Текст книги "Донбасс"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

"Вот и первый!" – тревожно подумал Андрей.

Светличный взял билет с подушки и медленно вслух прочел: "Братченко Григорий Антонович".

– Запомним! – жестко сказал он. – Братченко Григорий Антонович, – и вдруг с силой швырнул билет на койку. – Подлец ты, Братченко Григорий Антонович!

– Он от воздуха затосковал, – смущенно сказал Мальченко, в эти дни подружившийся с Братченко; их койки были рядом. – Все на воздух обижался. Он на свежем воздухе вырос, в степи. А тут на шахте…

– А мы что же, в пещерах жили? – зло перебил его Светличный. – Нам, небось, тоже свежий воздух люб. А не бегаем. Нет, видно, легко ему билет достался, легко и кинул. Только врет! Ничего, – пригрозил он. – Теперь ему нигде свежим воздухом не дышать! Для него теперь везде воздух отравленным будет. Иуда!

– Надо в его организацию сообщить, – предложил Глеб Васильчиков, парень из Харькова.

– В газеты надо написать, вот что! – крикнул Виктор. – Пусть все знают!

Ребята зашумели:

– И в газеты и в ЦК комсомола.

– А если матери его написать: вот какой у вас, тетенька, сын подлец, а?

– Мать здесь при чем?

– А пускай воспитывает лучше! Не растит подлецов!

– Смалодушничал он, может, еще сам вернется, – раздался чей-то неуверенный голос.

– Вернется. Жди! – захохотал Виктор. – Такие не вертаются!

Светличный молчал. По привычке он еще вслушивался в то, как "народ шумит", – хорошо шумит, искренно! – а думал о себе. Он не мог понять поступка Братченко: билетом не швыряются. Он не мог понять и того, как можно убежать с шахты: с поста не бегают. Да и куда? Разве от себя, от своей совести убежишь?

Но невольно подумал он, что сейчас он мог бы быть не здесь, а в Харькове. В Харькове – весело. Он уехал как раз перед пленумом. Поговаривали, что его хотят вторым секретарем горкома… Многие удивились, когда узнали, что он сам вызвался ехать на уголь.

Но его никто не удерживал, не посмел удержать: он ехал по мобилизации. Это святое дело.

Был ли это только порыв, горячая минута? Собрание, правда, было жарким… И он, конечно, поддался настроению. Сейчас у койки Братченко он проверял себя.

Он вдруг вспомнил всех харьковских комитетчиков. Некоторые из них пришли в комитет с завода, другие – прямо со школьной скамьи; этих он всегда называл "гимназерами". Гимназеры как-то удивительно быстро старели, становились важными и солидными. Он представил себе их здесь, в общежитии, на шахте, – и засмеялся. Нет, он поступил правильно, верно. Нельзя все других агитировать, других посылать. Надо сначала самому хлебнуть жизни, а потом… Но что с ним будет потом, он и сам не знал. Да и рано было об этом задумываться!

Он заметил, что "народ" притих и смотрит на него: ждут, что он решит. Они уж без собрания избрали его своим вожаком. Он рассердился. Зачем ему это бремя? Он сюда не в комитет приехал, а в забой. Нет уж, увольте! Тут свои комитетчики есть.

Но он сам знал, что непременно влезет, вмешается во все. Не может он не вмешаться, не такая натура! Да и что, в самом-то деле, прятаться он сюда приехал, что ли? Он воевать приехал. Еще разобраться надо, отчего у них тут прорыв, отчего тут с шахты люди бегают…

Он сказал:

– Можно и в ЦК и в газеты написать! – Сделал паузу. Потом посмотрел на всех своими колючими глазами и прибавил: – А главное, пусть каждый у себя на носу запишет. Да зарубит! Ну, кто теперь следующий? – Он давно заметил, что Андрей молчит, и уткнулся прямо в него. – Ты теперь, Воронько?

– Я не убегу… – хмуро ответил Андрей.

– Кто тебя знает! – усмехнулся Светличный, но усмешка вдруг вышла у него доброй. – Вот что, ребята! – тепло сказал он. – Надо нам, наконец, подружиться…

Вошел взволнованный Стружников, секретарь комсомольского комитета шахты. Он уже знал о происшествии.

– Как же это вы не углядели, ребята? – прямо с порога крикнул он.

– В чужую душу не влезешь! – виновато пробурчал Мальченко.

