Текст книги "Донбасс"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

И Андрею вдруг ясно представилось положение, в котором они очутились. Они были глубоко-глубоко под землей. Маленькая горсточка беспомощных ребятишек да хиленький старичок с ними. Они шли по пустынному ходку, людьми же прорубленному прямо в земной толще. Ничего вокруг нет, кроме таких же ходков-просек. А над ними нависла вся огромная масса разбуженной и рассерженной земли. Маленький человек бесцеремонно вполз сюда, в это подземное царство, нарушил вековой покой этих могучих пластов, вмешался в плавное течение этих каменных рек – да что им стоит раздавить его, как козявку? Разве сдержат эти жалкие сосновые стойки их могучий напор? И Андрею стало немного жутковато.

Десятник вдруг остановился и обернулся к комсомольцам.

– А вы, часом, не устали, ребята? – благодушно спросил он.

Новички сразу же сбились вокруг него, как вокруг пастуха стадо.

– Немного есть… – сознался Светличный.

– А тогда и отдохнуть можно! – сказал старик и первый присел по-забойщицки на корточки. Ребята просто повалились наземь. Земля была сырая, влажная.

– Да, ремонтировать, ремонтировать этот ходок надо! – кряхтя, сказал десятник и постучал лампочкой о стойку; посыпалась желтая труха. – Вот и сосна, а слаба! Не выдерживают они здешнего климата: гниют. – Он опять постучал по стойкам, как настройщик по клавишам: звук был больной, глухой, и обернулся к ребятам. – А я, – вдруг сказал он, хитро щурясь, – я вот сорок лет в шахте, а ничего. Живу! – И он даже хлопнул себя по коленкам.

– И не гниете? – смеясь, подхватил Виктор.

– И не гнию! – радостно взвизгнул старик.

Все засмеялись, Андрей тоже.

– Человек – не сосна! – смеясь, сказал десятник. – Человек, он все может, на то он и человек! Вы только по-первах носа не вешайте, ребятки, советую я вам. По-первах все трудно, даже водку пить.

"Человек все может! Ой, как же это хорошо, как верно сказано! – обрадовался Андрей. – Человек, он всюду пройдет, и ничего-то ему не страшно. А как же я? – вдруг растерянно подумал он и вспомнил все свои страхи. – И что я за человек такой, всего-то боюсь?.." – рассердился он сам на себя.

Они шли уже долго, очень долго, все какими-то ходками, штреками, просеками, и казалось, конца не будет их путешествию в центр земли. Было пустынно вокруг них, люди встречались редко, блеснет где-то в стороне одинокий желтый волчий глазок лампочки и исчезнет. Это ремонтный рабочий возится у путей или сидит, скучая, у вентиляционной двери девушка. Ребята пройдут мимо нее; с шумом, похожим на выстрел пушки, хлопнут двери – и опять пустыня и тишина…

Комсомольцы не видели еще ни одного человека, работающего в угле, да и угля еще не видели: только матовый купол кровли над головой да сосновые стойки вокруг, словно и впрямь брели они не по шахте, а по лесу.

Стояла здесь какая-то особенная тишина, такой и в лесу нет: ни шорохов, ни ветерка. Только тихонько и сухо потрескивают сосновые стойки да где-то шепчется вода.

Эта тишина была приятна Андрею: в ней хорошо думалось. Он всегда любил тишину, а Виктору эта тишина была непереносна. Ему уж прискучил парад распахнутых дверей. Ему хотелось поскорей бы добраться туда, где битва; где рубятся в угле шахтеры, взрывают динамитом пласты, стоят лицом к лицу со смертью.

Он недовольно спросил:

– А что, доберемся ли мы когда-нибудь до тех мест, где уголь рубают?

– Доберемся, сынок! – бодро отозвался десятник и объяснил, словно извиняясь: – Старушка шахта-то; выработки тут дальние.

– А если выработки дальние, – сердито сказал Светличный, – так людей надо подвозить. Ведь это столько золотого рабочего времени и сил теряет попусту шахтер, пока доберется до забоя.

– Что же, трамвай пустить? – ехидно спросил десятник.

Все засмеялись.

– Трамвай не трамвай, – не смутился Светличный, – а подвозить людей надо. Оттого и в прорыве вы. Вот гляжу, – с досадой сказал он, – кругом кустарщина, каменный век. Работают, как при царе Горохе. Совсем механизации не видать… – И он презрительно сплюнул.

