Текст книги "Осень"

Автор книги: Ба Цзинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

У Цзюе-синя заколотилось сердце; слова дяди не доходили до него. Услышав замечание по адресу Мэя, он украдкой взглянул на брата. Вид у Мэя был жалкий: с опущенной головой, не смея ни на кого поднять глаз, он весь дрожал мелкой дрожью и, казалось, еле стоял на ногах. Цзюе-синь решил больше не затрагивать вопроса о семейных распрях. Совершенно другим тоном, – так, как обычно сообщают о какой-нибудь серьезной новости, ничего не скрывая, он выложил Чжоу Бо-тао все, что ему было известно о кровохаркании и других признаках болезни Мэя, и по-настоящему упрашивал Чжоу Бо-тао отправить Мэя на лечение в больницу.

– По-моему, твои волнения преждевременны, Цзюе-синь, – недоверчиво покачал головой Чжоу Бо-тао. – Это все выдумки иностранцев, что, дескать, чахотку лечить трудно. Я европейской медицине не верю. Ничего серьезного, мне кажется, у Мэя нет. Ну, покашлял кровью раз-другой. Велика беда! У меня в молодости это тоже было. Просто он недавно женился, немного невоздержан был с женой, вот и ослаб. Заставлю его побольше заниматься да умерить внимание к жене – все как рукой снимет. – Он строго взглянул на сына: – Слышал, Мэй? Начиная с завтрашнего дня, каждый вечер приходи ко мне в кабинет слушать толкование «Ли Цзи». Хорошо еще, что жена твоя в старой филологии разбирается, она будет повторять с тобой.

Растерянный и перепуганный, Мэй поднял голову и, не зная, что ответить, молча смотрел на отца непонимающим взглядом.

– Понял? – голосом, в котором не слышалось уже никакой теплоты, прикрикнул Чжоу Бо-тао, начавший выходить из себя при виде застывшего сына.

– Да, да, понял, – в страхе забормотал Мэй и закашлялся.

– Иди к себе, – брезгливо махнул рукой Чжоу Бо-тао. – Каждый раз, как ты у меня, так или вид у тебя противный, или какие-то непотребные звуки издаешь. Никакого такта у тебя нет, видно, уж не переделать.

Мэй машинально поддакивал отцу. Он украдкой бросил умоляющий взгляд на Цзюе-синя, затем, потеряв всякую надежду, медленно побрел из комнаты.

Жалость и беспокойство вывели Цзюе-синя из состояния апатии. Собравшись с духом, он обратился к Чжоу Бо-тао:

– В ваших словах, дядя, есть, конечно, доля истины, но мне все же кажется, что здоровье Мэя очень плохо. Да еще эти симптомы болезни! Самое лучшее было бы все-таки пригласить к нему врача. Не хотите европейского – так пригласите какого-нибудь известного китайского врача. Сейчас болезнь еще можно вылечить, а задержимся – может плохо кончиться.

Чжоу Бо-тао рассмеялся коротким, презрительным смехом и, поглаживая свисающие кончики усов, упрямо возразил:

– Слишком ты горяч, Цзюе-синь. Неужели я не разбираюсь, что происходит с Мэем? Надеюсь, ты не забыл изречение древних: «Никто не знает сына лучше, чем отец»? А я отец Мэю. Так разве я могу не заботиться о здоровье сына и запустить его болезнь? Его недуг я очень хорошо знаю. Ведь это, по сути дела, и не болезнь. У молодежи это часто бывает. И без лекарств пройдет. – И, видимо желая закончить разговор, сказал: – Давай не будем больше говорить о Мэе. Скажи лучше, в последнее время не было чего-нибудь новенького? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Хой уже похоронили. Я же говорил, что Го-гуан сделает все как следует. Он знает, что делать и как. А теперь каково? Сколько раз твоя тетка шумела из-за этого, и мне было просто неудобно перед зятем. Мне даже сейчас неловко с ним встречаться.

Цзюе-синь машинально соглашался: чувства его были уже не здесь. Цзюе-минь, потеряв всю свою выдержку, усмехнулся, будучи не в силах слушать эти разглагольствования дальше. Он поднялся и, желая поддеть дядю, сказал, с удовольствием наблюдая, как меняется лицо Чжоу Бо-тао:

– Только мне кажется, что если бы с Го-гуаном не ссорились, то гроб Хой и по сей день валялся бы в кумирне. Вы сказали, дядя, что «никто не знает сына лучше, чем отец». Так что, пожалуй, вы все-таки не лучше всех знаете Го-гуана.

