Текст книги "Донбасс"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Глядя на его простецкое, чуть побитое рябинками, открытое и доброе лицо, сразу чувствовалось, что чужие дела и интересы для него куда важнее собственных: в сущности, ему самому ничего и не надо. Если бы сказали ему: проси для себя, чего хочешь, он растерялся бы и не знал, чего просить. Он не ведал нужды, потому что никогда не знал и благополучия. Он ел в шахтерских столовках – и был доволен; часто оставался ночевать в шахтерских общежитиях – и спал отлично. Даже обзаведясь семьей, он не обзавелся хозяйством – ни коровой, ни садом, ни огородом. И не потому, что считал эта предосудительным, напротив, в других он это даже поощрял, а просто потому, что было ему недосуг заниматься этим, да и жена попалась общественница, стала председателем совета жен шахтеров.

Вся жизнь Журавлева проходила на людях; людей он любил: для него они все были разные, все интересные и, главное, все нуждающиеся в нем. У него была привычка интересоваться прежде всего заработком шахтера, входить в бытовые мелочи и нужды, или, как он сам говорил, "совать нос в шахтерский борщ". Он не был мастером произносить речи, зато никто лучше него не сумел бы провести беседу в общежитии или на наряде. Профсоюзную работу Журавлев любил и считался хорошим председателем шахткома. У него даже прическа была какая-то… "профсоюзная": волосы не назад, а на бочок, на пробор.

Перейдя на партийную работу, Журавлев понял, что ему многому придется поучиться. Не хватало теоретических знаний. Зато люди, с которыми предстояло работать, были ему с детства известны, все тот же знакомый шахтерский народ, тут тайн для него не было. А ведь в партийной работе главное – люди.

Как и на всяком месте, куда его ставила партия, Журавлев и в горкоме сразу же с головой ушел в работу. Он любил говорить, что второй секретарь горкома – это "лошадка, везущая хворосту воз", и он тянул свой воз старательно, любовно и незаметно.

Нечаенко это знал. Знал, что Журавлев не отмахнется от него, не отошлет к инструктору "подготовить вопрос", а во все немедленно погрузится сам, разберется как опытный горняк и решит. Но вот решит ли? Порывистому Нечаенко второй секретарь горкома представлялся все-таки слишком осторожным, медлительным, кропотливым, неспособным загореться сразу и вдруг. А тут надо именно загореться! И хотя сам Нечаенко только вчера говорил ребятам, что "такой вопрос нельзя с кондачка решить", – сегодня, после ночи, уже проведенной им в маяте, размышлениях и сомнениях, он рассуждал совсем по-другому. Он считал, что тут больше и думать-то не о чем, все ясно, надо действовать, действовать, и как можно скорей.

С этим он и вошел в кабинет Журавлева, решив "взять секретаря штурмом".

– Большое событие произошло у нас вчера на наряде, – возбужденно сказал он, даже не поздоровавшись как следует.

– А в чем дело? – спокойно спросил Журавлев.

– Да народ наш взбунтовался против старой системы выемки угля, против коротких уступов.

– Вот как?!

– Народ требует по-новому организовать работу в лаве, – еще более горячась и досадуя на спокойствие Журавлева, вскричал Нечаенко. – Вы б только послушали, Василий Сергеевич, что говорят!

– Так-таки весь народ? – прищурился Журавлев.

Нечаенко осекся.

– А вы что, – удивленно спросил он, – уже слышали об этом?

– Так ведь сутки прошли, мил человек, – простодушно засмеялся секретарь.

– Вам товарищ Рудин рассказал?

– Нет, Семен Петрович ничего не говорил. Я и видел-то его мельком. А, как говорится, на угле живем, углем дышим, а земля, она слухом полнится.

– Ну и что ж вы думаете об этом? – упавшим голосом спросил Нечаенко.

– А ничего еще не думаю. Как раз к тебе собирался ехать.

– Ну так поедем! – привскочил Нечаенко.

– Вечерком и приеду. А пока садись да расскажи подробно, в чем самая суть дела. Я, как говорится, только понаслышке и знаю. Чайку хочешь?

Нечаенко нетерпеливо сел, от чая отказался, но суть дела изложил подробно, во всех деталях, и на самые придирчивые вопросы Журавлева ответил толково, как горняк.

– Ну? – с надеждой спросил он, когда все вопросы секретаря иссякли. – Как же теперь будет, Василий Сергеевич?