– А-а, механизация!.. – неожиданно тоненько и зло протянул десятник. И даже остановился. И его лицо стало обиженным и маленьким, как у ребенка. – Вот, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – вот выдумали словечко и играются им. А машину выдумать-то не могут! Нет, ты машину выдумай! – яростно замахал он лампочкой прямо перед лицом Светличного. – Ты такую машину выдумай, чтоб сама она тут по всем ходкам да закоулкам ползала бы, сама уголь искала, сама б за кровлей следила, за газом, сама б уголь рубала, да погружала б, да давала на-гора, – вот тогда нас, стариков, можно и помелом отселева, прочь. – Он, видно, не со Светличным спорил; он с кем-то старый спор вел.

– Машину всякую придумать можно! – пробурчал Светличный.

– Э, нет, брат, врешь! – крикнул старик. – Врешь! Шахта – не завод! – с азартом воскликнул он. – Тут условия не те! Тут машина не пойдет, врешь! Тут ударит она не туда – и завал; искру случайно даст – и взрыв газа. Нет, – зло засмеялся он, – ты нам сюда такую машину давай, чтоб у нее и осторожность была, и понятие, и уши, чтоб слышать, как крепь-то скрипит, и нос…

– А для этого человек есть – управлять машиной.

– А-а! Человек! – торжествующе хихикнул старик. – Не могешь, значит, без человека? То-то! – Он махнул лампочкой, будто взял уже верх в споре, и спокойно закончил: – Нет, это все от лени у вас, молодежь. Ленив больно народ стал. – Он засмеялся. – Все ему желательно, чтобы за него дядя работал или машина, а уж ом бы покуривал подле нее. А в шахте этот номер не пройдет, не-ет! Тут, брат, все надо горбом да на коленках.

Светличный больше не возражал старику. Не потому, догадался Андрей, что ответить нечем, а просто, что слова попусту толочь? Болтовней дела не исправишь. Вот обживется Светличный здесь, думал Андрей, приглядится, да и возьмет всех под ребра. Уж он такой!

Теперь, бредя по штреку, он думал о Светличном. У Андрея с детства была привычка: обо всем, что увидел он или услышал, потом думать в одиночестве, про себя. В нем всегда происходила никому не видимая внутренняя работа, словно вертелись там медленные жернова и перемалывали, перетирали впечатления дня – туго, долго, мучительно, но зато до конца. Сейчас его удивило не то, что сказал Светличный о механизации. Поразило, что Светличный вообще так смело пошел на спор. И о чем же? О шахте! А ведь он, как и Андрей, был в шахте впервые и видел только то, что и Андрей видел. Но Андрею казалось, что все как в этой шахте было, так и вообще на каждой шахте должно быть, и иначе быть и не может. Значит, так уж на шахтах принято, считал он.

А Светличный и слов-то таких терпеть не мог: положено, заведено, принято; они приводили его в ярость. Он принадлежал к беспокойной породе людей-плотников; таким людям все хочется немедленно исправить, починить, переделать. Не сломать, а именно переделать. Попади такой на луну, он и там сразу же пойдет с топориком: а нельзя ли эти лунные кратеры починить и переделать, чтобы и тут появилась жизнь?

Люди этой породы всегда и удивляли и восхищали Андрея; он им завидовал: сам он был, увы, не такой! Но его всегда смутно тянуло к ним: в Чибиряках – к Пащенко, здесь – к Светличному.

Обычно это были люди партийные. У этих цепких ребят была счастливая способность сразу схватывать все: и детали и суть. Они как-то сразу входили в курс дела. Они все принимали близко к сердцу. Они всегда и везде чувствовали себя хозяевами. И хотя Андрея и пугали насупленные брови Светличного и его колючие глаза, но он всей душой уже тянулся к нему. В восемнадцать лет невозможно жить без идеала.

В одном Светличный был уже наверняка прав: шахтеров надо подвозить к рабочему месту, это Андрей теперь и сам видел. Они еще и до забоев не дошли, а уже сил нету. Мучительно ныло все тело, особенно спина; уже давно ребята шли согнувшись, сложившись вдвое, как перочинные ножички, – кровля нависла совсем низко. Стало труднее дышать, да и нечем – горько-кислый воздух только больно царапал глотку, его хотелось скорее выплюнуть прочь, а другого не было. (Андрей не знал, что они идут сейчас вентиляционным штреком, по которому уходит из шахты струя отработанного воздуха). Больно колотилось сердце – это впервые в жизни Андрей услышал его.