– Значит, нет у вас настоящей комсомольской дружбы! – сказал секретарь. – Друг друга не знаете…

– Организации у нас и то еще настоящей нет… – отозвался Светличный.

– И в самом деле! – вскричал Виктор. – Как-то беспартийно мы живем.

– Организация на шахте есть, – обиженно сказал секретарь, – зачем держитесь особо? Надо вам скорее с нашим народом смешаться. Мы на вас сильно рассчитываем, – и он посмотрел на Светличного.

– Работать нам скорей надо! – закричал Виктор. – Что нас все как экскурсию водят? Сбежишь с тоски…

– Верно! – поддержал и Светличный. – Канителимся долго…

– Сегодня к вам придут и разобьют по профессиям, – пообещал Стружников. – А завтра уж и в шахту!

– Только я в забойщики! – торопливо выкрикнул Виктор. – Никуда больше не хочу.

Все зашумели вокруг секретаря, о Братченко и забыли. Его билет так и остался сиротливо лежать на подушке.

Уже уходя, Стружников забрал его с собой.

Виктор попросился в забойщики, потому что слышал, что это самая почетная профессия на шахте. Его просьбу уважили, он был парень сильный, рослый. Не желая отставать от приятеля, попросился в забойщики и Андрей. Им пообещали, что завтра же их свезут в шахту и приставят к мастерам учениками.

– Поучитесь немного обушком-то владеть, а там и сами план получите.

– А учиться долго? – спросил Андрей.

– Да оно-то долго, да теперь долго нельзя. Прорыв! – ответили ему. – Не хватает забойщиков. Нет, вам учиться долго нельзя.

– А нам и не надо долго, – засмеялся Виктор.

Назавтра они были уже на наряде. Виктор попал в ученики к Мите Закорко, кучерявому пареньку, которого они уже видели в первый раз в шахте. На свету он действительно оказался рыжим.

– Вот тебе, Митя, ученик! – сказал начальник участка, представляя Закорко Виктора, и усмехнулся. – Тоже, видать, такой же, как ты, артист. Поладите! – Начальник участка считал себя психологом.

Андрей достался пожилому, молчаливому забойщику Антипову.

– А это тебе ученик, Антипов! – сказал начальник участка.

– А, ну пускай… ничего… можно… – равнодушно промямлил Антипов.

– Значит, ты его поучи, как обушок держать, как зубки заправлять, как рубать уголь…

– А чего ж… можно… конечно… Ну-ну!.. – И Антипов молча пошел из нарядной. Андрей за ним.

Так же молча пришли они в забой.

Антипов привычно, по-хозяйски стал устраиваться в уступе, готовиться к работе: повесил лампочку, положил поудобнее мешочек с зубками, проверил, на месте ли лес.

Потом сел, посмотрел на ученика и почесал в затылке. Вот что с этим предметом делать, он и не знал.

– Значит… э… – нерешительно сказал он, – это уголь… а это обушок… опять же зубки…

– Понимаю, – прошептал Андрей.

– Д-да… Конечно… хитрость невелика… Ну-ну!.. Чего ж еще тебе… А? – Он вопросительно посмотрел на него.

– А я не знаю… – смутился Андрей.

– Да-да… история… а мне работать надо… видишь, как оно, дело-то!..

– А вы работайте! А я погляжу.

– Во-во! – обрадовался Антипов. – А ты погляди! Я-то… языком не того… не очень… Я уж тебе… обушком покажу…

И он стал рубать уголь, а Андрей смотреть.

За обедом он встретился с Виктором. Виктор был недоволен.

– Что в самом-то деле! – возмущался он. – Отдали меня в ученики к мальчишке. Только фасон ломает, себя показывает, а толку – грош.

Оказывается, они сразу же переругались. У обоих характер был петушиный. "Артист" стал выхваляться, Виктор его круто обрезал.

– Так и проругались всю упряжку! – мрачно заключил Виктор. – Ну, а твой как?

– Мой – ничего! – вздохнул Андрей. Потом вспомнил, как работал Антипов, и прибавил: – Нет, мне с моим хорошо!

Он и в самом деле скоро полюбил своего учителя. Антипов оказался мужиком добрым, хоть и молчаливым. Объяснить он Андрею действительно ничего не умел, а работал хорошо, старательно.

И, глядя на него, Андрей уже многому научился, и прежде всего – порядку в забое.

