Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
– Прости, Гловачек, – неожиданно сказал Бондарь, – сколько тебе лет?
Гловачек замялся, уклончивый жест какой-то сделал. Кому приятно говорить о возрасте?
Бронников понял, что и Бондаря одолевают сейчас те же мысли, те же ощущения.
– Мы с ним сверстники, – буркнул он без улыбки, – а что, я кажусь моложе, верно?
– Кто моложе? Ты моложе? – вскричал инженер. – А ну, давай силами померяемся! – поставил локоть правой руки на стол, кровожадно зашевелил пальцами. – Ну-ка!
Бронникова дважды уговаривать не пришлось. «Хоть тут реванш взять», – мелькнуло. Опрокидывая тарелки, страшно пыхтя, налившись кровью, стали меряться силами. Бронников одолел.
– Теперь с тобой! – не унимался Гловачек. – Тебя я должен положить, уверен! У тебя рычаг слабее, длинный!
Бондарь стеснительно отказался:
– Если уверен… зачем же тогда?
Разминая затекшие пальцы, Гловачек внимательно посмотрел ему в глаза:
– Молодец! Хорошо ответил. Победа за тобой!
– Победила дружба! – засмеялся Бондарь.
– Вы оба – настоящие русские люди, – переводя взгляд с Бронникова на Бондаря, сказал инженер, – русские! Я бы даже среди ста тысяч людей вас нашел и сказал бы: вот настоящие русские! Слушай, Бронников, а ведь ты мне тогда не снотворное дал, а таблетку от кашля!
– Знаю, – кивнул Бронников, – но ведь не важно от чего, важно – для чего. Ты уснул.
– Бронников, а я ведь знал тогда, что это таблетка от кашля. Удивился, думаю – что это он мне таблетку от кашля сует. Но делать нечего, проглотил.
Все трое долго смеялись. Разлили еще по рюмке «пшеничной». Осилили, таким образом, ее на одну треть.
– Венделин, а ведь я тогда знал, что ты знаешь, что я тебе таблетку от кашля дал!
И снова смеялись.
– Домой я вас не приглашаю, – смеялся Гловачек, – я холостяк, живу неуютно.
– Почему?
– Почему неуютно? – смеялся Гловачек. – Не могу делить себя между уютом и переработкой нефти.
– А почему… – начал Бронников.
– По той же причине, Николай! – перебил его Гловачек. Он все смеялся. И хотя трудно было предположить, что веселье это у него неискреннее… «Черт меня побери! – подумал Бронников, глядя уходящему Гловачеку вслед. – Не так уж он счастлив, мой бывший сосед по общежитию…» Ему показалось странным, что Венделин ни разу не спросил об Алене, об Эдике Лепехине. Может быть, потому не спросил, что не хотел напоминать о том давнем случае, о благом своем, разумном совете в тесной комнате общежития, когда покатился по столу металлический, взятый взаймы рубль?..
Эх, гулять так гулять! Как мальчишки, оставшиеся без присмотра, они отправились вниз, в подвал «Найтклуба». Утопая в мягких удобных креслах, сидели за низким столиком, под которым и там и тут темнели катышки жевательной резинки, приклеенной прежними гуляками. Смотрели в рот певице, слушали музыку, потягивали догадливо принесенный официантом – без всякого заказа – коньяк. Бокалы огромные, а коньяку в них – чуть-чуть, едва донце залито. Свету было мало, для интимности. Несколько пар танцевали. Неизвестно кто, неизвестно откуда. Может, умные. Может, дурачье. Рядом с ними, за точно таким же низеньким столиком, кто-то читал газету. На столике бокал с соломинкой. Владельца не видно, полностью скрыт газетой. Только глухие восклицания слышны, увлекся господин. Крупные газетные фотографии, как показалось Бондарю, заключали в себе какой-то знакомый смысл. Трубы, трубы все… «Уж не о нас ли?» Вошла новая дама. Лицо молодое, но… искушенное. Не робкого десятка. Села в углу. Грациозно изгибаясь, подплыл официант, весь в черном, с ровнехоньким пробором в черных, набриолиненных волосах, похожий на крота. Уплыл, снова появился, нес даме крохотную бутылочку минеральной воды и высокий стакан. Все, кто не занят был танцами, смотрели. И Бронников с Бондарем в том числе, и господин, с таким увлечением читавший минуту назад газету. Это был западный германец, тот самый, с глянцевой лысиной. Так что не исключено, что и коктейль свой он принес сверху.
