Текст книги "Донбасс"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Оркестр дошел до кургана, сыграл на прощанье веселый марш. В последний раз оглянулись ребята на родной город и увидели: крыши, крыши, крыши и на залитых солнцем крышах желтые тыквы.

Так и запомнилось навсегда: золотые тыквы на родных черепичных крышах…

И вот уже шагают рядом с ребятами по чумацкому шляху длинноногие тополя. И вот уж – бегут в окне вагона… Тополевый край, Украина!

В Полтаве чибирякцев посадили в специальный эшелон. Здесь уже были киевляне, черниговцы, житомирцы, полтавчане; на каждой станции подсаживались все новые и новые партии: появились сумские комсомольцы, потом харьковчане; словно весь комсомол поднялся на уголь, двинулся в путь. Андрей уже знал, что едут они с Виктором в счет тридцати тысяч.

– Тридцать тысяч! – восхищался Виктор. – Это ж армия!

Знакомились быстро. Ехали весело, шумно, с песнями. Удивлялись, глядя в окно вагона, что степь тут такая же, как и у них в Чибиряках, и поля такие же – уже скошенные, с золотыми курганами-скирдами, и такие же беленькие и голубенькие хатки, с расписными ставнями, и журавли над криницами, и тополя опять.

И даже когда вбежал, наконец, веселый эшелон на донецкую землю – ничего не изменилось. Та же полынная степь, те же тополя, те же хатки-мазанки…

– Та нет, это не Донбасс! – разочарованно вскричал Виктор. – Не может это быть Донбасс.

Но проводники подтвердили: Донбасс. Красный Лиман, Яма, Артемовск.

И только за Никитовкой, к вечеру, тревожно запламенели стекла. Ребята бросились к окнам. Нет, это не пожар и не закат.

Так впервые явился ребятам Донбасс во всей своей красе и силе: в грохоте и пламени, в тучах черного густого дыма над тушильными башнями, в багровых отсветах доменных плавок, с огнями, загадочно мерцающими на шлаковых отвалах, с синими кострами на глеевых горах; с горьким запахом угля и едко-сладким – тушеного кокса; с беспокойными запахами газа, серы, железа и колчедана, тлеющего на терриконах; с дыханием трудным, тяжким, прерывистым, словно все воздуходувки, компрессоры и паросиловые станции не могли вдунуть достаточно воздуха в его богатырские железные легкие, и он сопел, пыхтел, дышал тяжко и со свистом…

Таким явился ребятам Донбасс в ночи – многотрубный, величественный, косматый и непонятный…

"Здесь нам работать… И жить", – думали мальчики с восторгом и страхом. И все смотрели да смотрели в окно вагона, как мимо, медленно покачиваясь, проплывал Донбасс…

5

Но они не скоро стали шахтерами. Сперва они были гости. Их встречали оркестрами и речами. Местные комсомольские руководители суетились вокруг них. Было видно – они боятся, что новичкам тут не понравится.

Один из них, удивительно похожий на Пащенко, все извинялся на каждом шагу: за дым, за пыль, за то, что зелени мало…

– Конечно, трудно будет, пока привыкнете, – говорил он.

– А вы привыкли? – спросил его Виктор.

– Я? – он улыбнулся. – Я родился тут.

– Ну и как здесь, хорошо?

– Мне хорошо! – Потом, точно сам проверяя, правду ли сказал, оглянулся вокруг: его глаза потеплели и стали еще более синими. – Во-он там, – показал он, – наша хатка. Где акация.

Поселили ребят в общежитии.

– Тумбочек пока нет, – объяснил комендант, – но выписаны. А также будут цветы в кадках, культурно.

Андрей выбрал две койки – себе и Виктору. Повесил фотографии. Их было всего три: семья Воронько в полном составе, с грудной Наталкой у матери на руках; пионерский лагерный сбор на Псле; Андрюшин выпуск Чибирякской семилетки. Больше карточек не было; в сущности и эти три полностью исчерпывали всю биографию Андрея.

Потом он повесил над карточками рушник с алыми петухами – мать вышила на дорогу – и почувствовал, что устроился. У Виктора никаких карточек с собою не было.

Весь вечер в общежитие приходили люди, знакомые и незнакомые. Справлялись, хорошо ли устроились ребята, не нужно ли чего. Пришел большой, грузный человек с наголо бритой головой и начальническим басом.

