Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
– Мальчик? – проорал Фомичев, пересиливая гул двигателя.
Она расслышала, закивала.
– Нашего полу прибыло?
Она не сразу поняла. Он повторил. Снова не поняла.
– Мужского полу! Полу, говорю!..
Поняла. Закивала. Совсем поняла. Рассмеялась. Помолодела от смеха. Золотых серег в ее ушах почему-то не было. Темнели в розовых мочках крохотные проколы.
Публика в «Ан-2» оказалась разношерстная. Вот этот, скажем, ферт с усиками и в кепке клетчатой. Третьим в самолет ворвался, после Фомичева и Гали. У них это случайно вышло, господь бог помог. А ферт приложил все старания. Ворвался, сел, заоглядывался. Рядом с ним женщина место заняла, с девочкой. Лет тринадцать девочке. Ферт, собственно говоря, место девочки захватил. Протиснулся между ними, шлеп – занял.
– А? Что? Твое место?! А ты вот что, садись на коленки мне!
Нынешним тринадцатилетним по некоторым параметрам и двадцать три дать можно.
– Мерси, – надменно отказалась акселератка и уселась на колени мамы.
Ферт обратил свое внимание на Фомичева. Заулыбался. Море обаяния. Не рожа, а картофелина с усами и в кепке. И под левым глазом довольно еще явственный синячок.
– Выручишь?
Фомичев вопросительно поднял брови.
– Кореш мой, – кивок назад, в последние ряды, – во-о-он он сидит. В такой же кепке. Скучно ему там, без меня. Уступи! Что?
Фомичев поманил его поближе.
– Так ты бы сам к нему пересел. Там же свободно.
– Не, – покачал головой ферт, – качка там, – откинулся на спинку своего сиденья, закрыл глаза.
Фомичев повернулся к Гале. Попытался что-то сказать, что-то такое, ни к чему не обязывающее. Галя ему со скользящей, усталой улыбкой кивала. Фомичев представил вдруг, что моторный рев на минуту прекратился, а он – орет… Представил себе это, да так ясно, что тут же захлопнул рот. Мальчик на руках Гали завозился. Ожил сверточек, задергался. Растерянно поглядев вокруг, и на Фомичева в том числе, Галя стала демонстративно расстегиваться… Все вокруг тут же, не менее демонстративно, отвернулись, гордясь своей благовоспитанностью. А Фомичев нечаянно глянул. И остолбенел. Рот раскрыл. Ей-богу, не потому, что грудь… Лицо младенца!..
– А… А…
Отпустив почему-то сосок – наелся, может, а может, и впрямь с обдуманным намерением, – на Фомичева смотрел не кто иной, как Анатолий Серпокрыл. Копия его. В миниатюре.
– А… А как его зовут? – крикнул Фомичев.
Снисходительная усмешка тронула ее губы.
Заслоняясь, застегиваясь, она приблизилась чуть к его уху:
– Тима его зовут. Тимур…
– Тимур… Степанович?
– Пока Степанович.
«Пока? Как это – пока?»
Для того чтобы с соответствующей серьезностью обдумать это, Фомичев уставился в иллюминатор. Внизу, почти по курсу самолета, забирая влево, пересекая тундру, тянулась черная полоса. Трасса газопровода. Его еще только делали. Сваривали в одно целое разной длины плети.
– Посмотри, – послышалось сзади, – тут нефть будет струиться!
Смешно пошевелив усами, ферт с картофельной головой открыл глаза, тоже бросил в иллюминатор ленивый взгляд.
– Правильно! Возьми пирожок с полки!
Они еще долго перекрикивались через весь самолет, не обращая ни малейшего внимания на прочих пассажиров. Наконец тот, что с усами, снова задремал. Угомонился и тот, что сидел сзади. Фомичев поглядывал в иллюминатор. Тундра простиралась под крыльями, серовато-зеленовато-рыжеватый простор в частом накрапе озер, причудливо соединяющихся, сливающихся друг с дружкой, болота, болота… Чего больше – земли или воды? А реки до того извилистые – ненцы говорят: как утиные кишки. Реки, реки… Буровые вышки изредка проплывали внизу, с вытоптанной вокруг них, оголенной, истерзанной почвой. Красные, колеблющиеся языки газовых факелов… Значит, нашли, добурились!..
