Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Ой, Натусь, вагончик наш видно! – захлопала в ладоши одна из девушек, с расщелинкой между передними зубами. «Влюбчивая, значит», – подумал Фомичев.
– Фая, чего орешь? – степенно упрекнула ее вторая девушка. – Можно подумать, давно вагончика нашего не видела!
Что касается Однофамильца, то его звали отнюдь не Юрой, как опасался Фомичев, а Васей. Василием.
– Ну что, друг, – произнес он, сияя обгорелой на солнце физиономией, – ударим по буфету?
– Можно, – кивнул Фомичев.
Заказали водочки, закуски разной, шампанского две бутылки. Не то чтобы для дам – они тоже предпочитали малой дозой беленькую, – а для того, чтобы стол казался покрасивей, побогаче. Напоминающая листок салата официантка прерывистым от волнения голосом сообщила, что имеется свежая черешня, доставленная самолетом из Средней Азии. «Будете?» – «Будем!» Заказали четыре килограмма. И скоро – бело-розовая, нежная, с темно-зелеными, хаотически перепутавшимися черенками – она душистой прохладной пирамидой красовалась на столе в овальном блюде, и все четверо – забывая о селедке, колбасе, салате провансаль, печеночном паштете в тарталетках и свиных отбивных – ели, ели, ели сочные, не очень сладкие ягоды, долго перекатывая во рту скользкие, крупные косточки, иногда, надавив на них пальцами, стреляли ими друг в друга. Знакомство, сперва формальное – назвали свои фамилии и имена, – вызвало желание узнать друг друга ближе. Кто да откуда, женат ли, замужем ли, где и кем работает, сколько заколачивает в месяц? Беленькая, хоть и малыми дозами, действовала, говорили громко, не чинясь, то перебивая один другого, то все четверо вместе. Хохотали, ухаживали за дамами: «Вы к тарталеточке с паштетом как относитесь?» – «К паштету хорошо, а тарталеточку сами кушайте, об нее зубы сломаешь!» Хвалились друг перед другом общежитиями. «Всего по четыре человека в комнате. Телевизор купили в складчину, программу «Время» смотрим. И вагончики у нас помимо общежития. Тоже нелишне. Кое-какие вещи держать в них можно. Переночевать иногда. Как дача!» Хвалились профессиями.
– Монтаж! – восклицал Вася. – Девяносто восемь метров в колонне газофракционной установки! Ветер! Мороз! А ты маску надвинул, держак с электродом ухватил – и варишь! Уголки сшиваешь, трубы, швеллера…
– Да ну тебя! Шараш-монтаж! – стреляя черешневыми косточками, отмахивалась от Васи Ната. – Забрался в лес, в болото! Пятнадцать минут дозвониться не могла! То ли дело мы, отделочники! Всегда в центре мира находимся. И работать приятно! Скажи, Фая? Мы ж красоту наводим!
– А то нет! – поддерживала ее напарница. – Филеночку отобьешь – душа радуется. Вы что, парни, думаете, облицовочную плитку легко класть? Юра, не веришь?
Верить-то он верил. Но не сравнить же возню маляров да штукатуров с бурением скважины.
– Все дело в том, девоньки, да и ты тоже, Вася, что вы не представляете себе специфику бурения. У нас, в Базовом… Нет, нет, погодите, минуту внимания! Возьмите хотя бы промывочный раствор! Только раствор! Сколько, вы думаете, у него функций? Вращает лопасти турбины – раз! Охлаждает турбобур – два! Стенки скважины от обваливания предохраняет – три! И он же, заметьте, выполняет…
– Как майна-вира прокричат, лом-лапой подвигают, отвес на торец поставят, панель на рисочки покладут – тут и мой черед. Вари, кричат, Вася, да качественно, гляди! А я – брызь, брызь огоньком голубеньким!
– А обои, чтобы рисунок совпал, легко, думаете, состыковать?!
– И он же, заметьте, столб раствора то есть, выполняет роль своеобразной пробки, давление уравновешивает, скважину запирает! Это в-четвертых! А в-пятых… – «Надо в нефтяной переводиться, – думал Фомичев, смакуя достоинства промывочного раствора, – на кой ляд мне исторический? Надо творить историю, черт возьми, а не штудировать ее!..» Он, кажется, подзабыл чуть под воздействием малых доз о своем твердом решении. Но, с другой стороны, должен же он был как-то реагировать на профессиональную гордость своих новых друзей? И мы, мол, не лыком шиты, и мы, мол, за душой кое-что имеем… А что Базовый упоминал, так нельзя же, говоря о бурении, Москвой хвалиться.
