Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
ПЕСНЯ
Рассказ
Прожитый день как прожитая жизнь – начало его уже расплывчато, теряется в холодной голубой дымке. Только мгновения какие-то запомнились. Мятная горечь зубной пасты, металлическая свежесть водопроводной струи. Да что там – и середина дня хоть и не забылась еще, но… Пылинка вспомнилась. Железная заводская пылинка, высекшая из глаза нелепую слезу. А вечер? Он останется в памяти воплем неизвестной птицы, надрывным, диким криком, раздававшимся где-то там, в деревьях. Может быть, это жалоба была или крик отчаяния? Или боль? Зубная, например. Но у птиц, кажется, нет зубов. Да и можно ли так методично, с точностью хронометра – раз в минуту – кричать от зубной боли? Или от любой другой?
Ночью зелень черна. Такие мирные, буднично знакомые деревья, которых никто просто-напросто днем не замечал, по стволам которых фамильярно похлопывали ладонями, мрачно колыхались теперь на фоне чуть более светлого неба и, как бы мстя за дневное равнодушие к ним, пугали, были полны бессловесного языческого проклятия.
– Папаша! – раскачиваясь в скрипучем кресле, окликнул сторожа Саломатин. – Поди-ка сюда! Что скажу…
Сторож не услышал. Или не принял на свой счет. Саломатин, по всей вероятности, на этом не остановился бы. Он даже в кресле перестал раскачиваться, напрягся для очередного призыва, но Таратута не выдержал, вскочил и, опережая бесцеремонность своего нового друга, подошел к сторожу:
– Скажите, пожалуйста, что это за птица кричит?
Сторож молчал. Уж не глуховат ли он?
– Я говорю, птица!.. Что это за птица кричит? – Таратуте пришлось повысить слегка голос, он виновато посмотрел вверх: спали уже, наверно, в доме, а окна раскрыты – темными пустыми глазницами с безумной сосредоточенностью таращатся в ночь.
– Я слышу, слышу…
Оказывается, он не глухой. Просто соображает долго.
– Что это за птица кричит, не знаете?
– Почему кричит? Она не кричит…
Все-таки он глух. Пожав плечами, Таратута вернулся в кресло и также принялся раскачиваться в нем, стараясь, однако, не попадать с Саломатиным в один ритм.
Стало совсем темно. Только они двое – Таратута и Саломатин – сидели на крыльце дома отдыха, ожидая, пока ночной воздух выветрит из их голов легкий хмель. Да молча стоял чуть в стороне сторож. Сутулый, с неразличимым в темноте лицом. Как бы без лица. И еще кто-то, в белых брюках, разгуливал в глубине аллеи. Видны были только эти белые брюки, больше ничего. Белые брюки, неторопливо прогуливающиеся среди мрачных черных деревьев. Как-то незаметно возник туман. Продолговатым, слабо фосфоресцирующим облаком, все увеличиваясь, растекаясь, повис над цветником. И кричала птица. Бог ты мой, как же она кричала!
– И вовсе она не кричит, – задумчиво проговорил сторож, – песня это.
– Песня? – удивленно переспросил Таратута.
А Саломатин громко захохотал.
– Да, – сказал сторож, – это она поет так. – Шаркая сапогами, он двинулся дальше, в обход дома.
…Позже, когда все угомонилось, после того как, прокравшись в кургузой пижаме в душевую, Таратута вымылся, вернулся к себе, лег, погасил свет и стал вспоминать случившееся с ним за день, – внизу, под раскрытым окном, послышался тихий разговор. Вообще-то слышался вроде один голос, а впечатление было, будто двое разговаривают.
– Ну, что? Ходишь, значит? Ходишь. Вот и я тоже хожу. Что? Не спится? Во-во, и мне… Да мне и нельзя – я сторож… И ты сторож? Что ж, верно. Это у вас в крови…
Таратута поднялся. Даже обрадовался поводу. Выглянул в окно. Внизу стоял сторож. Рядом с ним светлело в темноте что-то продолговатое. Собака… Та самая, которая сегодня утром подходила к крыльцу. Уловив движение, она приподняла голову и уставилась на окно – Таратута это ощутил – пристальным, долгим взглядом.