Журавлев ответил не сразу и как бы нехотя:

– А как будет? Теперь мне надо ребят твоих увидать. Вот вечерком, как говорится, и приеду.

Вечерком он действительно приехал на "Крутую Марию", в шахтпартком.

– Слушай, Николай Остапович, как зовут того паренька, что выступал на наряде? – спросил он.

– Андрей Воронько.

– А, да, да!.. – Журавлев туго запоминал имена и фамилии, зато хорошо помнил лица. – Значит, Андрей Воронько… Ну, вот мы и пойдем к нему. Где он живет, знаешь?

– Конечно. Я их предупредил. Ждут.

– Ну, веди!

И они пошли в общежитие.

Ребята ждали. Стараниями Веры и дяди Онисима в комнате был наведен порядок. Пахло полынью. Дядя Онисим утверждал, что полынь хороша от клонов, клопы ее люто боятся. На окне в большой обливной глиняной вазе пламенел ало-красный букет гвоздик: Вера принесла. "Ого! – пошутил Светличный.. – Букет-то со значением! Алый цвет – цвет любви". Но и он тоже нервничал, ожидая приезда Журавлева. Виктор расставил на этажерке, на самом видном месте, только что купленные книги. Потом долго смотрел, как они выглядят на этажерке, и остался в общем доволен. Как и всем, Виктору тоже казалось, что все это: и книги, и гвоздики на окне, и приятный запах полыни, и чистые наволочки, и камчатная скатерть, которую принесла Вера, – все необыкновенно важно сейчас, и все может повлиять на то – быть рекорду или не быть.

Наконец пришли Журавлев и Нечаенко.

Познакомились. Сели за стол. Хозяева неловко молчали. Молчал и Нечаенко.

– Ну, вот что, ребята, – сказал Журавлев. – Давайте сразу с дела. Не обидитесь, если прямо спрошу?

– Не обидимся… – за всех ответил Андрей.

– Вы всерьез свою идею выдвинули или так, брякнули сгоряча?

– Да мы ночи не спим из-за этой проклятой идеи! – пылко закричал Виктор. – Да мы… Эх! – и он махнул рукой.

Журавлев засмеялся. Эта горячность понравилась ему. Теперь надо было еще проверить твердость.

– Значит, и теперь не отступаетесь от своего? – лукаво спросил он.

– Нам отступать не приходится, – пожал плечами Андрей.

– Хорошо! – крякнул Журавлев. – Тогда выкладывайте все еще раз, во всех деталях…

Андрей переглянулся с товарищами, откашлялся в кулак и стал, торопясь и путаясь, "выкладывать" свою идею. Журавлев слушал его, чуть покачивая головой.

– Значит, лаву надо спрямить? – спросил он.

– Конечно.

– На это время надо. И потом… – он задумался. – А если попробовать так, как есть, с уступами, но труд разделить? Можно? – нерешительно спросил он.

– Можно, – сказал Светличный. – Только эффект будет не тот.

– Сколько в таком случае можно будет взять за смену?

Андрей немного подумал.

– Думаю, все-таки тонн шестьдесят – семьдесят, – осторожно сказал он.

– Все сто взять можно! – закричал Виктор.

– А сейчас десять в смену даешь? – спросил Журавлев.

– Бывает и двенадцать, – ответил Андрей. – Виктор четырнадцать дает.

– Так! – усмехнулся довольный Журавлев. – Четырнадцать и… сто!

– Так вы, значит, поддерживаете нас? – обрадованно вскричал Андрей.

– А этого я еще не сказал, – лукаво прищурился Журавлев. – Я говорю: надо попробовать, хлопцы. И попробовать в тишине. Если дело выйдет, оно само за себя скажет.

– Мы на это согласны, – подумав, ответил Андрей.

– И даже так я думаю, – прибавил Журавлев, – попробуем ночью. В ремонтную смену. А, Николай Остапович? – посмотрел он на Нечаенко.

Тот усмехнулся:

– Тайком от Деда?

– Нет, Деда я на себя беру. Он, как говорится, хозяин шахты. А без хозяина в его квартире даже ночью негоже вольничать.

– Не согласится Дед! – с отчаянием сказал Андрей. – Мы уже его просили.