Между тем, выполняя свое грозное обещание, включил в электросеть блистающие инструменты музансамбль. Уже яблоку негде было упасть на паркетном пятачке для танцев. Фомичев встал, поклонился Фае. Однофамилец то же самое сделал по отношению к Натусе. Втиснулись в толпу танцующих.
– Нет, нет, – отрицательно покачала головой Фая, – не люблю я шейк этот, на расстоянии. Давай так, – и, прижавшись к Фомичеву, закинув ему на шею обнаженные, горячие, сильные руки, голову – ухом – положила ему на грудь. Макушка ее как раз Фомичеву в подбородок уперлась.
– Я слышу, как тарахтит у тебя сердце! – удивилась она и, чуть приподняв голову, снизу вверх заглянула ему в глаза. – Я что – достала тебя, да?
У него не хватило дыхания ответить.
– Бедненький… – растроганно прошептала Фая. – Ну, ну, не вырывайся! Ты надолго к нам? – спросила она, вслушиваясь в стук его сердца.
– До трех ночи.
– Оставайся!
– Не могу…
– Из-за промывочного раствора?
Он не ответил.
– Поцелуй меня. Не бойся, никто не видит, все своими заняты…
Фомичев нагнул голову, быстро поцеловал ее. Будто клюнул. «Похоже на вкус черешни», – подумал он.
– Горько! – тут же засмеялись вокруг. – Горько!
Выходит, своими заняты, но и на чужих поглядывают.
– А хочешь, я к тебе приеду? – как-то беззащитно спросила Фая. – Где ты, говорил, работаешь? Поселок Базовый, да?
– Да, – кивнул Фомичев.
– Хочешь, приеду?
– Приезжай, – через силу выговорил он. Не объяснять же ей в такой момент…
Между столиками, попыхивая папиросой, ходила худющая швейцарка.
– Ну-ну, миленькие, побаловались – довольно. Рассчитывайтесь, рассчитывайтесь, а то персоналу не на чем домой будет добираться, транспорта не будет. Закругляйтесь, миленькие мои, закругляйтесь!
А на дворе – как днем. Хоть полночь уже на дворе.
– Ну что? – посматривая на небо, сказал Однофамилец. – Может, девчата, чайку в ваших вагончиках попьем?
Как-то так вышло, что Ната со своим направилась в желтый вагончик, а Фая с Фомичевым – в голубой. Молча нашарив под порогом ключ, отперла, вошла. И Фомичев за ней. Окошко было завешено газетой. Текст с той стороны просвечивал, заголовки… И куда только смелость у Фай улетучилась? Села на откидную полку, стала безуспешно натягивать на сжатые колени мини-юбку. Посмотрела испуганно, исподлобья.
– Так как же, Юра? Ты действительно хочешь, чтоб я приехала?
«Что ей сказать? Как?.. Как ей объяснить?..»
– Конечно…
– Так я приеду?
Он шагнул, оказался рядом, сел, обнял ее. Закрыв глаза, она приблизила к нему раскрывшиеся губы. И снова, словно в беспамятстве, он ощутил ускользающий, неуловимый вкус черешни.
Номер его, двухкомнатный «люкс», был пуст. Взяв рюкзак, Фомичев спустился вниз, где ждала его Фая. Обнявшись, шлепая себя свободными руками по лбу и щекам – комары! – они пошли по уснувшему городу к реке, на причал. Впрочем, по уснувшему ли?.. Хоть и два часа ночи было, и здесь, в Тобольске, так же как в поселке Базовом, многим в белую ночь не спалось. Усевшись на подоконник, уставясь в светлую пустоту, расчесывала длинные искрящиеся волосы женщина. На стадионе, за черными чугунными пиками ограды, играли в футбол. Молча, без возгласов, без свистков. Только глухие удары бутс по мячу слышались. И частое, бурное дыхание.
…Прошел час. Или около того. И стоило Фомичеву взбежать наконец на теплоход, как под ногами у него ожила, мелко, монотонно задрожала палуба. И тут же между бортом теплохода и заставленным грузовиками причалом возникла тонкая черная щель. Все шире она становилась, все шире.
– Так я приеду! – летело с берега.
