Текст книги "Донбасс"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Вдруг молоток, как живой, подпрыгнул в его руках – это дядя Прокоп незаметно включил воздух, а Виктор как раз нажал на рукоятку, и его встряхнуло и затрясло…

– Что, выходит, конь-то мой с норовом, брыкается? – довольно засмеялся дядя Прокоп, видя, как вырывается отбойный молоток из рук Виктора. Парень еле удерживает его, но не сдается, еще сильнее жмет на рукоятку. – Ну, ничего, ничего! Коня всякого оседлать можно.

А у Виктора в самом деле было сейчас такое чувство, словно он держит под уздцы горячего жеребца, а тот рвется из рук и злобно фыркает. И захотелось железной рукой обуздать непокорного строптивца да вскочить на него и, дико гикнув, понестись, как ветер.

– Дядя Прокоп! – сказал Виктор, опуская молоток. – Возьмите меня в ученики. Ладно?

– В ученики? – удивился мастер. – Да ты ж, говорят, учиться не любишь. Гордый.

– Возьмите! – снова тихо попросил Виктор.

Так появился "университет" дяди Прокопа, сразу вызвавший много и разговоров и толков на шахте.

– Ты что ж, помесячно со своих студентов берешь али поурочно? – спросил Прокопа его тесть, ядовитый старичок Макар Васильевич, когда они семейно ужинали вечером под воскресенье.

Прокоп только добродушно засмеялся в ответ.

– Та невжели ж даром? – изумился тесть. – Ну и ну! Значит, за спасибо стараешься?

– Мне и спасиба не надо.

– И не жди! Молодежь, она, брат, на спасибо забывчивая. У тебя же выучился, да тебя ж и обгонит, да еще срамить будет…

– Ну и пусть обгоняет! – беспечно сказал Прокоп, вытряхивая трубку. – Мой ли уголек, его ли – он ведь в одну топку идет! Так, что ли, тестюшка?

Хуже было то, что заниматься со своими "студентами" дядя Прокоп мог только урывками, невзначай – работали в разных уступах. Но тут в дело вмешался секретарь партийной организации шахты Ворожцов. В те поры на "Крутую Марию" чуть не ежедневно прибывала новая техника. То компрессор, то партия новеньких отбойных молотков, то электровоз. Одна за другой переходили на механизированную добычу угля лавы "Крутой Марии". До зарезу требовались забойщики, владеющие отбойными молотками. Их не было. Надо было срочно подготовить. И по совету Ворожцова дядю Прокопа временно назначили инструктором: ему дали пятерых ребят в науку, среди них и Виктора и Андрея. Днем они проходили практику в забое, под руководством дяди Прокопа, вечером – теорию, на курсах, которые тоже были организованы по совету Ворожцова. Тут изучали материальную часть молотка, правила ухода за механизмами, общие основы горного дела – в общем то, что скоро стали называть техминимумом горняка.

Как и Андрей, Виктор исправно посещал курсы, но куда с большей охотой проходил "практику" у дяди Прокопа. Ему хотелось поскорее овладеть отбойным молотком и стать самостоятельным забойщиком. Сперва не ладилось, но теперь не от недостатка усердия, а скорее от избытка его, от нетерпения. Что было силы наваливался он всем телом на молоток, загонял пику под самую пружину, стараясь поглубже впиться в пласт, чтоб сразу отвалить глыбищу угля и удивить инструктора; но глыба не отваливалась, а пика ломалась или увязала так, что Виктор еле вытаскивал ее.

А дядя Прокоп смотрел и посмеивался.

– Жадничаешь? Животом хочешь взять? А технику, брат, животом не возьмешь. Ее умом надо.

Виктору он ничего не прощал.

– Что это у тебя молоток сегодня хворый, еле дышит? – насмешливо спрашивал он, бывало. – Заболел, что ли?..

– Думаю, воздуху маловато.

– А-а! Вот оно что!.. А у тебя, значит, все в исправности?..

– Все… – отвечал Виктор, но нерешительно, осторожно.

– А ну, дай сюда молоток! Посмотрим. Та-ак… Пика болтается. И футорка, видишь, грязная. Не любишь ты, брат, свою технику!