А по лицу не катился, а полз тяжелый, липкий и грязный пот, застилал глаза, капал в рот – соленый, и Андрей то и дело вытирал его рукавом колючей брезентовой шахтерки.

"Только бы не упасть, не отстать, стыдно! – думал он на ходу. – Далеко ли еще? Ой, не дойду!"

"В шахте, милок, всему надо учиться сызнова, как ребенку, даже ходить!" – вспомнил он слова дяди Онисима. – "Ой, научусь ли я? Привыкну ли?" И опять зацарапали душу сомнения и страхи: да когда же он избавится от них?

– Вот и пришли! – раздался где-то далеко впереди голос десятника.

Действительно, где-то там, во тьме, уже были видны огни. Еще несколько шагов – и Андрей тоже вошел в широкий, просторный штрек.

Ну, вот! Здесь были люди, движение, жизнь. И свежий воздух. Андрей жадно сделал несколько нетерпеливых глотков и чуть не захмелел: какой же это вкусный, сладкий, пьяный воздух, такого и в степи нет.

– Вот и Дальний Запад, ребятки! – почти торжественно объявил десятник.

На его сухоньком лице не было ни росинки пота. Он, видно, и не устал ничуть.

– Мы сейчас в лаву полезем? – спросил Виктор.

– Полезем, благословясь, – благодушно сказал десятник. – Вам сегодня все посмотреть предусмотрено. А уж завтра – и в упряжку. Пора! Пятый день уж рудничный хлеб кушаете…

– Мы свой хлеб отработаем! – обиженно сказал Виктор.

– А я не с попреком, я к слову… – объяснил десятник. – Ну-с, все налицо? – спросил он, окидывая взглядом горсточку новичков. – Никто не отстал? Добре! Теперь мы, благословясь, в лаву полезем, ребятки. Лава – это место, где добывается ископаемое, то есть уголь. Состоит из линии забоев. В этой лаве, куда мы полезем, забоев – десять. Пласт, как вам уже объясняли, небось, – круто падающий. Забои расположены уступами. Ну, да вы все это на практике увидите, в лаве. Мы-то ее промеж себя полем зовем, – усмехнулся он. – Да-а… Полем, полюшком. Чай, и мы не под землей-то родились! – сказал он с каким-то вызовом. – Живали и мы на земле. В крестьянстве. Вот и полюшко. Хоть и не пашем мы, а все-таки… память. Как в песне поется:

 
Шахтер пашенки не пашет,
Косы в руки не берет,
Чуть настанет воскресенье…
 

– Он к шинкарочке идет!.. Знаем мы эту песню! – фыркнул Светличный.

– А что же? – обиделся старик. – Из песни слов не выкинешь…

– Слова что! А шинкарочку выкинуть надо бы!

Все засмеялись.

– Да уже выкинули, выкинули! – засмеялся и десятник. – Теперь непьющие мы, новобытные. В новом быте живем, горло квасом полощем. Ну, смешки в сторону, полезли, что ли?

– Да куда лезть-то! – воскликнул Мальченко.

– А сюда! – кратко объяснил десятник, показывая на какую-то щель в породе. Затем он прицепил лампочку крючком к куртке, чтобы руки были свободны (все ребята машинально сделали то же), стал на четвереньки и, крикнув: – Ну, с богом! – первым нырнул в дыру.

Все поползли за ним.

7

«Вот она где начинается, шахта-то!» – догадался Андрей. Он полз во тьме, ничего не видя, не понимая, извиваясь всем телом, как червяк, и больно стукаясь то коленками о какие-то стойки, то головой о совсем низкую кровлю. А впереди и сзади него, так же стукаясь, пыхтя и сопя, ползли все. И Андрей невольно подумал, что вот так же, как они в пласт, вползает, вероятно, и червяк в древесину дуба, через выточенный им же самим и для себя «ходок», еле заметный человеку. Думает ли при этом червяк, что он покорил дерево, что он царь природы?

