Текст книги "Столетняя война (ЛП)"

Автор книги: Бернард Корнуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 123 страниц)

Глава третья

Брату Фердинанду было бы довольно легко украсть лошадь. Армия принца Уэльского оставила своих лошадей за пределами Каркассона, и те несколько человек, что их охраняли, устали и изнывали от скуки.

Боевые кони, эти огромные лошади, на которых ездили латники, охранялись лучше, но лошади лучников находились в загоне, и черный монах мог бы взять хоть дюжину, но одинокий человек на лошади очень заметен и является мишенью для бандитов, а брат Фердинанд не осмелился рисковать потерей Злобы, так что он предпочел идти пешком.

Ему понадобилось семь дней, чтобы добраться до дома. Некоторое время он ехал вместе с торговцами, нанявшими для охраны товаров дюжину латников, но через четыре дня они свернули на юг, в Монпелье, а брат Фердинанд двинулся на север.

Один из торговцев спросил его, почему он несет Злобу, и монах просто пожал плечами.

– Это всего лишь старый клинок, – сказал он, – из него можно сделать хорошую косу.

– Выглядит так, как будто и масло не разрежет, – заметил торговец, – тебе лучше его переплавить.

– Может, так и сделаю.

По дороге он слышал новости, хотя рассказы таких путешественников всегда были ненадежны. Они говорили, что неистовствующая английская армия сожгла Нарбонну и Вильфранш, а другие сказали, что пала даже Тулуза.

Торговцы жаловались, что набеги англичан были способом подорвать могущество страны, задавить лордов налогами, сжечь их мельницы, разорить виноградники, стереть с лица земли города, и эта армия-разрушитель могла быть остановлена только другой армией, хотя король Франции по-прежнему находился на севере, далеко отсюда, а принц Уэльский устраивал волнения на юге.

– Королю Иоанну следовало бы явиться сюда, – сказал один из торговцев, – и убить этого английского князька, или у него не останется Франции, которой он смог бы править.

Брат Фердинанд промолчал. Сухопарый, суровый и загадочный, он вызывал беспокойство у других путешественников, хотя попутчики были благодарны за отсутствие проповедей.

Черные монахи были орденом проповедников, они бродили по миру, оставаясь нищими, и взывали к благочестию, и когда торговцы повернули на юг, то дали ему денег, которые, как подозревал брат Фердинанд, являлись платой за его молчание.

Он принял этот дар, благословил дарителей и пошел в одиночестве на север.

Он держался лесистой местности, чтобы избежать встреч с незнакомцами, поскольку знал, что некоторые налетчики, бандиты и наемники даже не задумываясь ограбят монаха.

Он подумал, что мир стал злом, и молился, чтобы Господь защитил его, и тот ответил на молитвы, потому что монаху не встретились ни бандиты, ни враги, и поздно вечером во вторник он пришел в Агу, деревню, лежащую к югу от холмов, где находилась башня. Он вошел в таверну и услышал новости.

Лорд Мутуме был мертв. Его посетил священник в сопровождении латников, а когда тот уехал, сир Мутуме был мертв.

Теперь его похоронили, а латники остались в башне, пока не приехали какие-то англичане, и был бой, и англичане убили троих людей священника, а остальные сбежали.

– А англичане все еще там?

– Тоже уехали.

На следующий день брат Фердинанд отправился к башне, где обнаружил домоправительницу сира Мутуме, словоохотливую женщину, вставшую на колени, чтобы получить благословение от монаха, но она не могла прекратить болтовню, даже получив его.

Она рассказала о визите священника.

– Он был так груб!

А когда священник отправился восвояси, люди, которых он оставил, обыскали башню и деревню.

– Они вели себя как животные, – сказала она. – Французы! Но просто звери! Потом пришли англичане.

Она сказала, что англичане носили эмблемы со странным животным, держащим кубок.

– Эллекен, – сказал брат Фердинанд.

– Эллекен?

– Это имя, которым они гордятся. Люди должны страдать за такую гордыню.

– Аминь.

– Но Эллекены не убивали сира Мутуме? – спросил монах.

– К их прибытию его уже кремировали, – она перекрестилась. – Нет, его убили французы. Они приехали из Авиньона.