– Как не люблю!.. Да я…

– Значит, не той любовью любишь, не хозяйской. Вот, – спокойно продолжал осматривать молоток дядя Прокоп, – и масла не залил. Масленка-то при себе?

– Тут… – сконфуженно протягивал масленку Виктор.

– Да-а… Не заботливая твоя любовь. А работу от молотка требуешь. А какое ж ты имеешь право требовать-то? А? Прав у тебя нет, нету!.. – Он промывал футорку, смазывал молоток, продувал его сжатым воздухом, и с молотком свершалось чудо: он словно оживал и молодел и вместо семисот ударов в минуту готов был дать всю тысячу. – Гляди! И воздух появился! – насмешливо удивлялся мастер. – А ты говорил: воздух плохой. Эх ты, забойщик! На, бери-ка!..

Виктор послушно брал молоток из его рук.

– Что? Обижаешься на меня? – свирепо раздувая усы, спрашивал Прокоп Максимович. – Га? Ну, говори? Я ж тебя знаю.

– Нет… – бормотал пристыженный Виктор. – Спасибо вам, Прокоп Максимович…

И он действительно не обижался на учителя, что было вовсе уж непохоже на Виктора и удивляло всех.

Он только иногда жаловался Светличному, с которым все-таки подружился:

– Не любит меня наш старик. Ох, люто не любит! – И вздыхал: – Он Андрея любит…

А Светличный только смеялся в ответ:

– Ну, балованный же ты хлопец, Витька! Привык, чтоб тебя ни за что любили. Любовь заслужить надо.

– Так я ж стараюсь, – уныло отвечал Виктор.

Он старался. И иногда ему удавалось целую упряжку проработать, не получив выговора, но и не получив похвалы. При дяде Прокопе он старался работать ровно, припоминая все уроки и наставления; он мог так работать и час и два, но потом все-таки увлекался, загорался охотничьим азартом, жаждой добытчика; казалось, вот-вот теперь все наладилось, все могу, молоток в порядке, уголь поддается, струя видна. Он лихо вонзал пику в пласт, в самое сердце кливажа, потом делал резкий поворот молотком в сторону, чтоб отвалить глыбу, – и пика с треском ломалась.

И тотчас же над ухом раздавался знакомый насмешливый басок:

– Та-ак! Готово?

– Та что ж делать, если пики такие!.. – в сердцах вскрикивал Виктор. – Сталь слабая.

– То характер у тебя слабый! – сердито отвечал учитель. – Не забойщицкий у тебя характер: терпения нет. – И он, как умел, обуздывал не в меру горячий нрав ученика, говоря при этом: "Сперва человеком стань! Будешь человеком – сделаешься и забойщиком". Так умный взводный командир борется со слабостями стрелка: в "моргуне" – парне, испуганно мигающем перед выстрелом, старается победить трусость, а у "дергуна", нетерпеливо дергающего спусковой крючок, воспитывает выдержку и хладнокровие.

Виктор был "дергун". И дядя Прокоп знал это. Да и сам Виктор знал и проклинал свой злосчастный норов. Он понимал теперь, что уголь ни "животом", ни удалью не возьмешь. Он уже не раз видел: у иных богатырей уголек капает тощей, жиденькой струйкой, а у щуплого, но ловкого Мити Закорко валится водопадом. Но Митя Закорко с детства шахтер, сын и внук шахтеров, он уголь понимает. Значит, есть тут свои загадки, соображал Виктор, и ему нетерпеливо хотелось в эти тайны проникнуть.

Однажды дядя Прокоп сам открыл ему один из своих забойщицких секретов, открыл без всякой торжественности и загадочности: он охотно, походя дарил ребятам тайны своего ремесла. "Секрет" заключался в том, что рубку угля в уступе дядя Прокоп всегда начинал с "подбойки" (а не с зарубки кутка). Вырубал в нижней части пласта узенькую щель. А крепежные стойки ставил не вплотную к груди забоя, а чуть отступив – на ладонь, не больше.

– Соображаешь, зачем? – спросил он Виктора.

– Да-а… То есть нет. Не соображаю, – сознался ученик.