Вой двигателя стал душераздирающим, «Ан-2» трясся как в лихорадке. Удар. Толчок. Еще… Подпрыгивание… Замер. Тише, тише… Тишина. Из кабины, полусогнувшись, вышел один из летчиков, с виноватым видом развел руками:
– В Тарко-Сале пришлось сесть. Погода…
– Когда же в Салехард? – возопили пассажиры.
Проснулась и картофелина с усами.
– Что? Где начинается авиация, там кончается порядок? Да? – Усы его возмущенно топорщились. – Бен! Слыхал?
– Слыхал, – откликнулся его друг, – с такими темпами до Москвы мы знаешь когда доберемся?
Летчики ушли в порт. Узнавать. Большинство пассажиров выбрались наружу, топтались у самолета. Фомичев пригласил выйти погулять и Галю. Она отнекивалась сперва, дождь, но он выхватил из рюкзака японский зонтик.
– Бронников жене своей передать просил.
Выбрались из самолета, Фомичев раскрыл зонтик – алые маки по синему полю.
– Лазарев тоже такой купил, – сказала Галя, – такой и еще два. Прихожу вчера – а вся квартира в зонтиках.
– Что же ты не взяла, в дорогу-то? – Фомичев не мог оторвать взгляда от Тимура Степановича.
– Не сахарные, не растаем, – сказала Галя. Засмеялась. – Что? Похож?
Фомичев облизал пересохшие губы.
– Так это… – начал он нерешительно. – Это… Да?
– Да!
Улыбался ослепительным макам маленький Серпокрыл.
– А… А как же Лазарев? Он же… Он догадался?
Галя молчала.
– Теперь я точно… Теперь – знаю! – сказал Фомичев. – Уверен… Это Лазарев его… Толю… Толкнул или еще как-то, из мести!..
Галя не поняла. Наморщила округлый высокий лоб. И рассмеялась вдруг горько. Поняла.
– Фомичев, Фомичев!.. Чокнулся?
Тимур Степанович тоже засмеялся. Забулькал, показывая розовые десны. Словно сам Серпокрыл смеялся над Фомичевым. Галя поагукала сыну, счастливо поразговаривала с ним. Потом лицо ее снова затуманилось.
– Иду я с ним как-то, – произнесла она, глядя в сторону, – с Толей. И вдруг – Лазарев. Откуда он взялся – ума не приложу. Мы думали – нет его на буровой. Специально встретились – поговорить. Белая ночь… И вдруг Лазарев. Бежит. А Серпокрыл, Серпокрыл-то – попятился, попятился… Ка-ак бросится в сторону. Сапог в грязи завяз, остался, а он с одним сапогом убегает. Вроде тебя – как ты тогда, в первый день, помнишь? Тоже сапоги увязли…
– У меня оба, – облизал пересохшие губы Фомичев.
– А у него – один. Лазарев до сапога добежал, вытащил его из грязи и ко мне. Я думала – ударит сапогом. Степа, говорю, осторожней, я, Степа, в положении. А он: на, говорит, отдай ему, простудится. И протягивает, значит, сапог. Я взяла… – Галя все так же смотрела в сторону, не на Фомичева. – Летчики идут, – произнесла она буднично, – наконец-то…
– А я думал, что… Что его Лазарев…
Она снисходительно улыбнулась. Такое предположение снова показалось ей невероятным.
Подошли летчики. Виновато разводя руками. Погода…
– Погода… – разводили они руками. – А когда Салехард примет – неизвестно. Обратно летим, домой. Кто хочет, пусть остается в Тарко-Сале. Отсюда есть шансы выбраться. Три-четыре борта в день…
– Вернусь, – вздохнула Галя, – куда я тут, с Тимкой? А вдруг ночевать придется. Вернусь, – она поправила ребенку шапочку, – Лазарева все равно дома нет, – сказала она не совсем понятно, – да и в Салехард мне еще рано. Это я так… Терпежу не стало, вот и сорвалась. Мне туда дня через четыре надо, даже через пять. Так что…
Фомичев остался. Остались, разумеется, и друзья, увенчанные одинаковыми кепками. Пошли вместе искать буфет. Дружки переживали. Крыли улетевший «Ан-2» почем зря.
– Авиация – задохнись она! Быстро, выгодно, удобно! Так до Москвы нынче можно и не добраться!
– А что вы там забыли, в Москве? – хмуро глянул на их кепки Фомичев.