"Да нет, червяк ничего не думает! А человек не червяк. Человек все может!" – "А ползем, как черви". – "Ну и пусть! Это оттого, что тут механизации настоящей нет. Вот возьмется за них Светличный!" – "Да какая ж машина сюда сможет вползти? Тут и человеку-то тесно!" – "Машину всякую можно придумать". – "Да кто ж придумает? Небось пытались уже". – "А может, это я, я придумаю!" – вдруг в запале сказал себе он и сам поразился этой мысли.

Он даже остановился на секунду, перестал ползти. Ах, как бы это было славно, как хорошо, кабы именно он придумал эту машину! Только бы придумать, а уж люди подхватят, сделают, да и Светличный поможет. Эта мысль восхитила его; и ползти даже легче стало; будто и щель раздвинулась и кровля стала выше, обернулась небом.

Но тотчас же и вечный червячок пробудился в нем.

"Да где ж тебе придумать? Ты и не инженер вовсе!" – с сомнением пискнул червяк. "Ну и что ж! Инженером можно стать", – возразил в нем человек. "Так для этого ж учиться надо много, где тебе!" – точил червяк. "И буду! И буду! И буду учиться!"

"Буду!" – он с яростью полз теперь во тьме. Нет, он не убежит отсюда! Он останется. Он все в шахте узнает. Его не испугаешь, нет!

А потом он поедет учиться… Он человек, а не червяк.

Это опять была великая минута в жизни Андрея, а он ее опять не заметил. Он подумал только: "Надо сегодня же все Виктору рассказать. У Виктора голова-то посильнее моей. Вместе план составим, как нам жить и учиться". Парень тысяча девятьсот тридцатого года, он понимал, что без плана нельзя.

А Виктор полз где-то далеко впереди. Даже не полз, а плыл, как плывет опытный пловец в новой, незнакомой еще речке. И все было интересно ему; чем ниже кровля – тем и лучше; чем опаснее – тем и веселее. "Вот рассказать в Чибиряках, как тут уголь добывают – ахнут!" – с восторгом думал он. Вот он завтра сам пойдет уголь рубать, уж он всем покажет! Размахнется обушком – улица; повернется – переулочек. Он парень сильный, ловкий; он и сейчас лучше всех ползет; и устал он в шахте меньше всех. Он себя покажет!

Его удивляло только, что и тут, в лаве, нет людей.

– Это что, – громко спросил он, – мы лавой уж ползем?

– Нет, – отозвался где-то рядом десятник. – Это гезенок. А вот сейчас и лава. Давай сюда!

Виктор быстро подполз к нему, и они оба стали махать лампочками, собирая ребят. Наконец все собрались, сопя и тяжело дыша.

– Сюда давай! – тотчас же скомандовал десятник и опять пополз куда-то в сторону. Скоро оттуда донесся его бойкий стариковский голосок: – Вот и лава!

Он подождал, пока все подползут к нему.

– Все тут? – торжественно спросил он. – Ну, смотрите, – вот и полюшко наше, шахтерское наше раздолье… – и он высоко поднял лампочку. Виктор сделал то же, а за ними и все.

И ребята увидели уголь.

Свет лампочек дробился и дрожал на нем, на его блестящей поверхности, как на воде, и казалось – это река течет, медленная, черная, блестящая, играет под светом веселыми струйками, а потом вдруг круто падает куда-то вниз, куда и заглянуть страшно.

– Мощный пласт, хороший… – любовно сказал десятник и, отодрав угольную крошку, медленно и со смаком растер ее между пальцами: так и мужик свою землицу ласкает. – Жирный пласт. Называется – Аршинка. Значит, в нем аршин, от почвы до кровли…

"В этом аршине и работают люди!" – подумал Андрей и заглянул вниз. Он увидел ровный ряд круглых столбиков, подпирающих кровлю; и в каждом столбике тоже аршин! Дальше все терялось во мгле, свет лампочек туда не достигал. Где-то справа настойчиво и размеренно поклевывал обушок, долбил уголь. "Как дятел!" – подумал Андрей.

Итак, вот что такое лава, шахтерское раздольишко: длинная щель, где, скорчившись в своих уступах, рубают забойщики уголь, бесконечный ряд стоек, подпирающих кровлю, река угля, медленно сползающая вниз; и от земли до неба – один аршин.

"Значит, тут и мы будем теперь работать! – подумал Андрей. – Что ж, ничего, можно работать и здесь". Теперь, когда забрезжил перед ним еще смутный, но заманчивый свет далекой мечты, ему уж ничто не казалось страшным!

