Текст книги "Ворчливая моя совесть"
Автор книги: Борис Рахманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
– Вот спасибо, молодой человек, – надтреснуто басил дед, – мы вас не стесним, мы тихие.
– Деда, – интересовался внук, – а телевизор там есть, в «люксе»? – Лет ему, видимо, восемь было, внуку.
– Есть, Вовка, есть. Судя по цене за проживание, и телевизор есть, и синхрофазотрон!
В двухкомнатном номере действительно оказался телевизор, который тут же был включен. Шла детская передача. Вместо предполагаемого синхрофазотрона имелся душ, пропахший масляной краской. «У нас в Базовом, – сделал вывод Фомичев, – «люкс» шикарней». Он распахнул балконную дверь, в номер немедленно влетело несколько комаров, но, несмотря на это, постоять на воздухе, на уровне четвертого этажа, поглядеть сверху вниз на старый Тобольск имело смысл. Совсем недалеко от гостиницы, у самого устья глубокого оврага, стояла старая изба. Оттеняя ее темную, драночную, обомшелую крышу, трепетала бело-розовым цветеньем яблоня. Развалясь на солнышке, привязанный цепью к калитке, дремал хороший пес, темно-шоколадной масти, очень лопоухий – будто уши зимнего треуха отпустил, – с отрубленным хвостом. Охотничий. Кажется, сеттер. Церковка стояла, сиротливо-ободранная, а к стене ее приткнулись два окрашенных в желтый и голубой цвета вагончика. Вот дверь одного из них, голубого, раскрылась, высыпали девчата. Все в забрызганных известкой брюках и куртках. Побежали куда-то со смехом. Вдали по косогору, – черные огороды, что-то белое – кошка! – медленно, с таинственной недоброй целью пробирается по вскопанной земле.
Старик, сосед по номеру, раскрыл между тем свой гигантский черный чемодан – там у него все было разложено научно: электроплитка, кастрюльки, чашечки, мешочки и свертки с продуктами.
– Позавтракаете с нами? – спросил он. – Тогда я лишнюю порцию в котел заложу. Меню такое: пшенная каша с маслом. Чай с бутербродом.
Фомичев поспешил отказаться.
– Деда, – не отрываясь от телевизионного экрана, заметил внук, – кто же о таких вещах спрашивает? Нужно ставить человека перед фактом!
Фомичев распрощался, вышел. В буфете он купил пачку вафель «Ягодные». На улице, у подъезда, терпеливо ждала «Волга». Сдобный шофер, увидев его, встрепенулся, выскочил, открыл дверцу. «Ну что ж, – подумал Фомичев, – наверно, на кладбище съездить надо… Проведать…» Но почему-то изменил решение.
– Поедем, – проговорил он, – поедем… – развернул бумажку с адресом Серпокрыла-старшего, протянул шоферу: – Не знаешь, где это?
Шофер смущенно поморгал белыми ресницами.
– Вообще-то я нездешний, на стройку сюда приехал. С год песок возил, а потом пригляделся – и в управление. Махмудова возил, Кускова, Джавахашвили, Дартаньянца, Шапиро, Бондарчука… Теперь Маслова. Мамаша! – крикнул он, быстро опустив стекло на дверце. – Вы местная? Не знаете, где здесь вот эта улица?
Проходившая мимо женщина, видимо из гостиничного персонала, напоминавшая в своем кителе пожилую стюардессу, только что под козырек не взяла из уважения перед черной «Волгой».
– Так это ж она и есть! Вы на ней и находитесь, на этой улице! А какой номер дома вам нужен? – Она рассмеялась. – И номер наш! Гостиница под ним числится. Может, вам корпус «Б»? Так это сзади.
Отблагодарив, велев озадаченному шоферу подождать, Фомичев, то и дело почесывая затылок, обошел новенькое здание кругом и оказался у калитки избы, крытой обомшелой дранкой. «Корпус «Б» – значилось на табличке. Фомичев присвистнул. Шоколадный сеттер, обрадовавшись нечаянному развлечению, зазвенев цепью, вскочил на ноги. Уши его почти касались земли.
– Серпокрыл-старший здесь живет? – спросил Фомичев.
Сеттер усиленно задергал остатком хвоста, заулыбался, взмахнул ушами. Очевидно, это означало: «Да! Здесь!» Перешагнув через собачку, Фомичев постучал. И только после этого увидел на двери висячий замок. Хозяев нет дома.