36

Из дома Чжоу братья отправились к тете Чжан. Когда, выйдя из своих носилок, они зашли в главную гостиную, там было, как никогда, тихо. Не найдя обычно сидевшего здесь слугу Чжан-шэна, они прошли в восточный дворик.

– Ты странно держался сегодня, – обиженно обратился Цзюе-синь к брату. – Я ведь звал тебя с собой, чтобы ты помог мне, а ты все время молчал.

– А разве ты сам мало говорил? – отпарировал Цзюе-минь. – По-моему, и одного тебя было достаточно.

– Говорил-то я много, а что толку? Эх, напрасно сходили, – удрученно произнес Цзюе-синь. – По-моему, для Мэя это конец.

Прежде, чем ответить брату, Цзюе-минь позвал:

– Тетя! (Они проходили под окнами тети Чжан.) – Затем, понизив голос, чтобы не услышал кто-нибудь, сказал: – Сегодня дядя просто вывел меня из себя. Первый раз вижу такого тупицу. Взывать к его рассудку – напрасная трата энергии.

Тетка откинулась на голос Цзюе-миня из своей комнаты и, когда братья входили в небольшой зал, уже вышла им навстречу. Не успели они осведомиться о здоровье тетки и сесть, как из правой комнаты появилась Цинь – в простом голубеньком ситцевом халате, который она носила только дома, но который, тем не менее, очень шел ей. На лице ее не было заметно никаких следов перенесенной болезни – разве только она была несколько молчаливей, чем обычно, да улыбка была немного усталой.

– Я слышал, тебе нездоровилось, Цинь, и очень волновался. Но ты, пожалуйста, извини, что я не зашел к тебе: просто никак не мог выбрать время, – сердечно приветствовал девушку Цзюе-синь. – Сегодня ты неплохо выглядишь. Надеюсь, уже совсем здорова?

– Спасибо за внимание, Цзюе-синь, но, право, не стоило беспокоиться. Так, легкое недомогание. За три-четыре дня все прошло, – улыбнулась ему Цинь. И добавила, нежно глядя на Цзюе-миня: – А вот Цзюе-минь часто заходил. Говорил, что ты очень занят.

Пока они беседовали о том о сем с теткой, Ли-сао, служанка, внесла чай. Тетка наблюдала, как они пьют чай, и вдруг спросила:

– Ну, как, за эти дни госпожа Ван и Чэнь итай не искали повода для ссоры?

Цзюе-синь ответил не сразу. Подумав, он поставил чашку с чаем на стол и покачал головой.

– Нет, – негромко произнес он, – не искали. Но тетя Ван теперь даже не здоровается с мамой.

Тетка нахмурилась и ничего не сказала.

– Сегодня был инцидент, – не выдержал Цзюе-минь. – Что же ты не говоришь об этом, Цзюе-синь?

– Что такое, Цзюе-синь? – встревожилась госпожа Чжан.

– Да ничего серьезного. Просто тетя Ван сказала мне пару колкостей, – пытался отделаться несложным ответом Цзюе-синь, видя, что скрыть уже не удастся.

– Почему? Неужели ни с того, ни с сего задела тебя? – продолжала допытываться тетка.

– Из-за Цянь-эр, – кратко ответил Цзюе-синь, надеясь, что тетка прекратит расспросы.

– Ну, как Цянь-эр? Выздоровела? – осведомилась Цинь.

– Она умерла. Вчера вечером. Но никто не знает, когда точно.

– Так быстро! – вздохнула Цинь. Ее брови сдвинулись, чудесные глаза затуманились.

– А могла ли она не умереть, если тетя Ван не позвала к ней хорошего врача? – возмущенно произнес Цзюе-минь. – А когда умерла, не хотела ей гроб покупать, велела завернуть ее в циновки. Цзюе-синь не выдержал, купил гроб на свои деньги. А тетя не только деньги не вернула ему, но еще издевалась над ним, – спешил высказать Цзюе-минь все, что у него накипело на душе.

– В самом деле? – изумилась госпожа Чжан. – Да разве у нее денег нет, что она так скупа? Говорят, Кэ-ань знается с артистами, за один раз тратит больше ста юаней на подарки. Бросает деньги на ветер. Не знаю, говорит ли она ему что-нибудь. На дело – денег нет, а транжирить – так сколько угодно! Не знаю, что из этого получится! – сокрушалась госпожа Чжан.

