Текст книги "Осень"

Автор книги: Ба Цзинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

32

Народ постепенно подходил, и приблизительно к половине второго в редакции набралось уже человек двадцать, комната была битком набита. Во всех углах слышались расспросы, веселые разговоры. Сообщения каждого выслушивались чистосердечно, от всей души, с полным доверием. Многие лица казались не очень знакомыми, но чувства неловкости не было: единство взглядов собрало всю эту молодежь вместе, сгладило возможные преграды – здесь они видели и переживали то, что было невозможно в другой обстановке. Простое убранство их комнаты было для них во сто крат прекраснее, чем райские кущи для паломников, нашедших обетованную землю. Эти портреты, эти книги и газеты, эти речи были для каждого доказательством единства их убеждений. Были здесь и такие, кто до того времени прозябал в глуши одиночества, даже не имея случая познать радость встречи единомышленников; теперь, оказавшись в окружении таких же молодых, как они сами, но горячих сердцем людей, они ощущали, насколько они им близки по духу. Необъяснимое оживление, удовлетворение, подъем и, наконец, радость владели всеми. Никогда еще не дышалось им так свободно, легко и спокойно. Каждый постепенно забывал, есть ли разница в его чувствах и чувствах остальных, или нет. Внутренний жар растворял их «я» в общей массе, вливая в каждого небывалую доныне силу. Каждый был готов последовать за другими куда угодно, и если бы им пришлось принести величайшие жертвы, забыть о величайших опасностях, – они и на это пошли бы от всего сердца.

Заседание началось. Когда все разместились вокруг стола, выбрали председателя – Фан Цзи-шуня; Ван-юну выпало быть секретарем. Встав за столом, Фан Цзи-шунь без колебаний начал вступительное слово. Прирожденный оратор, он умел словами зажигать сердца слушателей. Речь его была краткой и содержательной. Однако смысл ее дошел до всех. Его выступление не заняло много времени, так как факты он оставил на долю Хуан Цунь-жэня. Дружные аплодисменты послужили подтверждением того, что слушатели одобрили выступление.

Затем Хуан Цунь-жэнь рассказал о положении газеты за истекшие два года, а Чжан Хуань-жу коснулся хозяйственно-финансовых вопросов редакции, оперируя при этом бухгалтерскими выкладками. Красноречием оба не отличались, но их бесхитростные выступления приковали внимание слушателей. Да и как могло быть иначе, если выступления нарисовали картину роста их движения. Постепенное улучшение содержания, увеличение тиража, рост рядов сочувствующих, увеличивающееся распространение брошюр, повсеместные отклики – может быть, все это продвигалось медленно, но это были ростки нового, а для них, молодых, которые смотрели на все глазами своей юности, являлось предвестником победы. Это убеждение служило для них источником душевного подъема – они верили в близкую победу. Но они пришли сюда не затем, чтобы наслаждаться плодами этой победы, а чтобы ускорить эту победу ценой своей жизни.

Это убеждение нашло наиболее полное выражение в речи Чжан Хой-жу, взявшего слово после того, как его брат кончил говорить. Воодушевившись, он высказал все, что долго копилось у него в душе. Волнуясь, он почти не делал пауз между предложениями и говорил с таким жаром, словно боялся, что если остановится, то не сумеет высказать все, что его волновало. Лицо его раскраснелось, а в глазах светилась такая уверенность, как будто перед ним была не будничная обстановка комнаты, а прекрасные картины светлого будущего, в которые уносился его взгляд, проникая через стены комнаты. Разумеется, его речь вызвала шумное одобрение. Сердца присутствующих бились в унисон его словам; он раскрыл и показал им их собственные чувства. Внимательно, почти затаив дыхание смотрели они на него, желая, чтобы он никогда не кончил. Но этот родник все же истощился. Чжан Хой-жу умолк и, взволнованный, сел на свое место. На момент наступила абсолютная тишина. Но вот взорвались аплодисменты, и все заговорили, зашумели, заулыбались. У всех стало легко на сердце.