– А теперь мы с Николаем Остаповичем его попросим, – засмеялся Журавлев. – Так, ребята, значит договорились: ночью, в ремонтную смену? Рубать будете, конечно, на своем участке?

– Ну ясно!

– Кто у вас начальник?

– Лесняк, Прокоп Максимович. Он всей душой за это дело.

– А! Вот это хорошо! – просиял Журавлев. – Он, значит, и подготовит лаву…

– Как, лаву? – вскричал Виктор. – Две! Нас ведь с Андреем двое…

– Э, нет! – покачал головой Василий Сергеевич. – Начинать надо с одной. Что вы, ребята, нет, нет, – замахал он руками. – Так все дело сорвете. Да и Дед ни за что две лавы не даст.

– Верно! – пробормотал Светличный.

Виктор дико взглянул на всех и опустил голову.

– Ну что ж! – сказал он через силу, еле сдерживая слезы обиды. – Иди ты один, Андрей… – он круто повернулся и отошел к окну.

Наступило неловкое молчание. "Э-э! Некрасиво выходит! – озабоченно подумал Журавлев. – Ах, как неловко! Действительно, оба мечтали, оба имеют право, Молодые ребята, каждому обидно, каждому показать себя хочется. Ах, нехорошо!" Но он деликатно молчал, считая, что все должно быть решено самими ребятами полюбовно и между собой.

Молчал и Нечаенко, С любопытством поглядывал то на бледного Андрея, то на Виктора, вернее – на его спину: даже спина эта казалась обиженной – плечи высоко поднялись и заострились, голова совсем ушла в них.

И Андрей молчал. Смотрел в пол и думал о Даше, Ах, если б Даша была здесь! Если б она рассудила, Если б она верно поняла и не обиделась бы, не разлюбила…

Наконец он поднял голову и медленно произнес:

– На рекорд пойдет Виктор…

– Нет, ты это брось, брось! – раздраженно закричал живо обернувшийся Виктор. – Я это не приму.

– Виктор пойдет! – снова повторил Андрей. – Он проворней меня. Он больше вырубит. А тут каждая тонна решает! – слабо улыбнувшись, закончил он.

Журавлев внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Стали прощаться.

– Значит, в ночь на первое сентября? Так решаем?

– Мы готовы.

– Ну-ну! А я к вам приеду еще! – пообещал Журавлев и вышел вместе с Нечаенко.

Было уже темно на улице. Шофер спал в машине около шахтпарткома.

– Так как фамилия этого паренька, белявого? – спросил Журавлев, усаживаясь в машину.

– Андрей Воронько, – улыбнувшись, ответил Нечаенко.

– Да, да… Воронько, – задумчиво повторил секретарь. – Ну, теперь никогда не забуду!

17

Было окончательно решено: в ночь на первое сентября. Через два дня.

Вечером тридцатого у дяди Прокопа собрался весь, как выразился Светличный, "штаб операции": Андрей, Виктор, Светличный, Прокоп Максимович, Даша. Ждали только Нечаенко.

Андрей успел уже сообщить Даше, что на рекорд пойдет Виктор.

– А почему не ты? – удивилась она.

– Виктор сильнее…

Даша посмотрела на него и пожала плечами. А он, трепеща, спрашивал себя, что она подумала, поняла ли его?

Но он ни разу не пожалел о том, что сделал.

Вчера, едва только ушли от них Журавлев и Нечаенко, Виктор кинулся к нему. Схватил за руки.

– Друг! Друг! – пылко прошептал он. – Этого… никогда… по гроб… слышь ты? По гроб не забуду. За двоих буду рубать, за тебя и за себя… И слава нехай обоим!

А Андрей только улыбался в ответ. Что слава? Дружба дороже.

Ночью ребята почти не спали. То перебирали вновь и вновь детали послезавтрашнего "боя", спохватывались, что забыли условиться с Нечаенко, чтобы крепежный лес разложили загодя по уступам; то вдруг принимались вспоминать стародавние времена, "доисторическую эпоху", когда они впервые пришли на шахту и были еще не шахтерами, а пещерными дикарями каменного века, не умели даже инструмента в руках держать, не справлялись с нормой, подводили всю лаву и боялись Светличного…

– Ох, как люто боялись мы тебя тогда, комсорг! – признался Виктор. – Больше, чем заведующего шахтой, боялись.

– Ладно, ладно, – проворчал Светличный. – Зато теперь совсем страху божьего лишились. Спите, я вам говорю! Спите, черти!