– Завшахтой! – шепотом сказал ребятам комендант и побежал навстречу гостю.

Скоро бас начальника загремел во всех углах.

– Да что тумбочки, тумбочки! Ты мне сушилку покажи. Сушилка есть?

– А зачем сушилка? – негромко спросил Андрей у комсомольца, похожего на Пащенко.

– Сушилка? А чтоб спецовку сушить, портянки…

– В дождливую погоду?

Завшахтой и комендант услышали и засмеялись.

– В шахте, милок, всегда дождь! – сказал комендант.

– Почему всегда? – встревожился комсомолец, похожий на Пащенко. – Бывают и сухие забои… И вообще, – метнул он на коменданта сердитый взгляд, – вы, дядя Онисим, лучше б оставили свою пропаганду. Только людей смущаете…

– Да что они, барышни, что ли! – загремел завшахтой. – Одеколончиком на них прыскать? Им надо правду сразу говорить. Вы комсомольцы? – крикнул он ребятам.

– Комсомольцы, – нестройно ответило несколько голосов.

– Зачем сюда ехали, знаете?

– Догадываемся! – сказал уже один Виктор.

– Ну, вот то-то! – И завшахтой гулко расхохотался. Он был краснощекий и смешливый человек.

И от этих весело сказанных слов у Андрея тревожно екнуло сердце: значит, действительно будет трудно!

А Виктору слова завшахтой понравились.

– А когда мы в шахту полезем? – озорно крикнул он. – Что нас как экскурсию водят? Тоска!

– А в шахту, брат, не лазят, – ответил завшахтой. – Это к бабе ка печь залезть можно. А в шахту, приятель, едут.

– Ну так поедем когда? – не унимался Виктор.

– Скоро. Ишь, бедовый какой! – засмеялся завшахтой и вдруг притянул Виктора к себе, обнял. – Ну, если все у вас огольцы такие, тогда живем, живем, брат! Ничего!

Вместе с ним из общежития ушли и все гости. Комсомольцы остались одни. Разбрелись по койкам. Андрей достал из сундучка детскую сопилочку и стал тоскливо свистеть в нее.

На душе у него было смутно, тревожно. Он и сам не знал, отчего. Плохого они еще не видели. Встретили их ласково, хорошо. Может, и шахта не такая уж страшная? А на душе все-таки было недобро. "Заплакали козаченьки в турецкой неволе", – сама собой высвистывала сопилочка; Андрей и не думал о том, что играет. Думалось о доме, о шахте, о том, что вот куда далеко-о заехали они, письмо и то не скоро придет. "А в шахте всегда дождь!" – вспомнилось вдруг.

Подсел Виктор, ласково обнял товарища.

– Ты чего зажурился, козак? – весело спросил он.

– Ой, погано, Витя, на душе погано-о… – тихо признался Андрей. – Хмарно.

– Та ну? – удивился Виктор. – Чего?

– Боюсь…

– Ох, и баба ж ты! – засмеялся Виктор. – Боюсь! – передразнил он. – Та ты что, в лес попал? К волкам? А по мне, так хорошо тут, весело. И люди тут хорошие.

С охапкой травы вошел Братченко, русый хлопчик из Кобеляк. Он ходил в степь, нарвал травы и теперь рассказывал:

– Степь тут хорошая, как у нас. Только мало ее. Кругом шахты. И степь дымом пахнет.

Он разбросал траву по полу, и в общежитии сразу запахло родным домом – чебрецом, мятою и полынью.

И от этого стало еще тоскливей.

– А давайте споем, хлопцы! – предложил кто-то. И запел. Песню подхватили. И поплыла она над шахтой, как над Пслом, над Ворсклой, над Днепром…

На песню пришел комендант, дядя Онисим. Стал у притолоки, заслушался.

– Хорошо поете! – сказал он наконец. – Вы какие будете, курские?

– Нет! – ответило ему несколько голосов. – Всякие.

– А-а! А я думал, курские. Раньше все курские да орловские в Донбасс шли.

– А вы, дядя, были в шахте? – робко спросил Андрей.

– Кто – я? – обернулся к нему комендант. – От спросил! От вопрос задал! Та я тридцать лет в шахте, та я… – он даже задохнулся от ярости.

– Так чего ж вас сюда поставили?