– Вы, тетя, еще не знаете, а я только сегодня услышал, что дядя Кэ-ань снял для Чжан Би-сю где-то на стороне квартиру, – сообщил Цзюе-синь, вспомнив об этом позорном поступке.

– Неужели? Что-то не верится. От кого ты слышал? – сомневалась госпожа Чжан. Ей приходилось видеть Чжан Би-сю в театре, она знала, что он очень нравится Кэ-аню, но чтобы Кэ-ань решился на такой недостойный поступок – нет, это не укладывалось у ней в голове.

– Я слышал от Гао-чжуна, он ходил вместе с дядей Кэ-анем, – уверенно отвечал Цзюе-синь, знавший, что ему Гао-чжун лгать не будет.

Госпожа Чжан изменилась в лице; было заметно, как легкое облачко печали покрыло ее лицо. Указательным пальцем правой руки она потерла висок и нахмурилась:

– Кажется, и Кэ-дин снял помещение.

– Да, у Кэ-дина тоже певичка на содержании, по имени Ли Бай-и, живет в «Жунхуасы», – спокойно ответил Цзюе-минь, – А дядя Кэ-ань снял помещение в переулке «Чжушисян». – Он относился к этому факту не так, как тетка, и не так, как брат. Его не очень заботили действия дядей, даже развал семьи не производил на него особенного впечатления. Во многом он разбирался лучше тетки и брата.

– Ли Бай-и я тоже видела, – улыбнулась Цинь.

– Где? – удивилась госпожа Чжан.

– В парке. Ты забыла, мама? Я же тебе тогда говорила, – напомнила ей Цинь.

– Неужели буду помнить о такой мелочи? – беззаботно ответила госпожа Чжан. – Не такая уж у меня хорошая память.

– Ты всегда ссылаешься на слабую память, мама, – усмехнулась Цинь. – Только, по-моему, ты не очень стараешься запомнить, все мимо ушей пропускаешь. Может быть, это и неплохо, но я так не умею.

Улыбнулась и госпожа Чжан.

– Смотри-ка, Цзюе-синь, – обратилась она к племяннику, – твоя сестра смеется надо мной. Только сейчас, по-моему, такое время, что лучше все мимо ушей пропускать. Теперь ведь все не так, как раньше. Слишком много для меня непривычного, если сердиться – злости не хватит. Лучше уж ничего не знать и не слышать. Ну, что ты на это скажешь, Цзюе-синь?

– Правильно сказано, тетя. Теперь спокойнее жить тем, кто не знает ничего и не слышит ничего, – улыбаясь, согласился Цзюе-синь.

– Ну, тебе-то, я вижу, не приходится жить спокойно, – беззлобно поддел брата Цзюе-минь, и Цинь звонко рассмеялась.

Цзюе-синь укоризненно взглянул на брата и попытался разъяснить свои слова:

– Это только потому, что я не довел свое намерение до логического конца и еще не стал совсем «глухим».

Госпожа Чжан улыбнулась.

– Что-то меня беспокоит твой характер, Цзюе-минь, – ласково и вместе с тем чуть-чуть обеспокоенно обратилась она к младшему племяннику. – Может быть, это покажется вам странным, но Цинь очень напоминает характером Цзюе-миня. Это – прямо близнецы. (При этих словах Цинь отвернулась.) – Боюсь только, что Цзюе-миню придется терпеть от общества.

– Ну, это вряд ли, тетя. Если человек твердо стоит на своих ногах – ему нечего бояться, – вмешался Цзюе-синь.

– Но и слишком колючим быть – тоже не годится, – еле заметно покачала головой госпожа Чжан. Бросив взгляд на дочь и заметив, что та смотрит куда-то в сторону, словно не слыша, что говорит мать, она позвала ее: – Цинь, слушай, что я говорю.

– Ты, мама, опять смеешься надо мной, я не хочу слушать, – капризно отозвалась Цинь.

– Я ведь верно говорю, – улыбнулась госпожа Чжан. – Цзюе-синь тут не посторонний, чего ты боишься? Ты сказала, что я не очень стараюсь все запомнить. Что ж, это верно: лет мне уж немало, мужчин в доме нет, неужели я одна должна обо всем думать? У меня только одно на уме, – закончила она уже несколько другим тоном, – как бы тебя замуж выдать!