– Это дом… дом мой… тут живу… – по-своему, косноязычно объяснял Антипов. – А там, – показывал он вверх, на-гора, – там хата… там сплю… Только!

Поведал он Андрею и свой заветный секрет – как затачивать зубки. Тут он даже воодушевился, видно, это и знал хорошо и любил.

Глядя на него, научился Андрей и крепить и теперь часто сам крепил за Антиповым: забойщик раза два проверил его крепь и больше проверять не стал.

А как рубать уголь – этого он Андрею объяснить не умел.

– Рубай… вот… Вот так рубай… ну…

Но уголь не давался Андрею. Он рубал что было мочи; гекая, со всей силой ударял обушком по углю, будто топором по дереву, а толку не было: уголь крошился, отваливался неохотно.

Андрей приглядывался к учителю, он хотел подсмотреть, в чем же он, этот заветный секрет мастера. И уловить не мог. Антипов рубал неторопливо, казалось, вполсилы, а уголь тек да тек из-под обушка ровной, веселой струйкой или вдруг отваливался большой глыбой и с грохотом падал вниз.

Однажды Андрею показалось было, что дело у него пошло. Он увлекся, разгорячился – уголь потек! Самозабвенно рубал он и рубал, вспотел даже и вдруг услышал над ухом резкое, отрывистое:

– Брось!

Он оглянулся. Перед ним был Прокоп Максимович.

– Брось! – брезгливо приказал он. – Чего зубок зря тупить! – И Андрей растерянно опустил обушок.

– А теперь смотри сюда! – скомандовал Прокоп Максимович и поднес свою лампочку к пласту (к "груди забоя", как говорят шахтеры). – Ну? Что ты тут видишь?

– Уголь… – неуверенно пробормотал Андрей.

– Уголь! – усмехнулся мастер. – А в угле что? Ну, внимательнее смотри!

Андрей всмотрелся: он увидел тонкие жилки, прожилки, трещинки в пласту, сложный рисунок морщинок, словно он смотрел на лоб старого, умного и хорошо прожившего свой век человека.

– Ну? Что видишь?

– Жилки вижу… трещинки…

– А ты гляди теперь, как эти трещинки идут. Ну? Видишь?

Андрей видел, что все трещинки идут в одном направлении; они словно сливаются вместе и образуют тоненькую, едва заметную глазу струйку.

– Это струя, – объяснил Прокоп Максимович. – Ученые называют: кливаж. Вот ты по клнважу-то и клюй обушком. А то что вслепую махаешься! С умом обушком-то бей, с понятием – уголь сам-от и посыплется. Что ж ты ему этого не объяснил? – с укоризной сказал он Антипову.

– А того… конечно… вроде говорил я… а? Да какой я… профессор! – махнул Антипов рукой.

– А по этому делу мы с тобой – профессора, других нету, – гордо сказал мастер и повернулся к Андрею. – Вот так и работай, сынок! А я тебя еще навещу.

– Конечно… – сконфуженно промямлил Антипов, когда Прокоп Максимович ушел, – он мужик мудрый… партейный… не мы… И – профессор!.. Это уж того… это так…

Андрей попробовал теперь рубать по кливажу. Сперва не ладилось – струя все ускользала, терялась. Он гонялся за нею, как за ящерицей, пытаясь прищемить ее хвост обушком; она юлила, хитрила, не давалась. Потом мало-помалу он научился прослеживать ее и не терять, рубать стало легче. Он обрадовался. Слышит ли Виктор, как он лихо рубает уголь?

Виктор был где-то тут же, в лаве, двумя уступами выше. Но встречались они только после работы.

С Виктором было худо. По его просьбе дали ему другого учителя – шахтера серьезного и знающего. Но и с ним Виктор не поладил. Объяснения слушал он нетерпеливо, даже почему-то обиженно, а когда сам брался за обушок, у него ничего не получалось.

– А ты по кливажу попробуй! – посоветовал Андрей. – По кливажу – легче!

Но дело было не в кливаже, все было в характере Виктора. Уж такой у него был характер! Он умел хорошо делать только то, что любил, а любил только то, что ему легко давалось.

Так было и в школе, так было и в детстве. Он научился плавать как-то нечаянно, само собой, будто он просто в реке родился, и плавал отлично, лучше всех ребятишек. И он проводил все дни на реке, устраивал состязания, заплывы и, побеждая всех, был и счастлив и горд. А лыжи ему сразу не дались. Он дважды осрамился при всех и тотчас же лыжи забросил.