– От и я говорю: чего? Бутенко все. Предшахткома наш, беспокойная его душа. У него проценты не сходятся, а дядя Онисим отвечай. Он ко мне другой год подъезжает: надо тебя, дядя, выдвинуть, неудобно выходит, старый шахтер, а… Та куда же ты меня, говорю, выдвинешь, если я малограмотный? Вот он и придумал…

– А что в шахте, лучше? – спросил кто-то.

– Ясно, лучше. Безопаснее. Тут, скажем, крыша потечет или эти, будь они прокляты, тумбочки – сейчас дядю Онисима к начальству, к прокурору, туда, сюда… А в шахте безопаснее. Я крепильщик! – это сказал он с такой гордостью, будто крепильщик – это генерал. – Нет, вы лучше спойте, ребята!

Комсомольцы запели. Дядя Онисим присел на табуретку, стал слушать. Когда песня кончалась, он ничего не говорил, не просил еще петь, а только крякал, вытирал слезы и опять, подперев руками седую голову, был готов слушать. И они лились, эти бесконечные украинские песни, печальные и жалобные, и в них душа плыла и пела. И такое было в этих песнях чудодейственное свойство, что самые жалостливые не расстраивали, а утешали человека, словно всю тоску его песня брала на себя и развеивала по белу свету…

– Да, хорошо поете! – сказал, наконец, дядя Они-сим. Вздохнул, вытер слезы и встал. – А шахтеров из вас не будет, нет!

Это было так неожиданно, что все расхохотались.

– Да отчего ж, дядя Онисим? – смеясь, закричал Виктор.

– Не будет. Нет! – махнул рукой старик.

– Да отчего?!

– Не на той каше вы выросли. Вот что!

– Что? Что?

– Вы ж, я вас знаю, гарбузячью кашу кушали. Маменькины сыночки! Вы ж на третьей упряжке деру дадите… Я ж вас знаю!

– А не дадим, не дадим! – раздались возмущенные голоса.

– Та дадите! – презрительно отмахнулся старик. – Мы ж таких бачили! От говорят прорыв, прорыв… а отчего прорыв? Оттого и прорыв, от таких шахтеров. Мы, – вдруг ударил он себя в грудь, – мы и в двадцать первом прорыву не знали. Лебеду ели, а прорыва не было. Работали. Давали уголек. А теперь, боже ж ты мой, что с Донбассом сделали? Ну, проходной двор, чисто проходной двор! Какие вы шахтеры? Покрутитесь тут на шахте – и лататы!

Он говорил это так горячо и убежденно, что все стихли, не нашлись, что ответить.

Только один парень, все время молчавший, хмурый и длиннорукий, – его фамилия была Светличный, из Харькова, – подошел к коменданту и спросил негромко, но строго:

– Ты зачем, старик, каркаешь, людей смущаешь?

– Я не каркаю, – отмахнулся от него комендант, – я душой болею.

– А душой болеешь, так не каркай! – Он внушительно посмотрел на старика и обернулся ко всем: – Эй, ребята! Вот старик говорит: сбежим мы. Как скажете?

– Время покажет! – крикнул кто-то.

– Разные тут были, – сказал дядя Онисим. – И вольные и вербованные. Вот раскулаченные сейчас поперли в Донбасс за длинным рублем…

– Он нас с раскулаченными сравнивает, – сдержанно продолжал Светличный. – Ну, так как скажете?

– А может, набить ему морду? – спросил кто-то из дальнего угла. – Может, он сам кулацкий агент?

– Ты то пойми, старик, – выскочил вперед горячий Мальченко, – мы комсомольцы. Комсомольцы мы!

– Бывали и комсомольцы…

– Да ты какое имеешь право так о нас понимать? – вдруг взвизгнул Виктор и чуть не с кулаками подбежал к коменданту. – Ты кто? Нет, ты скажи – ты кто есть?

Теперь загалдели все. Повскакивали с коек. Подступили к старику. Но Светличный одним властным жестом остановил всех. В нем сразу почуяли ребята вожака; уже потом узналось, что был он секретарем райкома и сам вызвался ехать в Донбасс. "Если агитировать – так примером", – сказал он будто при этом.

Он был старше и выше всех ростом. Длиннорукий, лобастый, с хмурыми мохнатыми бровями и колючими недобрыми глазами, он был страшным в эту минуту, хоть и казался спокойнее всех.