Порывисто поднялся во весь свой рост Хэ Жо-цзюнь; он должен был сделать доклад на животрепещущую тему – о социальных движениях в Европе. У него в этой области были солидные познания (особенно в отношении Франции). Говорил он на северном диалекте, говорил медленно, но четко и последовательно. Он, не торопясь и без преувеличений, перечисляя только факты, развертывал перед своими слушателями картину борьбы, которую вели революционеры других стран за свободу и счастье народов: им был присущ высокий дух самопожертвования, человеколюбие, решительность действий. Они, эти революционеры, большей частью были еще молоды; им еще только предстояли все блага жизни, но они без сожаления принесли их в жертву. У них не было других желаний, кроме одного – сделать всех своих угнетенных и попираемых соотечественников счастливыми. Они были готовы отдать по капле свою кровь – лишь бы рассеять мрак и принести свет бесчисленным страдальцам и будущим потомкам.

Помимо героических поступков отдельных личностей, не меньшее впечатление на слушателей произвели факты коллективных действий, когда люди делили радость и горе, когда они поддерживали друг друга в борьбе. Несмотря на то, что часть участников собрания слышала об этом впервые, примеры эти были каждому понятны.

Хэ Жо-цзюнь избегал общих фраз – он приводил только факты, раскрывая перед аудиторией новый мир, показывая ей тип новых людей. Рассказывая только о том, что он вычитал из книг или узнал каким-либо другим путем, он и не предполагал, что его слова станут тем источником, который еще долго будет питать вдохновение этих молодых сердец. Он сел под гром аплодисментов, и долго еще радостное возбуждение светилось на лицах слушателей.

Вновь поднялся Фан Цзи-шунь и предложил членам редакции и гостям высказаться.

Первым откликнулся У Цзин-ши. Пока он произносил составленное в шутливых выражениях приветственное слово, Цзюе-минь прошел в маленькую комнату и вынес оттуда пачку брошюр, а Чжан Хуань-жу начал раздавать присутствующим юбилейный номер газеты. Заинтересованные гости развернули газеты и брошюры.

Поднялся один из гостей – учитель средней школы, лет сорока с лишним – и произнес несколько прочувствованных слов. Говорят, что искренние чувства порой трудно облечь в красивые слова. Так было и с ним. В ораторском искусстве он уступал молодежи, говорил медленно, то и дело пытаясь помочь себе частыми «значит» и «ну вот», но так горячо благодарил их, так искренне поздравлял, что, казалось, стремился почерпнуть у них часть их энергии. «Молодежь – это надежда человечества»; высокая похвала, по-видимому, была главным выводом, к которому пришел этот привыкший к ударам судьбы учитель истории зарубежных стран в течение своей долгой, многострадальной жизни. Часто оказывая посильную помощь в их работе, он действительно уважал их. Не удивительно, что он смог подружиться с ними.

Взял слово и розовощекий ученик средней школы. По-видимому, это был его первый опыт выступления, так как, поднявшись со своего места, он долго волновался, прежде чем начать: руки его дрожали, он заикался, а на лице была полнейшая растерянность. Наконец, набравшись духу, он заговорил, но, чувствуя, что все взгляды устремлены на него, стушевался еще больше, подготовленные слова перепутались и вылетали вразнобой. Его желтолицый товарищ, тоже волнуясь, не сводил с него глаз.

Хотя он говорил не очень складно, но никто из слушающих не улыбнулся; наоборот, все сочувственно смотрели на него, и – будь это в их силах, они, конечно, помогли бы ему успокоиться и уверенно закончить выступление. Смысл его слов был понятен. Немного выспренне (но у него это звучало вполне искренне) он описал заслуги газеты и каждого из членов редакции, а затем, смущаясь, изложил свою просьбу: он от всей души готов предложить в их распоряжение всего себя – пусть только они дадут ему работу. Неожиданно он умолк и сел, по-видимому, не закончив. Его тоже наградили аплодисментами.

Затем выступили еще двое, но говорили мало и ничего нового не сказали. Фан Цзи-шунь выступил с ответным словом. Кое-что сказал и Цзюе-минь. Затем всех пригласили к чаю, который уже разносили Чэнь-чи и Ван-юн. Настроение стало более непринужденным, в комнате царила атмосфера дружбы и согласия. За чаем разговоры на разные темы полились еще свободнее и непринужденнее, отовсюду слышался смех.