– Брехун, – упрекнул он сеттера. И вернулся к машине. Позади слышалось разочарованное тявканье.
«Ну что? – подумал Фомичев. – На кладбище?..»
– Поедем на стройку, – сказал он. Он был еще не готов… Все еще не готов к встрече с могилой Толи.
…Сдобный шофер, обогнавший в пути два десятка самосвалов, доставив Фомичева по новой, из бетонных блоков, дороге в глубь тайги, виновато объяснил, что дальше не проехать.
– Болотники у тебя есть?
– А как же?
Из багажника были вытащены туго свернутые резиновые сапоги великанского размера. Не сняв даже башмаков, Фомичев сунул в них ноги и зашагал в лес.
«Поглядим, – думал он, хмурясь, – что это за стройка такая. Павел Викторович сказал, что ахну. А может, и не ахну? Что тогда? Подумаешь, стройка – химические заводы… Без нашей нефти все это ни к чему. Мы главнее!..»
Проводив его до обочины, шофер вернулся в машину и, надвинув на глаза кепку, удобно откинувшись, тут же уснул. Привычка такая выработалась у него во время томительного ожидания его многонационального начальства.
Фомичев шел по тайге. Отовсюду доносилось ворчание самосвалов, надсадный, задыхающийся клекот тракторов, экскаваторов, бульдозеров… Визжали, вгрызаясь в кору, зубья бензопил, слышался протяжный костяной, усиливающийся до пронзительно высокой ноты треск, обрывающийся вдруг тяжким глухим ударом о землю. Падали деревья.
«Понятное дело, – иронически улыбаясь, вертел головой Фомичев, – ясней ясного. Ничего особенного. Высечка леса… Раскорчевка… А здесь – уже колышки, огорожено все, распланировано… Ну и что? А здесь – фундаменты уже… О, уже стены!..»
Еще сырые, дымящиеся, еще стиснутые щитами опалубки, поднимались выше тайги стены… И Фомичев, задирая голову, щурясь от вспышек электросварки, то и дело забывал о своей иронии. Резиновые сапоги – незаменимая, в своем роде переносная, индивидуального пользования дорога. При ее помощи можно смело передвигаться по невообразимой грязи, по болотам. Болота, болота… Желтые цветы, желтая вода… И повсюду трубы, трубы… Трубы… Или соединенные уже в непонятные пока системы, или зияющие еще черными, как солнечное затмение, круглыми пушечными жерлами. И люди… В ватниках распахнутых – июнь все-таки на дворе! – в тех же куртках с надписями и рисунками на спине и рукавах, в ушанках, в желтых каскетках и смешных пляжных кепочках… Фомичев шагал сквозь начиненную техникой, развороченную металлом тайгу и постепенно, вглядываясь в людей, захваченных работой, невольно – чисто человеческая черта – стал напрягать то руки, то ноги, то плечи, то все существо свое; дергался, оскаливал зубы, сдвигал брови, не мог удержаться, чтобы не повторить хоть мысленно то, что делали они, чтобы разделить с ними таким образом хоть в тысячной доле их напряженное, застигнутое врасплох усилие.
– Фомичев! – раздалось вдруг среди рокота двигателей, треска падающих наземь всем – навытяжку – телом угрюмых таежных лиственниц, среди слоновьего, тупо-добродушного ворчания экскаваторов, среди слившихся в одно целое бешеной радиомузыки, смеха и говора. – Фомичев!..
Он дернулся, заоглядывался. Не может быть…
– Я! – донеслось сверху, со стиснутой опалубкой стены. – Что нужно?
По движению одного из бетонщиков, точно так же, как он, только что дернувшегося, повернувшего на призыв голову и нетерпеливо ждущего теперь ответа на свое «Что нужно?», Фомичев угадал однофамильца и не отрывал теперь от него изумленно-недоверчивого взгляда.
– Фомичев! К телефону!
Ого! В этой чаще уже призывно заливается телефон! Распустив пряжку монтажного пояса, гремя его цепями, однофамилец стал спускаться вниз. Нетерпеливо пропустив несколько железных ступеней-прутьев, прыгнул, побежал в вагончик. И Фомичев туда же. В раскрытой двери кричат друг на друга подрядчики и субподрядчики, выясняют производственные отношения. Не поделили что-то, кирпич на штуки считают, самосвалы на сотни.