– Приезжай! – Черная щель между бортом и причалом не так еще широка, можно еще изменить что-нибудь, остаться или сказать, что… Что? Что он… Что в Базовом его искать нет смысла… Но нет, она не черная, эта щель, она серебряная, и все шире, шире… Фомичев вяло, словно во сне, махал рукой. Уже не ей, ее уже невозможно было различить среди множества других людей, пришедших среди ночи проводить отплывающих. Фомичев махал рукой и грузовикам, с которых в трюмные недра стащили столько мешков и ящиков, и городу, взбегающему прямо от причала на Алафеевскую кручу, увенчанную белой короной кремля. Прощался с этим светлым немеркнущим небом, существовавшим как бы отдельно от других небес, только здесь, только над Тобольском. Было хорошо видно, как уже растекались с причала по косогорам провожающие. Похоже на ручьи, текущие вспять, вверх. Всё, как отрезанный ломоть теперь теплоход «Ударник пятилетки».
– А Вовка уже спит, – удовлетворенно проговорил рядом опирающийся на поручень дед, – еле уложил сорванца, обязательно при отплытии хотел присутствовать, а подушки коснулся – и сразу засопел. Комары его закусали. Я окно закрыл, а они – в щели. Так я газету нарезал и все щели заклеил. Вместо клея – варенье смородиновое пошло, ложки три истратил. Зато – ни комарика! Ну, ближе к Салехарду они угомонятся. Там еще холодно. Вы тоже до Салехарда? Тогда есть смысл познакомиться, почти четверо суток вместе жить!
– Четверо суток! – Фомичев присвистнул. Но в глубине души оставался спокоен. Не все ли равно, четверо суток или даже вся неделя? Даже интересно перед возвращением в Москву…
– Савельев моя фамилия. Никифор Анисимович. Знаете, один человек – в общем неглупый и сравнительно образованный – имел со мной беседу. О причинах человеческих перемещений в пространстве. Он называл эти перемещения миграциями. А вы как бы их назвали?
Прошли под мостом через Иртыш. В это время как раз поезд по мосту грохотал. А в небе, над рекой с «Ударником пятилетки» посередине, и над мостом с ползущим по нему грохочущим стальным удавом, беззвучно, горделиво летел махонький – если снизу смотреть – самолет. Да, ничего не скажешь, перемещаются люди в пространстве, очень даже интенсивно перемещаются… Никифор Анисимович терпеливо ожидал ответа.
– Я бы назвал такие перемещения путешествиями, – сумрачно отозвался Фомичев.
– Вот это верно! – обрадовался дед. – Мигрируют олени. А люди – путешествуют! Ну, а какое ваше мнение о причинах будет? Почему путешествуют? Социальные законы?
– Главным образом… Но, конечно, немалое значение имеет натура-дура. То есть движение души, – Фомичев, как мог, пытался перебороть свое плохое настроение.
Савельев был потрясен. Протянул руку, сильно, до боли, сжал пальцы единомышленника.
– Тогда… Могу вам признаться, – сказал он с волнением, – мы с Вовкой – путешественники!
Оказывается, внук Вовка закончил в этом году с похвальной грамотой первый класс, и в виде поощрения дед взял его с собой в свое очередное путешествие. Он, оказывается, чуть ли не всю страну изъездил, Никифор Анисимович. Еще с сыном ездил. Теперь с внуком. Нашу страну надо с детства начинать объезжать, а то не успеешь. Сам-то он, Никифор Анисимович, много попутешествовал. В гражданскую до Тихого океана добрался, согласно песне. Он тогда в отдельном кавполку служил, взвод конной разведки. В Отечественную – на бронепоезде, до Риги. А дальше – пешком больше. Повидал. Но не все. Вовка – тот все успеет. Вовремя начал. Да и удобней оно в мирной обстановке. Мать Вовкина поначалу его не отпускала, боялась – дед в годах уже, можно ли ему внука доверить, дорога не близкая. А Вовкин отец, сын Никифора Анисимовича, разрешил. Он сам ведь с ним ездил в детстве. В Хабаровск, в Москву, Ленинград, в Молдавию. Тогда, двадцать семь лет назад, в Молдавии, в Кишиневе, по улицам одновременно двигались трамваи и волы, запряженные в неповоротливые повозки. Бочки с вином стояли на перекрестках, стаканами пробовали… Надо завернуть туда с Вовкой, поглядеть, сравнить…
– А какой у вас вообще маршрут? – спросил Фомичев, прислушиваясь то к словам Савельева, то к тому, что творилось у него, у Фомичева то есть, в душе. – Как? Что вы сказали?..