С Саломатиным Таратута познакомился в этот же день, рано утром. Правда, он его и до этого видал не раз. В механосборочном, кажется. В заводской столовой. У проходной… Но знакомы они не были. И вот утром этого дня… Выбритые, позавтракавшие первыми, они вышли на крыльцо и в ожидании «рафика» сели в плетенные из прутьев кресла-качалки. Они даже не поздоровались. Оба были в синих, прошитых суровой ниткой джинсах и в рубашках. На Таратуте одноцветная, желтая, а на Саломатине голубая с розовыми цветочками. Саломатин к тому же надел темные очки, очень темные, глаз не видно, поэтому казалось, что он и сам никого не видит, зачем же в таком случае с ним здороваться? «Рафик» запаздывал. И они молча развлекались тем, что раскачивались в скрипучих креслах. Из кустов, потягиваясь, широко зевая, вышла большая белая дворняга. Сделав несколько шагов, остановилась и, чтобы ни у кого не возникло сомнений относительно ее намерений, покачала хвостом.
– А-а-а, – оживился Саломатин, – за котлетами пришла?
Собака утвердительно качнула хвостом.
– Ее тут некоторые отдыхающие приучили, – блеснув на Таратуту непроницаемо черными очками, пояснил Саломатин, – еду ей таскают. Это при нашем-то рационе! На, Белка, на! – он сделал вид, будто бросил что-то.
Собака повела взглядом, проследя за траекторией этого ч е г о-т о, посмотрела на землю, туда, где это ч т о-т о должно было упасть, и, ничего там не увидев, повернулась и снова исчезла в кустах.
– У-у-умная! – засмеялся Саломатин. – Представляете, слово «мама» умеет говорить. Тут в прошлом заезде гицель на фургоне шастал, бродячих собак отлавливал, живьем, для института… Ну, всех отловил, а эту – Белку – никак! Загнал ее в тупик между забором и гаражом, думал – всё, а она вдруг как заорет: «Мама-а-а-а!..» – Саломатин помолчал и непонятно добавил: – По земле, брат, босичком надо ходить! – Опять помолчал. – Скажите, вы ведь в отделе главного механика работаете, да? Таратута ваша фамилия? А я Саломатин. Слесарь.
– Очень приятно, – кивнул Таратута.
– Не на завод собрались случайно?
– Э-э… Нет, что вы! Дело у меня в городе. А вы что же, на завод?
Саломатин засмеялся:
– Во время отпуска?! Шалишь! Меня туда двадцать четыре рабочих дня калачом не заманишь! – После паузы, понизив голос, открылся: – На свиданку еду. Познакомился недавно с одной… Муж – кандидат наук, языки знает. А у вас какое дело в городе, если не секрет?
– Да я… Видите ли, – замялся Таратута, – я за кедами, собственно… Ну, и прочее такое…
На крыльце постепенно стало довольно людно. У многих закончился срок отдыха. В темных шерстяных костюмах, в нейлоновых сорочках с галстуками, с плащами, перекинутыми через руки, они вытаскивали из дома разнокалиберные чемоданы, раздутые портфели, уставили ими асфальтированную площадку перед крыльцом, посматривали на часы. «Рафик» запаздывал.
«Хватит ли всем места?» – подумал Таратута.
– Слушайте, а не пройтись ли нам до электрички пешком? – обратился он к новому знакомому. – Мест в «рафике» не много, а люди с вещами.
Саломатин отрицательно покачал головой:
– Нет, я спешу.
«Спешит он, видите ли… Свиданка у него…»
– Ну, а я, пожалуй, пойду пешком, – сказал Таратута, поднимаясь. – Вот увидите, раньше вас на станции буду.
Саломатин холодно пожал плечами. Дело, мол, хозяйское.
…Ночью был дождь, на еще не просохшем асфальте шоссе павлиньими хвостами цвели нефтяные пятна. Услышав гул догоняющей его автомашины, Таратута посторонился, оглянулся. Это был набитый до отказа «рафик» из дома отдыха. Кто-то стоял даже, согнувшись пополам. Хлопала по ветру пола темного пиджака. Саломатина Таратута не увидел, но ясно, что он был там, внутри. Досадно… «В детстве я был вруном, шустрым малым, – думал Таратута, – слезы из слюней наводил на щеках, чтобы вызвать к себе жалость, медь у бабушки воровал, подбирал ключ к шкафчику с вареньем… Куда все эти таланты подевались?» Он шел уже не по шоссе, а тропинкой, вьющейся в траве вдоль железнодорожного полотна. Извечная война травы и ног, а в результате – тропинка. И чего, собственно, потянуло его из этой зеленой благодати в город? Ведь и пяти дней еще не прошло… Действительно, признаешься кому-то, что на завод едешь – просто так, без всякой причины, – засмеют. Саломатин бы засмеял, это точно. А может, посмотреть в городе хороший заграничный фильм, потом домой забежать за кедами, – и к обеду вернуться?..
