дороги второго класса, в срединной части страны, в глубинке.

Ян передал Бронникова и Бондаря Благушеку, Благушек – Эмилу. Эмил Пиште. Пишта был музыкант, композитор. Соответственно и тема разговора в основном была музыкальная, о джазовой музыке. Но вот и Братислава. Старая Братислава, центр… Дворцы с каменными кружевными жабо, витрины, арки, узкие ущелья улиц… Новая Братислава – просторно, воздуха полно. Стекло и бетон одинаковых и все же неодинаковых небоскребов.

– Здесь живет наш министр! – шутливо понизил голос Пишта. – Может, заскочим?

Не в одном доме, впрочем, довелось Бронникову к Бондарю отведать сливовицы и кофе. Кружили по улицам, площадям…

– Что это там, на горизонте? Трубы… Емкости…

– «Словнафт»! Кстати, послезавтра прибывает наконец ваш Гловачек!

«Словнафт»… Чуть шеи не вывихнули Бронников и Бондарь. Нефтяным ветерком тянуло оттуда, своим чем-то…

Поднялись на Славин, к мемориалу. Фамилии, высеченные в граните: «Л-т Ефросинья Алексеевна Захарова», «Капитан Н. Дорожин», «Ковбаса», «Леонов», «Алехин», «Баталов», «Белов», «Акимбеков», «Цымбалюк». Пустая доска – здесь лежит неизвестный. Еще одна такая же… Еще… «Гаврилюк», «Бродовский», «Широков»…

Мчались на обед, за город, в Замоцьку винарню. Шесть или даже семь джазистов набилось в «Волгу». День был великолепный, золото с лазурью, весна, весна… Композиторы, перебивая друг друга, что-то пели, имитировали музыкальные инструменты. Пишта дирижировал очками. На каменистых террасах вдоль шоссе горели костры, крестьяне сгребали прошлогодние листья, старые виноградные сучья, жгли все это, и пламя бледно-золотыми цепочками пульсировало, шевелилось на террасах, опоясывая горы.

– Я слышу, как трещит огонь, как разговаривает огонь! – кричал Пишта. – Это потрясающая песня!

И все в автомобиле принялись опять же наперебой воспроизводить треск, гудение, взрывчатую музыку крестьянских костров. В сущности, это была музыка, созданная людьми. Огонь был лишь инструментом.

– Сотворение огня! Назовем это сотворение огня! – ликующе кричал Пишта. Вырвав из кармана блокнот, он набрасывал уже по диагонали листа только что явившуюся ему, им мелодию, теребил волосы…

Пишта передал Бронникова и Бондаря с рук на руки Стефану, который повез их в Баньску-Быстрицу. Он сам в четырнадцатилетнем возрасте был партизаном в тех краях, всю дорогу, то и дело оглядываясь, рассказывал, рассказывал…

– Вот здесь, – показывал он подбородком – руки на руле, – вот здесь мы переходили… Через Рон… Вот здесь… Как раз в это время разлив был… Немцы нас ждали… – Он надолго замолчал, вздыхал только. – Смотрите! – внезапно оживился он. – Немецкий номер! Из ФРГ!

Чуть впереди, плавно приседая на амортизаторах, мчался бежевый «мерседес». Глянцевито сверкнула лысина… Щекастое, с густым сизым румянцем лицо… Два костюма – черный и светло-серый – в целлофановых мешках, чтоб не запылились, висели на плечиках, заслоняя приоткрытое окно.

…Когда поднимались по лестнице к зданию музея повстанцев, словно рассеченному незримым мечом времени на две равные части: прошлое и настоящее, встретили большую группу людей в слишком теплых пальто с меховыми воротниками, в ушанках. Люди молчали, думая об увиденном и услышанном только что там, в музее. Вздохи, суровость в глазах…

– Товарищи, вы русские? – громко спросил Бронников.

Словно солнце вышло. Лица встречных сразу прояснились, заулыбались.

– Да! Русские!

– Из Алма-Аты!

– Из Полтавы! Русские!

– Русские!