– Герр обер, – сделал он знак официанту, – битте…
– Ди рэхьнунг? – подскочил тот.
– Найн, – господин поманил его пальцем поближе, что-то зашептал.
– Яволь! – Официант отправился к молодой даме, смакующей минеральную воду, пересказал ей порученное, показал глазами на учтиво сверкнувшего лысиной господина. Дама кивнула. Поднялась. Вскочил и западный германец. Они пошли танцевать.
– Заграница, – проговорил Бронников.
– Этого и у нас хватает, – буркнул Бондарь. – Герр обер! – позвал он.
Официант неторопливо приблизился.
– Внимательно вас слушаю, – произнес он по-русски.
– Нельзя ли вон ту газету? На одну минуту…
– О, пожалуйста! – принес газету. Не отходил, ждал. Бондарь развернул газету и показал Бронникову. Он не ошибся. «Tumener…» И трубы, трубы… Протянул газету официанту:
– Спасибо!
– О, пожалуйста!
Этот официант, из «Найтклуба», был опытнее того, из ресторана. Русских он принимал за русских, немцев за немцев, а также ничуть не ошибался относительно молодых дам, заказывающих себе в полночь в «Найтклубе» сто пятьдесят граммов минеральной воды.
– Пошли спать, – сказал Бондарь, – завтра на «Словнафт» рано.
– Пошли.
Атмосфера проходной… Такая знакомая, понятная – довелось, довелось им повидать проходных этих на веку своем, эка невидаль! – а все же какое-то возбуждение, волнение перехватывало дыханье. Облик многих сотен людей, вместе с ними прошедших через турникет, предъявивших пропуска в развернутом виде, показался поразительно знакомым, едва не родным. Рабочий класс – догадались они. И это было как откровение. Целый город, фантастический в своей необычности, простирался перед Бронниковым и Бондарем на много километров с правой и левой стороны главного проспекта. Причудливые изгибы труб… Трубы, трубы – на земле, под ногами, – то и дело приходилось перешагивать через них, – переплетения труб над головой и выше, выше, в небе от них тесно. Связки труб, конструкции из труб, тайга, лес дремучий из труб. Яростное, адское клокотание, бурление в них. Касающиеся облаков вышки печей и окрашенные в серебряный цвет гигантские круглые емкости.
– Диметилтерефталат! – гордо пояснял Гловачек. – Химкрекинг! Каталитические реформинги! Экстракция! Мадит супер! Слева – производство ароматических углеводородов! Фенолы! Окись этилена! Гликоль! – и чувствовалось, до чего приятно ему перекатывать на языке эти нечеловеческие слова.
Оглядываясь по сторонам, кивая в ответ на объяснения Гловачека, Бронников и Бондарь старались увидеть еще что-то, помимо подсказанного инженером. И видели… У одной установки, рядом с алым кустом огня, по-весеннему свежо зеленел молодой клен. У другой – там, где вырывалось из-под земли, из-под тяжелых стальных плит разгневанное дыхание печей, – по фигурной деревянной раме вилась, цеплялась усиками виноградная лоза. И вот-вот должны были уже раскрыться на ней в полную силу античные листья. Фонтанчик почти неподвижно стоял в воздухе, шелестел, не опадая, будто водяная березка. Обширный, старательно сделанный аквариум миновали они, в котором, раздувая жабры, вели созерцательный образ жизни золотые рыбки. Бронников и Бондарь заглядывали в двери и окна операторских пристроек, подоконники которых были украшены горшочками с кактусами и пакетами с молоком, а стены – графиками. У пультов, у забранных в стекло датчиков, уставясь в них, сидели люди. Вздрагивающие стрелы самописцев выводили на вращающихся бумажных дисках медленные фиолетовые молнии. И в зависимости от того, что подсказывали эти молнии, операторы подкручивали вентили, колдовали с задвижками… И ревели, скручивались, бились в бойницах печей напряженные языки огня. Огонь царствовал здесь, огонь… Нет, не царствовал, а покорно трудился. Его сотворили, этот огонь. Сотворили, подобно и тому, пылавшему на каменистых террасах у Замоцкой винарни, питавшемуся сухими, виноградными сучьями. И хотя этот, здешний огонь был иным, равным по силе вулканическому, – и к нему подходила музыка, нечаянно явившаяся тогда Пиште. Очень подходила. Даже больше, может быть, чем скромным кострам медлительных виноградарей.