Старик терпеливо повторил:
– Тюмень – Тобольск – Салехард. Из Салехарда, самолетом, в Архангельск. Оттуда морем – Баренцевым и Белым – до Мурманска, восемьсот десять километров. Затем – Ленинград. Дальше – в Молдавию. Из Кишинева в Москву, а там и домой.
Фомичев ошарашенно покачал головой:
– Ну и ну!
– Всего четырнадцать тысяч километров, – скромно произнес старик. Изумление Фомичева доставило ему немалое удовольствие. – Небось думаете – кучу денег истратим? Отнюдь. Продукты некоторые у меня с собой. Кое-что подкупаю. Все натуральное, простое, но здоровое. Каши, молоко. Иногда мясца в доступных столовках отведаем. Ресторанов не посещаем. Вина не пьем. Рублей двести уйдет, не больше. Все подсчитано. А на что же еще пенсию тратить?
Перед тем как уснуть, Фомичев долго ворочался на узкой полке крохотной одноместной каюты, все вспоминал отплытие. И снова вставали перед глазами грузовики на причале, щедро отдавшие теплоходу ящики и мешки; пассажиры, выстроившиеся в длиннейшую очередь… Старухи с разноцветными узлами, мамы с сонными детишками, молодые супруги с модными спортивными сумками… Мужчина в новой шляпе, новом плаще, в темных противосолнечных очках, в новых, сверкающих башмаках. Живой манекен! Еще один мужчина – морщинистый, с желтыми усами, без вещей, только с раскрытым блокнотом и авторучкой. Ей-богу, старый знакомый! С десяток юнг, лет этак от девяти до двенадцати. Пара-тройка крепышей среди них. Тельняшки обтягивали вполне уже рельефные мышцы. Пара-тройка слабеньких, бледненьких, малорослых, на собственные клёши наступают. И пара-тройка флегматичных толстяков… Кто-то в очках даже. И даже одна девчонка среди них. Командир их – смуглый до черноты, почти негритенок, быстрый, жестокий, на рукаве красная повязка. Выстроил всех на причале, коротким тычком убавил пузца одному из толстяков…
– Товарищ капитан! Группа юнг из клуба юных речников прибыла для прохождения производственной практики! Старший группы – Саранчин Митя!
И капитан Серпокрыл, кряжистый, тяжелый – ничего общего с сыном, с Толей, – без тени улыбки выслушав Митю, кивнул и велел найти боцмана, тот знает, поможет устроиться. «Ложитесь ночевать. Завтра все обсудим».
Черная, медленно светлеющая щель между причалом и теплоходом. Серебро с чернью… Громкие невнятные команды капитана по рупору. Отплывающие и провожающие прощаются, протягивают друг другу руки – с причала и с нижней палубы. Такие крепкие рукопожатия, что теплоход на несколько мгновений вдруг замер, не мог отойти. Но рукопожатия разрываются…
– Маша! Машуня! Напиши!..
– Напишу!
– Федя! Федь! Деньги в пижаме! В кармашке!
– Тетя Аня! Тетя Аня, как приедешь – сразу туда! Поняла?
– До свидания! Спокойной ночи! Идите домой!
Как всегда, в последние минуты столько всего сказать нужно, столько припоминается важного, не сказанного второпях, не сделанного…
– Так я приеду-у-у!..
– Приезжа-а-ай!..
– В пижаме! В кармашке!
– Сразу туда! Туда!..
Фомичев ворочался, засыпая. И ворочался, терся о днище и бока теплохода Иртыш. Доносились иногда сверху, из капитанской рубки, чуть усиленные рупором невнятные команды. Подходили к каким-то пристаням, отходили, «…совой отдать!..» «Пра… руля!..»
14
Бронников ждал очередного разговора с Тюменью. Рабочий день в конторе экспедиции давно закончился. Только здесь, в его кабинете, все еще суетилась новая техничка. Старалась при начальстве, показывала рвение. Да и за комнату, которую выделили ей с сыном, видно, отблагодарить таким образом решила. Все терла, терла. Все протирала что-то. А Бронников нервничал. Вдруг Тюмень дадут. Ему не хотелось, чтобы посторонний человек, пусть даже нечаянно, оказался свидетелем. Ни к чему. И только подумал – звонок. Тюмень?
– Да! Тюмень? – закричал Бронников, сорвав трубку и моментально забыв об уборщице. – Это роддом? Слушаю!
– Международный, – произнес в трубке механический женский голос, – Братислава на проводе!
– Слушаю! Венделин, ты? – Бронников удивленно заулыбался. – Гловачек! Але!