Он привык и любил быть везде первым парнем, а если не первым – так уж тогда никаким.

Если б уголь сразу дался ему в руки, если б с первых же дней пошла по шахте слава о Викторе, как о лучшем среди новичков, – он полюбил бы и шахту и ремесло забойщика. И уж тогда не было б на шахте парня старательнее и ревностнее его. Он горы бы своротил!

Но уголь не дался в руки, и шахта сразу опостылела Виктору. Он шел теперь в забои, как на дыбу: опять будет сердито выговаривать ему учитель, опять будет посмеиваться десятник и коситься Светличный, вновь избранный комсорг участка; у самого Светличного, говорят, хорошо идут дела в забое.

Виктору надо было бы немедля отпроситься из забойщиков в коногоны; у него и характер-то был коногонский, лихой; на всей шахте не было бы коногона отчаяннее. Но он сам не догадался, а никто не посоветовал. Да и стыдно было бы: ведь сам просился в забойщики.

И он уныло тянул лямку в забое.

Он опустился, затосковал. По вечерам молча валялся на койке. От лихого Виктора не осталось и следа. Вид у него теперь был ожесточенный и жалкий.

– Эх, не повезло нам, Андрюша! – горько плакался он приятелю. – Не угадали! Нам бы на новостройку, в Магнитную степь! Какие бы дела делали!

– Так ведь поначалу везде трудно… – робко возразил Андрей.

– А я разве трудностей боюсь? Что ж, ты меня не знаешь? Я, брат, труда не боюсь. А только там – красивый труд, а тут! – и он презрительно махнул рукою. Он совсем забыл, что всего десять дней назад говорил другое. Но он умел быстро забывать.

– Мой отец говорил: всякий труд – красивый, – пробормотал Андрей.

– А он был в шахте, твой отец? – набросился Виктор. – От, бачишь! А мы с тобой были. Понюхали, почем фунт лиха. Вот сегодня мой учил меня, как законуриваться. Законуриваться, – едко скривил он рот. – И слово-то какое! Будто мы собаки… Так и будешь тут всю жизнь – в конуре…

И Андрей не знал, чем помочь другу. Ему самому тоже было тяжело, но он уже видел просвет впереди. Теперь только держаться кливажа! Он благодарно вспомнил Прокопа Максимовича.

– Ты б с Прокопом Максимовичем посоветовался, – нерешительно предложил он.

– А что мне с ним советоваться! – пожал плечами Виктор. – Я не больной, а он не доктор…

– Он профессор! Он, брат, все понимает. И к тому же партийный. Давай пойдем к нему домой. В гости.

– В гости! – усмехнулся Виктор. – Звали тебя туда, что ли?

– Звали. Сам звал.

– Когда ж это?

– А сегодня. Он нас уже другой раз приглашает…

Виктор с сомнением посмотрел на приятеля: не врет?

Но приглашение польстило ему. Значит, не совсем уж он последний человек на шахте, раз зовет его в гости сам мастер угля Прокоп Максимович Лесняк.

Но ответил он небрежно, словно нехотя:

– Ну что ж! В выходной можно и пойти…

9

В выходной день оба тщательно вымылись и приоделись. Каждый достал из своего сундучка лучшее, что у него было: Виктор – почти новенький костюмчик из темно-синего шевиота, сорочку с вышитой крестиками грудью и фуражку-капитанку с большим черным лакированным козырьком; Андрей – косоворотку, вышитую голубыми васильками, крученый поясок с кистями, пиджак, совсем новый, подаренный отцом на дорогу; брюки он заправил в хорошие хромовые сапоги.

Тумбочки в общежитии еще не появились, но зеркало было. Оба выглядели, как женихи. Только под глазами уже синела неотмытая кромочка угля – глаза казались подведенными.

Дом Прокопа Максимовича они нашли сразу: мастера в поселке все знали.

Это был домик маленький, аккуратный и весь белый, даже крыша на нем была белая, этернитовая. Никто не любит так белый цвет, как шахтеры, и никто так не любит зелень. Андрей невольно вздохнул, заметив тоненькие ниточки, протянувшиеся от земли до крыши веранды: крученый паныч уже завял. Но астры еще цвела почти у самого крыльца, а на акациях еще болтались гроздья сморщившихся желтых листьев – до первого осеннего ветра.