– Опять ты за старое, мама? – запротестовала Цинь. – Скажи еще что-нибудь – и я уйду.

Госпожа Чжан жестом успокоила дочь:

– Не уходи, Цзюе-синь – свой человек, чего же стесняться? Не ты ли постоянно твердишь мне о новой морали? Что же ты так смутилась, когда речь зашла о сватовстве?

Смущенная словами матери, Цинь натянуто улыбнулась и, понурившись, умолкла.

– Теперь в сердечных делах молодежи разобраться трудно, – продолжала госпожа Чжан. – У меня от ваших дел голова кругом идет. Сегодня так, завтра – эдак, каждый день что-нибудь новое. Где уж мне говорить с вами о принципах? – Все это говорилось для Цинь. Затем госпожа Чжан обратилась к Цзюе-синю: – Меня сейчас только это и заботит, Цзюе-синь. Мне кажется, Цзюе-минь и Цинь очень подходят друг к другу, и я давно дала свое согласие. Твоя мать такого же мнения. Срок траура по бабушке у Цинь уже кончился – полгода прошло. И я давно бы уже все уладила, если бы они не твердили то и дело о каких-то новых идеях, новом образе действий. Нынче ведь все не так, как прежде, боюсь, своей старой головой не пойму этих новшеств, сделаю что-нибудь не так и все им испорчу. Ведь Цинь у меня – единственная дочь. А молодежи легче разобраться в сердечных делах других молодых людей. Вот, Цзюе-синь, я и хочу поручить это дело тебе: одна – твоя двоюродная сестра, другой – твой родной брат, и ты всегда к ним очень хорошо относился. Я верю, что ты все устроишь таким образом, чтобы я была спокойна, – последовательно излагала свои сокровенные мысли госпожа Чжан, выжидающе глядя прямо в лицо племянника.

– Не тревожьтесь, тетя. Я постараюсь сделать это для вас, – согласился Цзюе-синь. Тронутый доверием тетки, он отвечал вполне искренне, совершенно забыв в этот момент о возможных многочисленных препятствиях и отбросив мысль о том, как будет реагировать семья.

Цзюе-минь несколько раз устремлял взгляд на Цинь; она украдкой отвечала ему тоже взглядом. Лицо ее покрылось румянцем смущения, сквозь который, однако, так и светилась радость. А смущение придавало ей особую прелесть женственности. Глядя на нее сейчас, Цзюе-минь еще яснее ощущал свое счастье и тоже краснел от волнения. Когда госпожа Чжан кончила говорить, он еще долго растерянно и непонимающе смотрел на полное материнской ласки, но уже с явными следами старости лицо тетки и молчал, лишившись сразу всей своей выдержки и всего красноречия и чувствуя только, как ощущение счастья захватывает его всего, целиком.

И у Цзюе-миня и у Цинь теперь уже не оставалось ни сомнений, ни опасений. Они не видели никаких препятствий. Будущее представлялось им радужным.

– Раз ты так говоришь, то я спокойна, Цзюе-синь, – удовлетворенно произнесла госпожа Чжан. – За твою помощь даже они – не говоря уж обо мне – будут благодарны тебе. – Ее открытое лицо светилось радостью. Она нежно взглянула на дочь.

Та, словно обласканный ребенок, позвала:

– Мама!

– Что? – выжидающе посмотрела госпожа Чжан на дочь.

Цинь хотела что-то сказать, но слова вдруг застряли у нее на языке. Покраснев, она смотрела на улыбающуюся мать и, наконец, через силу произнесла:

– Не думала я, что ты мыслишь по-новому. Да ведь ты у нас просто человек нового времени! – от души похвалила она мать, хотя собиралась сказать совсем не то.

– Да ты с ума сошла, дочка! – смеясь, замахала на нее рукой мать. – Где же мне разбираться в новых идеях! Ведь если говорить правду, то я даже не одобряю их, эти ваши новые идеи. Только, – ласково улыбнулась она, – вы оба кажетесь мне очень хорошими. А тут, как нарочно, у стариков никакой энергии. Я и сама-то уже состарилась и приходится уступать свое место в жизни. Поэтому я и не в состоянии встать вам на пути. – Еще раз взглянув на Цзюе-миня, она продолжала уже несколько назидательным тоном: – Только я боюсь за твой характер: слишком уж ты остер на язык. Помнишь, тогда в комнате у твоей матери, как резко ты говорил? Все-таки со старшими не следует так разговаривать. Ругать тогда тебя было неудобно и не ругать – тоже неловко. Я же знала, что выругай я тебя тогда – пришлось бы мне дома с Цинь ссориться…

– Ну, что ты выдумываешь, мама? Когда я с тобой ссорилась? – с притворным негодованием рассмеялась Цинь, чувствовавшая себя неловко от насмешек матери.