– А ты гляди! Вот я подрубил щель под пластом. Значит, что я этим сделал? А лишил уголек опоры на почву, вот что! Так? Стало быть, и уголь податливей, сговорчивей сделается, ему, брат, деваться некуда. А тут еще кровля на него сверху давит как раз в том месте, где мне надо рубать. Я-то ведь стойки не вплотную поставил. Значит, дал кровле полную свободу давить. Вот она для меня и старается: давит! – хитро подмигнул он. – Соображаешь? Вот возьми молоток, попробуй.

Рубать действительно стало куда легче, и Виктор с удивлением это почувствовал. Уголь стал "сговорчивее" – отваливался охотно. А когда Виктор уверенно пошел по "струе", то и просто хлынул лавиной, как у Мити Закорко.

– Здорово! – в восторге закричал Виктор. – Та, ей-богу ж, здорово!

Он ликовал. И не оттого даже, что рубать стало легче и уголь сыпался весело, шумно, празднично, и пика не ломалась и не увязала, а оттого, что вдруг в новом неожиданном свете представилась Виктору его профессия, невольно избранная им на всю жизнь, и в ней, в этом тяжком и, на первый взгляд, тупом, однообразном ремесле забойщика теперь открылось столько нового, неизвестного, остро-любопытного, замысловатого, даже загадочного, что дух захватывало. "Так вот оно что! – возбужденно думал Виктор, продолжая меж тем с азартом рубать уголь. – Так секреты на самом-то деле есть? Я ж так и знал!"

А ведь всеми этими тайнами и чудесами Виктор может теперь свободно овладеть! Можно выведать их у знающих людей, у того же дяди Прокопа – старик с охотой откроет. Можно и самому о многом догадаться, стоит только с умом рассмотреть пласт, в котором работаешь, дознаться, как он складывается, как течет и отчего так течет, а не иначе. Можно изучить все капризы и причуды кровли, повадку почвы… Многое можно!

"Я ж парень грамотный! И не вовсе ж таки дурень! Да и дядя Прокоп поможет". И он с нежностью и благодарностью посмотрел на старика.

А тот только лукаво ухмылялся в усы. Он был доволен. И в этот день Виктора не ругал. Но и не похвалил ни разу. Он вообще считал, что Виктора хвалить вредно.

Только однажды, уже много времени спустя, он изменил этому правилу. Невольно залюбовавшись действительно красивой работой Виктора в уступе, он не выдержал, крякнул и сказал удивленно:

– Смотри! А из нашего Витьки-то, кажись, получается толк, скажи-ко!.. – Но в те поры Виктор уже не был его учеником, а сам стал заметным шахтером, а отбойный молоток умел разбирать и собирать с такой автоматической быстротой и четкостью, с какой ка смотру, на глазах начальства, лихой пулеметчик разбирает и собирает замок станкового пулемета. Быстрее Виктора на "Крутой Марии" этого никто делать не умел, даже Митя Закорко. Люди нарочно захаживали ка курсы посмотреть искусство Виктора. И удивлялись. Пришла слава. Правда, не широкая, не громкая слава, местного, районного значения, как бывает местный дождь, но все-таки слава.

В те дни как раз завязывалось соревнование между Виктором и Митей Закорко, знаменитое соревнование, затянувшееся на долгие годы и, оттого что оба соперника были парни молодые и ярые, сразу примявшее характер острой, почти спортивной борьбы. Вся шахта следила за этим поединком, равнодушных не было. Даже дядя Прокоп, как ни старался, как ни твердил свое излюбленное: "В одну топку уголек-то идет, в одну!" – не смог остаться безучастным и даже беспристрастным зрителем. Как-никак Виктор был его ученик, а Митю Закорко учил старик Треухов, Митин дядя по матери, – отца у Мити не было, его завалило в забое еще в 1923 году.

Это соревнование захватило Виктора всего, целиком и надолго. Начавшись в забое, оно тотчас же перекинулось и в рудничный клуб, где оба – и Виктор и Митя – играли в драмкружке, и в комсомольскую политшколу, и на стадион, и даже на танцевальную площадку. Как боевые петухи, носились оба, один – пламенно-рыжий, другой – черный, трясли чубами и старались переплясать друг друга… А однажды даже поспорили при всем народе: кто кого перепьет, и быстро напились оба.

