Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

– А для тебя? – в упор спросил я Микаэлу.

– Для меня? – Какое-то время она размышляла, желая ответить как можно более честно. – Мне кажется, что для меня найти важнее, чем искать. Но, может быть, я на свой счет ошибаюсь.

В эту минуту я бросил взгляд на своих родителей. Они стояли и разговаривали о чем-то с профессорами из Иерусалима, время от времени поглядывая по сторонам, скорее всего, в поисках меня. Амнон стоял неподалеку от них с двумя девушками, которых мы оба знали по университету, он что-то говорил им, возбужденно жестикулируя, в то время как его младший брат, лежа на траве, пытался поймать струйки разбрызгивателя. Ни Эйаля, ни Хадас нигде не было видно. Скорее всего, они готовились к церемонии. Но мать Эйаля продолжала сидеть все на том же месте, неподвижно, словно замерзшая белая статуя, – нетронутое блюдо с едой стояло перед ней на столе. Каждый раз она вглядывалась в маленькую расщелину, в которой мы укрывались, и выглядело это так, как если бы она нас заметила. Внезапно с одного конца поляны воздух заполнило стройное пение – небольшая группа мужчин и женщин, членов киббуца, пела, держа перед собою раскрытые ноты. Выглядело это величественно.

– Кажется, они начинают, – сказала Микаэла. – Может, нам подойти поближе?

– А зачем? – неохотно возразил я. – Если у тебя нет возражений, мы можем остаться где сидим и наблюдать за свадебной церемонией отсюда. Мне не терпится услышать окончание твоего рассказа, особенно, в той его части, где появляюсь я. Ты остановилась на том, что Эйнат убежала… но не сказала, от чего именно она убегала.

– От чего? – Мне показалось, что Микаэла была удивлена моим вопросом. – Прежде всего, от родителей… но может быть, и от чего другого.

– От родителей? – повторил я, не скрывая изумления. Меня переполняло любопытство пополам с волнением. Неужели мне предстояло услышать сейчас нечто, чего я не знал еще о Лазаре и его жене? – В каком смысле?

– Ты отлично понимаешь, в каком смысле, – молниеносно отрезала она. – Ты ведь только что не спал эти две недели в одной постели с ними. Разве не так?

– Наверное, у тебя есть основания говорить так, – уклончиво ответил я, рассчитывая спровоцировать Микаэлу на еще одну атаку, с тем чтобы иметь возможность защитить потом обоих, – и женщину, которую я любил, и ее мужа. – Мне они показались очень приятной парой, ко мне они были милы… может быть, немного слишком привязаны друг к другу. Несколько, я бы сказал преувеличенно по части патетики – жена, к примеру, не выносит отсутствия мужа и не в состоянии остаться одна даже ненадолго. Но это и все.

– Может быть, это вседля тебя, – сказала Микаэла с неприкрытой злостью, – но, безусловно, этого более чем достаточно для того, кто вынужден жить вместе с ними, как Эйнат, задыхаясь от этого невероятного симбиоза. Иногда мне кажется, что если бы они не взяли с собой в Индию тебя, им не удалось бы привезти ее обратно живой. На обратном пути к дому она умерла бы у них на руках.

– Умерла у них на руках? – повторил я в изумлении эту драматическую фразу, поражаясь глубокой и неприкрытой неприязни к Лазару и его жене, содержавшейся в этих словах. – Ты преувеличиваешь, Микаэла. Умереть не так уж просто, и ты это знаешь.

Пение, доносившееся снизу, становилось все громче, и простые, незнакомые мне мелодии поражали богатством и сложностью звучания. Две пары, облаченные в свободную голубую одежду, появились в центре лужайки, неся с собой хупу. Они воткнули шесты в заранее приготовленные держатели и развернули большой, богато разукрашенный шатер, который был достаточно велик для того, чтобы вместить несколько пар, стоящих плотно друг к другу. После того как навес был воздвигнут, рядом с ним как из-под земли вырос маленький хор, певший весьма громко, словно подбадривая молодоженов своей оптимистической песней. А затем, с противоположных сторон поляны появились двое раввинов, закутанных в молитвенные облачения; с некоторой иронией они отвесили друг другу поклон и также вошли под балдахин, в то время как некая юная девица ступила на трамплин для прыжков в воду, подошла к краю и царственным жестом пригласила Эйаля и Хадас приступить к церемонии бракосочетания.

* * *

– Боюсь, что все это действо выглядит несколько нелепо, – сказал я Микаэле.

– Но почему? – протестующее воскликнула она. – Я видела и прежде такую церемонию… и она поражала меня своей красотой и натуральностью. Если я когда-нибудь выйду замуж… я хотела бы, чтобы и у меня все происходило точно так. – И она залилась краской, словно испугавшись того, что произнесла. Но это была та внезапная и непреднамеренная реакция, которая не имеет никакого логического объяснения.