– Да пивка попить, – охотно раскрыли они свои планы. – К вечеру в Москве, перекантуемся ночку, а с утречка на проспект. Ну, знаешь – «Вставная челюсть» называется. «Синтетика» там, салон красоты, ресторан «Валдай», а сбоку, с торца – пивбар. Ребята говорят: а-а-атличным пивком там торгуют! Рыбка у нас, конечно, собственная! – похлопал главный из друзей, усатый, по рюкзаку. – Чебачок есть! Световой день в пивбаре отсидим, насосемся, а вечерком в Домодедово, к утречку, послезавтра, – дома. Нам, понимаешь, на вахту послезавтра, за баранку, шофера мы. Трубы мы с Подбазы возим, в рот ей полкило халвы!
– В Москву за пивком, – усмехнулся Фомичев. – Я думал, в Третьяковскую галерею.
– Если успеем, и туда заскочим, – заверил усатый. – Как говоришь? Треть… чего?..
В буфете друзья приобрели десяток сваренных вкрутую яиц, споро их облупили и, макая в соль, целиком запихивали в рот. Морщась, запивали шипящим, желтым, даже на вид приторно-сладким лимонадом.
– Ничего, Бен! Скоро пивка хватим!
У Бена – бледное, прыщеватое лицо. Восковые шрамы на запястьях рук. Вены себе от неудачной любви резал? Есть Фомичеву почему-то не хотелось, хоть и пора было. Буфетчица выдала ему с собой, завернув в газету, три яйца, три ломтя хлеба, щедро сыпанула в кулек соли. Прошел слух, что будет самолет в Тюмень. «Ан-20». «Может, в Тюмень сначала? – задумался Фомичев. – Изменение первоначального маршрута ничего, в общем-то, не меняет. Можно даже быстрей все поручения Бронникова провернуть. Почти все. В Тюмень, затем в Тобольск на день, затем в Салехард…»
В здании аэропорта шел ремонт. Девушки в заляпанных известкой робах перетаскивали с места на место высокие, сшитые из досок подмостки, козлы, забираясь на них, промывали потолки. Другие размешивали раствор, третьи, набросав его мастерками на кирпичную стену, штукатурили. Ни шатко ни валко, сказать по правде, работа у них шла.
Посетители, будущие пассажиры, хоть и рисковали испачкать свои плащи, из зала не уходили. Вдруг рейс объявят, вдруг билеты продавать начнут, не протолкаешься тогда. Вот и жались у касс, в дремотном и нудном ожидании. От нечего делать Фомичев заглянул в свой рюкзак. Хотя что, казалось бы, могло там найтись такого, что развлекло бы его? Отвлекло… Письма! Письма старшего Серпокрыла сыну. Чужие письма… Они, правда, оба были без конвертов. И следователь их читал, и, вполне возможно, еще кто-то. Все, кому не лень… На полях галочки, вопросительные и восклицательные знаки. Кое-что красным карандашом подчеркнуто. Не Анатолий же над отцовскими письмами так работал. Воровато оглянувшись по сторонам – вот черт, что значит некрасиво поступаешь, так и чувствуешь, что все об этом догадываются, – Фомичев прочел несколько отчеркнутых строк:
«…что ты всегда поступал и себе, и мне назло, боялся высоты, но лазил по деревьям, по стенам и башням Тобольского кремля…» «…Ну, хочешь, я вернусь на реку? Я же знаю, тебе не нравится, что я копаюсь после завода на грядках, что соседка называет меня «фермер», но ведь…»
Фомичев снова оглянулся по сторонам, и снова ему показалось, что на него устремлено множество укоризненно прищурившихся глаз. И все же не удержался, прочел строчку из другого письма:
«…Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я…»
Всего два письма. Всего несколько строчек из них. А то, третье, разорванное Анатолием на клочки и пущенное с высоты кранблока по ветру… Что в нем было, в третьем письме? Важное что-то, по всей видимости. Какая-то тайна, быть может. «Редко я, по правде говоря, маме и папе пишу, – пришла вдруг Фомичеву в голову непоследовательная мысль. – Ну, кроликов они разводят, ну, на даче сиднем сидят… Ну, не совсем они мне родные. Ну так что?»
– Эй, ты! Читатель! – закричала в это время с подмостков одна из штукатурщиц. – А ну, тащи козлы вместе со мной. А то слезать-влезать – полсмены уйдет на это.
Фомичев сунул письма обратно в карман рюкзака, подналег плечом на козлы – даже не дрогнули. Еще бы – из сырых досок. Да и трение… Да и деваха – будь здоров, килограммчиков на девяносто.
