Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Индийцы, сидевшие вокруг огня, очевидно почувствовали, что я иду в их сторону, и начали подниматься, желая приветствовать меня, равно как и вежливо воспрепятствовать моему слишком близкому приближению к ритуальному огню, приближению, способному осквернить святость ритуала посторонним присутствием. Судя по их одеждам, это были горожане достаточно зажиточного уровня, и они вели себя с должной твердостью и тактом. Они окружили меня, сложив на груди ладони в традиционном приветствии, намереваясь, по-видимому, преградить мне путь. Я также соединил вместе мои ладони, имитируя их жест, долженствовавший передать им ту симпатию, которую я и в самом деле испытывал к этим людям – симпатию вместе с доброй волей; здесь я почувствовал, как кто-то легонько трогает меня. Это был мой рикша, который, как оказалось, незаметно следовал за мной на случай, если я попаду в беду. Он доброжелательно отозвался обо мне, обращаясь к этим людям, но вместе с тем изо всех сил старался не допустить моего дальнейшего приближения к ритуальному костру, горевшему ослепительно ярко; этим пламенем впору было бы залюбоваться, если бы на вершине этого огненного ложа ничего не лежало.

Я сбросил со спины свой рюкзак и уселся на большой грязный валун. То, что осталось от реки, булькало поблизости, ночной воздух был пропитан холодом и туманом. Сейчас, когда индийцы увидели, что я не намерен хоть как-то осквернить их ритуал, а просто сижу напротив них, они успокоились настолько, что один из них протянул мне чашку горячего чая, что выглядело наградой за мое поведение. Я с благодарностью взял чашку, но, прежде чем я успел прикоснуться к ней губами, я с изумлением увидел, что тело, лежавшее почти вплотную к костру, в ожидании следующей кремации принадлежало не застывшему трупу, но живому, хотя, по-видимому, смертельно больному человеку, которого притащили сюда, чтобы именно здесь он испустил свой последний вздох и расстался с жизнью там, где полагается. То и дело кто-нибудь склонялся над ним, проверяя его состояние, поглаживая его или шепча что-то, призванное поддержать в нем мужество в ожидании очистительного пламени. Теперь я понял, почему они с такой настойчивостью пытались преградить мне дорогу.

Чай остывал у меня в руках; я не мог сделать ни глотка. Улучив момент, когда звук пролетающего самолета поднял все головы вверх, я быстро вылил темно-желтую жидкость на землю. В густом тумане у нас над головой я различил яркие красные огни улетавшего вдаль большого старого аэроплана, пропеллеры которого издавали приятный рокочущий звук. Развернувшись, самолет заложил петлю прямо над нашими головами и продолжил свой полет вдоль берега, снижаясь на посадку. Индийцы заговорили между собой об этом ночном рейсе, который, начавшись в Нью-Дели делал затем остановку в Гае, летел далее до Патны и заканчивался в Калькутте. «Калькутта?!» Возбуждение вспыхнуло во мне. Всем им был известен этот старый аэроплан, и они уверенно говорили о ночном рейсе, который длился не более двух часов для пассажира, который хотел добраться из Патны в Калькутту. Не колеблясь ни минуты, я встал, вернул пустую чашку и сказал моему водителю, который важно сидел в своем белом тюрбане и казался довольным всем на свете, приканчивая вторую чашку чая.

– Как можно скорее доставь меня в аэропорт. Я хочу добраться до Калькутты.

– Бесполезно, – сказал он, не сделав даже попытки сдвинуться с места. – Все места всегда заняты.

Но я продолжал настаивать. Возможность исследовать не только уровень билирубина, но определить состояние печени, в особенности, принимая во внимание уровень сахара и свертываемость крови (что могло указывать на наличие внутреннего кровотечения), была столь соблазнительна, что оправдывала любую попытку добраться до Калькутты, даже если Лазар, который никогда в жизни не был там, называл Калькутту «адом на земле». Я поздравил сам себя за то, что предусмотрительно запасся двойными образцами всех проб, взятых у Эйнат, что избавляло меня от необходимости дополнительной встречи с высокой индианкой из лаборатории.