– Из Авиньона!

– Священник приехал оттуда. Его звали отец Каладрий, – она перекрестилась. – У него были зеленые глаза, и мне он не понравился. Сира ослепили! Священник выколол ему глаза!

– О Господи, – тихо сказал брат Фердинанд. – Откуда ты знаешь, что они приехали из Авиньона?

– Они так сказали! Люди, которых он здесь оставил, так нам сказали. Говорили, что если мы не дадим им то, что они хотят, то все будем прокляты самим Папой!

Она молчала достаточно долго, чтобы успеть перекреститься и вздохнуть.

– Англичане тоже задавали вопросы. Мне не понравился их предводитель. Одна рука у него была похожа на лапу дьявола, как коготь.

Он был вежлив, – неохотно признала она, – но тверд. Судя по его руке, он само зло!

Брат Фердинанд знал, насколько старая женщина суеверна. Она была хорошим человеком, но видела знамения в облаках, в цветах, в собаках и в дыме, в общем, в чем угодно.

– Они спрашивали обо мне?

– Нет.

– Хорошо.

Монах нашел прибежище в Мутуме. Он стал слишком стар, чтобы бродить по дорогам Франции и полагаться на доброту незнакомцев в поисках постели и пищи, и в прошлом году пришел в башню, где старик пригласил его остаться.

Они разговаривали, вместе обедали, играли в шахматы, и граф рассказал брату Фердинанду все древние истории про темных рыцарей.

– Думаю, англичане вернутся, – произнес монах, – а, возможно, и французы тоже.

– Зачем?

– Чтобы кое-что найти, – сказал он.

– Они искали! Они даже перекопали свежие могилы, но ничего не нашли. Англичане отправились в Авиньон.

– Откуда ты это знаешь?

– Так они сказали. Что они отправятся за отцом Каладрием в Авиньон, – она снова перекрестилась. – Что нужно было здесь священнику из Авиньона? Почему англичане пришли в Мутуме?

– Из-за этого, – сказал брат Фердинанд, показывая ей старый клинок.

– Если это то, чего они хотят, – презрительно заметила она, – так отдай им его.

Граф Мутуме, опасаясь, что английские налетчики разграбят могилы Каркассона, упросил монаха спасти Злобу.

Брат Фердинанд подозревал, что старик на самом деле хотел сам прикоснуться к мечу, увидеть эту чудотворную вещь, которую охраняли его предки, реликвию, обладающую такой силой, что она могла отправить душу человека прямо на небеса, и именно такой была мольба старика, так что брат Фердинад согласился.

Он спас Злобу, но его собратья-монахи проповедовали, что меч является ключом к раю, и во всем христианском мире люди вожделели его.

Почему они так говорили? Он подозревал, что должен винить себя. После того, как граф рассказал ему легенду о Злобе, монах, исполненный чувства долга, пошел в Авиньон и пересказал эту историю главе своего ордена, а тот, достойный человек, улыбнулся, а потом сказал, что тысячи таких легенд рассказываются каждый год, и ни в одной из них не содержится и доли правды.

– Помнишь, десять лет назад, – спросил глава ордена, – когда пришла чума? И как весь христианский мир поверил, что найден Грааль?

А что было до того? Ах да, копье Святого Георгия! И это тоже оказалось чепухой, но спасибо, брат, что поделился со мной.

Он отослал брата Фердинанда прочь, благословив его, но, возможно, глава ордена рассказал кому-нибудь про реликвию? И теперь благодаря черным монахам слухи расползлись по Европе.

– Тот, кто должен править нами, найдет его, и будет благословен, – сказал монах.

– Что это значит? – спросила женщина.

– Это значит, что некоторые сходят с ума в поисках Господа, – объяснил брат Фердинанд, – это значит, что каждый человек, жаждущий власти, ищет знака от Господа.

Старуха нахмурилась, не понимая, о чем речь, но полагала, что брат Фердинанд странноват.

– Мир сошел с ума, – сказала она, уцепившись за это слово. – Говорят, что английские демоны сожгли половину Франции! Где же король?

– Когда придут англичане, – произнес брат Фердинанд, – или кто-либо еще, скажи им, что я отправился на юг.