Но Виктор не угомонился до утра. Так и на шахту пошел. И на наряде, и в клети, и потом в забое был он взбудораженно весел, возбужден и болтлив, так что Светличный даже стал бояться, что Виктор еще задолго до рекорда израсходует всю свою нервную энергию и ка дело пойдет опустошенный и вялый. Но Виктор был неистощим. Казалось, был заряжен он таким могучим запасом электричества, что своим током мог бы двигать все электровозы в шахте. От него так и разило краснощеким здоровьем и богатырской силой, сознанием этой силы и верой, что она не иссякнет и не подведет. Был он весь какой-то искристый, хмельной, счастливый, как человек, вступивший, наконец, на порог мечты. Даша загляделась на него. И, глядя, все улыбалась.

Наконец пришел Нечаенко. Пришел не один, а с Дедом. Это было так неожиданно, что "штаб" растерялся. Забыли даже встать навстречу старику.

А Дед невозмутимо вошел в комнату, равнодушно и вяло поздоровался со всеми и только на Светличного бросил косой, враждебный взгляд: "хвостизма" он ему простить не мог.

Прокоп Максимович тотчас же кинулся на кухню.

– Дед пришел, туча-тучей… – озабоченно прошептал он Настасье Макаровне. – Ну, вари бульбу, старуха!.. Авось он от бульбы подобреет…

Когда все успокоились и уселись, Нечаенко весело спросил:

– Ну, как, ребята, не передумали, не отступились?

– Николай Остапович! – вскричал Виктор. – Да что вы в самом деле? Да если теперь меня от этого дела отставить, так, ей-богу, – в шурф вниз головой!..

Все засмеялись. Был он хорош в эту минуту – кудрявый шахтерский молодец. Даже Дед невольно улыбнулся ему: к шахтерской удали старик не мог остаться равнодушным.

– Ну, раз так… – сказал Нечаенко, и "штаб" стал совещаться.

Было решено, что рубать Виктор будет в своей лаве. Воздух обеспечит главный инженер, а Дед проверит… Крепежный лес будет заранее разложен по уступам. Крепильщиками вслед за Виктором пойдут Закорлюка-младший и Боровой, оба коммунисты. Нечаенко с ними уже говорил.

– Хороший народ, – согласился Виктор. – Мастера.

– Теперь откатка… – сказал Светличный.

– Порожняк подготовим. Коногонов предупредим с утра, чтоб выходили в ночную смену…

– Если позволите, – сказал Светличный, осторожно взглянув на Деда, – наблюдение за откаткой я взял бы на себя…

Дед промолчал.

– Хорошо! – сказал Нечаенко. – Еще что?

– Отбойный молоток я подготовлю с утра, но чтоб его никому не отдали, – предупредил Виктор. – Я сам проверю.

– За твоим молотком мы присмотрим, – смеясь, сказал Нечаенко. – А сам ты, друг ситный, завтра днем спать будешь.

– Та ни в жизнь! – вскричал Виктор. – Я до тех пор глаз не сомкну, пока сто тони не нарубаю.

– Будешь спать. В порядке партийной дисциплины, – сказал Нечаенко. – Товарищ Андрей, ты уж присмотри за этим.

Настасья Макаровна внесла дымящуюся бульбу, закуску, водку.

– Ну, за благополучное окончание дела! – провозгласил Прокоп Максимович, подымая рюмку.

Все шумно чокнулись и выпили.

Дед неожиданно сказал:

– Против души своей иду. Против своего сознания… – Он покачал головой и вздохнул. – Да-а… Видно, стар я стал, стар… Пора и на печку. А молодому делу я не хочу мешать, – он махнул рукой и взял стопку.

Из деликатности все промолчали. Нечаенко сказал:

– Василий Сергеевич звонил. Он завтра ночью приедет.

– Это хорошо, – оживленно подхватил дядя Прокоп.

И все опять заговорили о рекорде.