Неожиданно шум в комнате смолк. Взоры всех обратились на Хэ Жо-цзюня, который, по-прежнему спокойно сидя рядом с Фан Цзи-шунем, вдруг громким, звонким голосом запел на французском языке «Марсельезу».

Смысл слов был им непонятен, но сила, чувствовавшаяся в строгом ритме песни, неудержимо завладела их сердцами. Это был клич, призыв; он заставлял быстрее пульсировать кровь и зажигал энтузиазмом, который рвался наружу. Этот марш в свое время вел сотни тысяч людей на смерть во имя идеи. А сейчас он подобным же образом зажег священный огонь самопожертвования в сердцах молодежи другой страны. Повинуясь звукам этого марша, они были готовы, не раздумывая, пойти на бой с силами старого.

Песня умолкла, но ее чудесный мотив еще звучал в душе каждого. Эти звуки, казалось, проникали в самые тайники сердец, действуя, как ток. Трудно было поверить, что может существовать такая удивительная песня. Ведь она была совсем непохожа на все эти «Грустные песни» и «Лунные вечера», которые им приходилось постоянно слышать. Иные бросились к Хэ Жо-цзюню с просьбой о нотах, другие потребовали, чтобы он разучил ее с ними. Хэ Жо-цзюнь с радостью согласился сделать и то и другое. Затем он спел несколько революционных французских песен того времени, которые произвели не меньшее впечатление, разбудив лучшие чувства и оставив неизгладимый след в сердцах молодых людей.

Настала очередь других. Ван-юна и Чэнь-чи удалось уговорить спеть несколько популярных песен; Цзюе-минь спел английскую песню; Чжан Хуань-жу, славившийся среди друзей прекрасным исполнением арий положительных героев в классических операх, смог исполнить только кое-что из этого репертуара. Но ни классические арии, ни популярные песни не произвели на большую часть слушателей никакого впечатления, и слушали эти песни без особого интереса. Однако общего согласия в комнате они не нарушили; наоборот, даже вызвали еще большое оживление.

После классических арий все почувствовали, что следует сделать перерыв; поэтому больше никто не уговаривал других ни петь, ни еще как-либо демонстрировать свое искусство. Семечки, орехи, печенье уже исчезли с тарелок, весь чай перелился в желудки присутствующих и кое-кто уже вставал из-за стола с тем, чтобы выйти на лестницы, или постоять у книжного шкафа, или поболтать со старыми, а может быть, и с новыми друзьями. Казалось, что у этой молодежи сегодня праздник, – такое удовлетворение было написано на всех лицах.

Сейчас на лице Цзюе-миня лежала спокойная (нет, иногда и возбужденная), радостная улыбка. Сердцем он мысленно заглядывал в такие же молодые сердца своих товарищей, и этот духовный контакт доставлял ему радость. Редко ему приходилось испытывать такую спокойную радость. Но временами его брала досада, которая росла по мере того, как увеличивалась радость. Стоило ему вспомнить о своей радости и об обстановке, которой она была вызвана, как мысль обращалась к той, которая осталась дома. Ему было досадно, что он не может поделиться с ней этой радостью; он сетовал на болезнь, из-за которой Цинь столько потеряла; если бы она была здесь, ему было бы вдвойне радостно. Но он умел владеть собой, а молодое сердце всегда легко увлечь настоящим весельем. Поэтому на лице его не было и тени сожаления, и никто не догадывался о его настроении.

Прошло уже немало времени, но радостная молодежь не замечала, как оно движется. Но перехитрить время нельзя – оно само напоминает о себе каждому. Пришла пора расходиться. Расставались они с сожалением. Но это был не конец, вечером им предстояло встретиться во «Французском коллеже», где они должны были ставить пьесу «Полночь еще не наступила», и некоторым членам редколлегии предстояло отправиться туда, чтобы подготовить все необходимое.

Первыми начали расходиться гости, еще раз благодаря перед уходом всех хозяев. Затем ушел кое-кто из редакции, остались только те, кто пришел еще утром. Они быстро навели чистоту и порядок в комнате, затем подняли жалюзи на окнах и, закрыв дверь, только-только собирались запереть ее, как вдруг к Чжан Хуань-жу подошел запыхавшийся молодой человек, похожий на приказчика:

– Я пришел купить газету. Еще не поздно?