Как и предупреждал меня мой водитель-моторикша, самолет был переполнен, но после того, как я настойчиво (может быть, даже назойливо) начал втолковывать кассирам, что я, британский доктор, просто обязан провести тестирование смертельно больного человека (здесь в качестве доказательств мне пришлось даже достать из контейнера пробирки с кровью и мочой), они согласились предоставить мне маленькое откидное сиденье в хвостовой части самолета, предназначавшееся для обслуживающего персонала, которому я и заплатил за билет цену, показавшуюся мне смехотворной. Рикше, доставившему меня в аэропорт, я дал немного рупий и поручил разыскать Лазаров в Бодхгае и передать им мою записку, в которой я извещал их о моем решении отвезти на исследование все образцы в Калькутту и вернуться на следующий день либо поездом, либо самолетом, привезя с собою надежные данные. «Обо мне не беспокойтесь, – так я закончил свое послание, – я вернусь невредимым; никакой „ад“ меня не остановит и ничего со мной не сделает». Слово «ад» я заключил в кавычки, но относились они скорее к Лазару, который должен был понять, черт бы его побрал, что мне не до шуток. После чего я подписался: «Ваш Биньямин».

Была уже полночь.

Я достал один из трех громадных бутербродов, которые жена Лазара дала мне с собой, и с удовольствием принялся за него, размышляя об этой паре и сравнивая их. Даже их отношение к дочери было совсем одинаковым – странным, вызывающим какое-то сочувствие. И даже какое-то подобие страха за нее. Считала ли жена Лазара, подобно своему мужу, Калькутту адом? И что сам Лазар мог знать о том, что является адом, а что нет? Ему были знакомы по его больнице такие малоприятные места, как морг. Но сказать, что Калькутта – это ад?.. Врач и его брат, которых мы встретили в поезде, выглядели отлично, а ведь они жили именно там. А если нищета и страдания в тех местах еще хуже, чем где-либо еще, – что ж, тем лучше. Когда я вернусь в Бодхгаю, у меня будет явное преимущество перед Лазарами, которое подтвердит мой авторитет как врача, способного предвидеть неблагоприятные обстоятельства. Сами они были слишком уверены в себе; крепкие узы, связывающие их, делали их чопорными. И когда в полуночной тишине пропеллеры вдруг завертелись и самолет с легкостью (если учесть его возраст, удивительной) оторвался от земли, я ощутил уверенность, что поступил единственно правильным образом.

И провалился в сон.

Снилось мне, что я вернулся в бунгало, которое на этот раз находилось не в Бодхгае, а в каком-то другом городе, так же на востоке, но не в Индии. Кухня на этот раз была намного просторнее, чем на самом деле, а вместо деревянного стола был стеклянный, тот, что стоял в гостиной Лазаров в Тель-Авиве, а также другая мебель из их квартиры, так же как и из квартиры моих родителей, живших в Иерусалиме. Мой мотоцикл, который я, уезжая, оставил у родителей во дворе, теперь стоял, прислоненный к мойке. Отсутствовала только моя больная. Оба Лазара грустно сидели за обеденным столом, ожидая моего возвращения из Калькутты с результатами тестов, и я внезапно понял, что я опоздал, и что вместо того, чтобы вернуться на следующий день, как я обещал в моей записке, я вернулся спустя несколько недель, а не исключено, и месяцев, но они все равно дожидались меня, верные обещанию, которое дали моим родителям – обещанию заботиться обо мне. Но где мой пациент? Вопрос прозвучал бессвязно. Лазары остались сидеть, глядя друг на друга в безмолвии. Затем жена Лазара поднялась и повела меня в угол, где лежала маленькая девочка, накрытая серой простыней. «Он прибыл, – прошептала ее мать. – Он прибыл».