– Тихо вы! – умоляюще протягивал к ним руку Фомичев, тот, здешний. – Не слышно же, как она мне про любовь говорит! Ната! Натусь! Слышу, слышу, не беспокойся! Ну! А то как же! Само собой! А то как же? Фаю? Бери! Ну! Договорились! Договорились, говорю! Ага! Ну, до вечера! – Лицо его, загорелое, круглое, сияло, как начищенная медная пуговица. По всей видимости, за ничего не значащими восклицаниями, за словами-сорняками: «Ну!», «Само собой!», «Ага!» – и тому подобными скрывался немалый и весьма приятный смысл. Может, и впрямь «Я тебя люблю!» прокричала она ему сквозь этот гвалт и сумбур? И Фомичев ощутил внезапно нечто похожее на зависть. А когда, проследив за возвращением однофамильца на рабочее место, понаблюдал также и за тем, как тот работает, как сыплет из-под электрода снопами медленно, нехотя тающих желтых искр, как, откидывая на минуту с лица забрало, придирчиво любуется кроваво-алой, опаляющей глаза строчкой, позавидовал по-настоящему, поймал себя на этом без всякого труда. «Но почему? – спрашивал он у себя. – Я ведь и сам не лодырь… Я и сам могу свое дело делать так, что… Так что залюбуешься!.. А что, нет разве?..» То и дело оглядываясь на звездочку электросварки, сиявшую там, наверху, он двинулся дальше. Среди котлованов, среди поднимающихся повсюду невероятных стен – как праздник среди рабочих будней – возник внезапно жилой квартал. Новенький, девятиэтажный, любо-дорого посмотреть. И вывески уже, вывески… Стеклянные, наполненные неоном колбаски букв: «Фрукты-овощи», «Малыш», «Парикмахерская», «Сберегательная касса», «Штаб народных дружин»… А на балконах уже бельишко сушится, а на подоконниках уже банки виднеются, в которых золотыми рыбками ходят соленые огурцы. И даже некоторые окна первого этажа забраны уже решетками, чтобы не унес злой человек добра, в поте лица нажитого. И очень украшали этот квартал оставшиеся в живых, чудом уцелевшие березы, сосны, лиственницы. Пощадило их литое плечо оранжевого экскаватора, того самого «катерпиллера», не задел боком неповоротливый тяжеловоз «магирус», не перекусили корней стальные челюсти тракторных гусениц – и вот, навевая лирическую грусть, белеет теперь во дворе девятиэтажного, у самого подъезда, береза. Суетятся, волнуются на ветру, показывая серебристую изнанку, маленькие, изящные листочки, а сосна, бронзовостволая, как бы сконцентрировала в себе всю срезанную новым городом тайгу, весь ее бальзамический дух, дикую, кроткую, затаившуюся силу… На глазах у Фомичева, секция за секцией, рос очередной девятиэтажный. А каждая секция, колыхающаяся на крюках крана, была уже с застекленным окном, и дом как бы все больше прозревал с каждым таким трехстворчатым окном, он, собственно, из одних окон и состоял, стоглазый, как стрекоза, дом. Пустое пространство заполнялось домами – оно тоже было компонентом стройки, пустое пространство, без него ничего нельзя было воздвигнуть. Кварталы медленно обретали облик города, который раздвигал плечи, рос в ширину, длину, как вешняя вода, заливал приготовленное для него в тайге русло. Скоро, уже скоро эта белокаменная, сверкающая стеклом окон волна дохлынет до своего предела, до выстроенного загодя вокзала, и там она успокоится, придет в себя, и только тогда по-настоящему расцветет, раскроется ее пока еще не совсем отчетливая красота.
…Вымыв в луже сапоги, Фомичев выбрался на дорогу и неслышно подкрался к «Волге». Не хотелось, чтобы проснувшийся от звука его тяжелых шагов шофер выбегал открывать дверцу.
– А?.. Что?.. Это вы?.. – очнулся шофер. – Извините, уснул. Понимаете, привычка у меня выработалась. Пока начальство на заседаниях сидит или – вот как вы – по болотам шастает, я и отдохну.