– Нет, нет, пожалуйста, – поспешил вежливо ответить Чжан Хуань-жу и распахнул дверь, пропуская его внутрь. Тот с уважением посмотрел на беседующих молодых людей, которые стояли у перил лестницы, и вслед за Чжан Хуань-жу вошел в комнату.

Чжан Хуань-жу вынес ему из маленькой комнатки юбилейный номер. Молодой человек взял газету и, покраснев, полез за деньгами.

– Я раньше приходил, только увидел, что у вас собрание, не решился мешать вам и ушел, – робко, словно извиняясь, приговаривал он. Но от волнения ему все не удавалось вытащить деньги, и он покраснел еще больше.

– Не нужно денег. Можете считать, что этот номер мы вам дарим, – остановил его Чжан Хуань-жу. – Сегодня наш юбилей. Оставьте газету на память.

– Премного благодарен! Душевные вы люди! – рассыпался в благодарностях молодой человек, на его раскрасневшемся лице появилась искренняя (хотя и немножко забавная) улыбка.

Чжан Хуань-жу что-то еще говорил ему, но он только вежливо кивал головой и, забрав газеты, в сопровождении Чжан Хуань-жу направился к выходу. У дверей он еще дважды произнес «премного благодарен», восхищенно оглядел беседующих друзей, низко склонил перед ними голову и поспешно пошел по галерее.

– Наверно, ученик из какой-нибудь лавки, – негромко сказал Чжан Хуань-жу, глядя ему вслед.

– Он считает нас необыкновенными людьми. А ведь мы этого совсем не заслуживаем! – растроганно подхватил Чжан Хой-жу.

Остальные промолчали. Чжан Хуань-жу закрыл дверь, и все с шутками и смехом направились к выходу.

Цзюе-минь до самого выхода из здания шел рядом с Фан Цзи-шунем, о чем-то оживленно беседуя с ним. Но у дверей он вдруг заметил Цзюе-синя. Он попытался избежать встречи, но Цзюе-синь уже заметил его; пришлось поздороваться. Цзюе-минь увидел, что на лице брата появилось удивление, но, не говоря ни слова, он спокойно вышел вслед за своими товарищами.

33

Пьеса «Накануне», поставленная в этот вечер во «Французском коллеже», имела огромный успех у зрителей; она взволновала даже директора коллежа (того самого французского пастора с пышными усами). После спектакля Цзюе-минь возвращался домой один. Когда, пройдя пустынными улицами, он подошел к воротам своего дома, они уже были закрыты, и ему пришлось распахнуть их, чтобы попасть в дом.

В кресле, опустив голову на грудь, дремал привратник Сюй-бин. При виде Цзюе-миня он поднялся, приветствуя барина.

– Поздновато сегодня, барин, – улыбнулся он.

Небрежно кивнув, Цзюе-минь поспешил в свой флигель. Когда он проходил главную гостиную, издалека донеслись удары колокола – был час ночи. Пройдя через боковую дверь, Цзюе-минь уже приближался к своей комнате, как вдруг на дорожке появилась чья-то тень. С одного взгляда Цзюе-минь угадал в ней брата. Он хотел пройти, не окликнув его, и уже заносил ногу на ступеньки, ведущие к комнате брата, но Цзюе-синь вдруг сам окликнул его и направился к нему. Цзюе-миню пришлось остановиться на полпути и подождать Цзюе-синя.

Звуки колоколов – всегда одни и те же, всегда одинаково неприятно действовавшие на слух любого человека, – раздавались теперь ближе. Цзюе-синь поднялся по ступенькам и, взглянув на брата, беспокойно спросил:

– Ты только что пришел?

Цзюе-минь кивнул, бросив на брата удивленный взгляд.

Братья зашли в комнату. Цзюе-синь, лицо которого выражало заботу и беспокойство, тут же сел на один из стульев у стола, а Цзюе-минь возбужденно шагал по комнате, все еще переживая перипетии борьбы между чувством и разумом в пьесе «Накануне», которую ставили в коллеже.

– У вас сегодня было собрание? – чуть слышно спросил Цзюе-синь.