С адским грохотом, один за другим, его обогнали три поезда. Когда же он наконец доплелся до станционного перрона, ждать нового поезда пришлось долго. На противоположном перроне, на скамейке, вполголоса переговаривалась пожилая чета – грузная женщина, обмахивающаяся газетой, и старикан с двумя глубокими – как бы насквозь – черными морщинами на щеках. Таратута слышал лишь обрывки фраз: «…много курит…», «…хорошо питаться…», «…капризничает…», «…разбей три яйца, размешай, а ему скажи – два…» Потом к противоположному перрону, напряженно шипя, заслонив его, подкатил поезд из города, снова тронулся и, мгновенно набрав скорость, улетел, легкомысленно виляя последним, невообразимо пыльным вагоном. Пожилая чета на противоположном перроне исчезла. И словно не поезд ее увез, а именно – исчезла.
Наконец пришел и его поезд. Многие пассажиры были в пути уже два-три часа, обжились в вагоне. Читали, играли в карты, выпивали и закусывали, расстелив на сдвинутых коленях газету-самобранку.
«Почему это так? – размышлял Таратута. – Когда кто-то пирует – в ресторане ли, в лесу на пенечке или даже здесь, в вагоне электропоезда, – всегда хочется к ним, в их компанию…»
Пассажиры дремали, смотрели в окна, рассказывали анекдоты. На руках у молодых матерей улыбались младенцы с голыми, искусанными комарами ножками.
…Вот и город. Озабоченный неизбывными своими делами, он словно бы и не заметил пятидневного отсутствия Таратуты. Сколько новых афиш повсюду! В кинотеатрах – зарубежные кинофильмы: мексиканские, итальянские, французские… Но многообещающие афиши не в силах были отвлечь Таратуту от беспричинного визита на завод. Сдерживая мальчишескую улыбку, он показал в проходной пропуск и торопливо, чуть ли не бегом направился к себе, в ОГМ. Да что там, приятно это – побывать на работе во время отпуска. И именно без причины. Когда ничто ни к чему не обязывает. Поглядеть, осмотреться сторонним взглядом, сознавая, что в любую минуту можешь повернуться и уйти. Воздух в комнате, где работали конструкторы, – очень просторной, заставленной десятками столов, удивительно неуютной – был, как всегда, кошмарный. Сложная смесь сигаретного дыма, всяческих газов, затекавших из цехов в раскрытые форточки, сухой пыли, еще чего-то невыразимого, чем пахнут такого рода помещения. Вдыхая этот забытый уже за пять дней отдыха смог, Таратута замер в дверях.
– Таратута?! Ваня?! Какими судьбами?..
Колесников поднялся, Нонна… По зигзагообразному проходу между столами заторопился навстречу Каплин. Не все, правда, его заметили. Многие просто не обратили внимания. Даже не знали, что он в отпуске, поэтому не удивились его приходу. Из маленького бокса, соседствующего с кабинетом главного, выбежала Маргарита Анатольевна. Она выкрасилась в блондинку. В полном недоумении вытаращила на него и без того круглые глаза. Мол, ополоумел, что ли? Чокнулся? Или хочет сказать, что воздух родного ОГМ слаще загородного? Или, может, соскучился там по ком-то? – и она кокетливо взбила желтенькие кудряшки.
– Да нет, я так, – смущенно оправдывался Таратута, – я с оказией. «Рафик» до станции шел, а там поезд как раз, я и махнул…
Кто-то уже совал ему под нос бумажку с эскизиком стапеля, кто-то просил что-то подписать… И он уже правил эскизик, перерисовывал его на обратной стороне бумажки. И хотя уверял, что подпись его не имеет юридической силы, поскольку он в отпуске, готов был подписать уже, но… подписала Маргарита Анатольевна. Ворча, сердито встряхивая забарахлившую вдруг авторучку, но подписала. И ясно было – долго еще мытарила бы она жаждущего этой подписи, не прояви Таратута готовности подписаться вместо нее.