И Дед, насупившись, ел бульбу, молчал и думал о том, что он действительно стар, стар, и все состарилось вместе с ним, все, что он любил, понимал, что берег и чем наслаждался. Даже бульба стала не та, нет в ней прежней сладости и смака… А мир вокруг меняется и молодеет…

И вдруг вспомнился ему девятнадцатый год… И первые коммунистические субботники… И как он сам горел тогда необыкновенным пламенем, и подымал за собой других, и бесплатно работал куда лучше и охотнее, чем за деньги, грузил уголь Москве, Ленину…

Отчего же сейчас не понимает он Андрея и Виктора? Разве они не дети его? Может, и у них в душе разгорелся огонь необыкновенной любви, того великого старания на пользу родине, которое всем рабочим людям присуще с тех самых пор, как власть в государстве принадлежит им? И он вдруг с неожиданной завистью подумал: "А вот Прокоп не намного моложе меня, а он – с ними".

А вокруг него радостно шумели люди. Сочно чокались. Пили. Пели хором. Веселились шумно и от всей души, как всегда гуляют шахтеры на свадьбах, крестинах и именинах. Между тем это была не свадьба, не именины, не крестины, не новогодняя пирушка… Люди праздновали канун трудового рекорда. Сбывалось! Труд становился праздником.

И тот, кому завтра предстояло этот подвиг совершить, веселился сейчас пуще всех. Громче всех пел. Больше всех пил не пьянея. Наконец вышел на середину комнаты, топнул ногой и закричал:

– Эх, шахтерскую! Выходи, Даша! – и, не дождавшись ее, пустился в пляс.

На следующее утро Виктор проснулся раньше всех и сам разбудил товарищей. Великое нетерпение сжигало его. Ему все казалось, что случится неожиданное, и дело отменят, Не позавтракав, он сразу же побежал на шахту. Взял в мастерской свой отбойный молоток, разобрал его, промыл каждую деталь керосином, а затем смазал маслом.

Вокруг него собрались слесари, рабочие, стали добродушно посмеиваться:

– Как за невестой ходишь, Виктор, за молотком… Ишь, как нежно ласкает, ребята, гляди-и!..

О затевавшемся деле они ничего не знали: все держалось в тайне, как хотел того осторожный Журавлев.

– Мудришь все, Виктор, – обиженно сказал рябой Квашнин, бог механической мастерской. – Али уж мы меньше тебя в технике-то понимаем?

– Ладно, ладно, – отмахивался Виктор. – Знаем мы вас, сдельщину…

Он собрал молоток и проверил его под сжатым воздухом. Молоток работал легко и ровно. Виктор протер его паклей и отдал дежурному слесарю.

– Смотри, – строго предупредил он при этом, – никому не отдавай! Голову сыму!

Затем они с Андреем побежали на наряд. Там встретились с крепильщиками Закорлюкой-младшим и Боровым, посовещались и условились обо всем.

Больше на шахте делать было нечего.

– Пойдем, покушаешь хоть, – предложил Андрей.

Виктор вздохнул и подчинился. Действительно, теперь оставалось только терпеливо ждать ночи.

После завтрака Андрей сказал:

– А теперь, Витя, – спать!

– Спать? – взмолился Виктор. – Та разве ж могу я сейчас спать, Андрюша, голубчик?

– Спать, спать! – смеясь, сказал Андрей. – В порядке партийной дисциплины.

Он привел огорченного, но послушного Виктора домой, заставил раздеться, лечь и сам заботливо накрыл его легким одеялом.

– Теперь спи! Я тоже прилягу отдохнуть…

К его удивлению, Виктор сразу же и уснул: намаялся за эти два дня. А Андрей спать не мог. Эти дни он тоже был в страшном волнении, только оно выдавалось в нем не столь шумно, как в приятеле. Напротив, волнуясь, Андрей делался еще тише, еще собранней, еще затаенней… Он тоже тревожился: вдруг Дед передумает или еще что-нибудь нежданное стрясется… И только в одном ни на минуту не сомневался он – в том, что Виктор выйдет победителем. "Витя выдюжит, он не подведет! – с нежностью думал он о товарище. – Это правильно, что он, а не я. Он моторный. И азарта в нем больше".

Он не мог лежать. Встал, тихонько придвинул стул к койке товарища и сел подле.

"Пусть хорошенько выспится! – думал он. – Ему нынче сила нужна. Даст он сто тонн? Хорошо б сто… Если сто – сейчас же разнесется. А потом и я пойду тем же методом… Сто не сто, а восемьдесят, девяносто и я дам. А потом и Сережка Очеретин, и Митя Закорко, и Сухобоков… Может, и на других шахтах заинтересуются… Угля будем больше давать. И жить станем лучше!" – Он подумал вдруг о Даше. Да, Даша. Вздохнул. Скоро она уедет. Через три дня и уедет. В Москву. Ничего не поделаешь. Она учится. Молодец. А он здесь останется. Да… А где же?.. А они толком ни о чем и не успели переговорить. Даже не объяснились. Это он виноват. Сробел. Но это все потом, потом, после рекорда… Потом все устроится само собой. Все хорошо потом само собой и устроится.