– Эх, и мужчины пошли, – смеялась она, стоя на козлах, как на постаменте, руки в бока, на курносом лице ироническое выражение, – не мужчины, а эскимо на палочке!
Фомичев осердился, толкнул посильней, она потеряла равновесие, охнула, быстро присела. Козлы чуть-чуть подвинулись по цементному, заляпанному известкой полу. Кто-то еще из очереди подошел. Развлечения ради. Присоединились и усатый ферт со своим дружком Беном. После десятка крутых яиц с лимонадом сила в них так и играла. Пошли козлы, пошли-поехали, как по ледяному полю во Дворце спорта.
– Стоп! – выпрямляясь, весело закричала деваха.
Теперь пассажиры уже с нетерпением ждали ее команд. Да и подружкам ее многие пришли на помощь. Кто воду тащил, кто тряс носилки со стальной сеткой вместо дна, просеивая раствор, чтобы камешков в нем не было, а кто и за мастерок взялся. Лишь бы, как говорится, время убить. А может, и так – для души. Все-таки поработать – это иногда лучше всякого развлечения. Час, бывает, за минуту покажется. Фомичев не один раз в этом убеждался. Об обеде порой забудешь. Жалко даже бывает, что вахта кончилась. Странно, но есть люди, которые этому не склонны верить. Работа по ремонту зала Аэропорта пошла так здорово, со смехом и шуточками, что никто и не заметил, как водрузилась на свой высокий табурет кассирша.
– Кому до Тюмени билетики? – заверещала она, словно пирожки на рынке продавала. – Билетики кому?! Билетики! На «Ан-20». На Тюмень!
Забыв о нечаянном субботнике, толкаясь, сшибая на бегу инструменты штукатурш, ведра и друг дружку, все бросились к окошечку в стекле. Едва не выдавили это стекло, даже подрался мимоходом кто-то. А худосочный Бен, чудом оказавшийся самым первым, уже совал в окошечко обе руки, чуть было не испорченные некогда из-за неудачной любви.
– Давай, Бен! Жми грудной клеткой! – придавал ему сзади бодрости оплошавший на этот раз ферт с усами. – Жми, Бен! Мысленно с тобой!
Оставляя в толпе пуговицы, треща по всем швам, зажимая в потном кулаке скомканный билет и сдачу, отдуваясь, счастливчики – а в их числе и Фомичев – выходили на улицу. Среди поля уже стоял светло-зеленый «Ан-20», и под крыло ему задним ходом осторожно заползал кормилец-бензовоз. «Ничего, – думал Фомичев, – сначала в Тюмень махну, потом письма в Тобольск отвезу, а там и в Салехард можно».
Чувствующий себя героем Бен – все-таки первым билеты вырвал! – обратился к Фомичеву за спичками.
– Надо это дело перекурить, – проговорил он тоном бывалого рубаки.
– Не курю, – сказал Фомичев, – и тебе не советую.
Бен смутился. Не зная, как быть, посмотрел на своего дружка.
– Так ведь до пива еще лететь и лететь, – развел тот руками, – как же без курева? Не согласен!
К трапу «Ан-20», не толкаясь, не забегая вперед – чего уж, место обеспечено, – двинулись втроем. Ферта с усами звали, как и следовало предполагать, Жора.
– Как чувствуешь – поспеем на смену послезавтра? – спросил он, крутя ус.
Фомичев поблажки в ответе не дал.
– Надо поспеть! – произнес он строго.
Кормилец-бензовоз, выполнив свою функцию, осторожно выбирался из-под крыла. В кабине рядом с водителем сидел мальчик лет семи-восьми и с восторгом, округлив глаза, любовался самолетом. Пальчиком на него показывал. Кончик пальчика, упирающийся в ветровое стекло, побелел даже. Нет чтобы папу поблагодарить за то, что в кабину бензовоза с собой взял, – уже на самолет тянет, уже мало ему бензовоза. Таковы люди.
«Надо поспеть! Надо поспеть! Надо поспеть!» – монотонно причитал в полете «Ан-20». Это у Фомичева такая игра была. Из рева двигателей, мелкой вибрации корпуса, из скрежета и скрипа стальных и дюралевых костей самолета (или вертолета) Фомичев силой воображения комбинировал и явственно слышал некий голос. Голос самолета (или вертолета). «Надо поспеть! Надо поспеть!» – тонкий, пронзительный, монотонный голос. Потом режим полета в чем-то менялся. Выше поднимались или через облако проходили – и голос самолета становился соответственно иным: басовитым, надтреснутым чуть, звонким или глухим. Но всегда оставался монотонным.