– Так вот ты как нас встретил! – тихо сказал он старику. – Вот они, твои тумбочки…

– Так ты то рассуди, – растерянно пробормотал комендант, тоже почуявший власть в этом парне. – Нам-то, кадровикам, ведь обидно это пешее хождение наблюдать. Одеял не напасешься – тянут! Да хоть бы и по вашему, по крестьянскому делу взять, – хорошо ль, когда через твой, скажем, баз или огород всякий прохожий идет, и скотина, и худоба, и коза?..

– А может, в самом деле, – вдруг сказал Светличный, обернувшись к ребятам, – может, в самом деле есть тут такие, что уж собрались бежать? А? – Он строго посмотрел на всех, и под его колючими глазами все сразу съежились.

– Ну, кто? – продолжал он. – Так выходи, прямо скажи… Не поздно еще… Ну? Ты? – ткнул он вдруг пальцем в сторону Братченко – тот даже попятился.

– Что ты, что ты! – взмолился он.

– Или ты? – ткнул он в Андрея. – Ну, кто? Ты? Ты?

– Ты? – его палец словно протыкал каждого. – Нету таких? Так я голову оторву, если будет!.. – прошипел он и повернулся к коменданту. – Вот, старик, среди нас бегунов нету.

– Дай-то бог! – покачал головой дядя Онисим.

Андрей долго не мог уснуть в эту ночь. Все ворочался на узкой своей койке. Сегодняшний день напугал его: все эти разговоры, намеки, шутки; и то, что все боялись за них, что они убегут; и дядя Онисим; и дыхание близкой и страшной – теперь он уже доподлинно это знал – страшной шахты; и всего более – колючий палец Светличного.

Андрей не собирался бежать. Он и сам знал, что бежать и стыдно и нельзя. До той минуты у него даже и мысли о бегстве не было. Он и сейчас никуда не убежит; сам ведь сказал тогда на собрании в Чибиряках: "Нет, мы согласны!"

Но ведь недаром же так грозил пальцем Светличный, так сомневался дядя Онисим. Значит, на шахте и в самом деле страшно? Как же быть теперь?

"Я буду исполнять все, как надо, – клялся себе Андрей. – Я всех буду слушаться. Я все стерплю и не убегу. Кабы только духу хватило…"

И он с надеждой подумал о Викторе. Если что – Виктор выручит, поддержит! Виктор – смелый, отчаянный, геройский парень. Виктор – парень чудесный! У него и на двоих духу хватит!

– Витя, Виктор! – шепотом позвал он.

Но тот уже давно и безмятежно спал. Если и снилась ему шахта, так веселая, розовая, вся залитая рябым солнцем. Виктор даже улыбался и щурился во сне, будто по его лицу шаловливо бродили солнечные зайчики…

6

Только на четвертый день комсомольцам сказали, что завтра они поедут в шахту. Андрей побледнел, Виктор обрадовался.

До сих пор их водили по поверхности: показали копер, подъемную машину, надшахтное здание, сортировку, скрипучую эстакаду, нарядную, ламповую, даже баню – общую и техническую.

Но Виктор на все это смотрел равнодушно, чуть-чуть брезгливо. Ему нетерпеливо хотелось в шахту, или, как он теперь говорил, под землю.

– Под землей будем работать! – хвалился он Андрею. – Чувствуешь? Под землей! – Для него это теперь звучало так же, как "под водой" или "в облаках". Он считал шахтеров людьми особенной профессии, как летчиков, водолазов или пожарных.

– Тут под землей тоже стихия! – восклицал он. – Тут только рисковые люди могут работать!

И он с восторгом глядел на шахтеров.

Они подымались на-гора, как черти из преисподней: мокрые, черные. Они шли по поселку той особой, развалистой, лениво-небрежной походкой, какой всегда идет домой независимый мастеровой человек, всласть поработавший и понимающий свое законное право на отдых, на суетливое внимание жены, на миску жирного борща и добрую стопку водки.

Некоторые из них несли на плече, на топоре полено; это тоже было стародавнее право шахтера. Одна стойка из крепежного леса принадлежала ему: чтобы согреть воду дома и помыться. Уже давно была на шахте отличная баня, а право осталось. Впрочем, иные и сейчас любят помыться дома.

Они шли по поселку, нисколько не стесняясь того, что грязные и чумазые, а даже гордясь этим. Это уголь – а не грязь – лежал на их лицах, благородный уголь, самое чистое, что есть на свете: шахтер даже раны заживляет углем. В этом угле они рубились весь день, дышали им, жили им, давали на-гора – все для вас, люди на поверхности, чтобы вам теплее жилось на холодной, неуютной земле.