– Значит так, ребята! – сказал десятник. – Сейчас мы полезем лавой. Механизация тут будет такая: садись на то, на чем завсегда сидишь, и ползи ногами вперед. Да смелей ползи! Не бойся! Не сорвешься! Руками за стойки хватайся, а ногами нижние стойки нащупывай… Понятно? Теперь в каждом уступе буду я вас по парочке оставлять. Вы посидите, приглядывайтесь, как шахтеры работают, привыкайте… а потом, обратным ходом я вас всех и соберу… Ясна вам картина-то? – Он подождал немного и взмахнул лампочкой. – Ну, с богом! Поехали!

И они действительно поехали, покатились вниз, как бывало катились в детстве с ледяной горки, без салазок… Это было даже весело и немного жутко: стремительно неслись они вниз, только стоики руками перещупывали. Виктор въехал кому-то ботинками в шею, тот сердито крикнул: "Эй, осторожнее, черт!", по тотчас же сам и захохотал: наехал на товарища.

– Теперь вправо, вправо бери! – донесся снизу голос десятника.

Ребята взяли вправо, на свет, и очутились в забое. Зацепленная за обапол лампочка нехотя освещала уступ. Здесь работал молоденький и тоненький парень, кучерявый, вероятно русый или даже рыжий, сейчас это было невозможно разобрать. Он рубал уголь стоя, зацепившись как-то очень ловко, по-обезьяньи, ногами за стойки: казалось, что он висит на трапеции, как артист в цирке. Его белая майка совсем почернела от угольной пыли, пота. Он работал красиво, это даже ребятам было видно; его гибкое, тонкое, почти девичье тело двигалось ловко, порывисто, умно – мускулы так и играли!

– Футболист! – с ласковой усмешкой сказал десятник, сам заглядевшийся на красивую работу. – Здорово, Митя! Бог в помощь!

– Спасибо, Афанасий Петрович! – отозвался Митя, не прекращая работы. – Только я и без бога могу. А вот без порожняка никак невозможно…

– А что, нет порожняка?

– Да-али… А все утро стояли, хоть плачь!

– Д-да… дела-а! – сочувственно вздохнул десятник. – А я тебе, Митя, гостей привел. Тоже – ваш брат, комсомолы.

Митя с любопытством посмотрел на ребят и перестал работать.

– Ну здравствуйте, товарищи! – сказал он гостеприимно, как добрый хозяин. – Милости просим! Ну, как вам тут?

– Я тебе двоих оставлю, – сказал десятник. – Ты им покажи, как и что. Эй, кто хочет?

Вызвался Братченко, он совсем уже обессилел; на него было жалко смотреть. С ним вместе остался и Мальченко.

– Ты подожди, Митя, рубать-то, пока мы пролезем, – попросил десятник. – Я тебе тогда снизу крикну. Ну, поехали.

И ребята опять покатились вниз, до следующего уступа.

Андрей и Виктор остались в третьем уступе – почти в самом конце лавы (счет шел снизу вверх). Здесь работал пожилой забойщик с рыхлым, почти бабьим лицом, на котором редкими кустиками неохотно росли волосы. Он сидел грузно, неуклюже, не по-шахтерски, и, растопырив ноги и кряхтя, отдирал обушком уголь от кровли. На ребят он сначала не обратил никакого внимания.

Только когда десятник ушел, попросив его, как и Митю, не рубать, пока не проползут, он, зевая, отложил обушок в сторону и спросил неожиданно тонким для такого грузного мужика и чуть гнусавым голосом:

– Вы откуда же взялись, ребята? А?

– А мы комсомольцы, – охотно ответил Виктор. У него была наготове целая тысяча вопросов к забойщику; хотелось тут же и позволения попросить самому рубануть разок-другой обушком.

– И что это вам дома не сидится-то? – лениво спросил забойщик. – Что, дома худо, что ль?

– Нет, отчего ж? – недоуменно отозвался Виктор.

– Хозяйство-то хоть хорошее у вас? Коровенка есть?

– Да мы не деревенские. Мы из города.

– А? – Он тупо посмотрел на них. – А зачем же из города-то?

– Комсомольцы мы…

– А-а! – прогундосил он. – Это бывает. – Он опять зевнул. Потом потянулся всем телом, крякнул и лег на спину.