«Очень, очень, между прочим! – повторял самолет. – Очень, очень, между прочим!»
Или: «До Тюмени ух ты! – явственно выговаривал он своим дюралево-стальным языком. – До Тюмени ух ты!»
Или: «Гуляй, Вася, – не хочу! Гуляй, Вася, – не хочу!»
Вот таким образом коротая дорогу, развлекался Фомичев. Бен и Жора, сдвинув головы в одинаковых кепках и широко раскрыв рты, сладко спали. Все прочие три десятка пассажиров – то же самое, кто спал, кто подремывал. Старались поменьше двигаться, как бы оцепенели, вне времени как бы находились. Вдуматься, так летели сейчас только летчики, потому что для них полет – работа, а для пассажиров полет вынужденная трата времени, соединительная ткань жизни, хочется прожить ее с наименьшим ущербом, незаметно, проспать или… Когда-нибудь пассажиров замораживать будут на время полетов, консервировать, иначе говоря. Прихлопывая ладонью зевок, Фомичев глянул в иллюминатор. Внизу, через всю тундру, уклоняясь на этот раз влево от курса «Ан-20», тянулась все та же бесконечная труба. Широко зевнув, открыл глаза, могуче потянулся Жора. Тоже к иллюминатору – самое естественное движение души пассажира.
– Труба, – констатировал он. – Сначала в СЭВ, а там – в Чехословакию, Венгрию, Италию, Германию… И… – Он запнулся. Вполне возможно, на этом его географические познания кончались. – Ну, и в другие страны. Но ты мне, друг, вот что скажи, – потребовал он, – мы им и нефть и газок, почему же они к нам пивопровод не тянут? Пивко-то у них есть! «Пильзенское», «Будвар», «Сенатор», «Радербергер», «Праздрой», «Шуменское»… Вот у тебя, чувствуется, незаконченное высшее – не куришь, мало говоришь, так объясни, почему пивопровод они к нам не тянут?
Фомичев ответить на этот вопрос не смог.
«Эх, пивка бы! Эх, пивка бы! Эх, пивка бы!» – хрипел «Ан-20». Заскрежетало что-то. С удвоенной силой взвыли двигатели. Толчок. Пробежка с подпрыгиваниями. Сели. Неужели уже Тюмень?!
Оказалось – Ханты-Мансийск…
– Эй, летчик! – заволновался Жора. – Когда же мы в Тюмень полетим? В рот тебе кило конфет!
– Заправимся – и полетим, – спотыкаясь о чемоданы, прошел мимо второй пилот. – Всем на время заправки необходимо выйти!
Недовольно ворча, пассажиры заторопились к открывшемуся в хвосте люку.
– Летчик высоко летает, много денег получает! – меланхолически язвил Жора. – Бен, боюсь – подведем мы из-за летчиков родную Подбазу, опоздаем.
– Пусть они нам тогда справку выдадут! – кипятился Бен. – В рот им полкило печенья!
Кинулись искать буфет. Куда там… Вечер. Все заперто. Пусто. Ханты-Мансийск… Фомичев все поглядывал, поглядывал по сторонам, даже на цыпочки привстал, чтобы увидеть больше. А что увидел? Несколько домов вокруг поля аэродрома, заправляющийся «Ан-20»… А все-таки он может теперь сказать, что еще в одном сибирском городе побывал, в Ханты-Мансийске. Когда-то его еще занесет сюда? Да и занесет ли? Дети с «Ан-20», четырех-пяти лет, родившиеся и выросшие на базах да подбазах, в тундре, дети нефтяников, геологов, окружили клумбу перед зданием аэропорта, никогда не видели цветов. «Мама, что это?» – «Это такой большой-большой ягель, сынок!»
Заправились. Полетели. Фомичев развернул на коленях свой кулек: три яйца, три ломтя хлеба и горсть соли.
– Запасливый ты, – глянул Жора.
Съели запасы коллективно. Тем более что как раз три яйца было. Бен, правда, распустил шнуровку на рюкзаке и вытащил несколько соленых чебачков. Погрызли. Воды из самолетного бачка попили. На душе стало полегче.
– Теперь долетим! – удовлетворенно вздохнул Бен.