– Ты уходишь?

– Здесь для меня небезопасно. Возможно, я вернусь, когда закончится это безумие, но сейчас я направлюсь к высоким холмам Испании. Там я укроюсь.

– В Испанию! Там живут демоны!

– Я уйду в холмы, – успокоил ее брат Фердинанд, – это близко к ангелам.

И на следующее утро он направился на юг, и только когда деревня скрылась из вида и он удостоверился, что никто за ним не наблюдает, то повернул на север. Ему предстояло долгое путешествие, а в руках было сокровище, которое нужно было защитить.

Он вернет Злобу ее настоящему владельцу. Он пойдет в Пуату.

Человек небольшого роста, смуглый, с хмурым взглядом и забрызганной краской копной черных волос сидел на высоких козлах и наносил кистью коричневую краску на сводчатый потолок. Он сказал что-то на языке, которого Томас не понимал.

– Ты говоришь по-французски? – спросил Томас.

– Нам всем здесь приходится говорить по-французски, – ответил художник, переходя на этот язык, на котором он говорил с отвратительным акцентом, – конечно, мы прекрасно говорим на проклятом французском. Ты пришел, чтобы дать мне совет?

– О чем?

– О фреске, конечно, проклятый идиот. Тебе не нравится цвет облаков? Бедра Пресвятой Девы слишком широки? Головы ангелов слишком малы?

Вот что мне сказали вчера, – он показал своей кистью на потолок, где летающие ангелы трубили в горны в честь Пресвятой Девы, – их головы слишком маленькие, так они сказали, но откуда они смотрели?

С верхней ступени одной из моих лестниц! С пола они выглядят превосходно. Конечно, они превосходны. Я нарисовал их. Я и Пресвятую Деву нарисовал, – он злобно ткнул кистью в потолок, – а проклятые доминиканцы сказали мне, что это ересь.

Ересь! Обнажить у Пресвятой Девы пальцы на ногах? Боже святый, в Сиене я нарисовал ее с голыми титьками, но там никто не угрожал меня сжечь, – он снова ткнул кистью, потом отклонился.

– Прости, дорогая, – он разговаривал с нарисованной на потолке Марией, – тебе не разрешено иметь грудь, а теперь ты потеряла еще и пальцы на ногах, но они вернутся.

– Они вернутся? – спросил Томас.

– Штукатурка высохла, – рявкнул художник, как будто ответ был совершенно очевиден, – а если ты рисуешь на сухой штукатурке, то краска начнет отшелушиваться, как короста со шлюхи.

Это займет несколько лет, но еретические пальцы вернутся, а доминиканцы этого не знают, потому что они треклятые идиоты.

Он перешел на свой родной итальянский, выкрикивая оскорбления своим двум помощникам, использующим огромную толокушку для замешивания свежей штукатурки в бочке.

– Они тоже идиоты, – добавил он Томасу.

– Ты должен рисовать по влажной штукатурке? – спросил Томас.

– Ты пришел за уроком по рисованию? Тогда придется чертовски хорошо мне заплатить. Кто ты такой?

– Меня зовут д'Эвек, – сказал Томас.– Он не хотел, чтобы в Авиньоне узнали его настоящее имя. У него было достаточно врагов в церковных кругах, а Авиньон являлся домом Папы, что означало, что город был наводнен священниками и монахами.

Он приехал сюда, потому что неприятная женщина в Мутуме заверила, что загадочный отец Каладрий пришел из Авиньона, но теперь у Томаса появилось нехорошее предчувствие, что он зря потратит время.

Он расспросил дюжину священников, знакомы ли они с отцом Каладрием, и никто не знал это имя, но также никто не узнал и Томаса или не был в курсе, что его отлучили от церкви.

Теперь он стал еретиком и находился вне церковной благодати, стал человеком, на которого охотились, которого нужно сжечь, но все же он не мог отказаться от посещения огромной крепости-дворца Папы.

В Риме тоже был Папа, из-за церковного раскола, но власть находилась в Авиньоне, и Томас был поражен богатством необъятного здания.

– По голосу, – сказал художник, – могу судить, что ты норманн. Или, может быть, англичанин, а?

– Норманн, – ответил Томас.