У Виктора сразу пропала охота задавать ему вопросы. Скучая, смотрели мальчики на забойщика: он одет был, как и все шахтеры, в спецовку, только на голове у него была круглая, теплая и потертая барашковая шапка – такие татары носят.

– Э-эй, Свиридов, давай, можно! – донесся снизу сигнал десятника.

Но Свиридов не шелохнулся. Он продолжал лежать и тупо, не мигая, смотрел в кровлю, – так чабаны в степи лежат на солнцепеке и глядят в небо. Вдруг он беззвучно рассмеялся. Ребята удивленно посмотрели на него: его дряблое бабье лицо прыгало и дрожало, как студень: вот оно сейчас и совсем потечет.

– А то и такие чудаки есть, – сквозь смех еле выдавил он, – которые сюда за длинным рублем едут. Ли, чудаки, вот уж чудаки-то! – И он опять подавился смехом.

"Так вот он о чем думал, глядя в кровлю!" – усмехнулся Андрей.

– Вот он, длинный-то рубль… – тыча пальцем и пласт, взвизгнул Свиридов. – Он длинный, да поди-ка, утяни его, ах, чудаки! – Он вдруг перестал смеяться и взялся за обушок. – Вы кто? – спросил он. – Комсомольцы? То-то мне! – Он строго погрозил им обушком и ударил в пласт.

Ребята стали молча следить за его работой. Свиридов рубал уголь не как Митя; в его работе не было ни артистичности, ни красоты; он кряхтел, то и дело поплевывал на руки, искоса поглядывая на ребят, рубал с надсадой. И уголь у него не отваливался крупными глыбами, как у Мити, а крошился, тёк жидкой струйкой.

Вдруг он остановился и прислушался к чему-то.

– Тсс! – сказал он шепотом. – Слышите? – На его лице изобразилась тревога. – Слышите? – спросил он, глядя на мальчиков как-то странно, боком.

– Не-ет… – нерешительно протянули ребята.

– А вы ухом слушайте! Трещит?

Они прислушались: действительно, что-то тихонько и сухо потрескивало вокруг.

– Это лава играет… – сказал Свиридов и опять боком, искоса посмотрел на ребят. – Ой, беда, ребята! Беда!

– А что? – шепотом спросил Виктор. – Может завалить?

– Вполне свободно. – Он опять прислушался. – Вот тут трещит! – ткнул он обушком в кровлю прямо у ребят над головой. Оттуда тотчас же что-то отвалилось.

– Сыплется уже! – сказал Свиридов. – Надо лаву спасать, ребята!

– Как же ее спасать? – пролепетал Виктор.

– Ты кто? – строго спросил Свиридов. – Комсомолец? Ну, то-то! – Он опять прислушался, потом сказал: – Я, ребята, сейчас за крепильщиком побегу, а вы подоприте кровлю.

– Как подпереть?

– А вот так! – Свиридов стал на четвереньки, упираясь руками о стойки, и спиною подпер кровлю. – Сможете так?

– Мы попробуем… – неуверенно сказал Андрей.

– А не убоитесь?

– Мы с ним ничего не боимся! – хвастливо сказал Виктор. Он вдруг повеселел. – Вы идите, дядя, – засуетился он. – А за нас не бойтесь, мы и не такое можем! – и он решительно подпер спиной кровлю.

– Ну вот, молодцы, герои! Ей-право, молодцы!.. – Он посмотрел, как они, уже оба, стоят на четвереньках, подпирая корж. – А я сейчас… в момент. Нет, молодцы ж! Об этом беспременно в газетах напишут! – и он торопливо пополз вниз.

Ребята остались одни. Некоторое время они молчали. Плотнее прижимались спинами к холодному и скользкому коржу. Потом Виктор прошептал:

– Слышишь?

– Да-а… – тоже шепотом ответил Андрей.

Им показалось, что трещать стало сильнее. Теперь, когда, затаив дыхание, они чутко прислушивались к тишине, они услышали все самые затаенные шорохи и вздохи шахты. Лава уже не играла, она пела на все лады.

Странное дело, мальчики совсем не испытывали страха. Теперь, когда стояли они лицом к лицу с настоящей опасностью, они ничего не боялись. Они даже и не думали о себе, застыв в неуклюжих и некрасивых позах. Успеет ли Свиридов? Спасут ли лаву?