Что-то потрескивало… Потом:
– Бронников! Коля! – прорвался вдруг через полмира знакомый голос. – Привет! Да, да! Слышу! Я тебя хорошо слышу! Как ты? Порядок? Здоров? Жив?
– Порядок, Венделин! Полный порядок! Ано! Ано! То есть да!
– Я скоро собираюсь поехать к вам! Полететь!
– Ну-у-у?! Здорово! К нам? В Сибирь?
– Ано! В Тобольск! Оттуда дам знать, и мы обязательно… – частые гудки.
Бронников, все еще улыбаясь, положил трубку, крутнул головой. Надо же, Гловачек скоро здесь будет, в Сибири. Что ж, за пельменями дело не станет. Да-а-а… Хорошо бы, если бы Алена к тому времени… Братислава прорвалась, а Тюмень молчит. Взглянул на уборщицу, наступающую на него со своей шваброй, перебрался на другую позицию, от стола к сейфу, потом от сейфа к дивану, оказался возле окна и, повернувшись спиной к плеску воды, грому передвигаемого ведра, шлепкам влажной тряпки, больше с места не тронулся. Пусть ее, как знает. За окном поздний уже, но светлый, как день, вечер. Поселок притих, домовничает, ужинает, пьет чай, готовится ко сну. Сколько лет назад это произошло? Вьюга, темень, мороз был под пятьдесят… Весь день проплутал он тогда в поисках первой в этих местах буровой, нескольких бревенчатых домиков на полозьях. Приводные ремни нес в рюкзаке. Ждали их на буровой. Очень ждали… А он… Заблудился. Потерял ориентацию. Закружило его, ощущение реальности стало каким-то зыбким. Не то спал, не то бодрствовал. Шел, шел… Никак не мог понять, в какую сторону течет река, лед толстый, непробиваемый. Два раза выстрелил. Три патрона осталось. И вдруг заголубело что-то в темноте, зазеленело, словно аквариум гигантской теплицы. Еще несколько десятков шагов, еще… И он уже не брел теперь – бежал. Вбежал – и глазам не поверил. Лето… В цвету все. Светло… Что это? Мираж?.. Но какой явственный! Трогал деревья, явственно ощущая шероховатость теплой коры, растирал листья между пальцами. Он и смеялся, и плакать готов был. Что это?! Родник журчал в траве. Необыкновенной прозрачности. Все галечки на дне видны.
Ягоды морошки алели в сочной траве звездочками. Хлопая крыльями, разлетелись из-под ног белые куропатки. Белые. Зимнее оперенье. Значит, тоже на тепло сюда, в мираж этот, залетели, кормятся… Ну и ну! Курорт! Санаторий! «А может, я замерзаю, – подумал Бронников, – и это мой последний предсмертный сон?» Он попятился, побежал назад и тут же выскочил в ночь, на мороз. Пространство удивительного оазиса оказалось четко ограниченным. Можно было стоять одной ногой на зеленой траве, а другой – за пределами оазиса – на снегу. Бронников снова вбежал в зеленую теплынь, в свет. Он не знал, что делать. Направился в глубь оазиса, сделал шагов двадцать – двадцать пять и снова выскочил в морозную темноту. Вернулся назад, к источнику, сел на траву, сбросил с плеч тяжкую гирю рюкзака. Положил на колени ружье. «Спокойно, – уговаривал он себя, – спокойно. Сибирь, она такая, тем более Заполярье. Сколько раз необъяснимую девиацию наблюдал, магнитная стрелка компаса показывала порой бог знает куда, вертелась, как чокнутая. Колебания температуры, свечения… А легенды ненецкие, таинственные небылицы, слухи… Мало мы о ней знаем, о Сибири, по верхам все… А что, если это не мираж вовсе, а реальность?» Растопыренной пятерней он, как гребнем, прочесал траву рядом с собой, и на ладони осталось несколько кроваво-алых ягодок. Бросил их в рот. Сморщился от кисло-сладкой свежести их. Зашевелились кусты. Снова взлетели куропатки… Вскинул ружье, выстрелил. Шмякнулась в траву, задергалась раненая птица. Два патрона осталось. Посмеиваясь, пожимая плечами, Бронников развел костер, испек плохо ощипанную куропатку, поел. Зачерпнул ладонями из ручья горьковатой отдающей металлом воды. Что же предпринять? Надо идти – приводные ремни у него, буровая станет… Но ведь там, всего в нескольких шагах отсюда, – пятидесятиградусный мороз, снова окаменеют, ослепнут глаза, одеревенеют плечи… Что-то белело неподалеку в траве. Округлое, серовато-белое, с темными отверстиями… Череп! Бронников вскочил на ноги. Человеческий череп! Здесь уже кто-то был. Когда-то… И вот что от него осталось… Значит, не нашел в себе сил выйти отсюда, из вечного лета, туда, в ледяную ночь. Бронников не заметил, как пересек границу травы и снега, света и темноты. Спохватился – ружье оставил. Вернуться? О нет! Главное – рюкзак не оставил. Волок его за собой по снегу. Низко нагнувшись, почти закрыв глаза, лег грудью на ветер – шел, шел… На деревья наталкивался. «Все, – сказал он себе, – если доберусь, если найду буровую – все, больше никогда!..» И тут голоса, люди навстречу выбежали, Бондарь… «Это ты? Бронников, это ты?!» И вправду – дня три ни на шаг не отходил Бронников от буровой. Но на четвертый день нежданно-негаданно нагрянула сюда на попутном вездеходе Алена.