Навстречу, белозубо улыбаясь, шел невысокий, тощенький, очень смуглый юноша. Изящный юноша. Экзотичный. Держал в руке покрытую густым белым инеем колбу, а над колбой легкомысленно отплясывала латунная пчела.
– Вьетнамец! – с той же монотонно горделивой интонацией продолжал Гловачек. – Практикант! Взял пробу пропан-пропилена и…
Юноша осторожно отводил колбу от не в меру любопытной пчелы, потом, решив убедить ее, что несет отнюдь не пепси-колу, остановился, чуть наклонил колбу. Прозрачная, беззвучно кипящая жидкость пролилась, но, не достигнув земли, испарилась.
– Минус сорок пять градусов! – гордо объяснил Гловачек.
«Не так уж много», – подумал Бронников.
– Средняя сибирская, – сказал Бондарь.
Ощутив дыхание севера, пчела шарахнулась в сторону, исчезла. Юноша взял колбу в правую руку – левая уже озябла, – ушел.
– Термический пиролиз! – показал Гловачек на систему конструкций, напоминающую расставленные на шахматной доске фигуры. – А здесь – полипропилен! Капролактам слева! Брален! – Огляделся. Куда это, мол, я их завел? – Все перечисленное мною, – сказал он, все еще оглядываясь, – производится из вашей нефти. Она же… Знаете что, вернемся-ка! Да, да! Начнем с самого начала! – И он стремительно, теперь уже молча, зашагал в обратную сторону.
Бронников и Бондарь послушно двинулись за ним.
– Вот! – показал Гловачек. – Вот! Видите? Это… Это!..
Вознесенная на постамент, словно особого рода скульптура, на фоне голубого, с растрепанными перистыми облаками неба темнела угловатая, громоздкая конструкция – несколько соединенных под углом друг к другу труб разного диаметра. Одна из них, самая толстая, маточная, тянулась к недалекой каменной ограде и скрывалась за ней. Другие вели к ослепительно сверкающим по обе стороны асфальтового проезда серебристым емкостям. По стальной, гулко отозвавшейся их каблукам лесенке Бронников и Бондарь вслед за инженером поднялись на постамент. Пахнущий нефтью ветерок зашевелил их волосы.
– Вот… – пристально вглядываясь в них, проговорил Гловачек, – прошу!.. Здесь, – подчеркнул он голосом, – кончается одна из трасс нефтепровода «Дружба». Прошу… – В глазах его светилось нескрываемое, жадное любопытство. И еще что-то… Пожалуй, зависть.
Бронников и Бондарь взволнованно молчали. Оказывается, труба эта, маточная, не к ограде тянется, а наоборот – от нее, из-за нее, оттуда – сюда… А вот эти, потоньше, – эти действительно ведут в емкости. Ну, а вон тот маховик зачем? Колесо это?