– Так вот ты почему такой сдобный! – сделал вывод Фомичев. – Знаешь что? – решил он. – Больше меня катать не нужно. В гостиницу отвези – и езжай спать. Привет Маслову твоему.
Приехали в гостиницу. Хоть телевизор работал, орал на полную мощность – Вовка отсутствовал. А дед принимал душ. Крякал там, ухал. Вышел благостный, помолодевший по крайней мере на неделю и энергично принялся за приготовление обеда.
– Меню такое, – объявил он, – суп из концентратов, гороховый. Каша пшенная с тушенкой. На десерт – конфета «Ласточка». – О том, будет ли Фомичев с ними обедать, не спросил. Выполняя совет внука, хотел поставить соседа по номеру перед фактом.
– Спасибо, – на всякий случай отказался Фомичев, – я ресторан запланировал, аппетит накапливаю.
Оказалось, что за истекшее время дед с внуком успели уже посетить краеведческий музей.
– Место здесь высокое, на горе, – колдуя над электроплиткой, делился дед накопленной информацией, – с водой трудно было, из Иртыша ее таскали. А единственный колодец у митрополита был, во дворе Софийского собора. В сто метров глубиной! А ворот колодца знаете кто вертел? Медведь! – Он басовито засмеялся, закашлялся. – Медведь! Представляете? То-то любо было мне сейчас душ принимать!
Оказалось также, что дед с внуком собираются сегодня же ночью – в три ноль-ноль – отплыть на теплоходе «Ударник пятилетки».
– Билеты перед самой отправкой продавать будут, так что мы пораньше выйдем, в час. Одни спать будете, без помех.
– А куда вы поплывете?
– Пока в Салехард, – туманно ответил дед, – а там видно будет…
«В Салехард?.. Гм…» Фомичеву, собственно, тоже в Салехард нужно было. Вот выполнит он поручение Бронникова – вернет Серпокрылу-старшему его письма и… Серпокрыла-младшего проведает – и можно хоть в Салехард. Там, в Салехарде, он посетит Панх, продлит договор на аренду «Ми-6» и… Фомичеву подумалось вдруг, что ему, по правде говоря, все равно куда ехать, лететь, плыть… Можно и в Салехард… Что это с ним? Да, да, что-то такое происходит с ним, проклевывается что-то… Он вышел на балкон, глянул сверху вниз на корпус «Б». Как там? Явились хозяева? Даже отсюда, с балкона, можно было разглядеть замок. Но в осененном мирно цветущей яблоней дворе шел смертельный бой.
– Трррр!.. Татата-та! Трррр-ррр! – сыпались автоматные очереди.
– Пах! Пах! Па-пах! – раздавались одиночные, прицельные выстрелы.
– Трр-тррр! Дыдыдыдыдыды!..
Четверо мальчиков, от пяти до девяти, а среди них и сосед по номеру Вовка, сжимая в руках обрезки водопроводных труб и прочие образцы новейшего автоматического оружия, засев за забором, отбивались от наступления точно таких же, как они сами, отважных солдатиков. Радостно тявкал, прыгал, с силой натягивая звенящую цепь, чуть ли не удушая себя ошейником, шоколадный сеттер. Вот так развлечение! Вот это жизнь! Фомичев подумал, что песик ничем, пожалуй, от мальчиков не отличается. В зоопарке, в Москве, есть специальная площадка молодняка. Самые разные звери-детеныши увлеченно играют там друг с дружкой. Так и здесь. Вон те двое – явные волчата. Эти двое – тигренок и львенок. Тот, голосистый, – петушок, этот – барашек, вон тот – хомячок. А голенастый Вовка – лосенок.
– Тррр! Дыдыдыды!.. – хлестали воюющие стороны друг по другу беспощадными очередями. В упор.
– Пах! Пах! – раздавались одиночные, прицельные.
Неожиданно бой угас, закончился. Надоело.
– Ребя! – сказал один из нападающих – львенок, широко зевая. – Айда в кремль! По стенам там полазим.
Все выразили полную готовность, в особенности Вовка:
– А, знаю! Это где козы пасутся? Пошли!
Самый маленький, похожий на хомячка, отказался.
– Да он высоты боится! – насмешливо закричали Волчата. – Дрейфит! Дрейфит!
– Я?!? – обиделся Хомячок. – Я дрейфлю?! Сами вы… Вот, глядите! – и он показал обществу большой ключ от висячего замка. Именно из этого ключа производились только что одиночные прицельные выстрелы.