А время меж тем незаметно шло да шло. Пробежал год, потом второй… Незаметно стали наши мальчики женихами, робкие ученики сделались завзятыми шах-торами. Как-то само собой перезнакомились они со всеми людьми на шахте, а со многими и сдружились, и теперь было куда ходить в гости по вечерам. И так же само собой, хоть и не сразу, признали их старики "Крутой Марии" и поверили, что эти хлопцы с шахты уже не уйдут, и стали считать их своими коренными, кадровыми, словно они и родились здесь, на Собачевке. И старухи забеспокоились, подыскивая им невест. А в парикмахерской, в столовой и даже в клубном буфете открыли ребятам кредит до получки. И за "столом ударника" в рудничной столовой были у них теперь свои, постоянные места. И когда в шахткоме распределяли талоны на промтовары или добавочные пайки, про них обязательно вспоминали. И ребята сами понимали теперь свои права и, не стесняясь, добивались их, особенно Виктор – его уже побаивались в конторе и связываться с ним не любили. И так же незаметно, но уверенно и прочно вошли наши ребята в постоянное, надежное рабочее ядро шахты и стали, как и дядя Прокоп, с насмешливым презрением смотреть на "протоплазму" – на летунов и сезонников, и болеть за славу "Крутой Марии", и жить ее жизнью, и теперь не вспоминали они так часто, как прежде, про Псёл и Чибиряки, и называли себя не полтавчанами, а донбассовцами, и гордились тем, что они донбассовцы, шахтеры, люди боевого фронта первой пятилетки.

В каждом из них произошли великие перемены с тех пор, как они приехали сюда, на "Крутую Марию", но сами ребята почти не замечали их, или, вернее, о них не думали. Они не думали о них потому, что перемены эти свершились не сразу, не вдруг, а постепенно, незаметно, капля за каплей, каждый день и в суете ежедневных дел и забот… Запоминались же внезапные события: отъезд товарища, чья-нибудь женитьба или смерть.

Так поистине великим событием в жизни ребят из "общежития дяди Онисима" была неожиданная женитьба Сережки Очеретина. Он сам объявил о иен товарищам в таких выражениях:

– Каюк, ребята, свободному орлу Сережке Очеретину! Поминай как звали. Женюсь!

– Да ну? – ахнули все. – На ком же?

Но Сережка только безнадежно махнул рукой, и все поняли, что женится он на Насте, с которой был у чего долгий и, по его словам, жестокий роман. Ребята знали эту Настю из ламповой, девку могучую и злую в работе, ее и начальство побаивалось.

– Ну, возьмет теперь тебя Настя в свои руки! – сочувственно сказал Виктор. – Возьмет!

– Возьмет, – печально согласился Сережка.

– Да зачем тебе жениться-то так рано? Она, что ли, требует?

– Она, – вздохнул Сережка и поник кудрявой головой. А все вокруг невольно засмеялись.

По сему случаю был устроен мальчишник. Ребята выложили на стол все, что осталось у них от пайка, и пир вышел хоть небогатый, а дружный. Сережка сначала горестно плакался на свою судьбу, а потом вдруг заважничал и под конец даже сказал товарищам:

– Печально мне глядеть, ребята, на вашу одинокую жизнь! – обвел взглядом железные солдатские койки и прибавил: – Уюта нет…

Все так и грохнули: это Сережка-то, пастушонок, затосковал об уюте! Но он нисколько не смутился, а стал еще более важным и сказал:

– Значит, так, ребята: как обставимся мы с моей Настей в нашем домике, так милости просим в гости, без всякого!

Утром в воскресенье Настя сама пришла за ним в общежитие и, не обращая никакого внимания на насмешливые взгляды ребят, увела Сережку навсегда к себе. Ушли они в обнимку, причем сундучок Сережкин несла Настя. Ребята даже удивились: до чего ж она нежна и тиха с Сережкой…

– А может, у них, ребята, и в самом деле большая любовь? – задумчиво произнес Мальченко и почему-то вздохнул.

Затем вскоре женился Осадчий и тоже ушел из общежития. Женился он на молоденькой и хорошенькой фельдшерице с соседней шахты и сам перевелся туда: у жены был маленький домик, доставшийся ей от покойного отца – маркшейдера.