– Вообще-то, конечно, автоматика у нас, – засмеялся Гловачек, – но имеется, как видите, и ручное колесо для перекрывания доступа нефти. Чисто формально. Или даже чисто эстетически. Для большей живописности… – Приподнявшись почему-то на цыпочки и приложив козырьком ко лбу руки, он посмотрел вдаль. – Там, на вашей стороне, за чертой границы, тоже такая станция есть и такое колесо. Конечно, там, у вас, в таком колесе больше смысла. Оно не формальность там. При необходимости… Вы понимаете? При необходимости тем, вашим колесом и в самом деле можно перекрыть…
Бронников и Бондарь рассмеялись. Оценили. Но не ответили. Не до юмора, по совести говоря, им сейчас было. Только сейчас, именно в эти мгновения они в полной мере и навсегда ощутили, осознали то самое, свое место, свою жизненную роль. По внезапному, не совсем ими понятому побуждению они, как дети, взялись за руки, сильно сжали друг другу пальцы. Гловачек посмотрел и деликатно отвернулся. Пахнущий нефтью ветерок шевелил их волосы. Может, и ветер – оттуда, из Сибири?.. Казалось бы, что нового могло открыться сейчас Бронникову и Бондарю? Знали, все они знали, читали, слышали, думали… Но оказывается, нужно было и увидеть. Правду говорят – лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Увидеть последние метры гигантской «вассермановской» трубы, протянувшейся через тысячи и тысячи километров, через годы и годы сюда, донесшей в эти серебристые емкости тяжелую кровь родных недр. Вот она наполняет их, наполняет… Круглые бока серебристых емкостей как бы темнеют чуть, все выше-выше поднимается эта влажная тень, нефть просвечивает сквозь металл. И пойдет она дальше, сквозь лабиринты труб и печей – гореть, распадаться на части, трансформироваться, превращаясь в конечный продукт, у которого с добрую сотню названий, и поплывет еще дальше, в иные края, и назад, в Сибирь, вернется в неузнаваемом, новом качестве, в виде синтетических шелков, скажем, или диметилтерефталата – бог знает, что это такое. И именно об этом – картины седого словацкого мэтра, кажущиеся окнами в красоту. А музыка об огне, рожденном не трением двух палочек, нет, а прометеевским усилием увлеченного трудяги? Она об этом же. Так мысленно говорили себе или чувствовали так Бронников и Бондарь. «Да, да, начало неведомой эпохи!.. Идите же к нам, люди, народы, вместе будем создавать единую кровеносную систему будущего мира, родство всех частей света утверждать! И ничто, никакие перегрузки, ни чья-то корысть, ни чья-то злоба, ни подлая чья-то глупость нам не помешают в этом!»
– Венделин! – крикнул Бондарь. – Ты что?.. Иди же к нам!
Гловачек быстро подошел, стал посредине и, обняв их за плечи, счастливо засмеялся.
16
На Подбазе большинство пассажиров вышло. В том числе Бронников и двое друзей, вернувшихся из Москвы.
– Значит, жду тебя здесь к ночи. В крайнем случае, под утро. И с топливом, – сказал Бронников.
Пожали друг другу руки. Придерживая кепку, Бронников, отбежал. Вертолет взмыл, унесся. Комендант Подбазы Бояршинов, гневно размахивая руками, отчитывал двух только что прилетевших парней, виновато переминавшихся в грязи одинаковыми вельветовыми туфлями-тапочками. Махнул им с неистовым оскалом, исчезните, мол, с глаз, и тут же, изобразив ликующую улыбку, побежал навстречу Бронникову.
– Николай Иванович! Сколько лет, сколько зим?!
– Неделю назад был, – буркнул Бронников, протягивая ему сверток с огурцами: – Вот… для детей. – А смотрел он совсем в другую сторону, вслед двум торопливо уходящим парням. Что-то не то здесь, скрывает что-то Бояршинов, темнит.
Жизнь на Подбазе шла своим чередом. Достаточно было Бронникову бросить взгляд, другой. Ну, если не считать некоторых мелочей. Угольные пирамиды в свое время не ссыпали подальше, а сейчас, в разлив, они оказались в воде. Ну, авось не размоет, вода скоро спадет. Пружина на двери общежития та же, слишком сильная, если среди ночи придет кто – дверь бухает, как из пушки. Люди, должно быть, просыпаются. А всем утром на работу.
По выражению лица Бронникова комендант предположил, что все на Подбазе вроде гладко, осмелел и решил вырвать у начальства хотя бы устное одобрение.
– Ну, как у нас, по-вашему, Николай Иванович? Сердце и легкие в пределах нормы?
– Сердце и легкие – да, а вот… – и он высыпал опешившему Бояршинову целый короб претензий. И про уголь, и про расколотые ящики – кидали? И про окаменевший цемент в подмоченных бумажных мешках, и про дверь…
– А что дверь? – по-мальчишески свел все к двери комендант. – Дверь как дверь!
– Считаешь? А ну, стань-ка на порог.
Ничего не подозревающий комендант стал на порог, спиной к двери, как потребовал Бронников. Раздался пушечной силы хлопок. Потирая ушибленное место, Бояршинов отскочил шага на четыре.
– Понял, – кивнул он деловито, – устраним. Это еще с зимы пружина. Зимой она на пользу была, холод не пропускала. А то ведь народ у нас какой? Ходить ходят, а дверь за собой закрывать – такой привычки у них нет.