И если в Викторе еще бродили смутные мысли о геройстве их поступка – "вся шахта узнает… а может, и в газетах напишут… а если придавит – так похоронят, как героев, с музыкой…", – то Андрей ни о чем подобном и не думал. Стоя на четвереньках, он впервые за эти дни почувствовал себя человеком: он не боялся, он был спокоен, он делал нужное шахте дело, он был доволен.

Только спина уже ныла, и затекали ноги…

– Что-то долго он ходит! – сказал Виктор. Он нетерпеливо и неосторожно повел спиной, и от кровли тотчас же отвалился кусок присухи.

– Осторожней, ты! – зашипел на него Андрей, и Виктор опять замер.

Бесконечно, томительно долго текло время. Не забыл ли о них Свиридов? Сам спасся, а про лаву забыл…

И вдруг они услышали шум внизу. Они прислушались: это ползли люди. Уже слышны были голоса; вот где-то во тьме блеснул глазок лампочки… Вот еще… Вот ближе…

Первым появился в забое Свиридов. Он осветил ребят светом своей лампочки и ликующе закричал:

– Держат!

Отовсюду подползали люди…

– Держат! – опять закричал Свиридов, и долго сдерживаемый хохот вдруг, как вопль, вырвался из его груди. – Держат! Ой смерть моя" ой, шахтеры, – задом кровлю держат!

Ему ответил яростный взрыв хохота. Казалось, от этого регота многих могучих глоток лава задрожала и закачалась; вот рухнет кровля, так бережно оберегаемая нашими мальчиками. И ребята невольно попятились, защищаясь от этого хлесткого и злого, как ливень, смеха. Они уж догадались, что их разыграли.

А к ним все ближе и ближе подступали хохочущие люди, каждому хотелось самому разглядеть героев лавы, которые… хо-хо-хо! – задом кровлю держат. Со всех сторон окружали ребят желтые, волчьи глаза лампочек, словно настигала их стая волков. Лиц не было видно, – только рты, разверзшиеся в хохоте, как пасти… Стало страшно…

И вдруг чей-то сильный, властный голос перекрыл хохот и шум:

– А ну, прекратить! Прекратить, говорю я вам! – сердито крикнул он. – Барбосы вы, совести в вас нет! Вы над кем смеетесь, сукины вы сыны?!

– Да ты что, Прокоп Максимыч! – еще трясясь от смеха, пискнул Свиридов. – Это ж новичкам крещение, святое крещение, святая купель…

– А, так это ты, Свиридов, твоя работа? – обрушился на него Прокоп Максимович. – Сам-то давно ль не новичок? Ишь, кулацкое отродье, и откуда только вас черти понанесли сюда! Ты погоди мне!

– Да ты что, Прокоп Максимыч, ты что, бог с тобой! – уже испуганно забормотал Свиридов.

– Тебе кусок хлеба тут дали, ты и – нишкни! И залезь в нору, чтоб тебя слышно не было. А ты вот что! Ну, погоди! – погрозил он ему лампочкой. – А вы тоже хороши! – обратился он уже ко всем, – Обрадовались. И ты тут, Логунов? Ай-я-яй, самостоятельный вроде человек…

– Да ты погоди, ты постой, чего в самом-то деле!.. – раздались смущенные голоса. – Шутка ведь это, шутейное дело…

– Шутейное?! – подхватил Прокоп Максимыч. – А ты вот на них погляди, на новичков… Каковы им шуточки? – Он подполз вдруг к ребятам; они увидели усатое, свирепое на вид лицо шахтера; он грузно присел около них на корточки и осветил их лампочкой. – Детвора еще! – сказал он с неожиданной в нем нежностью. – Комсомольцы?

Ребята молча кивнули в ответ.

– Ну, ничего, ничего, ребята! – ласково сказал он и обернулся ко всем. – Вот вы кого обидели! Комсомольцев! А? Хорошо?

Все смущенно молчали.

– То-то! – внушительно сказал Прокоп Максимович. – И чтоб впредь никто, ни пальцем, ни-ни!. А не то! – Он гневно раздул усы. – Ну, да вы меня знаете! – он усмехнулся и опять обратился к ребятам: – Если обижать будут, вы мне скажите. Визитных карточек у нас не водится, так вы так запомните: Прокоп Лесняк. Тут все знают. Фамилия известная, шахтерская… – Он засмеялся. – А теперь давайте я вас в штрек сведу… Нечего вам тут больше делать! А ну, посторонись-ка, народ!