Я был тронут ее искренностью и прижал очень осторожно к своей груди ее кудрявую голову.

– Скажи мне, – попросил я, – скажи, когда я впервые увидел тебя в доме у Лазаров сразу после твоего возвращения из Индии, ты была острижена наголо, так, что в первую минуту я принял тебя за мальчика. Как же ты отрастила свои кудри так быстро?

Я заметил, что она не попыталась освободиться от моих рук. Более того, она притихла и замерла, словно хотела дождаться, пока намерения моих рук проявятся более определенно.

– Я не знаю, – сказала она, пожав плечами, и рассмеялась. – По-видимому, они больше ничего не умеют. Но смотри, смотри, как они ведут Эйаля!

И они действительно вели его так, что правильнее было бы сказать: «он был ими ведом». Он был одет во все белое и сопровождаем эскортом из двух человек, которые крепко держали его слева и справа, в то время как он плавно перемещался меж них. Один из этой пары был отец Хадас, другим, к моему изумлению, оказался профессор Шалев, глава педиатрического отделения больницы, которого Эйаль выбрал на то место, которое принадлежало его отцу. Как это ловко и умно придумано моим другом Эйалем, подумал я про себя, когда вся троица скрылась под пологом. Сделать своего босса ответственным за себя. Наверняка это не окажется лишним в минуту, когда вопрос коснется заполнения пустующих вакансий. С другой стороны поляны в сопровождении своей матери и женщины, которую я не знал, появилась Хадас в своем белоснежном, до земли, свадебном наряде. Мать Эйаля, по-видимому, не могла – а может, и не хотела – проводить свою будущую невестку под свадебный полог, и она осталась сидеть на том же месте, задумчиво, отдельно от всех остальных, время от времени поглядывая в нашу сторону, как если бы она решила понаблюдать именно за нами. И вдруг внезапно вспыхнули все огни, и чей-то голос попросил всех прибывших на свадьбу гостей встать. Два мощных луча осветили балдахин, отчего засверкали и запереливались украшения свадебного шатра, который стал похож на драгоценный камень. Воцарилась оглушительная тишина. Вода в плавательном бассейне замерцала, застыв, как зеркало. В охватившем землю безмолвии различимо было лишь хлопанье крыльев – это ночные птицы, привлеченные светом, кружили над лощиной.

– Больше нам отсюда ничего не разглядеть, – разочарованно прошептала Микаэла и подалась вперед, пытаясь увидать, что происходит под сверкающим пологом впереди нас. В приоткрывшемся вырезе белой блузки я увидел маленькие твердые груди, контрастировавшие с ее длинным стройным телом. Я подумал о своих родителях, остававшихся внизу с последними из гостей, радующихся церемонии, но не исключено, задающими себе вопрос, не приближается ли их очередь вести меня под руки к купе. В эту минуту я готов был удовлетворить их желание, чтобы широкий зев свадебного шатра поглотил нас, как поглотил он Эйаля, и чтобы я стоял под сияющим украшениями пологом – таким вот, как этот, – лицом к лицу с юной девушкой, слушая то, что говорит пара неразличимых молодых рабби, чьи теплые слова поддержки возносятся к небесам сквозь тишину ночи.

– Я думаю, – прошептал я Микаэле, – что на самом деле приятнее наблюдать за всем этим именно отсюда. – И она согласилась со мной, после чего так и осталась сидеть, где сидела, подтянув колени и прижав их к груди.

– Я хотела бы только увидеть их обоих поближе, – сказала она безо всякого раздражения, с покорностью, которая, скорее всего, происходила не только от ее буддизма, но и от ее принципиального отношения человека абсолютно безмятежного, который, как мне вдруг стало ясно, в состоянии был не только воспринять странную любовь, более похожую на западню, в которой я оказался, но и утихомирить вызванную ею боль.

– Извини, что мы по моей вине оказались на этом месте, – извинился я в той чисто британской манере, к которой привык дома, – но мы все еще не добрались до конца истории, которую ты обещала мне рассказать. Так что же говорила обо мне Эйнат – если только она вообще говорила что-либо?