От вечного ползания и ерзания по углю шахтерская спецовка быстро превращалась в лохмотья, но то были самые живописные лохмотья в мире. Жирная, мягкая, бархатистая угольная пыль лежала на них. И шахтер нёс эти лохмотья так, словно то был черный бархат. Так казалось Виктору, когда он с восхищением глядел на этих чумазых людей.

– Ты смотри на них, смотри! – шептал он Андрею. – На глаза смотри! Ишь, блестят! В шахте, брат, не всякий может работать. В шахте можно только храброму.

И действительно, оттого, что на черном лице белели только оскаленные зубы да белки глаз, казалось, что все шахтеры глядят дерзко, отважно, озорно, даже девчат…

– Рисковые люди! – восхищался Виктор. – Каждый день со смертью в жмурки играют!

Все зависит от того, какими глазами глядеть: Андрей смотрел на тех же шахтеров, что Виктор, и видел: просто идут с работы хорошие, усталые люди, им поесть хочется, посидеть в палисаднике под акацией, покурить в холодке… Они чем-то очень были похожи на Андрюшиного отца.

Вечером в общежитии только и было разговоров, что о завтрашнем спуске в шахту. Принесли и роздали ребятам новенькие брезентовые шахтерки, чуни, портянки… Дядя Онисим был уже тут. Объяснял назначение каждой вещи, давал советы, рассказывал всякие истории. Он помолодел с комсомольцами, ожил; в его россказнях причудливо смешивалось полезное с фантастическим.

– Главное, в шахте голову береги, ребята! – поучал он. – Не держи голову-то высоко, как раз лоб об верх-няк расколешь. Шахта любит, чтобы ей кланялись, кормилице… – он иначе и не называл ее, как матушкой да кормилицей; для него шахта была живым существом; это она любит, а того не любит. – А чтоб курить, и ни-ни! И спички дома забудь. Она этого баловства не терпит. Наша "Крутая Мария" – шахта сурьезная, газовая…

– А что, взрывы часто бывают? – жадно спросил Виктор.

– Да нет, бог милует! Иногда где выпалит, да это так… – старик засмеялся. – Это Шубин пугает…

– Шубин? Это кто ж Шубин?..

– Шубин? – засмеялся комендант. – Как тебе сказать?.. Брехня, конечно. Старики выдумали. Будто бродит по шахтам такое существо. Шубин называется, шахтеров пугает. В дальних выработках он проживает или в брошенных… Ну, кому встретится – тому, значит, скоро амба: завалит!

– Это что ж, бог такой шахтерский, что ли?

– Разное про него болтали… – уклончиво ответил старик. – Будто был шахтер такой в стародавнее время, по фамилии Шубин. Ну, и будто хозяин-то шахты и невзлюбил его за характер. Больно смелый шахтер был, характерный. Ну, и стал его хозяин утеснять. И так утесняет и этак. Ну, проще сказать, эксплуатирует человека, и все! А хозяин-то был немец. Тут прежде все хозяева немцы были, бельгийцы або французы… Иностранный капитал. Ну и так этот немец нашего Шубина прижал, что совсем шахтер с круга сошел: запил. И в куражном виде раз имел с хозяином такой разговор: "Ты, говорит, по какому праву пашу кровь шахтерскую пьешь?" А тот кричит: "Я хозяин! Я что хочу, то и делаю!" – "Ах, хозяин? – говорит Шубин. – Ну, так я тебе покажу, кто тут на самом-то деле хозяин!" И исчез он тут. Кто говорит – сам помер, а кто – будто полез пьяный в шахту и взрыв сделал. Всею шахту взорвал. И себя. Ну только вскорости объявился Шубин: там его видели, там… И где появится – сразу там взрывы, завалы, выбухи, наводнения… Это, – дядя Онисим значительно поднял палец перед собой, – это Шубин показывал, кто тут на самом-то деле хозяин! – Он засмеялся и от удовольствия даже головой покрутил.

– Ну, а теперь что же, бродит Шубин по шахтам? – шепотом спросил Виктор: он уже в Шубина верил.

– Теперь? – дядя Онисим хитро прищурился и подмигнул. – Ну, а как в семнадцатом хозяев-то прогнали, так и Шубин исчез. Значит, кончил свою упряжку. С тех пор и не видали.