Грустно было ребятам расставаться с Володькой Осадчим – его все любили. Но дядя Онисим в утешение сказал:

– Ничего, ничего, хлопцы! Женитьба, я так считаю, это есть наилучшее закрепление кадров. Чи не так? Як бы моя воля, так я б всех вас тут на донбассках переженил, чтоб не бегали…

– А если кто женится да донбассовку с собой увезет? – лукаво спросил Светличный.

– А за это расстрел! Расстрел на месте! – свирепо ответил дядя Онисим.

Уехал с шахты Глеб Васильчиков, парень из Харькова. Его отпустили по состоянию здоровья, – так смущенно объяснил он ребятам. Те ни единого слова не сказали в ответ, только молча, насмешливо следили, как, мелко суетясь, укладывает Васильчиков свои вещи в чемодан и торопится, чтоб поскорей кончить тяжелую сцену.

Провожать его никто не пошел.

А однажды вечером объявил о своем отъезде и Светличный. Он пришел в общежитие необычно возбужденный, праздничный и весело закричал чуть ли не с порога:

– Ну, ребята! Придется вам нового комсорга себе выбирать. Еду учиться! – И он потряс путевкой над головой.

Вероятно, ожидал он шумных поздравлений, дружеских пожеланий, расспросов, всего, чего угодно, только не того, что произошло: ребята молчали. Вся комсомольская лава была тут, в большой, сумеречной, похожей на воинскую казарму, комнате. И эта лава молчала. Светличный удивленно посмотрел на ребят, потом нахмурился.

Разгорелся спор. Виктор доказывал, что отъезд Светличного – пусть хоть на учебу! – есть замаскированная форма бегства с шахты.

– Сейчас главное – уголь! Свое образование можно получить и потом! – горячился он, невольно вспоминая свою клятву на косогоре. И все были на стороне Виктора и уже отчужденно, почти враждебно смотрели на своего бывшего комсорга.

А тот и не оправдывался.

– Правильно! – насмешливо сказал он, когда Виктор выкричался. – В аккурат то же самое и Казимир Савельевич думает, наш малоуважаемый полукрасный спец…

– А при чем тут Казимир Савельевич? – опешил Виктор.

– А при том, что он тоже так рассуждает: вы, мол, шахтеры, черная кость, уголь рубайте, а я, старый инженер, белая косточка, буду вами руководить, и свою политику на шахте делать, какую захочу. И вы мне еще долго в ножки будете кланяться, поскольку вы техники дела не знаете.

– А мы можем и без Казимира Савельевича уголь рубать! – возбужденно выкрикнул Виктор.

– Можешь? – прищурился Светличный.

– Можем!

– И горными работами руководить можешь?

Виктор промолчал.

– И геологию знаешь? И теорию проветривания? – Светличный подождал ответа, потом презрительно махнул рукой. – Эх, ты! Рубака! Нет, довольно! Пора уж действительно нам свою собственную интеллигенцию иметь.

– А-а! – злорадно закричал Виктор, будто этих слов только и ждал. – В интеллигенцию лезешь?

– Лезу! – спокойно ответил Светличный. – Изо всех сил лезу! И вас заставлю карабкаться, черти вы окаянные! Вы как понимаете слова товарища Сталина, что большевики должны овладеть техникой и стать специалистами? А? Или вас эти слова не касаются?

– А уголь? Кто ж уголь будет рубать? – непримиримо крикнул Мальченко.

Это был страстный, молодой, даже мальчишеский спор, и уже не о Федьке Светличном, не о его судьбе, а о судьбе всего нашего поколения. И спор этот уже был решен жизнью: правда была на стороне Светличного, и он это знал.

На прощанье он все-таки обнял Виктора, притянул его лохматую голову к своей и шепнул на ухо:

– Люблю я тебя, чертушка! И жду на рабфаке.

А через год, осенью 1932 года, уехали на учебу непримиримый Мальченко и с ним еще трое парней с "Крутой Марии". Андрей и Виктор провожали их. А когда поезд канул в ночную тьму, долго задумчиво смотрели вслед.

Потом Андрей осторожно спросил:

– Ну, а теперь какое будет твое мнение, Виктор?

– Насчет чего?

– Ну, например, насчет учебы?

– А хорошее… – лениво пожал плечами Виктор. – А что?..

– Нет, ничего… Ну, все-таки?