– Долетим, если этот не встретится… – поплевал через левое плечо Жора. – Этот… Как его? Сыр голландский!
– Летучий голландец, – задумчиво поправил Фомичев.
– Во-во! Летучий… голодранец!
«…Сыр голландский не люблю я! – монотонно подвывал «Ан-20». – Сыр голландский не люблю я! Сыр голландский не люблю я!» Потом режим полета изменился, и зазвучала в ушах Фомичева другая фраза: «Где-то будем ночевать? Где-то будем ночевать? Где-то будем ночевать?»
13-а
Прилетели за полночь. Но и в Тюмени ночь была белая. Светло, тихо. Казалось, на всем белом свете ночь сейчас белая. Может, оттого он и зовется белым, белый свет наш? Воздух был до того теплый, почти летний. И сразу налетели огромные комары. Решили, видно, что новички прибыли, не имеющие о них никакого представления. Пока шли до здания аэровокзала, штук двадцать кровососов погибло на щеках и на лбу у Фомичева. Жора и Бен – бегом, бегом – вырвались вперед. Пока Фомичев осматривался, адаптировался, глядь – они уже обратно движутся, сопровождаемые заспанной девицей в форменной тужурке и пилотке. Судя по всему, вылечит Бен прыщики. Э, пройденный этап…
– Все, друг! Летим! – радостно крикнул Жора. – Покимарим парочку часиков в «Ту сто четырнадцатом», а с утра – по пивку ударим! Понял смысл?
– А то давай, друг, с нами! – радостно предложил Бен. – От «жигулевского» хороший обмен веществ делается! Говорят.
Фомичев даже приостановился. А может, и в самом деле? А? Послать Бронникова с его поручениями куда подальше и… Мать с отцом повидать. И других… Не из-за прыщиков ведь!..
– Будь здоров, не кашляй! – удаляясь, хохотал Жора.
– Махну серебряным тебе крылом! – хохоча, удалялся Бен.
…В гостинице «Восток» свободных номеров не оказалось. Собственно говоря, администрация отсутствовала, спала. Вахтерша командовала.
– Чего стучишь? – сказала она, зевая. – Иностранцев побудишь! Обидятся они и… Сам понимать должен. На что нам война?
Гостиница «Турист» хотя и была открыта, хотя и доносилась изнутри музыка, но дверь ее сторожили два совершенно одинаковых милиционера. Они, правда, объясняли что-то какому-то мужику с желтыми усами, увлеклись – он их объяснения записывал в блокнот – и чуть было не прозевали Фомичева.
– Больше всего у нас дела весной. Почему? Снег сходит! И все становится видно, что зимой в снег спрятали. Гражданин! Гражданин! Вы куда? Пропуск! Не видите разве? Читать умеете? Читайте!
Фомичев только тут разглядел большой лозунг над дверью. Привет, мол, писателям, изучающим тех, кто… И так далее. И тому подобное. Мол, труд нефтяников их волнует… Глубоко…
– Так ведь я же и есть нефтяник! – воскликнул Фомичев. Сказал и покраснел слегка. Не любил хвастовства. Послушно, не вдаваясь в подробности, пошел вон. На крыльцо из гостиничного холла вышел вместе с ним и тот самый желтоусый мужчина. Кончики усов у него были седые. Где-то Фомичев этого желтоусого уже видел. Не в Москве ли?.. Не на параде? Постояли, посматривая на небо. Фомичев все пытался вспомнить, где же он его видел.
– Какая ночь светлая, – проговорил Желтоусый.
– Светлая – да ночь, – буркнул Фомичев.
Желтоусый тут же достал блокнот, записал.
– Я в том смысле, что спать пора, – счел нужным объяснить Фомичев.
Желтоусый и это записал. И теперь блокнот свой обратно уже не прятал. Вдруг Фомичев еще что-нибудь брякнет. Ну нет…
– Знаете что, – произнес Желтоусый, – подождите здесь… Одну минуту! – Он скрылся в гостинице.
Фомичев ждал. Интересно…
– Молодой человек, – послышался негромкий голос. Это был он, Желтоусый. Стоял на балконе первого этажа, справа от крыльца, и делал ему знаки, звал. – Лезьте через балкон, у меня в номере две койки свободные.
Но Фомичев почему-то застеснялся, заупрямился.
– Спасибо, перебьемся! – и ушел.