С первыми проблесками света самолет начал спускаться, пробиваясь сквозь туманную пелену, накрывшую Калькутту, в редких проблесках солнечных лучей. Сверху город был похож на старинную фабрику, где никто уже не работал, но густое облако смога все еще плавало сверху. Хотя утро едва наступило, бесчисленные толпы народа упрямо толклись, – выглядело это так, словно людские потоки обрели текучесть, как если бы закон всемирного тяготения вдруг разом утратил силу. В голове у меня пронеслась мысль, что если я на самом деле хотел достичь предела человеческого страдания, то я попал именно в такое место: оно находилось здесь. В Нью-Дели и Варанаси даже нищие и калеки выглядели как-то естественно, здесь же, похоже, всякий смысл существования людей был утерян, и люди двигались вместе в водовороте, в воронку которого я был немедленно втянут, не в состоянии выбраться наружу. Нищие в лохмотьях, сквозь которые просвечивало тело, взывали ко мне, протягивая объеденные проказой обрубки, и не было никакой возможности избавиться от них. Меня мучила жажда, я чертовски устал от полета, но я колебался между желанием напиться немедленно, здесь, в самом центре этой немыслимой суматохи, возле искалеченных и умирающих людей, лежащих у стен, и возможностью сделать это, добравшись до города. В конце концов жажда победила, и я бросился к одной из уличных лавчонок и попросил чаю с молоком – такого, как я привык в родительском доме, доме моей матери-англичанки. Кроме того я выбрал две почтовых открытки с уже наклеенными марками, достал второй из сэндвичей, предусмотрительно приготовленный женой Лазара, и жевал его в то же время, как моя рука выводила несколько корявых фраз, адресованных родителям, кое-как передававших мои первые впечатления от пребывания в Индии вообще и Калькутте в частности. Лавочник показал мне, где находился почтовый ящик, оказавшийся точным подобием своего британского собрата, т. е. большим и ярко-красным; это наполнило меня уверенностью, что открытка, которую я бросил внутрь, достигнет места своего назначения. Вторую открытку я положил себе в карман. Преисполненный чувства выполненного долга, я покинул этот человеческий муравейник без всякого колебания. На этот раз я остановил не рикшу, а обыкновенное такси, которое и доставило меня прямо к лаборатории, адрес которой был отпечатан на визитной карточке.

Сон, который привиделся мне в самолете, не только встревожил меня, но и послужил предупреждением – я не должен здесь потеряться. Мне требовались данные по состоянию функций печени, свертываемости крови, уровня сахара и трансаминаз. Я был совершенно уверен в индийском докторе и его брате – они были связаны с Калькуттским университетом. Но когда шофер такси остановил машину возле аллеи, которая вела к самому заурядному жилому дому без каких-либо признаков медицинской лаборатории, я пал духом, и я не отпускал такси до тех самых пор, пока шофер не подвел меня к самой двери. К моему удивлению, это жалкое жилое строение высотой в несколько этажей было оборудовано маленьким эскалатором, о котором, к сожалению, нельзя было сказать, работает он или нет, поскольку все его ступени были заняты спящими людьми; свернувшись самым прихотливым образом, они напоминали черных змей. Лестничные площадки в этот ранний час были также забиты спящими людьми. Водитель такси немедленно снял свои сандалии и стал босыми ногами осторожно переступать через спящих. Я последовал его примеру, но остался в носках. Таким образом мы добрались до квартиры доктора, где обнаружили визитную карточку, подобную той, что лежала у меня в кармане, и которая была прикноплена к двери. Без лишних церемоний таксист вошел внутрь и поднял доктора с постели. Доктор, на гладком, тонком, почти мальчишеском теле которого были только узкие плавки, вовсе не выразил удивления, увидев меня на пороге. Наоборот. Радостным голосом он закричал:

– Ну, вот! С самого начала я говорил своему брату: «В конце концов доктор Биньямин вынужден будет разыскать нас, если он хочет узнать, как на самом деле обстоят дела». Но кто мог бы поверить, что это произойдет так скоро?

Он рассмеялся, а затем провел меня в большую запыленную комнату, украшенную множеством ковров и орнаментов, в которой две маленькие девочки спали, лежа на тахте. Он быстро перенес их в другую комнату, а затем исчез, появившись через несколько минут одетым в серый костюм европейского покроя. Немедленно он взял у меня пробирки, внимательно слушая то, что я рассказал ему о состоянии моей пациентки и о моих по этому поводу подозрениях, и чистой, тонкой рукой написал сопроводительный лист с объяснением тех проверок, которым я хотел подвергнуть образцы; проделано все это было профессионально и уверенно. Ничто не казалось ему невозможным и незначительным. Затем он поднялся и сказал:

– Дайте мне полдня, и мы с братом принесем вам все требуемые результаты. Если вы опоздаете на полуденный рейс, вы всегда достанете билет на пятичасовой поезд, который прибудет в Гаю на рассвете.