– Геолог Бронников здесь проживает? – звонко крикнула она в дверях.
Водитель вездехода с обындевевшей бородой нес за ней большую сумку и озябшего, жалобно блеющего ягненка.
– Ну баба! – в полном восхищении мотал он головой. – Екатерина Вторая, а не баба!
Бронников даже обрадоваться по-настоящему не сумел.
– Дурочка! – закричал он. – В такой мороз! С твоими клапанами!..
Не сняв дохи, она отвернулась и заплакала. Стуча копытцами, бегал по половицам озябший ягненок, жалобно блеял.
– Я рис привезла, – всхлипывала Алена, – продолговатый, ханский. Думала, плов приготовлю. А ты… Ты…
И даже сдержанный Бондарь, сердито поглядев на Бронникова, покрутил пальцем у виска. В своем ли ты уме, мол. Все остальные молчали. Был обед. Не доев, поднялись, ушли на мороз, к станку.
– Вернусь завтра, – сказал он наутро, – так и быть, готовь свой плов, да побольше, на всех.
До ближайшего сельсовета в рыбхозе «Озерный» верст двадцать. Вьюга за эти четыре дня ничуть не ослабела. И температура та же, под пятьдесят. И все та же жуткая декабрьская мгла. В «Озерный» он пришел около полу, ночи. Ввалился в первую же избу, отогрелся чуть, поел, спирту выпил. Потом… Председателя сельсовета из постели вытащил…
Бронников оглянулся на пыхтящую за спиной техничку.
– Извините… Забыл, как вас зовут-величают… Заканчивайте, пожалуйста! Все уже вполне чисто. Идите отдыхать.
Обрадованная тем, что он сам с ней заговорил, женщина разогнула спину, устало улыбнулась. Глаза робкие, неуверенно всматриваются: можно ли слово сказать?
– Нина я, Нина Дмитриевна… Заикина… Я, Николай Иванович, все вас поблагодарить хочу. Уж такая комнатка хорошая. Сухая, светлая. Она в торце дома, поэтому… Нам с Семеном…
– Можно?
Еще одно явление. Марья Антоновна Яровая. Помощница Алены по теплице. Ну, от этой и вовсе не отделаешься.
– Николай Иваныч, я что узнала, – зачастила она, глядя под ноги, чтобы не наследить на чистом полу, – вы вроде в «Олешки» летите завтра? Так у меня к вам…
– Бондарь летит в «Олешки». Я – на Подбазу.
– Вот хорошо-то! Все ж подшефные оне у нас. Алена Михайловна мне как наказывала? Про подшефных, Маша, не забывай. Вот я и подумала… Хочу в их детсадик огурчиков оказией передать. Как думаете, возьмет Бондарь? Штук этак с десяточек?
– Отчего ж? Ему же лучше, не с пустыми руками.
– Вот-вот! Я и на Подбазу с вами пяток передам, ладно? Там ведь тоже подрастающее поколение есть. У Бояршинова две девочки. У гэсээмщика. У электрика детки… У… Если б, конечно, не стеклом наша теплица крыта была, а пленкой – период созревания, конечно, сократился бы. Тогда б…
Опершись на швабру, уборщица с неодобрением всматривалась в нахальную посетительницу. Рабочий день давно закончился, запирать пора, да ведь начальство не выгонишь. А тут еще эта… Видит ведь, что производится уборка… Хоть бы хны. Поговорить с человеком не дала, перебила…
– Николай Иванович, а как там у вас в этом плане? Ожидается наследник, нет? Как там Алена наша? Не подгадит?