Медленно брел по пустынным улицам. После тундры даже ему, коренному жителю столицы, Тюмень показалась огромным городом. «Хорошо еще, – подумал он, – что спят все. Представить трудно, что эти широченные пересекающие одна другую улицы полны людей, машин…» Он пересек улицу, подошел к огромному, необыкновенно красивому зданию, дворцу. Кинотеатр. Постоял, полюбовался. Да-а-а!.. А что-то в этом кинотеатре идет? То же самое, что в поселке Базовом, – «Похождения брачного афериста». Фомичев присвистнул. В таком кинотеатре нужно что-то особенное показывать, а не… Он вернулся к «Востоку». Между стеклянными дверями подъезда – как же он раньше не разглядел?! – висел металлический ящичек междугородного телефона-автомата. Идея! Лихорадочно, даже чуть задыхаясь, Фомичев стал рыться в карманах, нашел несколько пятнадцатикопеечных монеток, набрал номер. Долго-долго звучали длинные гудки. Ну конечно, июнь… Что им в городе делать, старикам его? На даче сидят, кроликов разводят. Кому бы еще позвонить? Не поздно еще… Три часа разницы… Около десяти вечера сейчас в Москве. Длинные гудки… Голос… Фомичев нажал кнопку.
– Алло? – вопрошал голос. – Алло, я слушаю! – детский, нетерпеливый голос.
– Кто это? – спросил Фомичев.
– Егор. А вы кто?
– Егор? А ты молодец, Егор! Букву «р» стал выговаривать! Это дядя Юра говорит. Помнишь, два года назад я тебе коробок со спичками в день рождения подарил?
Молчание. Егор, должно быть, пожимал плечами.
– Н-нет… Не помню. А букву «р» я уже давно выговариваю. Я ведь в этом году в первый класс ходить буду!
– Поздравляю, Егор. Слушай, а где мама?
– Мама и дядя Женя пошли в гости, к друзьям.
– В гости? Вот как! Это на Садовом? Где магазин «Ткани»?
– Да, напротив американского посольства.
– Гм-м-м… Егор, а где же твой папа?
– Папа живет в мастерской. Уже давно.
– А дядя Альберт Крыжовников?
– Он за рубеж уехал. На год. «Волгу» оттуда привезет!
Фомичев присвистнул. Новостей – воз и малая тележка. Значит, бык на картине «Похищение Европы», как следует полагать, смахивает сейчас на некоего дядю Женю? Надолго ли?.. Фомичев неторопливо шагал по светлым уснувшим улицам. Сначала шел прямо, свернул затем направо. Шел, шел… Старый дом с колоннами на высоком берегу Туры. Музей… Ветрено тут… У стены с вырезанными в камне фигурами солдат – Вечный огонь. Тихо, пустынно. Светло. И плескалась под ветром, тянущим с реки, алая косынка пламени. Фомичев вышел на обрыв. Бревенчатые хибары внизу, экскаватор отдыхает… У самой воды вокруг костра сидели на бревнах, полулежали трое парней и две девушки. И собака, конечно. Один из парней гитару теребит. Двое играют в шахматы. Подняли головы на него. Наверно, на фоне неба он эффектно смотрится.
«Местные бичи, – предположил Фомичев, – а может, рабочие? Хибары эти ломают…» Ему захотелось спуститься, посидеть возле костра, чтобы щеки и глаза ощутили неровные всплески тепла. Побрел по обрыву, добрался до крутого спуска, затем – отмелью – до огорода, до костра. Шахматисты даже не пошевелились. Гитарист тренькал что-то минорное. На костре булькало, кипело какое-то варево. Девушки озабоченно заглядывали в котелок. Собака – ушки топориком – гостеприимно замахала хвостом. Собаки к Фомичеву всегда относились положительно.
– Приветствую, – проговорил он. – Можно погреться?
– Можно, только осторожно, – сказала одна из девушек, черненькая, худая, с большим ртом.
Помолчали.
– У нас, видите ли, сессия началась, – застенчиво объяснила вторая девушка, кругленькая, беленькая. – Сдали сегодня, ну и выбрались… Понимаете? На природу! – поднялась и стала помешивать варево.
– На природу? – невольно огляделся по сторонам Фомичев.
Почти все общество на это отреагировало. Даже один из шахматистов, сделав ход, счел возможным бросить на него косой взгляд.
– Не москвич ли? – перестал мучить струны гитарист.
– Москвич, – после некоторой паузы ответил Фомичев.