– А ты его спрячь в условном месте, – сказал Вовка, – это же элементарно! Где у вас с мамой условное место на крайний случай?
– Зимой в поленнице было, а сейчас вот здесь, под лопухом.
– Так прячь – и пошли!
Возражать теперь было невозможно. Отделавшись от ключа, Хомячок кинулся догонять компанию. Натягивая цепь, отчаянно тявкал вдогонку сеттер. «А я? А меня? Несправедливо!..»
Покинув балкон, Фомичев вошел в номер, по которому уже распространились ароматы концентрированного супа и пшенки-тушенки, достал из рюкзака письма и, прыгая через три ступеньки, побежал вниз. Увидев его, сеттер снова воспрянул духом, заулыбался, затряс ушами. Очень компанейский пес, коллективист. Отогнув пыльно-зеленый, жилистый лопух, взяв ключ, Фомичев при полном и радостном одобрении сеттера отпер замок, вошел в темные пахнущие затхлостью сени, где тусклым золотом поблескивал на табуретке примус, а затем и в горницу. Он собирался только положить на видном месте письма и уйти, но подумал, что именно здесь, в этих бревенчатых стенах, вырос Анатолий Серпокрыл, сидел когда-то за этим дощатым, изрезанным столом, на этом вот стуле, не доставая ногами до половиц, как недавний мальчик-хомячок, Толин племянник должно быть, – и замер, всматриваясь, скользя взглядом по полке с учебниками и детскими книжечками, по старенькому телевизору, накрытому белой кружевной салфеткой, по железной кровати с колесиками на ножках, по… На долю секунды ему почудилось, что он сам… Сам здесь вырос… Ничего фантастического в этом ощущении не было. Разве не родился Фомичев в Тобольске, разве не бегал по этим улочкам вплоть до семи лет? Странно, что они с Серпокрылом земляки. Кто мог это предполагать? Может быть, Серпокрыл даже родился здесь!..
Со двора донесся радостный лай, визжанье сеттера, раздались чьи-то поспешные шаги, вошла молодая женщина с клеенчатой сумкой, из которой виднелся надкусанный кончик белого батона.
– Ой! – вскрикнула она, отшатнувшись.
– Извините, я… Я только письма хотел оставить. Передать…
– Как вы сюда вошли?
– В дверь… Дверь открыта была, – солгал Фомичев, – а пес не залаял…
– Джерик у нас глупый, – успокаиваясь, улыбнулась женщина. Села на стул. – Ох и напугали же вы меня, ноги не держат. Задам я Генке за дверь! Какие письма?
– Вот… Для отца Анатолия. Для Серпокрыла-старшего.
– Для Серпокрыла? – она недоуменно выпятила нижнюю губу. – А почему мне? Сюда? Серпокрыла уже сто лет, как снесли. Еще полтора года назад. Гостиница сейчас на том месте, – она кивнула на окно, затененное задней стеной гостиницы. – У него было строение номер один, а у меня строение номер два. По-новому если – корпус «Б». Не повезло мне, не снесли, а то бы и я однокомнатную квартиру получила. Говорят, правда, на месте моего дома стоянку для автомашин сделают, тогда…
– А где же Серпокрыл сейчас живет? Она пожала плечами:
– Может, в пароходстве знают. Я-то с ним в ссоре всю жизнь. Огород он у меня оттяпал. Ты, говорит, все равно ничего не сеешь. Потом, правда, вернул, когда Толька погиб. И мой вернул, и свой отдал, – испуг у нее прошел, и она говорила, говорила. – А признаться – на что мне огород? Я и в самом деле ничего не сею. У меня и не вырастет ничего. Я неумеха, у меня обе руки левые…
Он узнал у нее, где кладбище, где пароходство. Откланялся. Провожая его до порога, она все говорила, говорила:
– Извините, беспорядок у меня, дом старый, нет смысла новую мебель покупать. Говорят, на месте моего дома стоянку для машин хотят сделать, вот тогда…