Но в те поры в самом разгаре было соревнование между Виктором и Митей Закорко – уехать с шахты Виктор и не мог и не хотел. А весной тридцать третьего Андрей и сам не посмел заикнуться об отъезде на учебу: минувшей зимой Донбасс круто попятился назад.

То была на редкость лютая зима, с заносами, морозами, буранами и такими свирепыми, колючими ветрами, каких даже ко всему привычная донецкая степь не помнила. Были дни, когда на терриконах невозможно было не только работать, но даже стоять: неумолимо секло ледяным ветром, люди замерзали. На подъездных путях в глубоких сугробах стыли составы с крепежным лесом. Все дороги были забиты окоченевшими эшелонами угля. "Крутую Марию" словно отрезало от внешнего мира.

А шахта задыхалась от недостачи леса. Не хватало и порожняка. Не было воздуха. В устье ствола появился лед: затруднилась работа подъема. Каждый день случались аварии то на компрессоре, то на воздухопроводе, то в кочегарке. Но в этом уже не были виноваты ни заносы, ни холода.

Как всегда бывает в такие дни, вдруг обнажились и проступили наружу, как чирьи, все болячки шахты. Обнаружилось, что на "Крутой Марии" хозяина нет. Или, вернее, что хозяев слишком много. В рудничной конторе суетилось и толкалось великое множество людей. Все они были небритые, все озабоченные, все простуженные, с косматыми шарфами, кое-как замотанными на шее, и все сипло кричали по телефону, приказывали, оправдывались, клялись, умоляли, грозили, но в шахту за недосугом не ехали и делу помочь не могли и не умели.

Виктор остро, и за себя и за шахту, переживал трудности этой зимы. Теперь не могло утешить его то, что и Мите Закорко было не легче. Вместе с Митей шумели они в подземной конурке заведующего участком: "Да до каких же пор будут безобразия с воздухом?" Воздушные магистрали были в плачевном состоянии; изо всех щелей, вентилей и соединительных муфт со свистом зря уходил сжатый воздух. Он, как пар, шипел повсюду в штреках, едва ли десятая доля его попадала в отбойные молотки: дряблый, расслабленный, жидкий, он только беспомощно хлюпал в шланге, как вода, – никакой силой он уже не был. И бывалые шахтеры невесело шутили: "На воздух надейся, а сам не плошай!" – и вместе с отбойным молотком брали в забой и дедовский обушок. А люди, которым доверено было внедрять на шахте механизацию, делали это неумело и неохотно. Их уже называли на шахте "антимеханизаторами", и на беспорядочных, внезапно возникающих на наряде митингах горячий Володя Стружников, комсомольский секретарь, требовал поднять против них "ярость масс".

Эта ярость клокотала и в Викторе, и по-своему, не так бурно, зато более сосредоточенно – и в Андрее. Это была ярость против всего, что вредило и мешало "Крутой Марии", а стало быть, вредило и мешало и им, Андрею Воронько и Виктору Абросимову. И они после работы в тех же шахтерских чунях и рукавицах, только заменив каски теплыми шапками-ушанками, шли вместе со всеми рудничными комсомольцами на расчистку подъездных путей от заносов. Они бесстрашно ходили в бесконечные рейды "легкой кавалерии", в дозоры и патрули механизации, на авралы и штурмы, – в те дни в ходу был военный язык, – сами вызывались охотниками в заградительные пикеты и по ночам останавливали на дорогах и вокзалах дезертиров и уговаривали их вернуться на шахту: в ту пору летуны и прогульщики были главными врагами "Крутой Марии", и если б дали Виктору права и волю, он каждому из них перегрыз бы горло. Тучи их всю зиму бредили по донецкой степи, между шахтами. Оми бродили, сами не зная, чего хотят и чего ищут, но везде получали продовольственные карточки, спецовку и жилье… А весной, когда с Орловщины, Смоленщины, Брянщины, Полтавщины принеслись в Донбасс стоустые слухи о невиданном укреплении колхозов, летуны разом отхлынули в деревню, шахты обезлюдели, и кадровикам, – а значит, и Андрею и Виктору, – пришлось работать каждому за десятерых…

– Ох, не знает центр про наши дела, не знает! – качая головой, говорил дядя Прокоп. – Конечно, контора пишет – на бумаге все гладко. Бумага иной раз и солнце заслонить может.