Госпожа Чжан дружелюбно улыбнулась:

– Ты со мной не спорь. Я хоть и стара, но в ваших несложных сердечных делах я все же разобраться еще могу. Да я и не виню вас, – доверительно продолжала она, – знаю, что вы душой добры, а характером упорны и серьезны. Поэтому я спокойна и не ограничиваю вас. Вы еще молоды, вам жить да жить, а мне уж в музей пора. Я вашему будущему мешать не буду. Как, по-твоему, Цзюе-синь, права я? – обратилась она к старшему племяннику.

– Совершенно правы, тетя. В этом даже я отстаю от вас, – взволнованно, но с некоторой долей стыда за себя ответил Цзюе-синь.

– О, какой комплимент! – В голосе тетки звучало удовлетворение, она не сводила глаз с Цзюе-синя. – Ты – молодец, Цзюе-синь. Во многом ты похож на своего отца. Только, мне кажется, что ты слишком добр, ты готов слушаться каждого, готов взять на себя любое дело. А это вредит тебе самому. Я вижу, сколько ты претерпел за эти годы, и мне жаль тебя…

– Ничего, тетя, нужно терпеть, – скромно произнес Цзюе-синь.

– А мне всегда кажется, что у брата слишком мягкий характер, – скептически вставил Цзюе-минь. – Он каждому готов уступить, но никто этого не ценит; наоборот, его же и третируют. Вот возьмем случай с Цянь-эр: он старался, старался, потратил деньги, а тетя Ван его же к обвинила.

– Конечно, ты тоже прав. Но ты не понимаешь, в каких условиях я нахожусь. Думаешь, мне нравится получать оскорбления? – защищался, словно жалуясь кому-то, Цзюе-синь и страдальчески взглянул на брата.

Цзюе-минь не верил, что ссылкой на «условия» можно оправдать «мягкость» характера. Он хотел было сказать что-то еще, но госпожа Чжан, у которой горести Цзюе-синя пробудили сочувствие, не дала Цзюе-миню раскрыть рта и выступила в защиту Цзюе-синя, не желая бередить сердечных ран последнего и увеличивать его страданий.

– Конечно, твои условия тяжелее, чем у других, Цзюе-синь. Эго и я понимаю. У меня будет к тебе особый разговор. Но ты должен легче смотреть на жизнь и быть веселее. По-моему, за последнее время у тебя ни к чему нет интереса. А ведь ты молод. Нехорошо быть таким отшельником.

– Да, да, конечно, – только и мог ответить Цзюе-синь. При этих словах Цзюе-минь понимающе переглянулся с Цинь, по губам его скользнула улыбка и больше он ничего не говорил.

С двумя восковыми свечами и пучком ароматных трав вошел слуга Чжан-шэн. Расставив на жертвенном столике подсвечники и курильницу, он воткнул свечи, насыпал в курильницу ароматных трав, поправил скатерть и, расставив стулья и положив подушечку для молений, вышел, Вскоре он снова вернулся с рюмками, куайцзами[26]26
  Куайцзы – палочки для еды.


[Закрыть] и чайником вина; все это он тоже разместил на столе. Ли-сао принесла и передала ему закуски; Цзюе-синь и Цзюе-минь помогали ему расставить миски с закусками на парадном столике. Когда все миски были расставлены, Цзюе-синь налил в одну из рюмок вина. Теперь Чжан-шэн зажег свечи, а Цзюе-синь с поклоном бросил в них благовония и пригласил госпожу Чжан приступить к обряду. Все по очереди подходили к подушечке и отбивали поклоны.