В гостиницу Фомичев решил не заходить. Двинулся в сторону пароходства. Это оказалось не так-то близко, под горой, в старом городе. Так что по пути он завернул в кремль, почитал чугунные мемориальные доски на стенах церквей и колоколен. Увенчанные золотыми маковками голубые купола Софийского храма были обнесены почерневшими от дождей дощатыми лесами. Изнутри слышался дробный стук многих молотков, выгибали жесть. Просторное подворье поросло травкой, в ней по-деревенски извивались пепельно-серые, протоптанные туристами тропинки. Из древнего флигеля слышалась музыка. Труба… Виолончель… Скрипка… Каждый инструмент вел свое. «Музыкальное училище» – значилось на вывеске, сверкавшей рядом с чугунной чернотой мемориальной доски. Фомичев вошел. У входа – бачок. Он попил водички, добытой без помощи медведя, поглядел по сторонам, на афиши. «Концерт…», «Концерт…», «Бах…», «Алябьев…» Молодежь входила – выходила. В джинсовой одеже, кудри, естественно, до плеч…
…На белой кремлевской стене – верней, розовато-желтоватой от проступающего сквозь известку выщербленного кирпича – возле толстобокой угловой башни слышались знакомые звонкие голоса. Мальчишки. Львенок, Тигренок, Петушок, Барашек, Хомячок, Волчата и Лосенок. Всматриваясь в открывающийся с высоты Алафеевской горы простор Сибири, глядя на крыши старого Тобольска, на Княжий луг, размашисто жестикулируя, они совещались, как лучше отразить набег полчищ хана Кучума. Каждый из них видел себя в эту минуту Ермаком.
– А с колокольни еще дальше видно, – хвастался Львенок, – оттуда даже стройку видно! Знаешь, кто там у нас начальник? Менделеев, вот кто! Слыхал про такого?
– Менделеев?! – засмеялся всезнающий Лосенок. – Ну и сказанул! Менделеев – изобретатель! Он таблицу изобрел! Таблицу умножения!
– Не веришь, значит? Ребя, вру я, скажите?
– Не врешь! – поддержали Волчата. – Он ведь тобольский – Менделеев. У нас родился!
– Ему в новом городе квартиру дали, – добавил Хомячок, – а в его доме музей сделали. Правда, правда!
– У нас в Тобольске многие родились, – гордо произнес Львенок, – Конек-горбунок, например, у нас родился!
– Вовка! – крикнул Фомичев. – Тебя дед ищет! Обед готов! Суп гороховый и каша с тушенкой! И конфета «Ласточка»!
«Се ля ви, – вздыхал Фомичев, – Менделеев, Конек-горбунок и аз грешный…»
По беленым стенам кремля двигались голубые лохматые тени лохматых, изумрудно-зеленых деревьев. Доносилась музыка. Каждый инструмент вел свое, а получалось нечто целое, очень подходящее для этого июньского, щедрого на солнце дня. Вниз, в старый город, Фомичев спустился, пересчитав сто девяносто семь ступеней Прямского взвоза. Поплутал по одноэтажным и двухэтажным улицам и улочкам. Зашелестел дождь. Фомичев спрятался от него в магазин «Подарки». Полюбовался там на товары для новобрачных – от самого потолка до полу висело подвенечное платье с фатой, прямо привидение. Перебежал под дождем в «Продукты». Яйца там имелись в продаже, бледно-зеленая, свежая, но уже увядшая капуста. На стене висели рецепты приготовления вкусных и питательных блюд из мойвы, бобов и черствого хлеба. Какая-то девочка, бледненькая, словно та самая парниковая капуста, но с пышными бантами в тощих косичках, спросила у Фомичева, сколько времени. Он сказал.
– Еще полчаса ждать, – вздохнула девочка. Она стояла у закрытого на обед лотка мороженщицы.
На стене магазина, над прилавками, – богатое панно: Ермак со дружиною расположились на обед. И, покупая свежую капусту и не менее, по всей вероятности, свежие яйца, с улыбкой изучая новейшие рецепты приготовления деликатесных блюд, неунывающие тоболяки гадали, каково же меню Ермака Тимофеевича со дружиною?
Дождь кончился, Фомичев разыскал здание пароходства, но застал в нем одну лишь старую сердитую уборщицу.
– Куда?! Куда тебя несет?! – закричала она по-боцмански. – Чего палубу топчешь, салажонок! Не видишь – только драить ее начала! О господи! Думала, угомонились до понедельника, – так нет!
– Товарищ уборщица, – выскочив обратно и несмело просунув в приоткрытую дверь кончик носа, спросил Фомичев, – вы случайно адрес товарища Серпокрыла не знаете? Капитана!..