Было как-то по-хорошему грустно в этом маленьком, уже тронутом осенью саду. Стояла особенная, ленивая тишина воскресного полдня; ставни на окнах были полу-притворены. И, глядя на них, представлялось сразу, что в домике прохладно, сумеречно и чисто, пахнет яблоками, ванилью и воскресными пирогами и живут здесь простые, хорошие люди, живут мирно, трудолюбиво и счастливо.

Ребята постояли немного у калитки. Калитка была простодушно распахнута, но они не решались войти. Им казалось, что так будет… некрасиво. Они ведь не просто пришли, а в гости. Надо постучать или еще лучше – позвонить. Но ни стучать, ни звонить было не во что.

Они церемонно поеживались в своих парадных костюмах, не знали, что делать. Вдруг они заметили, что от погреба к дому бежит девушка в ситцевом платьице, с кувшином.

– Будьте добры, гражданочка!.. – вежливо позвал ее Виктор.

Девушка подошла к палисаднику, и ребята почти с ужасом узнали в ней ту самую девчонку, что так безжалостно смеялась над ними в шахте, когда они бежали от коногона…

Потом они изредка встречали ее в шахте, но всегда поспешно сторонились, а она, узнав их, смеялась вслед. Они не знали, ни чья она, ни где живет, ни как ее зовут. Знали только, что работает она лампоносом, и шахтеры прозвали ее Светиком; она действительно, точно свет, появлялась в забое, чтобы дать шахтеру новую лампу вместо его потухшей.

Сейчас она была чистенькая, беленькая и – хорошенькая в своем ситцевом платьице, бледно-розовом с цветочками. Но они ее сразу узнали.

И она узнала их.

– А вы что же тут делаете? – подозрительно спросила она, глядя на них через палисадник.

– А ты что тут делаешь? – рассердился Виктор.

– Я? Вот новости! – засмеялась она. – Я тут живу. А вам чего надо?

– Мы не к вам… – поспешно сказал Андрей. – Мы в гости.

– А это ты меня в шахте прибить хотел? – угрожающе обернулась она к нему и вдруг, совсем как шахтерский мальчишка, завизжала: – А ну, вдарь, вдарь! Ну!

– Мы не драться… мы в гости… – пролепетал Андрей.

– Таким гостям – поворот от ворот. Ну, убирайтесь, пока целы! – закричала она. – А то… вот! – и она, хохоча, плеснула на них квасом из кувшина. Хорошо, что Виктор вовремя отскочил, не то пропал бы его парадный костюм.

– Ты осторожней, дура! – сердито вскрикнул он.

– Проваливайте, проваливайте! Давай полный ход от ворот! – И она, вложив по-коногонски два пальца в рот, лихо свистнула.

– А вот мы не уйдем! – вдруг озлился Андрей. Его трудно было разозлить, но девчонка сумела. Теперь никакая сила не заставила бы его сдвинуться с места. Он был упрям. И тот, кто знал его, догадался бы, заметив, как потемнели его глаза и сдвинулись брови, как по-бычьи подалась вперед голова, что теперь его трогать не надо, он все равно будет поступать по-своему.

Но девчонка не знала этого.

– А вот я сейчас собак спущу! – сказала она и громко позвала: – Эй, Полкан, Трезор!

Но тут появился сам хозяин Прокоп Максимович. Он вышел на крыльцо и крикнул:

– Эй! Что за шум, а драки нету?

– Драка сейчас будет! – отозвалась девчонка.

– Здравствуйте, Прокоп Максимович! – сказал Андрей и снял кепку.

– А-а, вот это кто! Пожалуйте, пожалуйте! – и мастер, радушно протянув руки, пошел им навстречу. – Ты что ж моих гостей конфузишь? – на ходу упрекнул он дочь.

– Такие гости, что собачьи кости… – немедленно огрызнулась та.

– Цыц, коза! Здравствуйте, молодые люди! – мастер потряс ребятам руки. – Прошу, прошу!..

Они пошли за ним.

– Сердитая она у вас! – хмуро сказал Андрей, все еще косясь на девчонку. – Вы ее на цепи держите. На людей кидается.

– А я ее скоро на цепь-то прикую: замуж выдам, – пошутил хозяин и ввел гостей в дом.

Там, неожиданно для них, оказалось большое общество. Собирались обедать. Ребята смущенно замерли на пороге.