Подбаза… Форпост, вынесенный в глубь полярной пустыни, почти на две сотни километров ближе к разведке, к самым далеким буровым. Склады оборудования, инструментов, стройматериалов, продуктов, ГСМ… Свет электрический в окошке, транспорт, рация, библиотека, баня, кино… Бронников ничего не пропустил, всюду свой нос сунул. Сначала по складам – пропылился там, измазался с ног до головы – и в баню. Помыться, а также с ревизионной целью. Там, в клубах густого пара, на верхней полке разглядел он тех самых парней, которых так нелюбезно встретил Бояршинов.
– Грехи смываете? – весело начал Бронников, поддавая пару. – Учтите, все про вас знаю, все!
Оцепеневшие вначале, они поддались на эту нехитрую провокацию, приободрились, тоже шутить стали.
– А чего не знаете, так мы и объяснительную записку написать можем, – лихо заулыбался тот, что постарше, с усиками, – как пива в Москве напились. Мы, Николай Иванович, товарища Бояршинова и вас лично очень уважаем, но понимаете – чуть не сутки в Домодедове потом просидели. Погода!
– Даже соскучились, – с робкой улыбкой вставил тот, что помоложе, – в гостях-то хорошо, а дома лучше. Да и трубовозы наши без дела стояли…
– Эх, пивка бы нам сюда! – воскликнул старший. – Николай Иваныч, давайте, я вам спинку подраю! – предложил он от всей души. – Мыло в платочек носовой заверну сейчас…
Всего простодушно парнями этими изложенного Бронникову оказалось достаточно. Он все понял. Отлучились в Москву с целью попить пива, опоздали, вследствие чего трубовозы их…
– Я тебе подраю! – закричал он, задохнувшись от ярости. – Шкуру спущу! Как фамилии?! Фамилии ваши?!
– Свеколкин… Б… Б… Бенедикт…
– К… Капелюх… Жора… То есть Жорес Богданович…
– Капелюх?! Ах, Капелюх!? Помню! Бич! Лодырь! Жену ударил?! Пьянствуешь?! И еще этого, – кивнул Бронников на побелевшего Бенедикта, – фитиля этого с толку сбиваешь?! Обоих – вон! Отстраняю от машин!
Друзей уже не было в парилке, будто ураганом, вместе с облаками пара, вынесло их в предбанник.
– Бояршинова сюда! – вдогонку их удаляющемуся топоту кричал Бронников. – Бояршинова позвать!
С трясущимися губами, злой до чертиков, пошел под душ. Почти моментально появился голый Бояршинов, стал под соседний душ, отскочил – слишком горячая вода там оказалась. Бронников молча натирал бока обернутым в носовой платок мылом.
– А что я мог сделать? – начал комендант. – Два дня у них было законных, по праву… Хоть в Москву, хоть в Париж… А за опоздание – я их…
– Сообщи в автохозяйство, – неумолимо крикнул Бронников, – пусть отстранят от машин! Уволят пусть! Тебе – выговор! Это ж надо – распустить так! Куда за пивом подались!..
– Сами не знают, чего хотят, – сокрушенно разводил руками Бояршинов. – Молодежь… Деньги есть, а куда деньги девать – не знают… Вот и… А шофера – хорошие. Особенно Капелюх. Хотел их завтра на Сто семнадцатую направить, трубы там позарез нужны, глубокая скважина… Кем их заменить теперь – ума не приложу. Асы! Дорогу так чувствуют, будто босиком по ней идут… – пронзенный яростным взглядом начальника НРЭ, со вздохом замолчал.
…Ночью, около двух, начальник НРЭ открыл общее производственное собрание. Не так часто он на Подбазе, значит, и ночью можно поработать. Тем более что ночь-то белая. Вон какая светлынь в окне, даже электричества не надо.
– Уеду завтра – отоспитесь, – сказал он, бросив на Бояршинова угрюмый взгляд. Комендант опустил глаза. – Итак, – оглядел Бронников собравшихся, – на повестке дня… на повестке ночи, точней говоря, – дис-ци-пли-на!