Сегодня был день траура по отцу Цинь, и они только вчетвером принимали участие в «поминальной церемонии». Цзюе-синь трижды наполнял рюмки, и трижды они в молчании отбивали поклоны. Годовщина смерти отца не вызвала у Цинь особенно горестных воспоминаний: отец умер очень давно, не успев войти в сердце Цинь. Эта молчаливая процедура вызвала у девушки только чувство симпатии и заботы к матери, которая долгие годы оставалась вдовой. Цинь изредка бросала осторожные взгляды на мать, которая стояла опустив голову, рядом с ней, молча и ни на кого не глядя. Цинь знала, что мать вспоминает о прошлом и что на сердце у нее тяжело. Заметив, что Цзюе-синь, зажег от пламени свечи золотую бумажку с красными иероглифами имени умершего и, подойдя к двери, передал ее Чжан-шэну, она мягко и нежно позвала: «Мама!» Госпожа Чжан повернулась к ней; ей тут же стало ясно, что хотела сказать дочь. Легкая тень грусти, лежавшая на ненакрашенном лице госпожи Чжан, понемногу растаяла, а на ее месте появилась ласковая улыбка.

После ужина Цзюе-синь и госпожа Чжан ушли поговорить, а Цзюе-минь направился к Цинь. Когда он сел в кресло с откидной спинкой, стоявшее у окна, Цинь подошла к нему и тихо упрекнула:

– И вчера не пришел. Я ждала тебя целый день. Можешь представить, как я волновалась! А мама сказала, что я только что выздоровела, и ни за что не хотела выпустить меня на улицу.

– Подумай, разве я мог уйти? Думаешь, они отпустили бы меня? Всем вчера было так хорошо. Как жаль, что не было тебя! – Цзюе-минь с любовью и нежностью смотрел на Цинь, блеск ее глаз волновал его. Она стояла рядом с ним, во взгляде ее светилась нежность, – в ее глазах, как и во всем лице, отражалась прекрасная, чистая душа. Глаза ее видели только его одного. Она, ее сердце принадлежали ему – больше он не сомневался в своем счастье. Он вспомнил, что говорила госпожа Чжан, и все препятствия рушились от этих слов. Казалось, сегодня все счастье на земле принадлежит только ему. Вся комната была полна сиянием; любовь наполняла Цзюе-миня радостью, удовлетворением, она волновала его, согревала, придавала ему энергию, так необходимую для того дела, которому он отдавался всей душой. Это была чистая любовь – не омраченная ни грубой страстью, ни низменными желаниями. Его взгляд проникал в самую глубину ее глаз (вернее сказать – в самую глубину ее души); таким же проникновенным был и взгляд ее глаз. Они, можно оказать, добились полного взаимопонимания; у них больше не было тайн друг от друга; ни один уголок души одного не был скрыт от другого. Два сердца, забыв о том, что они разделены, слились в одно – еще более чистое, более горячее, более живое сердце. Каждый видел себя в глазах другого и видел, как он прекрасен. Только теперь, казалось, нашли они самих себя – свое второе «я», о существовании которого они и не предполагали. Прошлое, настоящее, будущее слились в одно мгновение, во что-то, не имеющее ни начала, ни конца – это была их судьба. Они не наслаждались любовью и не были опьянены ею – они трезво принимали свое счастье и были готовы с новой энергией идти к цели. Это был момент ничем не омраченного счастья двух молодых сердец, открытых друг для друга. Они по-настоящему испытывали то, что французский философ Кюи называл кипением жизненных сил. Глядя в глаза Цинь, Цзюе-минь, казалось, упивался божественным нектаром. Вдруг губы его тронула улыбка. – Если бы ты знала, как мне хорошо, когда ты рядом со мной! – И, понизив голос, прибавил: – Никакие силы, никакие препятствия не разлучат нас.

– Я тоже верю в это, – шепнула ему на ухо Цинь, и ему показалось, что эти слова донесло до него нежным дыханием ветерка.

– Мне вчера вечером так хотелось повидать тебя! Я знал, что ты меня ждешь, и мне нужно было так много сказать тебе. Хочешь, я расскажу тебе, что было вчера в редакции? – вдруг несколько возбужденно и даже торжественно произнес он. – Вчера я как будто видел чудесный сон. Я хотел рассказать тебе этот сон, я знал, что ты с интересом выслушаешь меня. Но я поздно вернулся домой, – с сожалением прибавил он. – Я никак не мог прийти к тебе и только целый вечер повторял твое имя. – Он умолк, его сверкающий взгляд манил ее.

Цинь была тронута, но тихонько рассмеялась:

– Не сходи с ума.

Цзюе-минь улыбнулся:

– Счастье нередко делает людей сумасшедшими.