– И что норманн делает так далеко от дома?

– Хочу увидеть его святейшество.

– Конечно, черт возьми. Но что ты делаешь здесь? В зале подъемной решетки?

Зал подъемной решетки являлся помещением в папском дворце, открытым для широкой публики, и когда-то в нем находился механизм, опускающий решетку дворцовых ворот, хотя лебедки и блоки давно уже вынесли, так что, очевидно, комната должна была превратиться в очередную часовню.

Томас поколебался, прежде чем ответить.

– В этом углу, – художник сделал жест кистью, – есть дыра под изображением Святого Иосифа, это оттуда внутрь проникают крысы, так что сделай мне одолжение, прогони парочку этих ублюдков.

Так значит, ты хочешь увидеть его святейшество? Отпущение грехов? Пропуск на небеса? Один из хористов?

– Просто благословение, – сказал Томас.

– Ты просишь такую малость, норманн. Проси больше, тогда, может, получишь малость. Иначе можешь не получить ничего. Этот Папа не поддается на взятки.

Художник пробрался с лесов вниз, погримасничал, глядя на проделанную только что работу, потом подошел к столу, заставленному небольшими горшками с драгоценными красками.

– Хорошо, что ты не англичанин! Его святейшество не любит англичан.

Томас подтянул штаны.

– Не любит?

– Нет, – сказал художник. – Откуда я знаю? Потому что я всё знаю. Я рисую, и они не обращают на меня внимания, потому что не видят!

Я Джакомо на строительных лесах, и они разговаривают подо мной. Не здесь, – он сплюнул, как будто помещение, которое он расписывал, не стоило этих усилий, – но я рисую и ангелов с голыми титьками в палате конклава, именно там они и разговаривают.

Болтают, болтают и болтают! Как пташки, щебечут сомкнув головы, а Джакомо занят тем, что прячет титьки, стоя на лесах, так что они забывают, что я там.

– И что же говорит его святейшество об англичанах?

– Хочешь, чтобы я поделился своими знаниями? Плати.

– Хочешь, чтобы я плеснул краской на твой потолок?

Джакомо захохотал.

– Я слышал, норманн, что его святейшество хочет, чтобы французы победили англичан. Здесь сейчас три французских кардинала, все беспрерывно ему жалуются, но он не нуждается в поддержке.

Ему сказали, что Бургундия должна драться на стороне Франции. Он послал гонцов в Тулузу, в Прованс, в Дофин, даже в Гасконь, убеждая людей, что их долг – сопротивляться англичанам.

Его святейшество – француз, помни об этом. Он хочет, чтобы Франция снова стала сильной, достаточно сильной, чтобы платить церкви соответствующие налоги. Англичане здесь непопулярны, – он помедлил, скосив взгляд на Томаса, – так что хорошо, что ты не англичанин, да?

– Хорошо, – согласился Томас.

– Его святейшество может проклясть всех англичан, – хихикнул Джакомо. Он снова взобрался на леса, разговаривая на ходу. – Шотландцы послали своих людей, чтобы драться за Францию, и Папа очень доволен! Он говорит, что шотландцы – верные сыны церкви, но хочет, чтобы англичане, – он умолк, чтобы сделать мазок кистью, – были наказаны. Так ты проделал такой путь только ради благословения?

Томас прошел до конца помещения, где на стене была выцветшая старая роспись.

– Ради благословения, – сказал он, – и чтобы найти одного человека.

– А! Кого?

– Отца Каладрия.

– Каладрия! – Джакомо покачал головой. – Я знаю отца Каллэ, но не Каладрия.

– Ты из Италии? – спросил Томас.

– Милостию Господа я из Корболы, а это венецианский город, – сказал Джакомо, потом проворно спустился с лесов и подошел к столу, где вытер руки тряпкой.

– Конечно, я из Италии! Если тебе нужно что-то нарисовать, ты ищешь итальянца. Если тебе нужна что-то намалевать, запачкать и забрызгать, ты ищешь француза.

Или этих двух дураков, – он указал на своих помощников, – идиотов! Продолжайте помешивать штукатурку! Они, может, и итальянцы, но мозги, как у французов.