Но девятого апреля на "Крутой Марии" стало известно, что вчера Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров приняли специальное постановление о работе угольной промышленности Донбасса. Это постановление прочел на наряде новый секретарь шахт-парткома: Ворожцова уже не было на шахте.

– Совнарком Союза и ЦК ВКП(б), – медленно начал читать секретарь, и все люди в нарядной притихли, а глуховатый крепильщик Кандыбин протискался вперед и сел на пол прямо перед секретарем. – Совнарком Союза и ЦК ВКП(б), – читал секретарь, – устанавливают, что, несмотря на непрерывный рост технической вооруженности Донбасса и улучшение рабочего снабжения, план добычи не только не выполняется и добыча угля не только не возросла, а, наоборот, упала… СНК Союза и ЦК ВКП(б) считают, что главной причиной этого позорного движения назад является все еще не изжитый, окончательно обанкротившийся канцелярско-бюрократический метод руководства угольной промышленностью…

– Верно! – вздохнул кто-то за спиной Виктора. Но Виктор не обернулся. Он внимательно слушал. Сперва с удивлением: "Смотри-ка, да ведь это про нашу "Крутую Марию" написано!" Потом с радостью: "А-а, так, значит, там, наверху, все известно? Это хорошо, что известно!" Затем встревоженно: "Но как же выкарабкаться, как выкарабкаться-то?" И, наконец, с восторгом, когда тем же суровым и ясным языком постановление продиктовало – как Донбассу выйти из позорного прорыва.

Да, те, кто подписал это постановление, хорошо знали, что творилось на шахтах Донбасса в эту тревожную зиму! Знали куда больше, чем знал об этом Виктор Абросимов, шахтер "Крутой Марии". А главное, видели и указывали причины и корни прорыва. Бывало, замаявшись в бесконечной возне с неисправными шлангами, в руготне со слесарями и механиками, в мелких стычках с десятниками и начальниками, Виктор в отчаянии восклицал: "Кругом безобразие, а концов не найдешь!" "А тут, – думал он, слушая постановление правительства, – нашли-таки концы!" Нашли и указали виновников, поименно назвали их антимеханизаторами и чинушами, которые "не поняли этого коренного изменения в условиях добычи угля при ее механизации и продолжают рассматривать шахту как место работы простых землекопов, тогда как шахта превратилась уже в настоящий завод со сложными механизмами…"

"Да, крепко припечатано!" – с восторгом думал Виктор, слушая крутые слова постановления о виновниках беспримерной текучести в Донбассе, когда "значительная часть рабочих и служащих, если не большинство, не столько работает, сколько бродит "без устали" от шахты к шахте, из шахты в деревню, из деревни в шахту, взваливая всю тяжесть работы по добыче угля на наиболее честных и постоянных рабочих и служащих угольного Донбасса". Постановление требовало положить этому конец, навести порядок на шахте, чтоб появился на ней один, но настоящий хозяин, ликвидировать уравниловку в системе заработной платы, сосредоточить на шахтах лучших хозяйственников и инженеров, перебросив их из аппаратов трестов и учреждений в шахты, поднять среди рабочих новую волну социалистического соревнования и ударничества и добиться полного выполнения плана добычи угля.

– Ну, ребята, – громко сказал старик Треухов, учитель Мити Закорко, когда секретарь дочитал до конца, – теперь не журись! Порядок будет! – Как всегда, старик сказал за всех то, что все чувствовали…

Через несколько дней в Сталино открылась Вседонецкая конференция шахтеров-ударников. Делегатами от "Крутой Марии" поехали Прокоп Максимович Лесняк, Митя Закорко и Виктор. Впервые был Виктор на таком почетном слете. В местной газете писали, что тут собралась вся шахтерская гвардия, весь цвет угольного Донбасса. Виктору это было лестно читать. "Значит, и я теперь отношусь к гвардии", – с гордостью подумал он. Дядя Прокоп показывал ему и Мите известных в Донбассе людей: заведующих шахтами, инженеров, забойщиков, проходчиков, знаменитую Королеву, активистку движения жен шахтеров. Королева была худенькая, маленькая старушка, в длинной черной юбке, в сапогах и в платочке, повязанном у горла. С виду она ничем не была примечательна и держалась среди делегатов тихо, по-бабьи жалась к стенам и колоннам.