Несколько смягчившись от его вежливого обращения, опершись на швабру, она сделала передышку.
– Серпокрыла? Это который за рупь зайца догонит? Да вроде недалеко живет, на горке. По Прямскому взвозу подымись… – и назвала место, где в настоящее время красовалась новая гостиница. – Он как раз нынче ночью отходит, твой Серпокрыл, – добавила она, – ночью сегодня. На Салехард.
– На «Ударнике пятилетки»? – сделал соответствующее умозаключение Фомичев.
– Ну!
– Товарищ уборщица, давайте я вам остаток палубы вымою. Я хорошо вымою! Ибо… Ибо еще в писании сказано было: уважайте труд уборщиц!
Она застеснялась, заулыбалась. Отмахиваться стала, будто он невесть что ей предложил.
– Ладно, ладно, телок! Беги уж, беги на свой студион, взбрыкивай!..
Что верно, то верно, – многие славные родились в этом городе. И многие славные закончили в нем свой жизненный путь. Ветер, отряхая душистый липовый цвет со скрипящего, почти черного дерева, усеял им обомшелый гранит надгробья. Кюхельбекер. Кюхля… Венок из ярко-желтых одуванчиков лежит на камне. Тяжелый гранитный прямоугольник… Словно слепой, Фомичев стал водить пальцем по едва выпуклым буквам и ощутил идущий из-под земли ледяной ток.
– В одна тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, – с пулеметной скоростью повествовала экскурсоводша бредущей за ней по лужам группе туристов, – ссылка декабристов закончилась. Им разрешили вернуться по домам. Однако, к большому сожалению, не все уже смогли милостью этой воспользоваться. Ведь только у нас, в Тобольске… Сколько могил, товарищи, мы осмотрели?
– Шесть! – первым ответил какой-то великовозрастный отличник.
– Эта шестая, – уточнил кто-то, щелкнув затвором фотоаппарата.
– Правильно! – кивнула экскурсоводша. – А всего их семь. Перейдем, товарищи, к следующей могиле!
Преследуемый ее деловитым пулеметным голосом, Фомичев свернул в сторону, миновал церковь Семи Отроков, построенную «геодезии сержантом Андреем Абариным». Протискиваясь между оград, потревожил кусты, обрушившие на него краткие, но обильные водопады. На продолговатых холмиках в банках с водой стояли небогатые сибирские букеты. Черемуха, те же одуванчики, иногда – сирень. Много было бумажных цветов. Дебелые женщины, туго обтянутые трикотажными тренировочными рейтузами, заправленными в цветные резиновые сапожки, сидя на корточках, сдувая со лба желтые от перекиси водорода кудряшки, вдохновенно красили ограды на могилах своих мужей. Час минул, другой пошел – найти место, где покоился Анатолий Серпокрыл, Фомичев так и не смог. Затерявшийся в бесконечных кварталах кладбища, мокрый и уставший, он остановился внезапно, до самого сердца пронзенный неожиданной догадкой. Почему, по какой причине она явилась ему именно здесь, в таком месте, – этого он не знал. Вовсе не оттого, под предлогом командировки, отослал его из экспедиции, из поселка, с буровой Бронников, что он мешал ему, Бронникову. Он Лазареву мешал, Лазареву! А Лазарев нужен Бронникову – вот и весь секрет. Никакого сомнения не было у Фомичева в верности своего открытия. Непроизвольно, сопоставляя факты, детали, все это время работал его мозг, пытаясь установить истину. Оказывается, работал. И истину установил. Оскорбительную, нестерпимо обидную истину. Отделаться от него хотя бы на неделю… «Постой-постой! Только ли на неделю? Да ведь это же… Он же спровоцировал меня, Бронников, чтоб я вовсе… Чтоб сбежал! Побег мне облегчил, ускорение придал, под зад коленкой! Ах, так! – скрипел Фомичев зубами, продираясь между железными кладбищенскими оградами. – Значит, так?.. Значит, меня в дурацкую командировку – ветра нюхнуть, меня – в отставку, чтоб Лазареву работалось вольготней. А на мое место… А на мое место? Кого? Заикина?! Хорошо же, – почти вслух вскрикивал Фомичев, – раз так… Раз вы так… Раз я вам мешаю – тогда