Замечтавшись, он и не заметил, как поползли в окно сумерки. Он только увидел, как вдруг потемнело, точно потухло лицо Виктора.

"Который же теперь час? – спохватился Андрей, испуганно взглянул на ходики и успокоился. – Пусть еще поспит. Еще рано". И он опять стал думать… Но теперь даже сам Андрей не мог бы сказать, о чем он думает, – так летучи, смутны и обрывисты были его мысли.

Вдруг неожиданный стук в дверь заставил его вздрогнуть. В комнату стремглав влетела Даша и прямо с порога закричала:

– Мама велела…

– Тсс! Тише! – замахал на нее руками Андрей и показал на спящего.

Даша осеклась и в испуге даже рот закрыла ладонью. Потом осторожно, на цыпочках подошла к Андрею и прошептала:

– Мама сказала, чтоб Виктор не смел в столовку идти. Она сама ему все приготовила…

– Хорошо, хорошо… – тоже шепотом ответил Андрей. – Только пусть он еще немного поспит. Еще чуточку… Ты сядь, сядь…

Стараясь не скрипнуть табуретом, Даша тоже села подле койки и, как и Андрей, стала смотреть на Виктора.

А он безмятежно спал, и, видно, что-то очень радостное снилось ему – он улыбался… И Даша вспомнила, как несколько дней назад он так же лежал перед нею, но тогда он был пьяненький и такой беспомощный, жалкий, как дитя… А сейчас он – сильный, он – могучий, он скоро на рекорд пойдет, он одни будет пласты крушить, и завтра о его славе вся шахта узнает… А он вот лежит и улыбается во сне, милый, смешной…

И она вдруг почувствовала, что нет сейчас на земле человека родней ей и дороже, чем этот парень, что она его любит, да, любит, любит… На нее накатило такое щемящее чувство радости, счастья и боли, какого она никогда еще не знала. И она догадалась, что полюбила, полюбила так, как в песнях поется и в книжках пишется…

Она сама была потрясена этим неожиданным открытием. Да полно, так ли? – тотчас же и спохватилась она. Откуда свалилась на нее нежданно-негаданно эта напасть? Просто в эти дни все только и говорят и думают, что о Викторе, все любят, и хвалят, и берегут – и отец, и Светличный, и Нечаенко, а Андрей вот даже сон его бережет… Вот и она поддалась общему настроению, приняла восхищение и дружбу за любовь; все это сейчас же и выяснится и пройдет…

Но сердце говорило ей другое. Оно было охвачено сейчас таким мучительным восторгом, что Даша над ним уже не имела власти. Забыв обо всем на свете, жадно глядела она в дорогое лицо – лицо этого нахального, противного, вечно насмешливого Виктора. Боже, как случилось, что именно его она полюбила и не могла наглядеться? В ее глазах сияла такая откровенная, такая ликующая любовь и нежность, что Андрей, нечаянно перехватив ее взгляд, сразу все понял…

18

А Виктор спал, жарко разметавшись на своей постели, и даже не подозревал, какие над ним бушуют страсти.

На его влажную губу села муха; Андрей машинально согнал ее. Сердито жужжа, она заметалась над его головой.

"Вот и… и все! И все! И конец. И точка!" – механически повторял про себя Андрей слова, которые первыми пришли ему в голову; он повторял их, даже не вдумываясь в их смысл. Странно – он совсем не чувствовал боли, он словно отупел от неожиданного удара, окаменел. "Вот и все! И все! И точка!" – без конца повторял он.

Даша робко подняла на него глаза: Андрей показался ей поразительно спокойным; только лицо его посерело. И Даша поняла, что Андрей обо всем догадался.