– Знаешь? – сообщил Колесников. – Полосоправилка-то наша не идет…
– Бьемся тут, бьемся, – вздохнула Нонна.
– Напегекосяк, – пожаловался Каплин. – Валки багахлят.
Полосоправилкой они стали заниматься как раз перед его отпуском.
Покраснев от гнева, Маргарита Анатольевна стала стыдить их – морочат голову отдыхающему человеку всякими пустяками.
– Давай-ка, Ваня, того, проваливай! – Став на цыпочки, она пригладила ему волосы. – Отметился – и… К обеду еще успеешь. А тут мы и без тебя управимся. – Она засмеялась. – Значит, к коллективу потянуло? А может, к кому-нибудь конкретно?
Она странно помолодела за эти неполных пять дней. Блондинкой стала. В напряженных круглых глазах – решимость.
Колесников, Нонна, Каплин, не глядя друг на друга, сдержанно улыбались.
– Да, да, – проговорил Таратута, – я, пожалуй, поеду… А что, собственно, происходит с ней, с правилкой?
…Развернули большой, склеенный из трех кусков чертеж.
– Один к одному чегтили, – сказал Каплин.
– В нуле, – добавила Нонна.
– Центральный узел, – пояснил Колесников.
Они держали чертеж за три угла, Маргарита Анатольевна за четвертый, а Таратута, водя пальцем по карандашным линиям, размышлял вслух:
– Значит, один к одному чертили? Так, так, так… Если полоса согнута по плоскости – правится она следующим образом. Если же по ребру… Так, так, так….
– Это на чертеже – так-так-так, – не выдержала Нонна, – а…
Маргарита Анатольевна отпустила вдруг свой угол чертежа на волю, он пружинисто ударил Каплина по лицу. Вскрикнув, тот выпустил свой угол. На этот раз жертвами стали Нонна и Колесников.
– Маргарита Анатольевна! – вскричал Таратута. – Ребята! А давайте в цех сходим! Что чертеж? Лучше машину поглядим!
– А я вам еще раз повторяю, возвращайтесь в дом отдыха, товарищ Таратута! – выкрикнула Маргарита Анатольевна. – Машину и без вас доведем!
…Сложными зигзагообразными маршрутами, держась за ушибленные чертежом носы, расходились по своим рабочим местам Каплин, Колесников и Нонна. Сели, придвинули к себе эскизы, линейки…
– Счастливого отдыха, товарищ Таратута! – непреклонно глядя на него круглыми глазами, пожелала Маргарита Анатольевна.
– До свиданья, – пробормотал он.
Каплин поднял голову, Нонна не подняла. «Кто взял мой ластик?» – заорал Колесников.
Таратута спустился вниз, во двор. Перешагивая через осыпающиеся траншеи – пять дней назад их здесь не было, – направился в механосборочный. В арке цеховых ворот, на сквозняке, ему что-то попало в глаз. Он поморгал, дождался, пока слезы вымыли злополучную пылинку из-под саднящего века, и прошел по маслянисто-скользкому стальному паркету в дальний угол цеха на слесарный участок. К полосоправилке. Несмотря на все еще слезящийся глаз, он сразу – еще издали – узнал Саломатина. Рубашка в цветочках помогла. Приметная рубашка, в таких по цеху не ходят. Да и в темных очках был он.
– Кто же так делает? – негодовал Саломатин, орудуя молотком и зубилом. Обращался он к группе окруживших машину слесарей, а точнее, к одному из них, самому молодому, нервно вытирающему паклей руки – Ты чем думал? Нет, ты скажи, чем ты думал?
Слесаря, за исключением провинившегося, загоготали. Кто-то громко высказал догадку, чем именно провинившийся думал.
– Смотри, что он сделал, – сразу обратился к догадливому коллеге Саломатин, – нет, ты посмотри, посмотри! И вы гляньте, – пригласил он остальных зрителей.
Сгрудившись над разъятой полосоправилкой, сдвинув головы в кепках козырьками назад, точно хирурги на консилиуме, они, перебивая друг друга, стали делиться мнениями.