– Вот черти! – засмеялся Мальченко. – У людей мифы как мифы: лешие, водяные, духи леса, воды, огня. А у них – пьяный шахтер!

– Нет, тут не пьяный шахтер, – сказал Светличный; он всю историю внимательно выслушал. – Ну, а ты, дядя, сам-то веришь в Шубина?

– Я? От спросил! – обиделся комендант. – Я и в бога-то не сильно верю, не то что в Шубина. Я не серый…

– А с Шубиным тебе-то самому встречаться не доводилось? – не смутившись, продолжал Светличный.

– И опять-таки глупый разговор! – рассвирепел старик. – Так как же я мог его встретить, как я и сейчас живой? Кто встретит – тому, значит, скоро амба! Конец!

– Ну вот, – усмехнулся Светличный, – а говоришь – не веришь…

Все расхохотались, поняв маневр Светличного.

Дядя Онисим молча встал и, ни на кого не глядя, пошел из комнаты.

– Обиделся!.. – прошептал Виктор и вдруг, горячо сорвавшись с места, побежал за стариком.

В этот вечер долго не ложились спать. Братченко опять принес из степи траву, молча разбросал по полу и лег на свою койку. Ничком.

"Значит, и он боится шахты!" – догадался Андрей. Хотел подойти к нему, заговорить, утешить – и передумал: у самого на сердце неспокойно.

Песен в этот вечер не играли. Виктор притащил все-таки дядю Онисима обратно. Светличный извинился перед ним при всех.

– Я не серчаю! – важно сказал комендант и через минуту уже рассказывал свои истории. Но Андрей не слушал. Лежал на койке и думал: "Значит, завтра!"

Утром комсомольцы сразу же оделись в шахтерки и чуни и стали непохожими на себя. Шахтерки были новенькие, ненадеванные ни разу; от них еще пахло сыростью склада. В них было неудобно и неуютно, словно сшиты они были не из брезента, а из древесной коры. Только Виктор говорил, что ему в шахтерке и хорошо и ладно; с еще большей радостью он влез бы в скафандр. Кепку он сразу же надел козырьком назад – подсмотрел у лесогонов; его и без того дерзкое, разбойное лицо стало совсем озорным.

За ребятами пришел десятник-старик. Посмотрел, почему-то вздохнул и махнул рукой:

– Ну, пошли!

Они потянулись за ним, как цыплята за наседкой, через весь рудник. "Теперь этой дорогой будем каждое утро ходить! – подумал Андрей. – Теперь это наша дорога…" Ему казалось, что все на них смотрят насмешливо.

– Ишь, чистенькие какие, хорошенькие! – сказала им вслед баба у "фонтана".

Десятник привел ребят в ламповую. Гуськом, один за другим, подходили к окошку комсомольцы, называли свое имя и получали лампу. Лампочки уже были заправлены и горели. Днем, на солнце, их свет казался жалким, робким и ненужным. "Ну что такая коптилочка может?" – со страхом подумал Андрей.

– Все получили лампы? – спросил десятник. Он был озабочен и неразговорчив, не то что дядя Онисим.

– Вы глядите! – строго сказал он. – В шахте от меня не отставать! Еще потеряетесь, бог вас знает!.. – Он сурово посмотрел на всех и сказал: – Ну, пошли!

Они пошли за ним через весь двор; потом стали подыматься куда-то вверх по крытой галерее. Здесь было полутемно. На оконных стеклах толстым слоем лежала угольная пыль. Угольная пыль была и на стенах, и на полу, и уже – на лицах ребят; Андрей почувствовал ее даже на зубах.

У ствола им пришлось подождать немного: клеть была внизу, в шахте. Здесь, в надшахтном здании, возилось несколько девчат-откатчиц. Они с любопытством и без стеснения рассматривали новичков и пересмеивались на их счет между собою. Шахтерские девчата – девчата смелые, разбитные, особенно когда их несколько, Виктор подмигнул им, они засмеялись.

Подошла клеть. С силой лязгнуло железо, так что Андрей даже вздрогнул. Рукоятчица, здоровая рябая баба, вытолкнула из клети вагонетку с углем. На ней мелом крупно было написано: "Привет, Нюра!"

– Эй, Нюрка! – закричала рукоятчица. – Получай письмецо! Заказное! – и толкнула вагончик. Он дрожа покатился по рельсам.

Откатчицы захохотали, а одна из них, вероятно Нюрка, смутившись, приняла вагонетку.