– Вы входите, входите! – засмеялся хозяин. – Стесняться нечего! Все свои. Это фамилия моя да родия, все шахтеры. А это, – представил он Андрея и Виктора, – комсомольцы, к нам на подмогу приехали. Прошу любить да жаловать! Вы курские, что ли? – спросил он ребят. Почему-то все их здесь считали курскими.

– Полтавские…

– Вот и хорошо! – благодушно сказал хозяин. – Прошу покорно садиться. Сейчас мать наша выйдет, мы и закусим.

Мальчики сели на указанные им места. Они чувствовали себя неловко: большое общество совсем смутило их. И фуражки… Они не знали, куда их деть, мяли в руках на коленях.

Они никого, кроме хозяина и дочки, не знали. Здесь собрались все пожилые люди; только паренек со смешными веснушками на носу и зачесанными назад волосами был их ровесником. Он сидел в стороне и небрежно щипал струны гитары.

С дымящейся кастрюлей в руках легко и быстро вошла женщина, еще не старая на вид и худенькая, как девочка.

– А вот и хозяйка моя! – провозгласил Прокоп Максимович. – Настасья Макаровна. Народный комиссар нашей кухни.

Настасья Макаровна усмехнулась, – глаза у нее были насмешливые и быстрые, как у дочери, – и, поставив кастрюлю, подошла к ребятам.

– Здравствуйте, очень рады! – певуче произнесла она. – А фуражки ваши позвольте-ка сюда…

Они растерянно отдали ей фуражки. Она взяла их и унесла; двигалась она проворно, но не кругло, как пожилые бабы, а как бы легкими, стремительными толчками. "Видно, откатчицей была!" – невольно подумал Андрей. Он уже давно заметил, что на шахте толстых баб не бывает. Тут у всех женщин фигуры молодые, стройные, а лица старые, старше своих лет. Отчего это, он и сам не знал, но объяснял, как и все, что здесь видел, одним словом: шахта. Это от шахты.

– Ну что ж! – сказал хозяин. – Борщ на столе, пора и за ложки!

– Это мы могем! – засмеялся маленький и сухонький старичок с добродушно-ехидным лицом и прической ежиком. – Нам все едино, что работать, что хлебать. Нам абы гроши да харчи хороши.

Все, смеясь, пошли к столу, стали шумно рассаживаться.

– Вы сюда, сюда, пожалуйста! – указал хозяин место мальчикам поближе к себе.

– А где же мама? – громко спросил высокий, как и хозяин, но не в пример ему хмурый и молчаливый шахтер лет сорока пяти, с синими рябинами на лице.

– Мама сейчас придут, – торопливо ответила Настасья Макаровна и обернулась. – А вот и мама!

В комнату неслышно вошла очень высокая, прямая и совсем седая старуха. Все молча встали. Она низко поклонилась гостям.

– Кушайте на доброе здоровье! – хрипловатым приятным голосом произнесла она и пошла на свое место.

Она шла без палки, не горбясь, бодрой и легкой походкой, удивительной для ее семидесяти пяти лет. Она совсем не была похожа на тех, маленьких, суетливых и расслабленных старушек, каких привык видеть Андрей дома, в Чибиряках.

Что-то гордое и независимое было в этой мужественной старухе, в ее прямой, не умеющей гнуться спине, в ее смелом, открытом, почти мужском мускулистом лице, в ее глазах, не потухших и мудрых.

Такие любят говорить про себя: "Я никогда из чужих рук хлеба не ела, я все своим горбом". Но трудовая жизнь не сгорбила, а даже выпрямила ее, научила встречать невзгоды грудью, никого и ничего не бояться, ни от кого не зависеть и верить только в свои руки.

И, глядя на нее, можно было понять и объяснить всех здесь собравшихся, отчего они такие и как такими стали, отчего в этом маленьком домике под этернитовой крышей – покой, дружба и счастье.

– Это наша мама! – очень почтительно и как-то растроганно сказал Прокоп Максимович. – Мне и Ивану – родная, а всем тут на шахте – названная. Вы кого угодно спросите про Евдокию Петровну, – прибавил он не без гордости, – каждый скажет: это шахтерская мать.

– Много их у меня… шалопутов… – усмехнулась слегка смущенная мать.

– Старуха знаменитая! – шепнул мальчикам старичок с ежиком, оказавшийся за столом их соседом. – Она и про пятый год рассказать может – участвовала!