– Элементарно! Закон физики! – слышался голос догадливого коллеги.
– Она ж двигалась, шестерня, когда ты втулку вбивал! – кричал на провинившегося Саломатин. – Относительно направления удара! Ты сколько классов закончил? Восемь?! Что-то не заметно!
Прячась за большим строгальным станком, Таратута со жгучим интересом наблюдал за происходящим. «Грамотеи… Молотком и зубилом законы физики подтверждают…»
Строгальщик, за станком которого он прятался, пожилой, лысый, с очень знакомым лицом – наверно, по фотографии на Доске почета, – невозмутимо покуривал даже не глядел на него.
– По земле босичком ходить надо! – кипятился Саломатин.
– Босичком, босичком, – чуть не плача, повторил провинившийся. – Инженерша из ОГМ два раза приходила, крашеная такая баба, – говорит, ошибка в конструкции, изобрели неправильно, а ты – босичком, босичком…
Слесаря загоготали.
– А?! – вырвав у провинившегося паклю и вытирая ею руки, обратился к смеющимся Саломатин. – Слыхали? Баба из ОГМ к нему ходит! А ну, вруби ток, голова два уха!
Полосоправилка загрохотала, завыла. Отталкивая друг друга, все бросились к груде кривых, мятых металлических полос, стали совать их в ненасытную, жадно скалящую вращающиеся валки пасть машины. И тут же бежали смотреть, как выскакивают эти полосы сзади, ровнехонькие, гладкие.
«Смотри-ка, – удивился Таратута, – на глазок, одной интуицией, а настроил. Странно… Нет, это ненадолго. Сейчас все сместится и…»
Даже невозмутимый строгальщик с понимающей улыбкой следил за ликованием слесарей.
– Как макароны! – радостно кричал провинившийся, подбирая ровнехонькие серебристые полосы. – Как макароны!
– Не как макароны, – поправил его сияющий Саломатин, – а как лапша!
Полосоправилка вдруг крякнула, заскрежетала… Тягуче застонали подавившиеся металлической лапшой валки. Саломатин прыгнул к рубильнику, выключил…
…По всему городу шли зарубежные кинофильмы. Мексиканские, итальянские, французские. Пестрели на заборах и глухих стенах интригующие непонятные афиши: огромный глаз с отразившимся в зрачке силуэтом бегущего человека; некто в рыцарских доспехах, сжимающий в стальной перчатке телефонную трубку…
Таратута долго шел пешком. Пока не устал. А устал – как раз очередной кинотеатр перед самым носом… Картина была хотя и новая, но по сути – стара как мир. Невиданный интерьер: черное с золотом. Сногсшибательные туалеты: из перьев и бриллиантов. Муж собирает кожаный чемодан. Дождавшись его отъезда, жена тут же звонит по элегантному телефону…
Апельсинами в кинозале пахло, гремела сдираемая с шоколада серебряная фольга. Зрители – в основном молодежь: девчонки в коротких замшевых юбочках, пареньки в парусиновых куртках с белыми трафаретами на спинах: «Не пищать!», «Отряд № 9/14», а также худые мальчики-солдаты, находящиеся в краткосрочном увольнении, – смело делали предположения о дальнейших сюжетных ходах. Кто-то оглушительно чихнул. Все радостно захохотали, стали оглядываться. «Будь здоров, не кашляй!» – пожелали из темноты. «Спасибочки!»
Таратута понял, что может без зазрения совести, даже не пригибаясь, удалиться.