– Да ну его, надоел! – сказала она и, тряхнув головой, покатила вагончик дальше, на сортировку.

Десятник подошел к рукоятчице.

– Ты вот что, – озабоченно сказал он, – ты дай сигнал: осторожнее. Видишь, – метнул он лампочкой в сторону ребят, – кого везу.

– А что им сделается? – засмеялась рукоятчица. – Ишь, они какие! Их с ветерком надо. Вы, ребята, неженатые?

Но все-таки дала сигнал, какой требовал десятник: четыре удара о железо – осторожнее, гости!

Эти четыре удара прозвучали в ушах Андрея, как погребальный звон. Побелел не он один, совсем белым стал Братченко. И, заметив это, одна откатчица рассмеялась и лукаво запела:

 
Шахтер в шахту опустилси-и-и,
С белым светом распростилси-и-и…
 

– Ну, ты! – погрозил ей десятник лампочкой. – Входи, ребята!

Они вошли в клеть, как входят в холодную воду.

– Плотней, плотнее! – командовал десятник. Наконец он и сам вошел. – С богом!

Клеть дернулась и полетела вниз. Сразу стало сыро. Откуда-то побежала вода. Андрей почувствовал тонкую струйку за шиворотом, скользкую и проворную, как змейка. "В шахте всегда дождь", – вспомнил он.

Клеть быстро падала куда-то во тьму.

– Ой, страшно! – озоруя, взвизгнул Виктор. – Ой, ужас! – Все невольно улыбнулись, даже Андрей. – Путешествие в центр земли, сочинение Жюля Верна…

– Сорок лет так путешествую, – вдруг сказал десятник. – Ничего, привыкните!

– Я уже привык! – сразу же отозвался Виктор.

А клеть все падала и падала; казалось, этому конца не будет. И куда-то далеко-далеко уплывало от Андрея все, чем жил он до сей минуты: и тихие Чибиряки, золотые тыквы на крышах, и детство, и отец на корточках подле грядок, будто этого и не было никогда. И не будет, нет, теперь уж никогда не будет!

Откуда-то вырвался вдруг яркий свет, клеть стукнулась и остановилась.

– Приехали!

Андрей первым выпрыгнул из клети – и попал под ливень. Так его встретила шахта. Смущенно отряхиваясь, он отошел от ствола; дальше было сухо.

– Ну вот, – сказал десятник с неожиданной в нем теплотой, – вот и наше подземное царство. А? – И тихо, по-стариковски засмеялся. Он был сейчас совсем иной, чем на поверхности. Тут он был дома. Ему хотелось, чтоб и озорникам тут понравилось.

Он сказал почти заискивающе:

– Шахта у нас красавица, хоть и старушка. Ровесница моя!

Андрей еще раньше заметил, что старики всегда говорят о своей шахте ласково. Любовь ли тут или суеверие, только они никогда ее не ругают, хоть не мало у каждого и ссадин и рубцов от кормилицы. Вот и вчера вздыхал дядя Онисим: "Ох, и иссушила ж она меня, матушка, все соки выпила, голубонька!" Ребята знали уже, что дядю Онисима "выдвинули" оттого, что в шахте ему больше работать нельзя. У него острый антракоз – горняцкая болезнь. "У меня в каждом легком по вагонетке угля!" – грустно хвастался он и тосковал по шахте.

Итак, вот она – шахта, о которой столько думалось все эти дни и ночи! Андрей огляделся. На рудничном дворе было шумно, оживленно, светло. У ствола, прямо под ливнем, работала молоденькая стволовая. В своем резиновом плаще и в большой черной блестящей от воды шляпе она казалась похожей на моряка в шторм: мокрые плиты под ней были ее палубой. Девка была красивая и проворная; не один Андрей засмотрелся на нее.

Откуда-то из тьмы шахты с дребезгом и грохотом вынеслась "партия". Чубатый коногон лихо свистнул и соскочил с вагончика.

– Эй, Люба! – весело крикнул он. – Примай партию, крошка моя!

Андрей тихонько подошел к лошади. Она стояла, понурив голову, и, видно, уже дремала, чуть похра-пывая. Он осторожно потрепал ее гриву. Ему вдруг захотелось припасть к ее шее и спросить тихонько, в самое ухо: "Ну, как тебе живется тут? Не обижают? А я, понимаешь, мобилизованный…" Он опять ласково потрепал рукой по ее шее. Она подняла к нему морду и взглянула добрыми, умными и кроткими глазами. Лошадь была зрячая.