В одно ухо влетает, в другое вылетает! – он подобрал кожаную плетку, чтобы отстегать одного из помощников, потом резко опустился на одно колено.

Помощники тоже преклонили колена, а потом Томас увидел, кто вошел в комнату, и тоже снял шапку и встал на колени.

Его святейшество вошел в комнату в сопровождении четырех кардиналов и дюжины других священников. Папа Иннокентий с отсутствующим видом улыбнулся художнику, потом уставился на только что написанные фрески.

Томас поднял голову, чтобы взглянуть на Папу. Иннокентий IV, уже три года как Папа, был стариком с поредевшими волосами, вытянутым лицом и трясущимися руками.

Он был одет в красный плащ с оторочкой из белого меха и ходил слегка согнувшись, как будто у него был поврежден позвоночник. Он приволакивал левую ногу, но его голос был достаточно звучным.

– Ты проделал хорошую работу, сын мой, – сказал он итальянцу, – превосходную! Надо же, эти облака выглядят более реальными, чем настоящие!

– Все во славу Господа, – пробормотал Джакомо, – и чтобы прославить вас, ваше святейшество.

– И ради твоей собственной славы, сын мой, – отозвался Папа, сделав неясный жест благословения в сторону двух помощников. – А ты тоже художник, сын мой? – спросил он Томаса.

– Я солдат, ваше святейшество, – ответил тот.

– Откуда?

– Из Нормандии, ваше святейшество.

– А! – Иннокентий казался довольным. – У тебя есть имя, сын мой?

– Гийом д'Эвек, ваше святейшество.

Один из кардиналов, чья красная ряса плотно обтягивала живот обжоры, быстро отвлекся от рассматривания потолка и бросил такой взгляд, как будто собирался возразить.

Потом он закрыл рот, но продолжал глазеть на Томаса.

– А скажи мне, сын мой, – Иннокентий не заметил реакцию кардинала, – поклялся ли ты в верности англичанам?

– Нет, ваше святейшество.

– А многие норманны это сделали! Но я не должен тебе этого говорить. Я оплакиваю Францию! Слишком многие умерли, и настало время для мира под христианским небом.

Благословляю тебя, Гийом, – он протянул руку, и Томас встал, подошел к нему, снова встал на колени и поцеловал кольцо рыбака, которое Папа носил поверх вышитой перчатки. – Благословляю тебя, – сказал Иннокентий, возлагая руку на обнаженную голову Томаса, – и молюсь за тебя.

– А я буду молиться за вас, ваше святейшество, – сказал Томас, задумавшись о том, не был ли он первым в мире отлученным от церкви человеком, получившим благословение от Папы. – Я буду молиться за ваше долголетие, – он прибавил вежливую фразу.

Рука на его голове задрожала.

– Я старый человек, сын мой, – сказал Папа, и мой врач говорит, что я проживу еще долго. Но врачи лгут, не правда ли?

Он хихикнул.

– Отец Марчан говорит, что его каладрий может сказать, ждет ли меня долгая жизнь, но я скорее поверю своим лживым врачам.

У Томаса перехватило дыхание и внезапно он почувствовал биение своего сердца. Казалось, комната наполнилась холодом, потом дрожь папской руки вернула Томасу дыхание.

– Каладрий, ваше святейшество? – спросил он.

– Птица, которая предсказывает будущее, – ответил Папа, убирая руку с головы Томаса. – Настанет век чудес, когда птицы станут пророками! Разве не так, отец Маршан?

Высокий священник поклонился Папе.

– Ваше святейшество и так творит чудеса.

– О нет! Чудо заключено здесь! В этих фресках! Они превосходны. Поздравляю тебя, сын мой, – обратился Папа к Джакомо.

Томас украдкой бросил взгляд на отца Маршана и увидел худощавого человека со смуглым лицом и глазами, которые, казалось, сверкают, зелеными глазами, наполненными силой и устрашающими, которые внезапно остановились на Томасе, он опустил взгляд, уставившись на туфли Папы с вышитыми на них ключами Святого Петра.

Папа благословил Джакомо, а потом, удовлетворенный тем, как продвигается работа над фресками, похромал к выходу. Свита последовала за ним, вся, кроме жирного кардинала и зеленоглазого священника, которые остались.