Зазвенел телефон. Бронников по сверкающим, еще влажным половицам стремительно пересек кабинет, сорвал трубку.
– Тюмень? Але, Тюмень? Здравствуйте! Это Бронников говорит! Муж Алены Михайловны Бронниковой, в настоящее время она находится у вас на… Кто? Лечащий врач? Очень приятно! Да-да! Слушаю! Что? – Он бросил невидящий, сразу воспалившийся взгляд на двух замерших женщин, смотрел сквозь них, забыв даже об их присутствии, кивал головой, повторял «да-да…». Все реже кивал, все реже и тише произносил это самое «да…». – До свидания! – положил трубку. Взглянул на женщин, увидел их. – Температура нормальная, – произнес он с хрипотцой, – состояние удовлетворительное.
Марья Антоновна, пятясь, бесшумно вышла. Волоча намотанную на швабру тряпку, оставляя за собой на половицах влажную полосу, покинула кабинет уборщица. Бронников сел за стол, положил на бумаги руки со стиснутыми кулаками. Чайка на его лбу застыла, казалось, навсегда. Сдернул внезапно трубку с другого телефона, местного, набрал номер квартиры Бондаря. Редкие длинные гудки. Не вернулся еще Бондарь. Неужели там заночует? В «Олешки» же собирался. Завтра утром… Бронников вышел из-за стола, прилег на диван, ноги опустил на пол. Закрыл глаза. Почти на шевелясь, не изменив позы, пролежал так часа два. Поднялся, потянулся, захрустев плечами. Взглянул на часы. Одиннадцать… Спустился вниз, на высокое тесовое крыльцо, у которого стояла железная бадья с водой. «Просьба мыть ноги!» В двери конторы торчал ключ. Бронников запер, посмотрел на ключ, подбросил его на ладони. Надо его кому-то отдать, ведь сам он чуть свет – на Подбазу. По сухому податливому песку обогнул дом. Совсем рядом, на задах конторы, в длинном бараке, одном из первых в поселке, как раз и жила новая уборщица. Заикина. Обиделась, наверно. Он из-за Тюмени неразговорчив был… Да и с Марьей Антоновной суховато…
Окно в торце барака было чуть приоткрыто. За полосатой занавеской – свет. Бронников решил, что это как раз ее окно. Осторожно постучал в стекло. Занавеска заколыхалась, раздвинулась.
– Нина… Нина Дмитриевна… Извините, я…
– Ничего-ничего! – лицо ее радостно осветилось. – Я не сплю! Если что нужно…
– Возьмите ключ. Откройте завтра утром контору.
Лицо ее чуть померкло.
– А, да-да! Я не знала, как быть. Вас ведь не выгонишь. Давайте, – взяла ключ и, как бы боясь, что он сейчас уйдет, пытаясь удержать предложила: – Может, чаю хотите? Как раз вскипел. С сушками!
– Чаю? М-м… Можно, – кивнул он неожиданно для самого себя. – Только… Входить – соседей беспокоить. Вы мне в окно, сюда… А?
– Как же это? Неудобно!
– Ничего. Давайте!..
Она исчезла. Отсутствовала минуту, появилась и с неловким смехом протянула ему в окно большую эмалированную, полную до краев чашку и маленькую, пригорелую сушку. Макнув сушку в исходящую паром ароматную жидкость, Бронников надкусил, аппетитно похрустел и, обжигаясь, сделал глоток, другой. Она пила чай с той стороны окна. Не отставая и не обгоняя ни на один глоток. Даже сушку макала в свою чашечку одновременно и точно так же, как он.
– Значит, всем довольны? – спросил он, сделав еще глоток.
– Так ведь долго хорошего не было, – подхватила она с готовностью, продолжая прерванный Марьей Антоновной часа три назад разговор, – в кои-то веки с сынком живу, одним домом. Шалопутный он у меня был, непокорный, хитрый. Дисциплина у него, Николай Иванович, хромала, понимаете? На обе ноги. С самого из детства. Убежал от меня. Нашли, вернули – он опять. Даже… Даже, – на глаза ее навернулись слезы, – на чужое колесо польстился. У соседского «Москвича» колесо открутил, стеклы тоже повынимал. А сосед у нас грамотный был – добился, посадил. Небось знаете?
Бронников кивнул, сделал глоток. Она исчезла на миг, вернулась с тарелкой сушек.