Собравшиеся поежились, зашевелились. Тема интересная. А Бронников, он такой. Пофамильно мозги чистить будет с песочком. Не дай бог! В первом ряду, сдвинув колени, сидела девушка в голубой нейлоновой куртке с бледно-голубыми глазищами и детскими розовыми губами. В монашеской косыночке. В руке она осторожно, чтобы не помять, держала сложенную вдвое бумажку. «Заявление, – сразу догадался Бронников, – конца собрания дождется – и вручит…» В дальнем углу кашлянул кто-то, скрипели стулья. Поудобней, чтобы не пропустить ни слова, устраивались Бен и Жора. Именинники, можно сказать. И все же собранию не суждено было состояться. Вбежала радистка, на голове наушники и бигуди. В одном шлепанце. Второй в коридоре потеряла, покуда добежала.
– Николай Иванович! Сто семнадцатая просит!.. Лазарев говорит – снова!.. Опять!.. Ну, этот… эти… Ой, забыла!.. Ну, которые проявления! Газа!
…Бронников с Жорой ехали впереди, в командорской машине. Во втором «КрАЗе» – Бен и девушка в голубой куртке.
– Давай думать вслух, – покосившись на водителя, предложил начальник НРЭ, – чего дуешься?
– Вслух? – удивился Жора. – Думать вслух? Хм… Ну, давайте… Вот вы обвиняете, что Полину, жену свою, я ударил. Хотя и мужское самолюбие у меня, а скажу: я-то ее не первый звезданул. Это ведь она меня первая. Во! – и показал на синяк. – Просматривается? Ее отпечаток! А я ее так, в порядке самообороны, а то бы у меня под обоими глазами темно было. И меня же на десять суток! Вслух, говорите, думать? Вслух так вслух. Согласен! А для чего я с Беном в Москву махнул – знаете? А! Думаете – пивком баловаться? Да, но почему? Не баловаться, а лечиться пивком – вот почему! По секрету, не для передачи, – обмен веществ у Бена неважный. Лицо не того. В связи с чем девушки красивые его не любят. Понял? То есть поняли? А если учесть, что пива мы так и не видали, а весь день толклись в Третьяковской лотер… галерее, тогда как? Что скажете насчет картины «Вирсавия»? Сидит, понимаете, в чем мама родила и до того красивая – сил нет, а малец из Африки на белую коленку ей черную лапочку свою поклал. Или возьмем картину «Три богатыря». Попробуйте поменять коней у них, не выйдет. Все продумал художник Васнецов. Сколько, по-вашему, лет он над этим произведением сидел? Двадцать пять! А?! Хорошая картина, слов нет. Но двадцать лет с гаком над ней мучиться! Нет. Меня немного подучите, я бы такую в три дня намазал. В день по богатырю!..
– Ах, Жора, Жора, – смеялся Бронников, – что ты несешь? Я мальчика твоего видал, сына. Ты бы о нем лучше подумал. Бену уже девушки красивые требуются, а сыну твоему – отец. Такой мальчик хороший! Я его по голове погладил, а макушка – теплая…
– Впоследствии, – гордо произнес Жора, – он у меня на моряка выучится. К Черному морю у него есть тяга…
Лежневка, дорога, состоящая из тысяч и тысяч стволов осинок, елей, лиственниц, дорога на живую нитку, прогибалась, кряхтела, ходуном ходила под колесами тяжелых, груженных стальными трубами «КрАЗов». Не дорога, а, скорей, длинный, на много десятков километров, мост через зыбучие болота. Думая вслух, Жора напряженно трудился. Пальцы, вцепившиеся в баранку, побелели в суставах. Визжали, скрежетали то и дело переключаемые шестерни скоростей.
– Не дай бог – встречная! – думал вслух Жора, не глядя на собеседника. – Не разъедемся – узко. А до кармана, до тупичка то есть, – еще ползти и ползти. Ничего, мы с грузом – придется встречному задним ходом шмалять.
– А если и он с грузом?
– Так ведь у нас две машины!
– А если и встречных две?
– Так ведь нас четверо!
…Она остановила Бронникова почти в тот момент, когда он уже собрался уезжать.
– Николай Иванович! Николай Иванович! – подбежала и, часто дыша, протянула заявление. – Вот… На Сто семнадцатую прошусь, помощником повара. Зоя там одна, трудно ей. Я в кадрах просилась, а они говорят – на Подбазу. Здесь и без меня рук хватает. Даже посудомойка есть!
Прищурясь, Бронников всмотрелся в ее бледное, решительное лицо. Красивой будет… Лет через пять. Губы розовые, детские.
– Кто у вас на Сто семнадцатой? Только без обмана!
Она залилась краской.