– Но я еще в своем уме, – кокетливо шепнула Цинь и отошла к письменному столу, где села в плетеное кресло наискосок от Цзюе-миня. Облокотившись о стол, она радостно и чуть-чуть восторженно смотрела на Цзюе-миня. – Расскажи мне, что было вчера, – попросила она.

Цзюе-минь не заставил себя долго упрашивать; казалось, он не представлял себе счастья без их общего дела. Когда Цинь спросила его о вчерашнем, сердце наполнилось радостью, и он забыл о самом себе. Глаза его засверкали еще ярче. Он рассказывал последовательно и очень подробно; голос его лился и лился, словно неиссякаемый родник, уносящий все трудности и невзгоды. Цинь внимательно слушала, одобрительно кивала и изредка смеялась своим чистым смехом. Его рассказ постепенно уносил ее в далекую-далекую, удивительную, сказочную страну, где повсюду были свет и веселье. Легкая улыбка застыла на ее губах.

Появление Ли-сао, которая принесла чай, нарушило рассказ Цзюе-миня, и грезы Цинь. Но как только служанка ушла, Цзюе-минь снова заговорил, и глаза Цинь снова заблестели. Когда Цзюе-минь поднес ко рту чашку с. чаем, Цинь улыбнулась ему счастливой улыбкой. На несколько мгновений керосиновая лампа стала тысячей факелов, а крохотная комнатка превратилась в прекрасный дворец. Темнота исчезла из комнаты так же, как и из их сердец. В своих мечтах молодежь зачастую склонна к преувеличениям, но мечты Цзюе-миня и Цинь лишь укрепляли их веру друг в друга, веру в жизнь.

Цзюе-минь умолк. «Неугасимый огонь», о котором писал Степняк (в повести «Жизнь Софьи»), горел в их сердцах. Может быть, он и не полыхал ярким пламенем, но они все же ощутили в себе его тепло. Согретые этим огнем, сердца их испытывали радость кипения жизненных сил. Они разговаривали легко, непринужденно, хотя, может быть, и несколько возвышенно. Цинь спрашивала, Цзюе-минь подробно объяснял. Она поняла все, как если бы видела все собственными глазами. Его глаза – были теперь ее глазами. И этими глазами она видела прекрасную мечту.

Из комнаты тети Чжан, через зал, который слабо освещался светом единственного светильника, висевшего перед нишей с изображениями святых, до них донесся кашель Цзюе-синя, так не гармонировавший с грезами Цинь. Словно очнувшись от сна, она перевела взгляд в ту сторону, откуда раздался этот кашель, заставивший ее, наконец, вспомнить о существовании Цзюе-синя. Ей был виден силуэт Цзюе-синя; в этот момент Цзюе-синь что-то говорил. Уже совсем другим голосом Цинь обратилась к Цзюе-миню:

– О чем это мама говорит с Цзюе-синем? Не знаешь?

Цзюе-минь машинально повернулся и тоже поглядел туда.

– Может быть, о вторичном браке Цзюе-синя? – высказал он предположение после некоторого раздумья.

– Вряд ли, – покачала головой Цинь. – Мама как-то заговорила со мной об этом. Я сказала ей, что сейчас Цзюе-синь ни на что не согласится. К тому же у него еще не кончился траур. Больше мама об этом не заговаривала.

– Я знаю, что моей матери, дяде Кэ-мину и тете Чжан хотелось бы, чтобы Цзюе-синь женился скорее. Через три месяца траур должен кончиться, а время идет очень быстро. Да и я одобрил бы его, если бы он женился поскорее. По-моему, ему одному очень тяжело.

– И ты одобрил бы? – удивилась Цинь. И тут же мягко пояснила: – По-моему, когда он женится, ему, пожалуй, будет еще тяжелее. Ведь он так хорошо жил с женой. А тут еще пример с кузиной Мэй.

– Но ты не знаешь, как часто он вечерами плачет за своим письменным столом. В ком найти ему утешение, когда он настрадается за целый день? Ведь он совсем один! – В голосе Цзюе-миня послышались нежность и сострадание.

Цинь молчала, почувствовав, как грусть сжимает сердце. Как и Цзюе-минь, она испытывала боль и огорчение только тогда, когда речь заходила о несчастьях других.