– Сейчас мама гостит у нас! – сказал Прокоп Максимович. – Это она по шахтам ездит, всем своим детям смотр делает.

– И делаю! – засмеялась старуха. – Это моя последняя вам ревизия. Вот всех объеду – и помру.

– Что вы, Евдокия Петровна! – воскликнул старичок с ежиком. – Вам еще жить да жить!

– Нет. Помру. Поработала – пора!

– Что, аль болеете?

– Болеть не выучилась. А… пора.

– Мы, мама, вам про смерть и думать запрещаем! – сказал Прокоп Максимович. – Нельзя вам помирать, слишком много сирот оставите. Вот и этих, – показал он на Андрея и Виктора, – прошу во внучата взять, приласкать…

– А-а, очень приятно, молодые люди! – ласково закивала им старуха. – Как звать-то?..

– Меня – Андрей.

– Я – Виктор…

– Молоденькие! – улыбнулась она. – Здешние?

– Нет, из Полтавы они, – сказал Прокоп Максимович.

– А-а! – покачала она белой головой. – Скушнова-то вам, небось, на чужой сторонушке? Без матери-то каково?

– Нет, ничего! – браво отозвался Виктор. – Мы не маленькие.

– К нам почаще заходите, милости просим! Мой-то Прокоп гостей любит. Говорливый он! – Все засмеялись. Она испуганно оглянулась на сына. – Что, аль опять я не так сказала?

– Так, мама, так! – смеясь, ответил тот. – Говорливый я, поговорить люблю. Отчего и не поговорить, коли есть о чем?

– Артист! – ехидно вставил старичок с ежиком. – Он не только заговорит, он еще и спектакли вам покажет! – сказал он мальчикам. – Он у нас на все – богатырь!

– А что ж не пьет никто? – вдруг всполошился хозяин. – Неужто подносить? Ну, измельчал народ, мама, пожалуюсь я вам, измельчал. Помните, как прежде-то пили? – сказал он, наливая из графинчика водку.

– Ты бы что хорошее вспомнил! – отозвалась мать. – А про это…

– Не-ет, хорошо пили, дружно, артельно… все пропивали, до последних портков, аккуратно! – усмехнулся он. – Земляночку-то нашу помните, мама? Как не пить! А вы, – обратился он к ребятам, – пьете?

– Не пробовали еще… – сознался Андрей и вдруг густо покраснел, словно в чем-то стыдном признался. Светик немедленно прыснула.

– А я пью! – храбро сказал Виктор и протянул рюмку. Прокоп Максимович чуть насмешливо взглянул на него, но ничего не сказал и налил полную.

– Эх, и не пил бы, да дуже просят, – крякнул Прохор, широкоплечий, рыжеватый, с вьющимися на кончиках молодецкими усами сосед Андрея.

Все засмеялись.

– И отчего это, – продолжал он, рассматривая рюмку на свет, – отчего о нас такая слава по свету идет, будто все шахтеры – пьяницы? А есть и такие, что больше нас пьют…

– Ну, больше тебя-то вряд ли кто! – поджимая губы, сказала его жена.

– Женам сегодня слова не даю! – закричал весело хозяин. – Пейте и ешьте, дорогие гости, что народный комиссар приготовил. А больше у нас ничего нет. Все на столе, не взыщите!

Было Андрею как-то по-особенному душевно тепло в этом доме, среди этих добрых людей. "Какие они все простые, хорошие, веселые! – восторженно думал он. – И нами, мальчишками, не побрезговали. Принимают, как взрослых. Это оттого, – догадался он, – что мы теперь тоже шахтеры, уголь рубаем. Значит, выходит – товарищи". И он невольно почувствовал гордость оттого, что он с Прокопом Максимовичем – товарищи, в одной лаве работают.

И Виктор здесь душевно обмяк, отошел. После второй рюмки он почувствовал себя развязнее; ему не терпелось вмешаться в общий разговор и тоже сказать что-нибудь свое – хорошее и умное. Только Светик, сидевшая напротив, еще смущала его; она то и дело поглядывала из-за своей тарелки и тихонько смеялась; особенно когда он пил и после этого кашлял.

– А что, молодые люди, – вдруг обратился к нему, хитро щурясь, старичок с ежиком, – все спросить вас хочу, вы уж извините. Вы как же к нам на шахту попали? Своей охоткой или как?