Цзюе-минь изумленно взглянул на брата и только теперь вспомнил, что вечером встретился с Цзюе-синем у входа в магазин.

– Было юбилейное заседание по поводу двухлетия еженедельника, – откровенно признался он.

Цзюе-синь уставился на брата; равнодушный вид последнего еще более увеличил его беспокойство. Он. так внимательно смотрел на Цзюе-миня, словно хотел заглянуть ему в душу, узнать, что там скрыто. Но это было бесполезно: душа Цзюе-миня была загадкой, которую не каждому дано было разгадать. Это был удар для Цзюе-синя. Он боролся с мыслью, которая ему самому казалась страшной; хотел что-то сказать, но не находил подходящих слов.-

Цзюе-минь видел, что брат с состраданием смотрит на него, но не знал, что творится у того на душе. Неожиданно он что-то вспомнил:

– Похоронили сегодня Хой? Го-гуан больше не отказывался?

– Похоронили, – кивнул головой Цзюе-синь; глаза его внезапно заблестели. Но тут же лицо его снова потемнело. – Ты не должен так поступать, Цзюе-минь! – через силу произнес он.

– Не должен? Чего не должен? – изумленно взглянул Цзюе-минь на брата, стоявшего рядом с ним: он сомневался – не ослышался ли он?

– Вы занимаетесь опасными делами, – собрался, наконец, с духом Цзюе-синь. Сердце его отчаянно билось; оно металось от надежды к отчаянию. Цзюе-синь ждал, что скажет брат.

– Опасными? Я об этом никогда не думал, – чистосердечно признался Цзюе-минь; он говорил правду, и поэтому ответ получился сам собой. Слово «опасность» было совершенно чуждо ему.

Спокойствие Цзюе-миня еще более увеличивало подавленность и огорчение Цзюе-синя. – Ты не должен так рисковать собой, – произнес он, все более волнуясь. – Ты должен помнить о тех, кто ушел от нас – о дедушке, об отце, о матери. – Он знал, что сам уже не в силах остановить Цзюе-миня, и поэтому он взывал к памяти умерших.

– Брат! – растроганно позвал Цзюе-минь, которого начинала трогать искренняя забота брата, хотя ему и казалось, что его опасения излишни. К тому же они придерживались противоположных взглядов – между ними была глухая стена, – и Цзюе-минь не мог согласиться с образом мыслей брата и его отношением к жизни. Сочувственно глядя на Цзюе-синя, он попытался мягко успокоить его:

– Не стоит беспокоиться за меня – я не сделал ничего, что было бы опасно для меня.

– И ты еще говоришь, что это не опасно? Ты сам не понимаешь этого. Я старше тебя и больше видел в жизни. Пусть даже вы не делаете ничего из ряда вон выходящего, они вам все равно этого не спустят, – еще больше разволновался Цзюе-синь. Немного успокоившись, он вновь умоляюще обратился к брату: – Прошу тебя, Цзюе-минь, не ходи больше в редакцию. Какой прок от ваших действий? Только наживете себе неприятностей. Должен же ты хоть немного разбираться в том, что происходит в городе. Стоит только вызвать недовольство властей, как можно ожидать чего угодно. Недавно в газетах сообщалось о том, что в Ханьжоу хватают рабочих, студентов. Не доставало еще, чтобы и у нас…

– Но мы только и делаем, что выпускаем газету. Ничего опасного в этом нет, – поспешил перебить брата Цзюе-минь, видя, как сильно тот страдает. Но на этот раз это была только наполовину правда – вторую половину он утаил.

– Это вы считаете, что ничего особенного не делаете, а они думают не так. К тому же ваша газета часто прохаживается насчет старых сил и задевает многих людей. Я действительно опасаюсь, что в любой момент может что-нибудь случиться, – волновался Цзюе-синь.

– Но мы очень осторожны, – тут же подхватил Цзюе-минь.

– От вашей осторожности пользы мало, – еще больше разволновался Цзюе-синь, – так как вы за все беретесь очень горячо. А что происходит в стране, в обществе, в сознании людей – до этого вам нет дела.