Затем он бросил тонкий плед на тахту, на которой перед тем спали девочки, чуть-чуть взбил подушки и сдвинул их. Взяв несколько ароматических палочек, он поместил их в глубокий стакан и поджег, чтобы освежить воздух, сказав:

– Можете здесь отдохнуть немного, а еще лучше – поспать. Это вас освежит… что совсем не будет лишним, когда вы вернетесь к своей больной, ради которой вы проделали весь этот путь до Калькутты…

* * *

В этой гостеприимной комнате, украшенной гирляндами цветов и маленькими статуэтками богов с обезьяньими и слоновьими головами (потом я узнал, что первого звали Хануман, а второго Ганеша), я и пришел в себя какое-то время спустя. Запах ароматических палочек наполнял комнату. Все это абсолютно не походило на преисподнюю. Я быстро сел на тахту, разглядывая свои ноги в носках и размышляя о том, как странно протекает мое путешествие в эти места, и удивился, не в силах понять, связано все это исключительно с состоянием моей больной, или я просто хотел доказать профессору Хишину, какой я преданный своему делу и решительный врач, абсолютно подготовленный профессионально, чтобы должным образом и в самые кратчайшие сроки решать все проблемы, связанные со здоровьем пациента. И тут я достал из кармана вторую почтовую открытку и написал, не задумываясь:

«Дорогой профессор Хишин! Привет из Калькутты, где находится самый последний из кругов людской нищеты и страдания. Я забрался сюда, чтобы добиться надежного и подробного диагноза для нашей пациентки, чье состояние гораздо более угрожающе, чем вы можете себе представить. Лазары очень милы, а Индия исключительно интересна. Ваш „идеальный“ протеже». Мне хотелось добавить «которого вы совратили», но удержался. Как он все это воспримет? Даже слово «идеальный», которое я заключил в кавычки, выглядело легкомысленно. Что, если он все уже позабыл?

Я отправил открытку обратно в карман. Она попала бы к адресату после моего возвращения домой; какой же смысл был посылать ее? Я снял свитер и прислушался к легким шагам за дверью. Что знала обо мне жена доктора? Но ложе было таким мягким… я вытянулся на тахте, ощущая смертельную усталость, и предался собственным мыслям. Это место представлялось мне крошечным уголком рая в центре ада, которого я по-настоящему еще не ощущал; а раз так, то и не испытывал никакого желания гордиться своим пребыванием в нем.

Но, несмотря на всю свою усталость, мне не удалось по-настоящему уснуть. Я смог только задремать, потому что люди, спавшие на ступенях, пробуждаясь, все время шумели, в то время как жильцы дома гнали их прочь, а эскалатор, освобождаясь от непредвиденной ночной ноши, начал ерзать туда и сюда. Две маленькие девочки доктора добавляли шума, попеременно открывая и закрывая дверь – и делали это до тех пор, пока я не пригласил их войти в комнату. Какое-то время они колебались, но в конце концов застенчиво зашли, одетые в школьную униформу, состоявшую из тонкого розового сари, с голубыми бантами в волосах и ранцами за плечами. Я попытался разговорить их, а когда это не удалось, попробовал рассмешить, делая потешные рожки, но они даже не улыбнулись; похоже, они решили, что подобные гримасы естественны для европейца. В конце концов явилась их мать и отправила девочек в школу. Но она явно не могла решить, можно ли оставить меня в квартире, и я спросил:

– Как вы полагаете, может, есть смысл мне выбраться на воздух и немного пройтись по городу? Есть ли здесь какая-нибудь река?

И, конечно, здесь была река, называвшаяся Хугли-ривер с многочисленными причалами, а кроме того имелся собственный форт, носивший гордое имя Форт-Вильям. «Было бы крайне жаль не увидеть все эти красоты», – подумал я, и распрощался с гостеприимными хозяевами. Спускаясь, я сосчитал количество ступеней, с тем чтобы на обратном пути легче было найти нужный дом.