– Возьмите еще!
Он взял еще одну сушку, макнул ее в чай.
– Думала – все уж. Как не было сынка. Прокормить-то я себя могла, специальность у меня хорошая, везде объявления висят: требуется уборщица. Но без сына – вроде зазря жизнь жила. Чистоту наводить – это, Николай Иванович, на день, а дитя – оно на тыщу лет. Тем более если дитя мужского сорта. Как вы рассуждаете?
Бронников грыз сушку.
– Если не хотите, – произнес он, – можете не отвечать… А кто был отец вашего сына? Он что – умер? Или…
Она со вздохом опустила голову.
– Извините, можете не отвечать.
– Чего уж там… Можно и ответить. Только не все вам понятно будет. У меня их трое было, сынов-то. Тройню я родила. Да, да! Ровно крольчиха какая… И с чего бы?.. – она смущенно засмеялась. – Дело прошлое, давнее – могу признаться: не замужем я была, а так… Проезжий молодец с толку сбил. И надо же – тройня. Про меня даже в газете сообщение было. Счастливая, мол, мамаша. Ага! И все разные получились. Один черноглазый, смуглый. У другого оченята карие и весь в конопушках. Это Сема, значит. У третьего… Уж не помню. Третий слабенький родился, головку не держал. Мне докторша и говорит: оставь, может, выходим. Наведаешься опосля, заберешь. Я молодая была, глупая – обрадовалась, ушла. Не три же у меня руки, думаю, как же мне их троих таскать? Пособие в платочек носовой завернула и… И понесло меня по Сибири. Я ведь… Ни родни, ни крыши. А в общежитии с детишками не положено. Я дисциплину всегда уважала. Ох и намыкалась же я!.. – она снова рассмеялась. – А тут вдруг бобыль один пристал: отдай да отдай мне черненького, воспитаю. Подрастет – заберешь. Я и отдала. Хоть одну руку высвободила. Где-то они теперь? Какими стали? – Она вдруг громко, в голос заплакала, выкрикивая: – Извините! Извините! Я… Я сейчас… Но… Понимаете… Вы меня понимаете? Как их зовут-то хоть? Зовут как? Ох, дура, дура я! Вы не подумайте – я их искала. Искала, верьте! Но роддом… Он в другом месте теперь… Люди другие. Рассердились. Пиши, говорят, в Москву, в справочное бюро. Бобыль тот уехал, заховался где-то. Ищи-свищи. Ну, а Семен… Сема… Сами знаете. Я уж думала – все. Думала, и третьего сына потеряла. И вдруг письмо! Приезжай, мол. Денег прислал. Да много! Мне полгода за такие деньги кабинеты мыть. Я сперва испугалась. Украл, думаю. И уж не колесо – цельного «Москвича». А когда свиделись, он меня обсмеял. В Заполярье, говорит, мама, работать по специальности куда выгодней, чем вне закона… Погоди, говорит, скоро в начальство выйду – должность одна у нас на буровой освободилась, – тогда и вовсе: легковушку себе куплю, поедем с тобой на Рыжское зморье или того лучше – на ЮБК! Это еще что такое? – спрашиваю. ЮБК? Южный, говорит, берег Крыма!
…Справедливости ради следовало навестить и Яровую. Да ведь она, скорей всего, дома уже, спит. Несколько собак с туго закрученными хвостами сочли своим долгом, прервав дремоту, подняться и последовать за Бронниковым. Две впереди, три в арьергарде. Иногда они менялись местами. На дощатой обшивке теплотрассы полулежал какой-то малый в ватнике и резиновых сапогах, забыв обо всем, что ночь сейчас, плюя время от времени на указательный палец, долистывал толстенную, страшно истрепанную книгу. Неужели именно здесь Бронников несколько лет назад заблудился? Да, именно здесь… И даже дважды… Заколдованное место. Так до сих пор из него и не выберется. Он шел и вздыхал. На сердце все еще лежал груз от простодушной, отчаянно откровенной исповеди уборщицы. Ничем, нет, ничем, ни словом, ни взглядом, не мог бы он упрекнуть эту женщину. Наоборот, как бы даже виноват в чем-то был перед ней. Что там, у нее, на другой чашке весов? Пособие в носовом платочке… И он снова вздохнул. Когда-то, еще в юности, он подобрал после шторма на берегу моря кусок медной проволоки. И как же она была вся скручена-перекручена, какие немыслимые, сумасшедшие узлы, петли…