все! Конец фильма! Набиваться не стану! Беру шинель – иду домой! У меня, в конце концов, есть обязанности и перед самим собой, мне надо закончить образование! Заочно? Нет, довольно! Очно! Только очно, и никак иначе!..» Протискиваясь между свежевыкрашенными оградами, перешагивая через оплывшие, продолговатые холмики, через стеклянные банки с дождевой водой, в которых торчали бумажные цветы, он опять вышел к церкви Семи Отроков, покинул кладбище. Он даже как-то успокоился. Даже о Толе опять задумался. Может быть, и хорошо, что он не нашел его могилы? Могила… это уже никаких сомнений. А так – Толя для него как бы жив. Фомичев горько вздохнул. Жив? Прощай, Серпокрыл! Прощай, Толя! И Фомичев словно груз некий с души сбросил. Принял решение. А может, он его уже давно принял? Намного раньше, чем отправился искать могилу Толи. Может, еще тогда, когда однофамильцу своему позавидовал, его веселой уверенности в том, что жизнь так ясна, а значит – хороша, его увлеченности своим слепящим глаза делом? Или еще раньше? Когда оглядывался на аэродроме в Тюмени вслед поспешающим на «Ту-114» Жоре и Бену? Или еще тогда, на буровой, в тундре, когда обрастал там бородкой, кудрявыми бакенбардами, боясь вернуться в поселок, боясь поддаться соблазну, слабости минутной – и улететь?.. Да, вполне возможно, – Фомичев это сознавал, – уже давно вызревало в нем это… Но он… Нет, нет, он ни в чем не виноват! Как аукнется, так и откликнется – поговорка права. Его обманули, предали, можно сказать. И он вправе ответить тем же. Да, да, решение принято! «Надо это отметить, – подумал Фомичев, нервно осклабясь, – начинается ни много ни мало новый этап жизни…» Пообедать, впрочем, пора было в любом случае, а одновременно и поужинать. Собственно, он и не завтракал сегодня, если не считать пачки вафель «Ягодные».
13-г
В ресторан при гостинице Фомичев явился как раз вовремя. Еще бы полчаса, чуть больше – и пиши пропало: «Свободных мест нет!» А так он успел даже столик по вкусу выбрать, у окна. Действовал с непреклонной мрачной решимостью, словно мстил кому-то тем, что задумал повеселиться. «Вот вам…»
– Ну и ресторанчик! – похвалил он хмуро, оглядевшись по сторонам. – Прямо как на Западе где-то!..
– Так ведь Сибирь-то у нас Западная! – бросила пробегающая мимо официантка в зеленом платье.
За окном виднелась ободранная церквушка, к стене ее уютно приткнулись вагончики, желтый и голубой. Эту церквушку и эти вагончики он видел уже с балкона своего «люкса». В ожидании чрезвычайно занятой официантки, напоминавшей в своем платье листок салата, Фомичев изучал меню, бросал мрачные взгляды на девушек за соседними столами, наблюдал за настраивающими свои электрогитары музыкантами. «Ох и гульнем же, ваше благородие!» – обещал он себе мрачно. Посмотрел в окно. Из голубого вагончика как раз выходил кто-то. Две принаряженные девицы, на каблуках, в мини, каштановые волосы по плечам… Наверно, те самые штукатурши. И один кавалер на двоих. Но зато какой кавалер! Фомичев!.. Однофамилец!!. Тоже, черт возьми, гоголем смотрит, при галстуке. Куда это они? Уж не в ресторан ли? Так и есть, сюда, кажется, сюда поворачивают!
Фомичев скинул куртку, повесил ее на спинку стула, чтоб знали: стол занят, – и кинулся в вестибюль. За швейцара там действовала женщина, худющая старушка с папиросой во рту.
– Милые вы мои, – утешала она, как могла, через запертую дверь Однофамильца с его дамами, – так ведь занято все, что сделаешь? Ну, погуляйте, погода хорошая, чего здесь-то сидеть, в дыму? Эка невидаль! – и прикурила от испепеленной папиросы следующую.
– Пропустите их, – потребовал Фомичев, – это ко мне. Стол заказан!
Еще не веря такой удаче, счастливая троица последовала за невозмутимым и мрачным Фомичевым в ресторан, а при виде удобного во всех отношениях столика пришла в восторг.