Снова соответствующая реакция. Даже второй шахматист ход сделал и поглядел. И тут же все успокоились, понимающе заулыбались. Чуть иронически даже. Девушки, передавая одна другой ложку, придирчиво дегустировали кашу. Шахматисты изобретали новую комбинацию, одним лишь им понятную. Гитарист вдобавок еще и запел что-то. Но прервался, не выдержал:
– Москвичи, как я заметил, Тюмень чуть ли не за Северный полюс держат, белых медведей ищут пытливым взглядом. А здесь – как по всей России – огороды, пригороды. Да и это уже с лица, так сказать, земли сносят, – кивнул он на экскаватор.
– Вот только комары у нас настоящие, – сказала Беленькая, – кусачие.
«Да, комары здесь всамделишные», – мысленно согласился с ней Фомичев, хлопая себя по лбу.
– У нас Андреевское озеро есть, – сказала Беленькая, – недалеко, километров двадцать… Такая красотища!
– Братцы! – вскричала вдруг Чернявая. – Едем завтра после зачета на Андреевское!
– Можно, – делая ход, произнес один из шахматистов, – если в конце дня…
– Отчего ж… – делая ход, пробормотал второй шахматист, – часика в четыре…
Беленькая радостно захлопала в ладоши:
– Ура! Великолепная идея! – Она посмотрела на Фомичева… – Истинно сибирский уголок! Вот увидите!
– Похоже, ты кому-то свидание там назначаешь! – сердито воскликнула Чернявая и, вырвав у покрасневшей подруги ложку, стала помешивать кашу сама.
Гитарист снова взялся за гитару, шахматисты расставляли фигуры для очередной партии. Подложив под голову рюкзак, Фомичев растянулся на свободном бревне. Собака подошла и прилегла рядом, свернулась в клубок. «Ничего нового, – устало подумал Фомичев, – почти так же, как дома, в тундре. И слава богу!» Закрыв глаза, он протянул руку, погладил жесткий, излучающий тепло мех. И ощутил горячее прикосновение собачьего языка.
Когда он проснулся, никого вокруг не было. Даже собаки. Только котелок с остатками рисовой каши стоял в изголовье. И ложка из каши торчала. Фомичев немного почесался – комары за ночь вволю над ним потешились, – подошел к реке, умылся. Съел кашу и, вымыв котелок, поднялся на обрыв. С неизменным постоянством плескался возле музея золотисто-алый фонтанчик Вечного огня. Фомичев купил билет, вошел в музей, долго стоял там у скелета мамонта. Самый, оказывается, крупный из найденных на территории страны… Здесь, на Тюменщине, найден. Гм-м-м… Найден? Или… М-да-а-а… Действительно, крупный экземпляр. Под потолок. А длинные бивни – на подпорках, как ветки яблонь. Внизу, на подставке, лежал еще один череп мамонта. Точно такой же. Словно запчасть. В следующем зале обратил на себя внимание Фомичева железный ящик сейсмостанции, с помощью которой нашли несколько месторождений. Тоже древность в своем роде, исцарапанная вся, металлические ручки отполированы множеством шершавых ладоней, блестят, как никелированные; углы побиты…
Когда Фомичев вышел из музея, как раз такси. Поехал по адресу, найденному в чехле зонтика, в больницу. Оказалось, это родильный дом. А Бронников про больницу написал. Стеснялся, что ли? Посещения, как и следовало ожидать, были тут запрещены, но в нижнем этаже имелась специальная телестудия. Фомичева усадили в кресло, показали, куда нужно смотреть. И вот на экране появился коридор третьего этажа. Мешки с бельем слева. Справа – стенгазета. «За здоровое материнство!» Даже несколько строчек можно прочитать: «Интразональный (внутрь носа) метод иммунизации живой вакцины…»
Но вот на экране появилось чье-то лицо. Мужчина какой-то, довольно молодой. В белом халате, в белом поварском колпаке. Врач? Взгляд острый, изучающий.
– Это вы Бронникову спрашиваете? – послышался из репродуктора энергичный голос.
– Да.
– А кто вы ей? Мужа ее я знаю… А…
Кто-то сбоку отодвинул его, отпихнул, можно сказать. Появилось знакомое, взволнованное лицо жены Бронникова. В халате, в косыночке…
– Здравствуйте, Алена Михайловна, – поклонился экрану Фомичев, – я из Базового, со Сто семнадцатой. Может, слышали, с лазаревской…