Слабая улыбка тронула губы Микаэлы, так непохожие на те, что завладели моим сердцем. Эта улыбка не шла от всей души, нет – это была улыбка, полная скепсиса, хотя и не лишенная доброты. И поскольку церемония под нами достигла в этот момент наивысшей точки, она поведала мне, что Эйнат не имела ни малейшего представления о планах своих родителей добраться до ее местопребывания в Индии и забрать ее домой. Какой-то человек, прибывший в Калькутту из Бодхгаи, рассказал Микаэле о молодой израильтянке, лежащей в тайском монастыре, которая заразилась гепатитом и очень больна. По описанию Микаэла узнала Эйнат, и поскольку она поняла, что, скорее всего, Эйнат подхватила инфекцию, работая в Калькутте, от одного из пациентов «тротуарной клиники», она почувствовала свою перед ней моральную ответственность, почему и отправилась в Бодхгаю, чтобы присмотреть за ней. Когда она отыскала Эйнат лежащей в маленькой темной комнате, желтой и растерявшейся, страдающей и расчесывающей свои раны, она решила, что родители Эйнат должны быть информированы о положении дел, чтобы они могли прибыть к дочери или послать кого-нибудь, кто мог бы забрать ее, но Эйнат категорически отказалась дать ей свой адрес, как если бы в ее намерения входило как можно глубже погрузиться в болезнь и погрязнуть в ней – возможно, потому, что она рассчитывала в конечном итоге каким-то образом выбраться из всего этого собственными силами. Но Микаэла испугалась, что если она оставит Эйнат здесь, ее состояние ухудшится еще более, кроме того, она заметила у своей подруги еще в Калькутте скрытое желание затеять некое подобие флирта со смертью. А потому, вопреки убеждению, что за свою судьбу каждый отвечает сам, она приняла решение вылететь из Индии в Израиль и настояла, чтобы Эйнат дала ей письмо к своим родителям. Прибыв домой, она тут же поспешила на квартиру Лазаров в Тель-Авиве предупредить их, что случилось с их дочерью. Но когда Эйнат увидела, двумя неделями позже, как в маленькую комнатку входят родители, она не только удивилась тому, что им пришлось совершить продолжительное и трудное путешествие, чтобы увидеть ее, но еще больше испугалась, поскольку не сомневалась ни минуты, что они не станут сидеть у изголовья, тихо ожидая ее выздоровления, а начнут вместо этого делать все возможное, чтобы утащить с собой обратно в Израиль. Но, по-видимому, когда она увидела незнакомого молодого врача, следовавшего за ними, тут же начавшего задавать всякого рода раздражающие вопросы, а затем тихо опустившегося возле нее, начав обследовать ее неторопливо и внимательно, у нее поднялось настроение, поскольку она тут же решила, что может вверить себя в его руки.

– Да! И она решила совершенно правильно!

Заявление это прозвучало, быть может, несколько высокомерно, но ощущение вернувшейся реальности охватило меня, когда я вспомнил темный альков, спальный мешок, брошенный в углу и двух изумленных молодых японок, согнувшихся над крошечной газовой плиткой.

– А не упоминала ли она, случайно, при тебе о переливании крови, которое я произвел ей в Варанаси? – с нетерпением спросил я Микаэлу, поскольку в том, как она говорила, было нечто, позволявшее мне надеяться, что посредством этой истории мне удастся рассеять туман, окутавший не только то, что я делал, но и мой истинный характер, проявившийся за время путешествия по Индии.

– Конечно, она все мне об этом рассказала, – кивнула Микаэла. – Она всем говорит, что ты спас ее жизнь.

Я был очень тронут. Мне хотелось замереть, позволив этим словам проникнуть до глубины моей души. Этим замечательным словам. И остановиться на этом. Но я уже утратил над собою контроль, а потому, чуть поколебавшись, спросил:

– Ну а ты? Как это показалось тебе? Тебе показалось это правдой или обманом чувств?

Она не удивилась странному моему вопросу. Опять на ее лице появилась смешливая улыбка. Ее лицо не было красивым, если уж говорить правду до конца, но эти огромные сияющие глаза обещали нечто такое, чего не могла дать никакая красота.

– Я думаю, что это чистая правда, и ты действительно спас ее, – ответила она просто, без минуты колебаний и великодушно. И тогда я, не в силах более сдерживать себя, и придя в величайшее возбуждение, потянулся к ней и обнял теми самыми руками, которые Эйнат сочла так вызывающими доверие. Я обнял Микаэлу со всей моей теплотой и так бережно, как только мог, тем не менее стараясь не произнести ни единого слова любви, чтобы не осквернить ту, настоящую любовь, которую я испытывал к другой женщине. Единственное, что я мог себе позволить, это было искреннее, но ни к чему не обязывавшее признание. Я сказал Микаэле (и это было истиной правдой):

– Ты мне нравишься. Очень, очень нравишься. Очень.

И погрузив ладони в ее густые кудри, я притянул ее голову к себе и бережно стал целовать ее глаза. Но она движением, выдававшим большой опыт, прильнула своими губами к моим и поцеловала меня долгим, нескончаемым поцелуем, в то время как пение под нами сошло на нет, лужайку снова залило светом, и крики с пожеланием счастья «Mazel tov!» приветствовали пару, появившуюся из ритуального шатра.