Он так сдвинул брови, что на лбу появились морщины. Тень печали легла ему на лицо. Он видел решительный взгляд Цзюе-миня и понимал, что слова его пропадают зря. На лицо набежала тень, глаза потухли. Но он попробовал еще раз воззвать к разуму брата:

– Твоих идей, твоих убеждений я не касаюсь. Я прошу тебя только об одном: выслушай меня ради уважения к нашему умершему отцу и матери. Пока тебе еще нужно учиться – прекрати временно свою деятельность, не участвуй ни в каких организациях, не пиши статей в газете. – И тут же быстро прибавил: – Но, если хочешь, можешь сам заниматься исследованием этих вопросов.

Цзюе-минь закусил губу и не ответил. «Я все знаю, – думал он, – и, пожалуй, не меньше, чем ты. Тебя я слушать не буду».

Не дождавшись ответа брата, Цзюе-синь потерял последнюю надежду. Он знал, что решимость Цзюе-миня поколебать нелегко. Но он сделал еще одну попытку:

– У меня только два брата – ты и Цзюе-хой. Он в Шанхае безусловно вступил в какую-нибудь революционную партию. Я постоянно волнуюсь за него. Писать ему бесполезно – он же не послушает меня; придется предоставить все судьбе. Теперь и ты хочешь пойти его дорогой. А что буду делать я, если с вами что-нибудь случится? Отец перед смертью оставил вас на меня. Как я на том свете взгляну ему в лицо, если не сумею уберечь вас? – Глаза его наполнились слезами, он не вытирал их, а все говорил, говорил. Под конец он уже умолял: – Ну, брат, хоть на этот раз послушайся меня, Пойми, что я думаю только о тебе.

Цзюе-минь пытался подавить сострадание, начавшее было овладевать им. Он не хотел показаться хоть немного слабым. Он боролся с собой. Борьба эта требовала усилий, но он все же вышел из нее с победой.

– Я понимаю твои чувства ко мне, Цзюе-синь, – с горечью, но все так же решительно произнес он, – и могу только благодарить тебя за них, но согласиться с тобой я не могу. Я пойду своим путем. Я знаю себя, конечно, лучше, чем ты. Наши воззрения слишком различны, и ты не поймешь меня.

– Не так уж они различны. Я очень хорошо понимаю тебя. Это ты не понимаешь меня! – возразил Цзюе-синь, начиная сердиться. – Я также ненавижу старые силы и люблю новые идеи. Но что вы можете противопоставить сейчас старым силам? Хотите пробить лбом стену? Только зря пожертвуете собой.

– А когда же в таком случае это можно будет сделать? Когда каждый будет стоять в стороне и никто не захочет пожертвовать собой? – спросил Цзюе-минь, еле сдерживаясь.

– Жертвы нужны тогда, когда они оправдываются. А ведь до тебя очередь пока не дошла! – горячо возразил Цзюе-синь. В этот момент на электростанции пронзительно и протяжно завыл гудок.

– Не стоит так переживать, Цзюе-синь. Ведь, по сути дела мы еще ничего не сделали. Что уж тут говорить о жертвах, – мягко успокаивал брата Цзюе-минь, чувствуя, как между ними растет отчужденность. Эта отчужденность выводила его из душевного равновесия, он хотел сказать что-то еще, но появившиеся в это время в комнате Шу-хуа и Цуй-хуань помешали дальнейшей беседе братьев. Поспешное появление девушек и их вид говорили о том, что произошло какое-то несчастье.

– Цзюе-синь, – с тревогой обратилась к брату Шу-хуа, – Цянь-эр плохо!

– Что с ней? – взволнованно поднялся тот.

– Она уже говорить не может, барин. Глаза закатились… задыхается… Помогите ей! – прерывающимся голосом умоляла Цуй-хуань; глаза ее были полны слез. -

– А что говорит тетя Ван? – хмуро спросил Цзюе-синь.

– Она даже не хочет пойти взглянуть на нее. Говорит, много шума из-за пустяков. Считает, что мы, челядь, и болеем-то только для того, чтобы полодырничать дескать, Цянь-эр не помрет! – ответила оскорбленно Цуй-хуань. – Скажите, барин, разве госпожа захочет что-нибудь сделать? – Прямой, умоляющий взгляд ее глаз был устремлен на Цзюе-синя.