Томас был уже готов встать, но кардинал положил тяжелую руку ему на голову и заставил снова опуститься.

– Назови свое имя еще раз, – потребовал он.

– Гийом д'Эвек, ваше преосвященство.

– А я кардинал Бессьер, – сказал человек в красной сутане, держа руку на голове Томаса. – Кардинал Бессьер, архиепископ Ливорно, папский легат при короле Франции Иоанне, которого Господь благословил превыше всех земных монархов, – он помедлил, со всей очевидностью желая, чтобы Томас повторил его последние слова.

– Благослови Господь его величество, – с готовностью отозвался Томас.

– Я слышал, что Гийом д'Эвек умер, – произнес кардинал угрожающим тоном.

– Это был мой кузен, ваше преосвященство.

– Как он умер?

– Чума, – расплывчато произнес Томас. Сир Гийом д'Эвек был его врагом, потом стал другом и умер от чумы, но до этого сражался вместе с Томасом.

– Он дрался за англичан, – сказал кардинал.

– Я тоже об этом слышал, ваше преосвященство, и это позор нашей семьи. Но я почти не знал своего кузена.

Кардинал убрал руку, и Томас встал. Священник с зелеными глазами рассматривал поблекшую роспись на дальней стене.

– Это ты нарисовал? – поинтересовался он у Джакомо.

– Нет, отец, – ответил тот, – это очень старая роспись, и очень плохая, возможно, ее здесь намалевал какой-то француз или бургундец? Его святейшество желает, чтобы я ее заменил.

– Уверен, ты так и сделаешь.

Тон священника привлек внимание кардинала, который теперь тоже уставился на старую роспись. Он посмотрел на Томаса, нахмурившись, как будто сомневаясь в его словах, но созерцание росписи его отвлекло.

Поблекшая картина изображала Святого Петра, легко узнаваемого, потому что в одной руке он держал два золотых ключа, а другой протягивал меч в сторону коленопреклоненного монаха.

Оба находились на заснеженном поле, хотя кусок поверхности вокруг коленопреклоненного человека был расчищен от снега. Монах тянулся к мечу, а за ним наблюдал еще один, нерешительно выглядывая из-за приоткрытого ставня небольшого покрытого снегом дома.

Кардинал изучал картину довольно долго и поначалу выглядел удивленным, но потом содрогнулся от гнева.

– Кто этот монах? – спросил он у Джакомо.

– Я не знаю, ваше преосвященство, – ответил итальянец.

Кардинал вопросительно взглянул на зеленоглазого священника, который в ответ лишь пожал плечами. Кардинал разъярился.

– Почему ты до сих пор это не закрасил?

– Потому что его святейшество приказал сначала расписать потолок, а потом стены, ваше преосвященство.

– Тогда закрась это сейчас! – прорычал кардинал. – Закрась это до того, как закончишь с потолком, – он бросил взгляд на Томаса. – Почему ты здесь? – потребовал он ответа.

– Чтобы получить благословение Папы, ваше преосвященство.

Кардинал Бессьер нахмурился. Ему внушало подозрение то имя, которым назвался Томас, но существование старой росписи, казалось,беспокоило его даже больше.

– Просто закрась это! – снова приказал он Джакомо, а потом опять посмотрел на Томаса. – Где ты остановился? – спросил он.

– У церкви Сен-Бенезе, ваше преосвященство, – солгал Томас. На самом деле он оставил Женевьеву, Хью и несколько своих людей в таверне около большого моста, очень далеко от церкви Сен-Бенезе.

Он солгал, потому что внезапный интерес кардинала Бессьера к Гийому д'Эвеку было совсем не тем, чего он мог пожелать. Томас убил брата кардинала, и если бы Бессьер узнал, кто Томас на самом деле, то на большой площади у папского дворца зажглись бы костры для еретиков.

– Я интересуюсь состоянием дел в Нормандии, – сказал кардинал. – Я пошлю за тобой после литургии. Отец Маршан тебя заберет.

– Заберу, – священник произнес это слово так, что оно прозвучало как угроза.

– Большая честь – помогать вашему преосвященству, – сказал Томас, склонив голову.