– Мы по мобилизации, – объяснил Виктор.

– А-а! – засмеялся старичок мелким, дробным смехом. – Значит, сами не думали-то в шахтеры?

– По правде сказать – нет! – засмеялся и Виктор. – У нас, признаться, другие мечты были! – значительно прибавил он и посмотрел на дочь хозяина.

– Небось, в летчики? – насмешливо спросила Настасья Макаровна. – Теперь вся молодежь с ума сошла: в летчики хочет. Вот и наш тоже… – кивнула она на сына. Тот смутился и покраснел.

– Нет! – развязно возразил Виктор; он уже чувствовал себя здесь, как дома. – Андрей вот в лесники собирался. Он у нас тишину любит, лес… – кольнул он приятеля.

– А Виктор – в артисты! – дал сдачи Андрей.

Все засмеялись, Светик – громче всех.

– Ну что ж, я и не скрываю, – с достоинством произнес Виктор. – Я, собственно, в киноартисты хотел, – сказал он, небрежно играя пустой рюмкой. – Призвание такое в душе чувствую. Да, – вздохнул он, – мечтали-то мы высоко, а угадали в шахтеры! Законурились! – с презрительным смехом закончил он.

– Что?! – тихо, каким-то свистящим шепотом спросил Прокоп Максимович. Его лицо вдруг покрылось бурыми пятнами. Он медленно поднялся со своего места – все сразу затихли, почуяв недоброе, – и вдруг с силой ударил кулаком по столу так, что все задребезжало.

– Вон! – взревел он, не помня себя. – Вон! Вон из моего дома! Вон!

– Что ты, что ты, Прокоп? Опомнись! – потянула его за рукав жена, но унять его было невозможно.

– Вон! – крикнул он еще раз. И Виктор послушно поднялся с места. Он еще сам не знал, что натворил, чем обидел хозяина, но уже готов был провалиться сквозь землю или бежать, бежать скорее… куда-нибудь. – Значит, высоко вы мечтали, а мы низко живем? – крикнул Прокоп Максимович. – Низкие мы, выходит, люди, в угле возимся?

– Сядь, Прокоп! – властно приказала мать, и он дернулся, но сел. – Что ж ты на дите кричишь? – спокойно сказала она. – Его учить надо.

– Да я… я и не хотел ничего… такого… – жалобно пробормотал Виктор, готовый заплакать.

– Ты, брат, не меня обидел! – сказал, уже успокаиваясь, Прокоп Максимович. – Ты вот кого обидел – шахтерскую нашу мать. Ты кто? Ты сам-то кто есть?

– Я… я никто еще… – пролепетал совсем уничтоженный Виктор.

– То-то что никто! – строго сказал мастер. – Никакого инструмента еще в руках не держал, никакого ремесла не знаешь. Куска хлеба и то, поди, самостоятельно еще не заработал. Отец твой кто?

– У него нет отца… – пришел на помощь другу Андрей. – Его отца белые зарубили. Он большевик был.

– А-а? – удивился Прокоп Максимович, будто у Виктора и не мог быть такой отец. – Ну, а дед твой кто?

– Я деда не знаю… – пробормотал Виктор и подумал с тоской: "Ох, убежать бы скорей от стыда!.."

– Вот! Своего роду-племени не знаешь! – довольно усмехнулся мастер. – Аристократ! Ну, а мы низкие, мы свой род хорошо помним. Дашка! – громко крикнул он через весь стол дочери.

– Ну, сейчас спектакль будет, – хихикнул Макар Васильевич, старичок с ежиком, и радостно потер ручки.

– Дашка!

– Я тут, папа, – отозвалась Светик.

"Значит, ее Дашей зовут", – подумал Андрей.

– Кто твой отец, Даша? – строго, словно на экзамене, спросил Прокоп Максимович.

– Мой отец есть потомственный шахтер-забойщик, – звонко, как молитву, отбарабанила Даша.

– Так. А дядья твои кто?

– И дядья мои чистых кровей шахтеры.

– Ну, а дед твой кто был?

– И мой дед был шахтер. Погиб при взрыве газа.

– Царство ему небесное, – вздохнула жена Прохора, – хороший был человек.

Но Евдокия Петровна сидела как каменная. Так она, говорят, и смерть мужа встретила, не заплакала.

– Ну, а прадед твой кто же был? – вскричал Прокоп Максимович. – Мой, значит, дед?