…Доехал на автобусе до вокзала. Сел в душный, пустой – до отправления было еще целых полчаса – вагон. Пытался открыть окно, не получилось. Некоторые окна были открыты, но не хотелось пересаживаться. Раз сел на это место, оно уже твое, родное, так сказать, и не предавать же его ради раскрытого окна… Он задумался. «Надо было подойти… Черт!.. Дурацкое положение… Сказал ведь, что за кедами в город еду, как же вдруг в цеху очутился. Да и Саломатина смутил бы. Он же вроде на свиданку торопился… Ничего, ничего, пусть Маргарита возится… Раз поближе к начальству перебралась, в бокс… Раз в блондинку выкрасилась… Ишь, помолодела. Пяти дней не прошло, а смотри-ка, на полкорпуса вперед вырвалась…»
…Приехал он уже совсем поздно. Беззвездный вечер стянул пространство, сделал его тесным, только тропинка, едва заметным жемчужным ручейком мерцающая под ногами, одна, казалось, и существовала неизменно, память об отшумевшем дне. Правда, и небо оставалось голубым. Да, да, именно голубым. Но это была, конечно, иная, особенная, н о ч н а я голубизна. «Ночная голубизна, – повторял мысленно Таратута, – ночная голубизна…»
Он шел от станции к поселку, к дому отдыха, безотчетно стараясь не очень громко стучать башмаками, как бы боясь чего-то. Словно в детстве… Словно шел ночью через кладбище. «Приму душ, – думал он, – и спать. Хорошо бы поесть что-нибудь».
О нем позаботились. В пустой столовой, на крайнем столе, прикрытая тарелкой, его ждала холодная, пахнущая хлебом котлета.
Только он поднялся к себе, в дверь постучали. Вошел Саломатин.
– А я тут заждался! – воскликнул он, уставясь на Таратуту черными зеркалами своих очков. – Ты где это пропадал? Я часа три как вернулся. – В руке у него была бутыль с «гамзой». Початая. Очевидно, этим и объяснялось то, что он перешел на «ты». – Один живешь? – оглядел он комнату. – А говоришь – невезучий!
Таратута не помнил, что говорил это, но спорить не стал.
– Да, вторая койка пока свободна… Как ваше свидание? Удачно?
Найдя стаканы, придирчиво заглянув в них, Саломатин налил темно-красного вина, сел к столу.
– Ну, давай! – выцедил свой стакан и, требовательно глядя на Таратуту, дождался, пока тот не осилил свой. – А ты как думал? Конечно, удачно! Пришел, звоню… «Кто там?» – «Свои!» Открывает… В длинном платье, в туфлях с пряжками. Квартира – первый раз такую вижу, комнат три или четыре, всё двери, двери… А мебеля какие! И бархатные кресла, и из клеенки, и чисто хромовые… – он задумался.
«Постой, постой! – мысленно вскричал Таратута. – Уж больно знакомые мебеля! Не из нынешней ли зарубежной кинокартины?! Не посетил ли Саломатин после неудачи в цеху какой-нибудь кинотеатр?»
Щелкая пальцами по стакану, Саломатин молча хмурился. Содержание фильма припоминал? Или неудачу с полосоправилкой?..
«Молотком и зубилом постукал, – мысленно поддел его Таратута, – и всё – решил, что схватил бога за бороду. Жесткости, жесткости не хватает в центральном узле, друг сердечный!.. Пару растяжек нужно приварить! Только, разумеется, рассчитать нужно прежде, где именно приваривать… Ну ничего, Маргарита рассчитает… Взялась за гуж, так пускай…»
– Значит, мебель, говорите, впечатляет?
– Мебель? – очнулся Саломатин. – А, да, да… Но самое интересное, что у нее в квартире было, – телефон! Маленький такой, никелированный! Как пистолетик! И на кнопках!
– Да что вы говорите?! – развеселился Таратута. – На кнопках?! – Ему захотелось узнать, как разворачивались события в фильме дальше, после его ухода.
– Дальше? Дальше – больше. Будь, говорит, любезен, отвернись. Пожалуйста, не жалко, отворачиваюсь. Потом – глядь, а на ней… Кроме обручального кольца и маникюра – никакой одежи!..
«А я, чудак, ушел», – потягивая «гамзу», иронически пожурил себя Таратута.
– И тут – звонок! – хмуро живописал Саломатин.
– По телефону?
– В дверь!..
«Ах, так муж, значит, вернулся, – подумал Таратута. – Не уехал, значит. Чемодан он, значит, собирал для отвода глаз… Так, так, так… Что ж это происходит с нами? – думал он, вздыхая. – Привязанности к делу своему, к работе, единственной несомненной ценности жизни, мы стесняемся, самим себе сознаться в этом не желаем, а пошлостью быта хвастаемся, даже оговариваем себя, в худшем виде себя рисуем… Вот, своего дегтя не хватило, в кино сходили…»
Задумавшись, он пропустил несколько последних слов Саломатина и очень об этом пожалел, потому что тот вдруг всей пятерней больно схватил его за волосы.