– Избавься от этого рисунка, – велел кардинал Джакомо, а потом повел своего зеленоглазого компаньона прочь из комнаты.

Итальянец, все еще стоя на коленях, сделал глубокий вдох.

– Ты ему не понравился.

– А ему кто-нибудь нравится? – спросил Томас.

Джакомо встал и закричал на своих помощников.

– Штукатурка застынет, если они не будут ее мешать, – объяснил он свой гнев Томасу. – У них каша вместо мозгов. Они миланцы, ага.

А это значит, что они идиоты. А кардинал Бессьер не идиот, он может стать опасным врагом, мой друг, – Джакомо этого не знал, но кардинал уже являлся врагом Томаса, хотя, к счастью, Бессьер никогда с ним не встречался и не имел представления, что англичанин находится в Авиньоне.

Джакомо подошел к столу, на котором стояли в маленьких горшках его краски.

– И кардинал Бессьер, – продолжал он, – надеется, что станет следующим Папой. Иннокентий слаб, а Бессьер нет. Скоро мы можем получить нового Папу.

– Почему ему не понравился этот рисунок? – спросил Томас, указывая на стену.

– Может быть, у него хороший вкус? Или, может, потому что он выглядит так, как будто его рисовала собака засунутой в задницу кистью?

Томас поглядел на старую роспись. Кардинал хотел знать, что за история на ней рассказана, но ни Джакомо, ни зеленоглазый священник ему не ответили, а он явно хотел, чтобы рисунок исчез, чтобы никто не смог найти ответа.

А рисунок действительно рассказывал историю. Святой Петр протягивал меч монаху в снегах, и у монаха должно было быть имя, но кем он был?

– Ты и правда не знаешь, что означает этот рисунок? – спросил Томас Джакомо.

– Легенду? – беспечно предположил итальянец.

– Но какую легенду?

– У Святого Петра был меч, – сказал Джакомо, – думаю, что он передает его церкви. Ему следовало бы отрубить им руку художника и спасти нас от лицезрения его ужасной мазни.

– Но обычно меч рисуют в гефсиманских садах, – сказал Томас. Он видел много церквей со сценами из жизни Христа до ареста, когда Петр вытаскивает меч, чтобы отрезать ухо слуге первосвященника, но он никогда не видел Петра во время снежной бури.

– Значит, глупец, который это нарисовал, не знает эту историю, – сказал Джакомо.

Однако в картинах все имеет значение. Если человек держит пилу, то это Святой Симон, потому что Симона распилили на части, таковым было его мученичество.

Виноградная кисть напоминает людям об евхаристии, король Давид держит арфу, Святой Фаддей – палку или мерную ленту плотника, Святой Георгий стоит перед драконом, Святой Дионисий всегда нарисован держащим собственную отрезанную голову: всё имеет значение, но Томас не имел понятия, что означал этот старый рисунок.

– Разве вам, художникам, не известны все символы?

– Какие символы?

– Меч, ключи, снег, человек в окне!

– Меч – это меч Петра, ключи – ключи от рая! Тебя нужно учить, как сосать мамкину титьку?

– А снег?

Джакомо бросил сердитый взгляд, явно чувствуя дискомфорт от вопроса.

– Идиот просто не умел рисовать траву, – наконец решил он, – так что просто нашлёпал немного дешевых белил. Нет у него никакого значения! Завтра мы это соскребем и нанесем здесь что-нибудь красивое.

Но кто бы ни нарисовал эту сцену, он позаботился о том, чтобы убрать снег вокруг коленопреклоненного человека, и совсем неплохо прорисовал там траву, покрытую маленькими желтыми и синими цветами.

Так что расчищенный снег имел значение, так же как и присутствие второго монаха, испуганно выглядывающего из окна дома.

– У тебя есть уголь? – спросил Томас.

– Конечно, есть! – Джакомо махнул в сторону стола, на котором стояли краски.

Томас подошел к двери и выглянул из нее в большую палату аудиенций. Ни кардинала Бессьера, ни зеленоглазого священника не было видно, так что он подобрал кусок угля и подошел к странному рисунку и что-то на нем написал.

– Что ты делаешь? – спросил Джакомо.

– Хочу, чтобы кардинал это увидел, – сказал Томас.