И сразу все ночные и дневные страхи его разлетелись, развеялись, будто все в том-то и заключалось, что лошадь зрячая. Он засмеялся и уже другими глазами взглянул на окружающий его мир. Действительно, подземное царство! Низкие, пещерные своды, огни, люди в балахонах с капюшонами, похожие на гномов, – все фантастично и красиво. Да, красиво! – удивился он сам.

– Ну, пошли! – сказал, наконец, десятник. – Только от меня, чур, не отставать!

И он пошел вперед легкой походкой горняка, неслышно ступая на носки, чуть ссутулясь и втянув голову в плечи. А за ним, спотыкаясь и путаясь, как слепые беспомощные котята, потянулись все. Они еще и лампочек-то держать в руках не умели: свет падал куда-то назад, а не вперед.

Потом они привыкли к темноте и стали различать предметы. Увидели колею, канавку, в которой тихо журчала подземная вода, стены из бревен, бревенчатый потолок…

Они шли штреком. И то, что показалось им потолком и стенами, было только крепью, делом рук дяди Онисима или его товарищей. И случись старина тут, он уж объяснил бы ребятам, что крепили тут, как обычно, неполным дверным окладом: вот этот верхний столб потолка – "верхняк", или "матка", эти боковые – "стойки", а был бы еще нижний столб, уж он был бы "лежан", или "порог", и тогда дверной оклад был бы полный. А стойки ставили тут трапецией: видишь – внизу шире, а кверху – уже; и замок делали прочно, в лапу; и на этой-то крепи все держится, вся земная толща, и кабы не было дяди Онисима, все б тут к черту рухнуло и завалилось…

Но Виктор и не стал бы слушать его сейчас. Ом шел по шахте как очарованный. И его пылкому воображению представлялось уже, что попал он в подземный дворец или в старинный рыцарский замок. Колоннады, колоннады, колоннады вокруг и длинный строй парадно распахнутых настежь дверей. А он идет этой анфиладой. Шахтер Виктор Первый, и под светом его лампочки расступаются перед ним арки и неслышно, незримо, как в сказке, все распахиваются и распахиваются двери…

– Грибами пахнет… – вдруг раздался рядом голос Андрея.

Виктор очнулся.

– Что?

– Грибами пахнет… – удивленно повторил Андрей.

– Это плесенью пахнет, – отозвался из темноты, как всегда резкий, голос Светличного.

– Нет, грибами! – упрямо повторил Андрей.

Как и Виктор, как, вероятно, и все ребята, внезапно притихшие в шахте, Андрей чувствовал, что из реального мира, в котором он до сих пор жил, он попал сейчас в мир сказки.

Ему казалось, что вокруг них лес. Не обыкновенный лес, не такой, что синеет за Пслом, а лес волшебный; смутно припоминалось Андрею, что уж он когда-то, давным-давно, слышал о нем. В детстве, что ли? От бабушки?

В этом подземном лесу нет на деревьях ни ветвей, ни листьев, ни шуршания папоротников под ногами, ни шорохов травы, ни птиц. Не шелохнутся здесь голые стволы, нет на них ни гнезд, ни даже коры.

Это уснувший, окаменевший, заколдованный лес. И течет в нем подземная Река Жизни; кто искупается в ней – будет жить вечно.

Чем они были при жизни, эти голые стволы? Деревом, человеком, великаном? В этом очарованном лесу все необычно. Здесь бродить интересно и чуть-чуть страшно.

– Эй, голову береги! – закричал впереди десятник.

Андрей вовремя втянул голову в плечи: перед ним висела переломленная балка. Она болталась, как перебитая рука великана, а за ней дальше еще и еще свисали сломанные бревна, словно была здесь недавно битва, словно могучий бурелом прошелся тут по лесу.

– Это отчего же? – спросил из тьмы чей-то испуганный голос; Андрею показалось – голос Братченко.

– Жмет! – коротко объяснил десятник. – Давит!

И все сразу поняли, что "жмет", и притихли.

"Жмет" земля (шахтер сказал бы: порода)! Жмет сверху, давит с боков; Андрей заметил, что кое-где и боковые стойки выдавились из общего строя крепи, припали, как раненые, на одно колено. А за ними грозно и тускло уже поблескивала пустая порода.