– Цзюе-синь, сходи к Цянь-эр, посмотри, чем можно ей помочь, – уговаривала его Шу-хуа. – Неужели мы настолько бессердечны, что так и дадим ей умереть? Я тоже пойду к ней!

– Пойдемте! Я иду вместе с вами, – решился вдруг Цзюе-синь.

– Я сначала пойду вперед, принесу фонарь, – обрадовалась Цуй-хуань. Она улыбнулась, морщинки исчезли с ее лица, и слезы, застилавшие глаза, наконец, нашли выход. Стараясь скрыть их, она отвернулась и быстро пошла к выходу.

– У меня в комнате есть фонарь, – напомнил ей Цзюе-синь.

Цуй-хуань вернулась и пошла в спальню Цзюе-синя.

– Как горячо она помогает людям! – одобрительно сказал Цзюе-минь, стоявший у стола.

– Что? – обернулся Цзюе-синь, взглянул на брата, но ничего не прибавил.

– Мне кажется, что служанки более человечны, чем наши старшие родственники, – гневно вырвалось у Шу-хуа.

– Только ли старшие? – иронически бросил Цзюе-минь, но Шу-хуа уже вышла вслед за Цзюе-синем.

Электричества уже не было, Из комнаты Цзюе-синя вышла с фонарем в руке Цуй-хуань. Следуя за ней, они прошли гуйтан и вышли во двор.

Листья платанов и деревьев грецкого ореха сплетались в плотное, черное покрывало, нависавшее над ними; сквозь бумажное окно правой комнаты проникал мутный свет; у стены и под крыльцом стрекотали цикады.

– Пришли, барин. Здесь, – напряженным шепотом произнесла Цуй-хуань.

Цзюе-синь кивнул и молча вошел вслед за Цуй-хуань в помещение. Тяжелый запах ударил ему в нос. На столе стоял глиняный светильник, обгоревший фитиль которого чадил и почти не давал света. Расплывчатые тени скользили по стенам. В каморке никого не было.

Из соседней двери вразвалку вышла Тан-сао, – высокая, крупная женщина. При виде Цзюе-синя на лице ее появились испуг и вместе с тем радость. – Как хорошо, что вы пришли, барин! – воскликнула она. – Посмотрите, пожалуйста, выживет ли Цянь-эр. На нее глядеть страшно.

Цзюе-синь поспешно прошел в соседнюю комнату. Шу-хуа последовала за ним. В комнате все осталось без изменений с того дня, как Шу-хуа была здесь: та же чашка для лекарства на скамеечке у кровати, то же худое, темное лицо на подушке – слабое пламя светильника не давало возможности разглядеть его выражение.

Приблизившись к кровати, Цзюе-синь увидел, что рот Цянь-эр чуть-чуть приоткрыт и она задыхается. Боясь, что Цзюе-синю плохо видно, Цуй-хуань, стоявшая рядом, подошла поближе к топчану и подняла фонарь, осветив лицо Цянь-эр.

Черные зрачки широко раскрытых глаз больной закатились, запавшие щеки напоминали черные провалы, сквозь мелко дрожавшие губы прорывалось учащенное дыхание.

– Цянь-эр! – мягко позвала Цуй-хуань. Больная, казалось, не слышала. Цуй-хуань позвала громче; в голосе ее слышалось страдание. На этот раз зрачки больной дрогнули; она чуть-чуть повела глазами, затем шевельнула головой; губы ее дернулись, и из горла вырвался хрипящий звук. По-видимому, она пыталась что-то сказать, но была не в силах произнести ни слова. – Цянь-эр, молодой барин пришел навестить тебя. – Хочешь сказать ему что-нибудь? – громко произнесла Цуй-хуань, наклоняясь к ней.

Цянь-эр повела глазами, словно пытаясь отыскать Цзюе-синя или кого-либо другого; кожа на лице больной судорожно натянулась. Она перевела взгляд на фонарь, который держала Цуй-хуань, из глаз ее медленно выкатились две слезы и остались у переносицы. Как, по-вашему, барин, можно еще сделать что-нибудь? Спасите ее! – жалобно умоляла Цуй-хуань, не выдержав и поворачиваясь к Цзюе-синю.

– Это серьезно, барин? – спросила перепуганная Тан-сао.