– Никого! – и тут же, поняв, что он этому все равно не поверит, добавила: – Знакомый… Еще по Москве. Но он даже не знает, что я здесь. И в командировке он сейчас.
– Фомичев?! – удивленно воскликнул Бронников. – Вот как!.. Да, он в командировке. Но… Что-то задерживается. – С неожиданным беспокойством, даже с ощущением вины он вспомнил ночной спор с ним, с Фомичевым. Но некогда было сейчас размышлять об этом. – Не дал ли он тягу, ваш Фомичев?.. В столицу… К себе… А?
– Выбирайте выражения! – вспыхнула она. – Фомичев… Он… Он – никогда!.. Он…
Это его убедило больше, чем заявление.
– Гм… Значит, считаешь – вернется? Тогда… Где твои вещи? Мини-миди-макси? Чемодан в смысле…
– Чемодан? – поморгала она длинными ресницами. – В Базовом, в общежитии. А что?
– Садись во вторую машину!
– Может, лучше ко мне – в первую? – выглянул из кабины ухмыляющийся Жора. – А вы – к Бену. Там вам, Николай Иванович, спокойней будет, не так опасно.
…Следя за машиной Жоры, стараясь не пропустить ни единого его маневра, следя за вспышками красного стоп-сигнала на корме командорского «КрАЗа», Бен в это же время нет-нет да и поглядывал искоса на свою соседку. Какая она красивая! Какая… Что это размигался Жора? Что обозначают эти бесконечные вспышки стоп-сигнала? Участок вроде прямой, встречного транспорта не видно… «А-а-а, – догадался он внезапно, – это Жора мне намек дает. Не теряй, мол, золотого времени, действуй! Легко намекать, – вздохнул Бен, – а как действовать-то? С чего начинать?»
– Вы в каком месяце родились? – спросил он, не поворачивая головы.
Она не ждала вопроса, не поняла сразу.
– Скоро восемнадцать.
– Нет, я спрашиваю в каком месяце?
– В этом. В июне. Семнадцатого…
– А у меня гороскоп есть, хочете – погадаю? Из польского журнала, индейцы придумали. Согласно разных деревьев.
– Гороскоп?.. Н-не знаю… – бросив на него удивленный взгляд, она пожала плечами.
Чуть приподнявшись, Бен вытащил из заднего кармана брюк несколько спрессовавшихся страничек с едва разборчивым машинописным текстом.
– Так, – начал он, бросая взгляд то на дорогу, то на гороскоп, – июнь, значит? Получается, что вы – ясень. Вы любима всеми. Порывиста. Намеченные цели достигаете легко, если же что-то не выходит – отказываетесь от этого, отодвигаете на второй план. Вы честолюбивая, даровитая, остроумная! – Бен быстро взглянул на нее – довольна ли? Он от души радовался, что гороскоп попался такой приятный. «Абсолютно все правильно», – подумал он и торжественно закончил: – Хорошо находиться в тени ваших ветвей в жаркий день. Натура незаурядная. В любви… В любви вы верна!.. – и, сам потрясенный, надолго замолчал. Последнюю фразу, насчет любви, выговорить было не так-то просто. Но раз написано…
Она застенчиво рассмеялась:
– Ну что ж… Кое-что верно. Но кое с чем я все-таки не согласна.
– С чем? – бросил он быстрый взгляд.
– Ну, что… Если у меня что-то не выходит, то я будто бы отодвигаю это на второй план. Это не так. Я никогда перед трудностями не отступаю и всегда своего добиваюсь.
Бен снова посмотрел. С изумлением и восхищением. Без малейшего сомнения в ее правоте.
– Так ведь они не знали, – произнес он извиняющимся тоном, – индейцы эти. Из Польши…
– А вы в каком месяце родились?
– В августе. Четвертого августа.
– Ну, и какой у вас характер выходит?
Бен потупился. Насколько это позволяло ему управление «КрАЗом».
– Да ну… Совсем не похоже.
– Прочтите.
– Нет, я… Неудобно… Хочете – сами почитайте, – он протянул ей странички гороскопа.
– Ага! Вы, значит, кипарис! – отыскала девушка нужный параграф. – Дерево красивое, крепкое, мускулистое… – Она бросила на моментально приосанившегося Бена веселый, но изучающий взгляд. – Так… Дальше: в любых условиях спокоен, доволен, полон выдержки. Не любит одиночества. Суров с подчиненными, В любви несдержан и буен, – она снова бросила на него удивленный взгляд, – верен в дружбе.