В Высокие Татры, в курортный городок, где должен был состояться юбилей знаменитого художника, Бронникова и Бондаря повез искусствовед из Праги, Густав. Такое было чувство, что загадочный Гловачек создал целый координационный центр передвижений Бронникова и Бондаря. Казалось, вся республика занималась ими. В каждом городе были у братиславского инженера друзья. И снова, один за другим, почти без пауз проносились вдоль шоссе города, городки, деревни. Со своим обликом, своей осанкой… Стояли в полях в извечной святой позе труда – в земном поклоне – люди. Плясали на свадьбе под белым шатром яблоневого цветенья, шли со стадиона, показывая пальцами тем, кто не был на матче, счет: 2 : 2… Незаметно стали выше и белей горы. Лыжники, лыжники запестрели на снежных склонах.

Юбилей Художника праздновали в галерее, где были выставлены его картины. Он и жил в этом доме. Густав представил ему Бронникова и Бондаря, Маэстро взглянул на них дымно-голубыми, выцветшими глазами, покивал. Понял ли он, кто они? И без того много людей нагрянуло к нему в этот суматошный день. И все как на подбор важные и значительные лица. «Хоть бы один с расстегнутым пиджаком», – мысленно вздохнул седоголовый маэстро. Сам он – ради праздника – повязал шею под шерстяной, чуть поотвисшей на локтях кофтой шелковым шарфиком, одолжил у жены. Бронников и Бондарь стояли в стороне, боком к одной из картин – ни к очередному докладчику, ни к этой замечательной картине поворачиваться спиной было неудобно. Приглядывались, прислушивались. Некоторые слова были им понятны, можно было предположить, о чем шла речь. «Динамично… Синтез… Диспозиция… Конструктивна… Ренессансна… Принцип…» Молоденькая фоторепортерка, увлеченно жуя резинку, несколько раз ослепила их «блицем». Невдалеке, одинокая, поскольку отпустила мужа произнести речь, стояла дама в шляпе с очень широкими полями. Виднелась только ее шея, но ясно было, что дама эта красива. Стояли кучкой несколько мужчин-бородачей. Был в зале и чешский офицер. С черными усиками, в зеленом мундире. Снял фуражку и держал ее на сгибе локтя. Были старухи без морщин, с нежным фарфоровым румянцем. Был и какой-то пузан, обтянутый тесным, будто резиновым фраком. Шушукались несколько очень юных девушек, ядреных, свежих, с разрумянившимися от волнения лицами. Все в разноцветных брюках. Актриса, маленькая, черноволосая, похожая на японку, прочла стихи. Похлопали. Скрипачка, статная, сильная, шумя тяжелым, с металлическими блестками платьем, вышла на середину, деловито подложила под подбородок на скрипку большущий носовой платок, заиграла. И резковатое звучание ее скрипки совершило чудо – все эти люди, только что казавшиеся незнакомыми, не монтирующимися, что ли, друг с другом, – девушки в разноцветных брюках, бородачи в застегнутых пиджаках, дама в шляпе с очень широкими полями, офицер, Бронников и Бондарь, застывшие боком к удивительной картине, высокопоставленные представители двух столиц, мечущийся между ними, блистающий влажным лбом искусствовед Густав, сам Маэстро, безучастно, словно не о нем речь, внимавший только что ученым докладчикам, – все они стали вдруг единым целым, задышали в унисон. Звучание скрипки, которое адресовалось ушам, придало свежей силы зоркости и глазам собравшихся. И уже не скрипка, а картины излучали музыку, излучали красоту, размягчая взгляды, делая всех чуть-чуть красивее, свободнее, похожими чем-то один на другого. И глаза Маэстро из-под седых лохматых бровей зорко обегали лица пришедших и приехавших к нему, искали что-то, искали и, кажется, находили.

…Ехали в Татры – только поднималось солнце, а возвращались – высоко над шоссе, над всем ночным, темно-фиолетовым миром светилась, слабо дымясь, круглая луна. Им вспоминалась та самая, во всю стену, удивительная картина: по огромному, частью заснеженному, частью распаханному, частью зеленеющему полю – люди, волы, трактора… И дети бегут… Люди работают, пляшут, целуются, пьют вино. Кишмя кишела эта картина людьми. Все времена года были на ней представлены одновременно, жизнь и смерть сидели в обнимку за пиршественным столом. И вот-вот должно было произойти на ней нечто такое… Нечто такое…

13

Среди пассажиров внерейсового «Ан-2» кроме Фомичева оказалась и Галя, жена Лазарева. С ребенком. И уселись они рядом.