– Неужели она умрет, Цзюе-синь? – проговорила Шу-хуа. В голосе ее звучало страдание.

Цзюе-синь шагнул к топчану, положил руку на лоб больной и постоял некоторое время.

– Нужно немедленно пригласить хорошего врача, – взволнованно произнес он. Затем отошел от постели и после секундного колебания решительно добавил: – Пойду посоветуюсь с тетей Ван. Остается только это – может быть, ее еще можно спасти.

– С тетей Ван? – Шу-хуа была ошеломлена: она вспомнила, что произошло несколько дней назад в саду и в комнате госпожи Чжоу.

– Разумеется, прежде всего нужно переговорить с тетей, – не задумываясь, ответил Цзюе-синь и обратился к Цуй-хуань: – Неси фонарь. Пойдешь со мной к тете.

Когда Цзюе-синь, Шу-хуа и Цуй-хуань пришли в гуйтан, дверь в комнату госпожи Ван была уже закрыта, но внутри виднелся свет. Пройдя под окном теткиной спальни, они вошли в ее столовую. Шу-хуа осталась, а Цзюе-синь и Цуй-хуань направились в комнату госпожи Ван.

В просторной комнате, освещенной тусклым светом ночника, была только Ли-сао, которая, стоя у кровати, готовила постель. Обернувшись к вошедшим, она бросила:

– Госпожа в той комнате.

Из задней комнаты донесся веселый смех. Цзюе-синь решительно направился туда.

Госпожа Ван с трубкой кальяна сидела на краю кровати. Напротив, на модном стуле, закинув ногу на ногу, с сигаретой в руке восседал Кэ-дин. Неожиданное появление Цзюе-синя прервало смех хозяев; глаза их повернулись к вошедшему – в них не было ничего, кроме досады.

Пересилив себя, Цзюе-синь вежливо приветствовал их.

– Садись, Цзюе-синь. Зачем пожаловал? – спросила госпожа Ван, не изъявляя особой радости при виде племянника.

– Тетя, Цянь-эр очень плохо, – с трудом подбирая слова, сказал Цзюе-синь. – Я пришел посоветоваться с вами. Если сейчас пригласить к ней врача получше, то ее еще можно будет спасти.

– Уже звать врача? – холодно усмехнулась госпожа Ван. – У нее простое недомогание, и не стоило из-за этого прибегать среди ночи и тревожить меня. Что же, я – сама не знаю? – Кэ-дин сидел все так же, закинув ногу на ногу, и, наслаждаясь сигаретой, медленно пускал дым.

– Какое же это недомогание, тетя? Ведь человек умирает! Неужели вы не можете придумать что-нибудь? – волнуясь, убеждал Цзюе-синь.

– Ну, так что? Пусть подыхает! Я ее за свои деньги купила. Чего ты-то беспокоишься? – оборвала его тетка.

Цуй-хуань, робко прижавшаяся к дверям, шепнула:

– Уйдемте, барин!

Цзюе-синю было не по себе, но он не забыл о Цянь-эр и хотел уже возразить тетке, однако, услышав шепот Цуй-хуань, поостыл. Он чувствовал, что гнев понемногу утихает в нем – ведь слова были здесь бесполезны. Словами он не добьется здесь ничего, кроме огорчений и лишних хлопот для самого себя. Приходилось терпеть: подавленный, он опустил голову, собираясь уйти.

Вошел улыбающийся Кэ-ань с каким-то листом бумаги и удивился, найдя здесь Цзюе-синя:

– А, Цзюе-синь! И ты здесь? Ты с чем? – И весело добавил: – Посмотри-ка, я написал новые стихи. Для Фан-вэня. Семистопные, два куплета. Вот послушай, почитаю. – Подойдя к столу, он пристроился у огня и, покачивая в такт головой, скрипучим голосом прочитал свои гнусные стихи. Закончив, самодовольно посмотрел на присутствующих: – Ну, каково?

– Чудесно! Прекрасно! Мне стыдно, что я так не умею, – улыбаясь, расхваливал Кэ-дин.

– Ну, а ты, Цзюе-синь, что скажешь? – повернулся Кэ-ань к племяннику с таким видом, словно не собирался отпускать его, пока не услышит удовлетворительного ответа.