Оказавшись снаружи, я наметил ориентиры, которые помогут мне найти нужный подъезд, для чего несколько раз сходил туда-сюда для начальной практики. Но когда, обретя некоторую уверенность, я добрался до главной улицы, то в ту же секунду был окружен несущейся куда-то толпой и понял, что являюсь среди них единственным иностранцем. Внезапно я почувствовал слабость и вспомнил свой сон. Мне следовало быть настороже, не забираясь чересчур далеко, поскольку мне предстояло еще вернуться; жена Лазара, кажется, уверовала в меня, ведь я не был туристом, оставаясь все это время лечащим врачом, а потому обязан был вернуться к моему пациенту, чье нежное, желтоватое от болезни лицо время от времени всплывало в моем сознании, сопровождаемое бессмысленной улыбкой, отражавшейся отблеском в глазах ее матери. Я решил отказаться от прогулки к реке и причалу, равно как и от посещения красивейшей площади Калькутты, и ограничиться безопасным променадом по узкому кругу, не выходя на улицы за его пределы. Приблизительно каждые полчаса я возвращался и стоял перед фасадом «моего» дома, время от времени поднимаясь по лестнице к двери докторской квартиры и, постучав, тревожно ожидал результата лабораторных исследований.

На одной из прилетающих улиц мое внимание привлекла огромная толпа, теснившаяся возле какого-то здания. Сначала я подумал, что это остатки какой-то крепости, но подойдя поближе, понял, что это большой и древний кинотеатр, обклеенный красочными афишами. На тротуаре лежала старая женщина, мне показалось, что она была мертва. Несколько прокаженных сидели рядом, горящими глазами глядя на проходящих внутрь кинозала. «Может быть, я лучше узнаю Индию, познакомившись с ее кино», – подумал я и, купив билет, оказался в необъятном темном помещении, все в деревянных колоннах, с которых осыпалась резьба. Я увидел бесчисленные ряды голов, на некоторых были тюрбаны, но большинство составляли кудрявые, стриженные и бритые.

С того момента как я вошел, все взоры были обращены на меня, как если бы люди, заполнившие кинотеатр, узрели вдруг нечто никогда не виданное, ни на что не похожее, пахнущее странно и передвигающееся неведомым образом. Я выбрал кресло в одном из средних рядов, и зрители с готовностью поднялись, чтобы дать мне пройти; улыбались они при этом вполне дружелюбно и ободряюще. Но не успел я усесться, как явился контролер со значком, прикрепленным к груди большой булавкой, и настойчиво начал уговаривать меня пересесть на другое место, более, как я подозреваю, в его представлении почетное. Поначалу я пробовал отказываться, и тогда, обращаясь к десяткам лиц, вовлеченных в эту пантомиму, он ткнул пальцем в их сторону и громко заявил: «Это плохие парни. Очень плохие», – после чего плохие парни дружно закивали и залились смехом. Уже из последних сил я попробовал еще раз отказаться, но он был настойчив; пройдя через весь ряд, он с силой схватил меня за руку и вновь воззвал к зрителям, не перестававшим расплываться в улыбке. Кончилось тем, что он подвел меня к креслу, обтянутому красным бархатом, которое с годами стало потерто-розовым, подобно шкуре запаршивевшего старого животного. И на месте, знавшем гостей, несомненно, более благородных, чем я, я сидел в ожидании киноленты, лишенной субтитров, в котором тоненькая и юная индийская кинозвезда страдала не от угрызений совести, а от неразделенной любви.

* * *

Когда к полудню я вернулся в уже знакомый дом, то нашел не только двух маленьких девочек и их мать, но также самого доктора и его брата с результатами лабораторных тестов в руках. В своих подозрениях я оказался прав – печень больной девушки была серьезно повреждена, пострадала система коагуляции, билирубин был очень высок – около тридцати. АЛТ выросла в четыре раза, а АСТ была также выше нормы.