Все поспешно уступили ему дорогу, и он пополз вниз по лаве с удивительной для такого огромного и грузного тела ловкостью; ребята – за ним.

В штреке он их оставил.

– У меня еще пол-упряжки, – объяснил он. – А вы тут посидите, в холодочке. Я десятнику-то скажу… – Он похлопал Виктора по плечу и смущенно прибавил: – А на народ наш не обижайтесь, народ – ничего, хороший. Это Свиридов все. Да и серость… В забое-то скучно, в одиночку…

Он ушел, а они "спасибо" ему не сказали. Они ни слова еще не произнесли с тех пор, как вернулся Свиридов. В их ушах еще звенел хохот шахтеров…

Они не могли сейчас сидеть "в холодочке" и, не сговариваясь, молча побрели вдоль по штреку куда глаза глядят, шлепая по воде. Они шли долго, и молча, каждый думая про себя, но оба – об одном.

– Теперь все смеяться над нами будут! – наконец горько прошептал Виктор. – Долго теперь над нами смеяться будут.

И Андрею пришлось его утешать:

– Никто не будет смеяться, Витя, что ты! Им дядя Прокоп не даст, вот увидишь! – Он обнял приятеля за плечи и стал горячо шептать: – Этот Свиридов, он, видишь, кулак, ты ведь сам слышал. Мы еще покажем ему, вот погоди!

Сзади них уже давно нарастал и нарастал дальний гром, он становился все ближе и ближе, а они и не слышали. И только когда где-то уже совсем близко раздался дикий, пронзительно-резкий свист, они обернулись и увидели: на них несется "партия". Уже было слышно, как хрипит лошадь, как что-то кричит им коногон.

И тогда они заметались между рельсами, не зная, что делать, куда спрятаться… И вдруг побежали по штреку. Побежали что есть сил.

– Скорей, Витя, скорей! – торопил Андрюша. Но их уже настигал резкий, как свист хлыста, коногонский свист, и только тогда догадались они, что надо просто сбежать с рельсов и прижаться к стойкам. Они так и сделали, и мимо них с грохотом пронеслась "партия". Чубатый коногон невольно захохотал, увидев бледных, перепуганных насмерть ребят, судорожно прижавшихся к стене.

Его хохот еще долго звучал под сводами шахты, наконец стих. И тогда ребята услышали смех совсем рядом, – тихий, тоненький, какой-то восторженно-радостный и оттого еще более обидный.

Они обернулись – смеялась девушка. Они увидели ее сразу. Ее нельзя было не увидеть: она вся светилась. На ней было семь или восемь шахтерских лампочек; они висели у нее на поясе, болтались в руках, одна даже была на спине.

Девочка смеялась над ребятами: она видела, как они удирали.

– Ой, как зайцы, как зайцы косые! – в восторге выкрикивала она.

Ребята мрачно пошли на нее.

– Ты чего ржешь? – хмуро спросил Виктор.

Но девчонка только пуще залилась. Лампочки затряслись на ней, как бубенцы.

– А может, тебе морду набить, чтобы ты стихла? – предложил Андрей, и оба друга схватили ее за руки.

Она не стала ни вырываться, ни звать на помощь, ни визжать. Она только любопытными глазенками посмотрела на ребят: неужто побьют, посмеют? А ну, как это будет?

Виктор легонько толкнул ее от себя.

– И связываться не стоит, дура-а! Смотри, в другой раз не попадайся!

Она засмеялась.

– Зайцы, зайцы косые! – запела она. Но они уже пошли прочь. Как ни странно, а хоть и не отвели они душу, не избили девчонку – одну за всех, – а им стало легче. Этот день пройдет и забудется; им еще жить и жить! Ну и пусть смеются, а все-таки они не убоялись остаться одни в лаве, когда Свиридов ушел!

Они знали теперь, что в шахте, как и в жизни, есть и трудности, и радости, и хорошие люди, и злые…

8

В ту же ночь с шахты убежал Братченко; Об этом узнали только утром, когда все проснулись. Койка Братченко была не смята, на подушке лежал комсомольский билет. Не было ни письма, ни записки – только комсомольский билет на подушке. Но и так все было понятно.

Комсомольцы собрались вокруг койки. Они стояли молча, будто тут на койке лежал покойник.