– А ты Королиху послушай, как она выступать будет! – усмехнувшись, сказал Виктору дядя Прокоп. – Гроза, а не баба! Всем тут достанется от нее, не сомневайся: и наркомам и стрелочникам. – И вдруг вздохнул: – Вот и мать моя, покойница, такая же была бесстрашная.

Прошел Никита Изотов, высокий, плечистый, осанистый. Виктор узнал его и почтительно посторонился, дал дорогу. А потом долго смотрел вслед, как идет Изотов через весь зал по проходу, уверенно, словно по ходку родной шахты. К нему тотчас же бросились какие-то люди, может быть корреспонденты, может быть служащие треста, и стали что-то торопливо и вразнобой говорить ему, а он, заложив руки за ремень своей полувоенной гимнастерки, спокойно и терпеливо слушал их, возвышаясь над всеми целой головой, русой, коротко остриженной сзади. "Да, вот кто настоящая шахтерская гвардия!" – с невольной завистью подумал Виктор.

И было немного неловко, что в Донбассе беспорядок.

Это чувство неловкости испытывал и Прокоп Максимович Лесняк. "Да-а… Некрасиво мы выглядим в нашем нонешнем-то положении! – бормотал он. – Ох, некрасиво!" То же чувствовали многие делегаты, особенно старики. Один из них, сухонький, жилистый, "жвавый", как говорят в Донбассе, подошел в перерыве к дяде Прокопу и, не поздоровавшись, сказал:

– Вот оно какие дела-то, куманек! Как говорится, всем сестрам по серьгам! – и сконфуженно вытер лысину платком. Лысина была синяя; это уголь светился под кожей. "Значит, в крепкий взрыв или завал попал он когда-то, бедолага!" – сообразил Виктор.

– Какая работа, такая и награда! – мрачнея, ответил дядя Прокоп.

– Да, заслужили, заслужили, дожили! – вздохнул сухонький старичок. – Всегда Донбасс запевалою был, а нонче…

– Ну, это временное явление, – сказал дядя Прокоп, и все вместе они двинулись к выходу.

Виктор думал, что дядя Прокоп и сухонький старичок давние приятели, и только по дороге в столовую, где кормили делегатов, с удивлением узнал, что старики в первый раз видят друг друга. Тут же и познакомились. Сухонький старичок оказался Колесниковым, забойщиком с "Юного коммунара". Виктор слыхивал про него: славился он тем, что, как и дядя Прокоп, любил обучать новичков забойщицкому искусству. Об этом писалось в газетах.

По дороге дядя Прокоп неожиданно и без причины раскричался на Митю Закорко. Вся вина Мити была в том, что задержался он у киоска, где продавалась газированная вода, – заговорился с хорошенькой продавщицей. В столовую дядя Прокоп пришел совсем мрачным, даже есть не стал.

– Вы что ж не кушаете, Прокоп Максимович? – робко спросил Митя, чувствующий себя без вины виноватым. – Харч хороший.

– А ты заслужил этот харч?

– А отчего ж? – обиделся Митя. – Я ударник, я свое сполняю…

– Вот! – с горечью сказал Прокоп Максимович Колесникову. – Видишь, какая у них, у молодых, совесть!

– Ну, ничего!.. – снисходительно отозвался Колесников. – Народ молодой, балованный…

– Не балованный, а бессовестный! – проворчал дядя Прокоп. – Ни совести у них нет, ни стыда, ни памяти. А мы, старики, свою донбасскую славу помним! Оттого и стыдно нам сейчас…

С этим он и выступил на конференции. Взойдя на трибуну, он долго молчал, насупив брови, потом негромко сказал:

– Стыдно! – посмотрел в притихший зал и еще раз повторил: – Стыдно! – Видно, это одно слово, одно это чувство и нес он на трибуну. – Стыдно! – в третий раз и уже очень громко, с силой произнес он, и Виктору даже издали показалось, будто слезы блеснули на глазах старика. – Для нас, шахтеров, ничего не жалеет правительство! – продолжал Прокоп Максимович. – Килограмм хлеба получаем мы в такое трудное с продовольствием время. Килограмм! Никакой другой рабочий столько не получает. Только мы, шахтеры. А как мы оправдываем этот дорогой килограмм? А? Стыдно!