Гипогликемия угрожала жизни. Больная нуждалась в немедленной инъекции глюкозы, способной восстановить утраченную свертываемость крови, чего можно было добиться ее переливанием. Они также познакомили меня с результатами проведенных тестов, о которых я их даже не просил. Никакого сомнения не было – они все это время трудились в поте лица, переходя из одной лаборатории в другую и собирая из образцов максимум возможной информации. Теперь мне необходимо было с максимальной быстротой вернуться к моей пациентке – я не мог себе позволить потерять ни минуты. Я достал свой бумажник и вручил им сто долларов – сумму весьма значительную не только для них, но и для меня. Однако я оговорил одно условие: они не бросят меня одного, пока не посадят на поезд, идущий до Гаи, если случится так, что билетов на самолет не будет. Они были удивлены (и восхищены) подобной оценкой их услуг и обещали часть этих денег пожертвовать на благотворительные цели, заверив, что посадят меня на самые лучшие места в поезде, идущем в Гаю, но прежде всего они хотели бы знать, успел ли я увидеть хоть что-нибудь в Калькутте. «Совсем чуть-чуть, – ответил я, – здесь, похоже, все не просто. Но, конечно, это не ад». Они расхохотались от души, но тем не менее заметили, что некоторые городские районы вполне могли бы сойти за преисподнюю, если принять во внимание, что именно сходство с адом более всего привлекает внимание туристов.

По дороге на станцию они показали мне места, которые попросту привели меня в ужас, и тем не менее я вынужден был именно там принять приглашение братьев на прощальный ужин. Я не был голоден, к тому же внутри меня продолжала нарастать тревога за мою пациентку, но я не нашел в себе сил противостоять льстивым уговорам моих обаятельнейших хозяев, и мгновение спустя появилось немыслимое количество всевозможной еды в неповторимом сочетании форм, запаха и цвета. Доктор и его брат сели рядом со мной, держа на коленях обеих девчушек, и все принялись за еду, уделяя основное внимание тому, не попробовал ли я уклониться от дегустации хотя бы одного из предложенных блюд. Спустя короткое время я уже наелся до отказа; чуть позже я оказался на грани, за которой меня бы просто вырвало. Поднявшись, я сказал, что результаты тестирования не выходят у меня из головы.

– А потому, дорогие друзья, я умоляю вас тронуться в путь; если же вы хотите мне что-нибудь показать, то покажите мне, как пройти к реке.

Не знаю, как это объяснить вам, но с той минуты, как я очутился в Индии, меня безудержно тянет к рекам; мне кажется, что я просто влюбился в них. И хотя именно на меня падала вся вина за прерванное таким образом застолье, они мгновенно отозвались на мою просьбу, сделав то, о чем я их просил, а именно – отвели меня на длинный зеленый выступ, с которого открывался превосходный вид на реку; на краю выступа высилась колонна, на фоне которой моей же камерой они сделали несколько снимков, после чего я сфотографировал их. Но мне явно мало было одного обзора водной глади, я хотел спуститься к самому урезу. Они довели меня до воды, и когда увидели, что, наклонившись, я неожиданно опустил пальцы в холодную воду, они склонили головы, выражая полное удовлетворение. Это ничем не вызванное движение души укрепило их во мнении, что я и на самом деле готов взглянуть на человеческий ад изнутри него самого, а не только через стекло движущегося автомобиля; более того, им стало ясно, что медленное движение человека-рикши устраивает меня более всего, движение через ужасающие переулки, полные монбланов гниющего мусора, отбросов смердящей человеческой плоти, начинающей свой путь к смерти с момента рождения, парий человеческого общества, напоминающих тщетным своим трепетанием подергивание раздавленного насекомого, попавшего под огромный башмак. В течение целого часа они вели меня улицами, некогда имевшими приятный, цивилизованный вид, которые теперь выглядели словно пораженные проказой, и боль от подобного зрелища оказалась тем сильнее, чем очевиднее проглядывались следы сохранившейся былой красоты. И так мы продвигались: я – со скоростью, с которой трусил босоногий рикша, а два моих чернобородых спутника – нечто вроде эскорта по обе стороны от меня. Из карманов они время от времени вытаскивали мелочь, чтобы опустить в протянутую ладонь умирающего бедняка или ребенка, бесспорно подстегиваемые моим взглядом. «Возможен ли еще худший ад?» – спрашивали они, время от времени поворачиваясь ко мне с каким-то торжествующим выражением, которое не сходило у них с лица до самой станции.

Хотя путешествие на поезде длилось девять часов, я не смог сомкнуть глаз. Воспоминания о Калькутте перемежались с непрерывной тревогой об Эйнат, тяжелым грузом ложась на сердце. В конце концов я поднялся и вышел в коридор, где и остался стоять, чтобы не пропустить, когда поезд остановится в Гае. Около полуночи я оказался выброшенным на платформу, которая выглядела, как последняя в мире платформа на самом краю Вселенной и указывала предстоящий мне путь – к длинному ряду ожидающих моторикш, среди которых я попробовал отыскать белый тюрбан моего собственного водителя, к сожалению, тщетно. Пришлось нанять другого, помоложе; он и доставил меня проселочной дорогой, вьющейся среди зеленеющих холмов, освещенных узким серпом луны, до Бодхгаи.