– Ой!..
– Завидую курчавым. Тебя как зовут?
– Пустите! Вы что?! Пустите же! Иван меня зовут! Иван!
– У-у-у… – отпустив волосы, разочарованно протянул Саломатин. – А я думал – Джонни!
Достав расческу, Таратута причесался. «Чего это он? Насмешку какую-то уловил, что ли? Но ведь я не… Неужели?..»
– А коль Иван ты, – хмуро проговорил вдруг Саломатин, – так что ж ты темнишь? Думаешь, я тебя не видел, когда ты за станком Урусбаева прятался? – Он сердито поднялся и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.
Таратута подумал-подумал, вздохнул и тоже вышел.
…В черных деревьях методично, будто заведенная, пела птица. Таратута провел рукой по волосам, кожа на голове еще чуть-чуть болела. Саломатин молчал. Глаза под очками не видны. Может, заснул?
Медленно приблизились, выплыли из темноты белые брюки, обрели свою верхнюю половину.
– Во сколько здесь запирают? – спросила девушка в белых брюках. У нее было голубоватое лицо; тяжело лежали на плечах вобравшие в себя влажность ночного воздуха волосы. – Так и дышала б всю ночь. Дышала б, дышала б… – Она вошла в дом.
– По земле босичком ходить надо, – с хрипотцой проговорил Саломатин, – а мы по ней каблуками, колесами, гусеницами!..
«Ночная голубизна, – почему-то припомнилось Таратуте, – ночная голубизна… Скумекает ли Маргарита Анатольевна про дополнительные растяжки? Не скумекает – ребята подмогут. Каплин кинематику через коробку видит. Пойду-ка я приму душ. И спать…»
…У Таратуты была с собой удивительная мочалка. Верней, губка. Впрочем, дело, очевидно, было не в губке, а в шампуне, которым он однажды – с полгода назад – ее оросил. С тех пор – подумать только, полгода прошло! – никакого шампуня при купании уже не требовалось. Микропористые недра губки, стоило ее смочить, извергали бесконечные облака пены. Таратута мылся, мылся, два, три, четыре раза в неделю, брал с собой губку в командировки и в отпуска, а она все не иссякала. Иногда, принимая очередной душ или ванну, он в неистовстве снова и снова выжимал на себя из губки белоснежные гирлянды нежно лопающихся пузырьков, надеясь, что на этот раз им придет конец. Не тут-то было. Снова и снова терпел он позорное поражение. Так было и сейчас. Еле переводя дух от затянувшегося поединка с чудесной губкой, он вернулся в свою комнату, сгорбившись посидел минутку, лег, погасил свет…
– Что? Смотрит кто-то? – спросил у собаки сторож. Подняв голову, он взглянул на окно. – А, и вправду смотрит. Это тот, что про птицу спрашивал…
(Птица, кстати говоря, уже не пела. Вышло, видно, время для ее песни.)
– А второго, – сказал сторож, – так на крыльце и сморило. Спит.
Только тут Таратута заметил темный силуэт сидящего в кресле Саломатина.
– Кто это сказал, что я сплю? Я не сплю, – послышался хмурый, с хрипотцой голос. – Я утра жду. Здесь ведь утро скорей наступит, чем в комнате… – Саломатин зевнул, потянулся. – Не знаете, когда первая электричка в город идет? А то мне на свиданку надо… А? Чего молчите? Разговаривать разучились? – Он опять зевнул. Покашлял. Сплюнул. Встал с заскрипевшего кресла. – Чего ждать? Пойду! – помолчал и решительными шагами двинулся в редеющую, как бы выцветающую уже, бледноватую темноту.
– Одному до станции идти дольше, – тихо сказал сторож. – Скучней… – и оглянулся на собаку.
Мягко шлепая по земле, она затрусила вслед за Саломатиным.
Таратута отошел от окна. Ну что ж, раз Саломатин не один… Пусто как-то стало, пусто. Он лег и принялся уговаривать себя уснуть. Когда он проснется, будет утро. Иначе говоря, утро наступит в тот момент, когда он уснет. Так или иначе, но оно наступит. И тогда…
Внезапно Таратута с поразительной ясностью понял, что теряет время. Резко поднялся, зажег свет и стал торопливо одеваться. «За кедами съезжу…»