– А ведь стоило брату изменить свой характер, и все можно было бы уладить. Есть люди, которые страдают больше, чем он, например Шу-чжэнь или наш Мэй. Мэй уже кровью кашляет; ясно, что легкие не в порядке, а дядя Бо-тао не разрешает ему показаться врачам, – раздраженно проговорил Цзюе-минь; теперь перед его глазами стояли уже не светлые картины сказочной страны, а бескровные лица изможденных людей.

Новость была для Цинь неожиданной и отнюдь не радостной. Слишком живо было еще у ней воспоминание о подобном же недуге у Цянь Мэй-фэн, которая когда-то, кашляя кровью, рассказывала ей печальную историю своей жизни. Впоследствии она умерла от этого кашля. Теперь такой кашель преследовал и Мэя. Это был безжалостный приговор. Цинь не очень жалела именно это беспомощное существо, но, будучи сама молодой, жалела молодую жизнь, и это неожиданное известие явилось для нее настоящим ударом. Счастливые видения на время исчезли – их загородили подробности болезни Мэя, которые она узнала от Цзюе-миня.

Еще одна трагедия, а у них, как и прежде, связаны руки! Мысль об этом была невыносимо горька. Цинь была не в силах вынести этого страдания после только что испытанного счастья, разочарования после только что испытанной радости.

– Когда же, наконец, наступит наше время? – вырвался у нее горький вопрос.

– Почему ты опрашиваешь об этом? – удивился Цзюе-минь. В его нежном взгляде по-прежнему была решимость, хотя сомнения девушки несколько охладили его пыл.

– Я не могу видеть этого. Зачем столько жертв! И все это – близкие нам люди, – горько вздохнула Цинь.

– А ты забыла, как ушел Цзюе-хой? Как убежала Шу-ин? Разве они не одержали победы? – мягко успокаивал ее Цзюе-минь, пытаясь ободрить девушку улыбкой. Поднявшись, он подошел к ней: – В мире нет ничего легкого, – тихо произнес он, – в каждом деле нужно рассчитывать силы. Наша работа только начинается, а у нас уже немалые успехи. – Видя, что она молчит, он проникновенно спросил: – Ты веришь мне?

Цинь отсутствующим взглядом, словно не слыша слов Цзюе-миня, смотрела на него. Но когда он кончил, она неожиданно кивнула и мягко ответила:

– Верю. – Она улыбнулась, но на глазах у нее появились слезы.

– Ты плачешь? – нежно прошептал Цзюе-минь и, вытащив из кармана платок, дал его девушке.

– Нет, сейчас все прошло, – отвечала растроганная Цинь, вытирая слезы. Затем переменила тему: – Как Шу-хуа и Шу-чжэнь эти дни? Здоровы? Что у вас новенького дома? Расскажи. А потом мы пойдем к маме в комнату и поговорим с Цзюе-синем, – сказала она, возвращая платок.

Так они и сделали. Когда они появились в комнате госпожи Чжан, та сидела в кресле у кровати и при их появлении добродушно улыбнулась дочери:

– Что же, Цинь, не виделись с братом меньше двух дней, а разговоров столько, что никак не наговоритесь?

Цинь смущенно улыбнулась, но ничего не ответила.

– Так увлеклась разговором, что даже не пришла побыть с Цзюе-синем? – без тени упрека продолжала довольная госпожа Чжан. В последнее время она еще сильнее привязалась к дочери, а чистая, искренняя радость молодых людей лишь согревала ее начинавшие увядать чувства. Одновременное появление двух радостных, сияющих лиц сразу разогнало огорчение, царившее в комнате, – это госпожа Чжан чувствовала совершенно отчетливо.

– Ты часто в последнее время шутишь надо мной, мама. Разве я пришла не для того, чтобы побыть с Цзюе-синем? – со смехом ответила Цинь. В голосе ее слышалось легкое кокетство, свойственное любимым дочерям.

– Цзюе-синь зовет тебя к ним послезавтра. Я тоже пойду с тобой. Ты теперь здорова, и послезавтра можешь выйти на улицу, – с удовольствием продолжала госпожа Чжан.

– Юнь тоже придет. Говорит, что давно не видела тебя, – улыбнулся Цзюе-синь.

– Если мама согласится, я непременно приду, – ответила обрадованная Цинь. – Я тоже вспоминала о Юнь. – Но, переведя взгляд на Цзюе-синя, она обнаружила, что его слабая улыбка – только маска, из-под которой по-прежнему проглядывает печаль.