Он нацарапал большими черными буквами по снегу "Calix Meus Inebrians".

– Чаша моя преисполнена? – спросил озадаченный Джакомо.

– Это псалом Давида, – ответил Томас.

– Но что это значит?

– Кардинал поймет, – сказал Томас.

Джакомо нахмурился.

– Боже святый, но ты затеял опасную игру.

– Спасибо, что разрешил тут накалякать, – сказал Томас. Художник был прав, все это было опасно, и если он не может разыскать отца Каладрия в этом городе своих врагов, он может пригласить отца Каладрия последовать за собой, и Томас подозревал, что отцом Каладрием мог оказаться священник с ярко-зелеными глазами.

Зеленоглазый священник явно был заинтересован старым поблекшим изображением двух монахов и Святого Петра, но центром картины был не коленопреклонненый монах и даже не фигура Святого Петра, а меч.

А Томас, хотя и не был полностью уверен, внезапно осознал, что у меча есть имя: Злоба.

И в тот же день, задолго до девятичасовой молитвы и прежде чем кто-либо мог найти его и подвергнуть церковным пыткам, Томас и его компания покинули Авиньон.

Наступила теплая погода. Погода как раз для военных кампаний, и по всей Франции мужчины точили оружие, объезжали лошадей и ждали, что король призовет их на службу.

Англичане посылали подкрепление в Бретань и Гасконь, и все думали, что король Иоанн, несомненно, соберет огромную армию, чтобы сокрушить их, но вместо этого он повел небольшую армию к границам Наварры, к замку Бретёй, и там перед обветшалыми стенами цитадели его люди возвели осадную башню.

Огромнейшее трехэтажное сооружение, выше церковного шпиля, воздвигнутое на двух железных осях с четырьмя массивными колесами из твердого вяза.

Фронтальная и боковые поверхности башни были оббиты дубовыми досками, чтобы защитить от обстрела из арбалетов, и теперь, на холодной заре, к этой деревянной броне гвоздями прибивали жесткие шкуры.

Люди работали в четырехстах шагах от замка, и время от времени защитники стреляли из арбалетов, но расстояние было слишком велико, и болты никогда не долетали. Четыре флага развевалось над вершиной башни: два с французскими лилиями, еще два изображали топор – символ покровителя Франции, мученика Сен-Дени .

Флаги трепетали и перекручивались на ветру. Ночью штормило, и все еще дул сильный ветер с запада.

– Один дождичек, – сказал лорд Дуглас, – и эта проклятая штуковина будет бесполезна. Они никогда ее не сдвинут. Она утонет в грязи.

– Бог на нашей стороне, – спокойно сказал его молодой спутник.

– Бог, – с отвращением повторил лорд Дуглас.

– Наблюдает за нами, – сказал молодой человек. Он был высоким и стройным, едва ли больше двадцати или двадцати одного года, с поразительно красивым лицом.

У него были светлые волосы, зачесанные назад с высокого лба, спокойные голубые глаза, а в уголках рта, казалось, постоянно таилась улыбка.

Он был родом из Гаскони, где ранее владел феодом, теперь конфискованным англичанами, что оставило его без доходов от земель и довело до нищеты, но сир Роланд де Веррек был известен как величайший турнирный боец Франции.

Некоторые утверждали, что Жослин из Берата лучше, но в Осере Роланд трижды победил Жослина, а затем измучил жестокого чемпиона, Вальтера из Сигентейлера, блестящим фехтованием.

В Лиможе он остался единственным, кто выстоял до конца в ожесточенном меле[49]49
  Меле – В Средневековье турнирная схватка между рыцарями, разделенными на два отряда, или каждый сам за себя с боевым оружием и реальным уровнем опасности. Побеждал последний, оставшийся на ногах. Противников можно было захватывать в плен и брать с них выкуп.


[Закрыть], а в Париже женщины вздыхали, когда он сокрушил двух закаленных рыцарей в два раза его старше и намного опытнее. Роланд де Веррек стяжал чемпионские лавры, потому что был смертоносен

И девственником.

На его черном щите была изображена белая роза, роза без шипов. Цветок Девы Марии и горделивое отображение собственной чистоты.