Гостиница у реки была закрыта и погружена во тьму; к тому же я никак не мог вспомнить, где находился вход в наше маленькое бунгало. Из последних сил я обошел вокруг всего здания и впервые с начала нашего путешествия ощутил, что силы мои иссякли; откуда-то из глубины моего существа вдруг вырвался стон, полный отчаяния и боли. Неужели мне придется, вдобавок ко всему, провести всю ночь вот так, на пронзительном холодном ветру, долетающем с реки, – потому только, что я хотел казаться «идеальным» не только Лазарам, но и самому себе? Я уселся под одно из громадных деревьев перевести дух и тут вспомнил, что у меня остался еще последний из трех, приготовленных женой Лазара сэндвичей, который я и съел в надежде прогнать сон. Затем я поднялся, взбодренный так, словно выпил бокал хорошего вина, и стал описывать на местности круги… и тут я вспомнил, где вход в бунгало, а через некоторое время уже стучал в дверь.

Я постучал тихонько, но дверь открылась сразу. Это была Дори. Очков на ней не было, волосы растрепаны, ночная рубашка обтягивала ее полную фигуру и ее большие упругие груди. Я заметил, что она была в туфлях на высоком каблуке. Сначала мне показалось, что наградой за труды мне дарована будет одна из ее знаменитых – одними глазами – автоматических улыбок, но затем эмоции взяли верх, и, протянув ко мне руки, она обняла меня, обдав давно забытым теплом. Несколько мгновений мы стояли так, замерев, в грязной кухне, где немытые чашки стояли на плите, но появившийся внезапно Лазар обхватил мою голову в едином порыве радости и любви и закричал:

– Куда вы, к черту, подевались? Где вас носило? Еще немного, и мы уехали бы без вас. Только не говорите мне, что вы потащили эти тесты прямо в Калькутту!

– Вы что, не получили моей записки? – спросил я со странным чувством гордости.

– А была ли в том действительная необходимость тащиться туда? – сказал Лазар, как бы не слыша моих слов.

– Это было совершенно необходимо, – ответил я с непривычной для самого себя твердостью. – Я получил все нужные результаты и уверен в их надежности. Теперь мне ясна ситуация, в которую мы попали.

– Мы попали? – спросил Лазар, который был поражен моим тоном. – Но куда?

– Дайте мне минуту, – сказал я. – А потом я все вам скажу. Но сначала – Эйнат. Я хочу посмотреть на нее.

И, не помыв даже рук, я прошел в комнату, где желтоватый свет позволил мне взглянуть на больную девушку, которая расчесывала себя, утопая в безрадостном забытьи, не имея ни малейшего представления о смертельно опасной бомбе с часовым механизмом, тикающим у нее внутри. Я подошел вплотную к кровати и положил ладонь на ее лоб. Лихорадка была все той же. Лазар и его жена с нетерпением ожидали моих слов. Состояние их дочери за последние двадцать четыре часа было малоутешительным, и вот теперь, вернувшись с результатами тестов, я стоял, склонившись над больной. Чего они ожидали от меня в эту минуту? «Я должен сказать им нечто такое, что потревожило бы их уверенность в себе, – подумал я, – иначе они не будут доверять мне в должной мере и будут склоняться к полумерам, вместо того, чтобы безоговорочно довериться моему авторитету». Взяв ее вялое запястье, я проверил пульс. Зеленые глаза открылись, но на прекрасном лице не появилась улыбка, которая так украшала лицо ее матери.

– Все хорошо? – спросил Лазар, раздраженный моим поведением.

– Одну минуту, – начал я. – Дайте мне только вымыть руки. – И вышел в кухню. Жена Лазара подала мне мыло и полотенце. И тогда, повернувшись к Лазару, я произнес: – Что касается Калькутты, вы совершенно правы. С одним уточнением: хороших людей можно встретить даже в аду. И еще одно, во что поверить труднее: там даже можно сходить в кино.