Она не знала, что теперь делать, что говорить… Ей нечего было сказать Андрею, да он ни о чем и не спрашивал ее, сидел застыв. Но и оставаться тут Даше сейчас невозможно. "Боже, как вдруг запуталось все!" Она тайком, украдкой посмотрела на Виктора: в сумерках его лицо стало совсем темным, он все улыбался во сне. "Милый, он даже не подозревает, что я его люблю, и никогда не узнает…" Она спохватилась, что опять загляделась на него, Андрей видит это, и ему больно. Встрепенулась, вскочила и быстро выскользнула из комнаты. Андрей не шелохнулся.

И только на улице она почувствовала себя свободной и вполне, вполне счастливой. "Так я люблю, люблю, люблю! – думала она, почти бегом пересекая пустырь. – Боже, как это хорошо и как… стыдно! Но он никогда не узнает об этом. И никто не узнает. Никогда!"

"Но когда же все это случилось, когда я полюбила – сейчас или раньше? И почему я полюбила именно его? Нет, он хороший, он сильный, он веселый. И красивый. А сначала он мне показался глупым. И ни капельки не нравился мне. Я его даже презирала. А казалось, что люблю Андрея… Боже, какая же я развратная! – ужаснулась она вдруг. – Неужели я обоих люблю?"

"Но Андрея я совсем не так люблю. Я люблю его, как брата. И уважаю. А Виктора… Виктора как?"

Она была в смятении. Она любила впервые. В первый раз раскрылось ее сердце навстречу большому и новому чувству, и она сразу из озорной, смелой, самоуверенной шахтерской девчонки превратилась в робкую влюбленную девушку…

Но разве простая девушка может объяснить, почему полюбила этого, а не того, почему вообще полюбила?

Во всяком случае, она полюбила, и уже знала это, и была счастлива, и сама боялась своего счастья, и на душе было хорошо и смутно, и тревожно, и радостно… Только мысль об Андрее смущала ее новое счастье. "А как же Андрей теперь? Ведь он любит, он верил… – Но она тотчас же и успокаивала себя: – Ничего, он сильный. Он это быстро переживет. Тем более что через три дня я все равно уеду".

Бедный Андрей! Его всегда, всю жизнь будут считать сильным и поэтому не станут щадить!

"Вот и все. И точка! И не надо об этом думать! – говорил он себе, продолжая неподвижно сидеть у койки товарища. – Тут ничего не поделаешь. Не воротишь. Не поправишь! И никто не виноват. Ни Виктор, ни Даша. Просто мне не суждено счастье".

Если б кто-либо посторонний растолкал его сейчас, вырвал из оцепенения и сказал бы ему: "А ты не сдавайся! Ты борись! Дерись за свое счастье. Соревнуйся!" – он бы только удивленно и горько усмехнулся в ответ: "Зачем? Разве за это дерутся? Да и с кем стал бы я соревноваться? С Виктором? Так я и сам знаю, что он лучше меня. Я сам его люблю. И Дашу люблю.

И желаю ей счастья".

"Нет, тут никто не виноват… Тут ничем дела не поправишь… не поправишь…"

"А краденого счастья я и сам не хочу!"

Он вдруг спохватился, что пора будить Виктора. Черт возьми, из-за этой несчастной любви он совсем было забыл о главном.

– Вставай, Витя! – осторожно потряс он товарища за плечо. – Вставай, пора!

Виктор сразу же вскочил как встрепанный…

– Что? Проспал?

– Нет, но пора… – ответил Андрей, зажигая свет.

– Эх, и разоспался же я! Сладко… – сказал Виктор потягиваясь. Потом нечаянно взглянул на товарища и ужаснулся: – Андрюша! Что с тобой?

– А что?

– Какое у тебя лицо!.. Что случилось?..

– Ничего… – нехотя ответил Андрей. – Давай одеваться. Да, вот еще что… – сказал он, словно вспомнив, – тут Даша забегала, они обед сделали, ждут тебя…

– А-а! – улыбнулся Виктор. – Это кстати…

Они оделись и пошли к дяде Прокопу.

– Вот и они наконец! – нетерпеливо закричал Прокоп Максимович. – К столу! К столу! Борщ, он ждать не любит. Знаменитый нам сегодня борщ Настасья Макаровна построила: с гречневой кашей.

– Борщ, это хорошо! – улыбаясь, сказал Виктор и сел к столу.

Настоящий шахтер редко ест жареное мясо, котлетки и прочие деликатные блюда; он считает их баловством и всему на свете предпочитает шахтерский борщ, который "строится" действительно фундаментально: в него кладутся помидоры, овощи, капуста, добрый килограмм мяса на человека, красный стручковый перец, и все это заправляется сметаной.