Помолчали.
– Вот только про дружбу и правильно, – произнес жарко покрасневший Бен.
– Ну, а… а про… Про то, что суров с подчиненными? Похоже?
– Похоже, – кивнул он. – «КрАЗ» мой меня слушается. Вы извините – вопросик у меня. Вы местная? Сибирская?
– Сейчас – да. Уже три месяца. А раньше… москвичка.
– Ну?! – вскричал он, дергая ручку передач. – А мы с Жорой там были позавчера! В Москве! В Третьяковскую галерею летали! – И он стал оживленно рассказывать ей о своих впечатлениях. О том, что в третий раз они с Жорой ухитрились осмотреть картины бесплатно. Как? Очень просто – дошли до конца и двинулись обратно, навстречу потоку. И было такое чувство, точно они с Жорой в Третьяковской галерее одни, вдвоем то есть. Потому что никто, кроме них, от конца к началу пойти не догадался.
– Разговорился Бен, – всматриваясь в зеркальце, довольно произнес Жора, – психологическую атаку делает. Ишь – смеется повариха, ликует. Ну – все! Только бы про баранку не позабыл.
«Не на ту напал твой Бен, – усмехнулся Бронников, – тут, брат Капелюх, надежд на успех у твоего дружка – с гулькин нос. Глаза мне за Фомичева своего чуть не выцарапала. «Выбирайте выражения!»
Он снова ощутил беспокойство. «Черт, несколько бесцеремонно я с ним… Если догадается, что для отвода глаз я эту командировку придумал… Горяч парень, может удила закусить. Кажется, правильно возражал Бондарь. Ну, да авось не догадается Фомичев, авось обойдется…»
Ревели двигатели. Вглядываясь в плоское пространство тундры, вместе с Жорой напрягаясь в трудных местах, сжимая зубы, кулаки, бровями дергая – словно мог таким образом помочь водителю, – Бронников снова вспоминал ту давнюю зиму. Когда заблудился… Дважды на одном и том же месте заблудился. Там, где сейчас Базовый.
…Явился он тогда в лесхоз, вытащил из постели председателя сельсовета. «Расписывай!» – «А невеста где?» – «Невеста в надежном месте, друг. Не тащить же ее сюда по такому-то морозу!» Расписал председатель. Выдал документ. «Свидетельство о вступлении в брак». И двинулся назад Бронников. Снова ночь, снова метель. Километры, километры… «А вдруг опять, – думал он со страхом, – вдруг опять этот оазис? Даже не войду, мимо, кругом, крюк сделаю…» Но на этот раз оазис на пути его не возник. А может, и не было его вовсе? Мираж? Сон? Но брусника, кисло-сладкий, освежающий вкус ее… Куропатка с обгоревшими на костре перьями… Он очень устал, вымотался. Засыпал на ходу. Хорошо, что на деревья наталкивался, просыпался. И вот… Закружило его. В какую сторону течет река? И вдруг – выстрел. Еще… Справа. А потом он огонь увидел. Яркий огонек в метельной черноте ночи. А вот и люди бегут навстречу. Бондарь… С ружьем. Это он стрелял. «Где Алена?» – «На вышке! Огонь держит!» Взлетел он наверх – откуда только силы еще нашлись? – кричит: «Ты что? Зачем? Сорок три метра! Сердце!..» А она и плачет, и смеется. «Дурачок, – повторяет, – дурачок…» Тогда и он засмеялся. А кажется, и заплакал одновременно. «Смотри, что я тебе принес!» – и «Свидетельство» показывает. «Подожди, – обещает, – потерпи, здесь, в этих снегах, я устрою для тебя сад! Оазис! Не только елки да сосны, не только морошка… Самшит будет расти, амбра, платан!.. И это, как его? – гинкго! С листиками словно веер! Обязательно!» – «Дурачок, зачем же нам гинкго? Куда полезнее свежие огурцы!..»
Взревывал, надсадно хрипел «КрАЗ». Со скрежетом, неохотно включались скорости.
– Шофер ты хороший, классный, – сказал Бронников, – да бить тебя, Капелюх, некому. Что ваше транспортное руководство делает, почему не воспитывает вас?