– Да-а… Знаменитый борщ! – жадно набрасываясь на еду, похвалил Виктор. – После такого борща и двести тонн вырубить можно…

– Вот и ешь на доброе здоровье! – промолвила хозяйка.

А Андрей ел неохотно: кусок не шел ему в горло. Он молча уткнулся в тарелку, стараясь не встречаться взглядами с Виктором, Дашу же он вообще не видел: за столом ее не было. Она забилась в угол и оттуда тихонько наблюдала за Виктором; ей нравилось, как он ест: смачно, шумно, с аппетитом. Впрочем, ей все теперь в нем нравилось.

В самый разгар обеда пришел Нечаенко. Все сразу заметили, что он взволнован, и всполошились.

– Что случилось? – тревожно крикнул Виктор и побледнел. Ему показалось, что рекорд отменили…

– Большое дело случилось! – ответил парторг. – Сейчас мне Василий Сергеевич звонил: пришло известие – на шахте "Центральная-Ирмино" забойщик Алексей Стаханов вырубил в смену сто две тонны.

– Ка-ак! – ахнул Виктор.

– Стаханов? Это какой же Стаханов? – растерянно пробормотал Прокоп Максимович. – И не слыхал такого…

– Он применил тот же метод: разделение труда, – продолжал Нечаенко. – Он рубил, а крепильщики шли за ним…

– Значит, опередили нас? – криво усмехаясь, сказал Виктор. Он оттолкнул от себя тарелку с знаменитым борщом, расплескав остатки на скатерть, и встал. – Все! – прохрипел он. – По домам!

– Это почему же? – спросил Нечаенко.

– Пошли домой, герои без пяти минут! – еле сдерживаясь, закричал Виктор и шумно двинулся из-за стола.

– Эй, постой, шальная голова! – остановил его Прокоп Максимович. – Постой, сядь!.. Николай Остапович, – обратился он к парторгу, – сколько тонн нарубал этот Алексей Стаханов?

– Сто две тонны. Мировой рекорд.

– А Виктор больше рубанет! – вскричал старик. – И перекроет Стаханова! И докажет, что не один есть забойщик на земле Стаханов…

– Сто пятнадцать тонн можно дать, если постараться! – взволнованно сказал Андрей.

Теперь все смотрели на Виктора. А он стоял, постепенно успокаиваясь под лучами теплых, верящих в него дружеских глаз, и чувствовал, как возвращаются к нему силы, возвращается удаль и вера в себя.

– Ладно! – тряхнул он наконец кудрями. – Наш будет рекорд! Пошли!

– Вот и чудесно, друже! – обрадованно подхватил Нечаенко. – Даже не перекрывай, а только повтори рекорд Стаханова, докажи, что он не случайность, и то святое дело сделаешь! – его глаза сияли; казалось, они сейчас дальше всех видят. – Пошли, ребята! Тронулись!

– Нет, стой! – строго остановил всех дядя Прокоп. – Надо посидеть перед такой дорогой.

Все торопливо уселись и, как по команде, замолчали. Андрей даже закрыл глаза.

В эту неповторимую минуту пронеслись перед ним, как, вероятно, перед всеми, кто был в этой тихой комнате, странные видения, самые смелые мечты и надежды, словно каждый заглянул в грядущее.

– Ну, Виктор! – торжественно сказал дядя Прокоп. – Пусть сегодня будет твоя рука – крепкой, твой зубок – острым, а уголь – мягким. А теперь – пошли!

19

Хороша рудничная ночь в Донбассе в начале сентября: мягкая, теплая, добрая! Над копром висит молодая луна, звезд в небе не видно, зато по земле движутся звезды – это идут шахтеры с лампочками…

И все вокруг обласкано нежным, зеленоватым сиянием луны. Неправда, что свет этот неживой и холодный! Кто бродил ночью по руднику и видел, как, преображенные лунным светом, хорошеют трогательные беленькие шахтерские хаты; кто видел степь под луной – серебряную и оживленную, с шумными приливами и отливами сизых ковыльных воли; кто жадно вдыхал горячие, многострунные запахи ночи, слушал далекие звуки гармоники – а без нее не бывает летних вечеров на шахте, – словом, кто любил, и страдал, и надеялся, и не ведал покоя, тот знает, как греет лунный свет!