А следовательно, мы должны были поспешить обратно. Но этот поцелуй, что имел место между нами, словно прилепил нас друг к другу, и мы неуверенно ступили на тропинку, петлявшую по затененной стороне утеса. Но прошли мы по ней немного, ибо Микаэла вдруг остановилась и втолкнула меня в некое углубление, оказавшееся небольшой пещерой, пропитанной ароматом пустынных трав и с сухим песчаным полом. Я не встретил никаких затруднений, снимая с нее ее белую блузку, после чего холодный лунный свет упал на ее маленькие острые груди, в которые я тут же зарылся лицом не только потому, что мне захотелось ощутить их зовущую и податливую упругость, но прежде всего потому, что от них исходил аромат чего-то нездешнего, что напомнило мне об Индии, которой Микаэла сама была пропитана. Но тут же мне пришлось понять и другое – богатый опыт Микаэлы в общении с противоположным полом и абсолютная ее честность, с которой она действовала, не давали мне ни малейшего повода витать в облаках и предаваться отвлеченным мечтам, в то время когда лицо мое покоилось меж ее грудей, упругих и прохладных, тем более что ее длинные и сильные ноги уже обхватили меня и деликатно укладывали на сухое песчаное ложе, напоминая о том, что обязан довести до конца мужчина, раз уж он прижался лицом к обнаженным женским грудям. И мы занялись любовью – торопливо, без особенной страсти, но также и без какой-либо обиды и без слов любви, которые принадлежали другим, но нежно, получая и доставляя удовольствие друг другу… А потому мы кончили разом и вместе, но не издав ни звука, потому что и она и я, мы знали, что не только мои родители, но и множество моих и ее друзей находились настолько близко, что любой громкий звук тут же обнаружит наше присутствие.

– Веришь ли ты в реинкарнацию душ? – неожиданно спросил я ее вполголоса, когда она закончила одеваться и счищала сухие травинки со своих волос.

Мы уже снова были укрыты темнотою, вернувшись на тропинку, выводившую нас прямо к тому месту, где стояли мои родители. Она тут же остановилась, словно мой вопрос поразил ее – то ли тем, где он был задан, то ли тем, когда.

– Переселение душ? – Она вперила в меня пристальный взгляд своих огромных глаз, в которых я прочел неприкрытый упрек. – Я не ожидала от тебя такого.

– Это почему же? – удивленно спросил я.

– Потому что полагала, что врачам это должно быть известно.

– Известно – что? – Сказать по правде, теперь я был смущен.

– То, что такой вещи, как душа, не существует, – быстро ответила она. Меня позабавило, но также и немного встревожило то неистовство, с которым она произнесла эти слова.

– Ты хочешь сказать… ты веришь, что души не существует?

– Конечно, – с новой ноткой нетерпения заявила она. – Душа – это выдумка воображения людей, которым необходимо иметь нечто вечное и неизменное внутри них, нечто такое, о чем они могли бы тревожиться, и что могли бы в себе лелеять и баюкать. – Было что-то восхитительное и чарующее сейчас в ее досаде, и потому я крепко обнял ее, когда мы вновь двинулись вниз по тропе.

– Но что же такое реинкарнация, если души нет? Но если это нечто, что переходит от одного существа к другому?

Она замерла на мгновение, испытующе глядя на меня, словно хотела определить, посмеиваюсь ли я над ней, или говорю серьезно, а затем пустилась в объяснения, из которых выходило, что реинкарнация – это всего лишь совокупность склонностей и способностей, которые подвержены непрерывным, постоянным изменениям, ибо сами существа являются лишь звеньями происходящего и непрерывно повторяют самих себя, поскольку энергия, необходимая для любой материальной или духовной деятельности, не расходуясь до конца, высвобождается и может быть затем использована снова. И эта деятельность или эти события, имевшие место в прошлом возвращаются в другом виде. Что-то новое в ее облике, симпатичное, но так же отдающее догматизмом увиделось мне в том, как она отстаивала свое мнение, сопровождая свои слова энергичными жестами. Она так увлеклась, что не обратила внимания, что мы вошли в ярко освещенную зону, и гости, стоявшие вокруг столиков с маленькими чашечками ароматнейшего кофе и с бокалами вина, воззрились на нас с большим изумлением, в то время как мы пересекали лужайку плечом к плечу, давая основания задаться вопросом, где же мы были и чем занимались во время брачной церемонии. Мы разошлись в разные стороны без единого слова и двинулись в противоположных направлениях, чтобы примкнуть к своим друзьям. Здесь передо мною внезапно вырос Эйаль в своем свадебном наряде, и я изо всех сил обнял его.

– Так куда же ты, друг, подевался? – спросил он в несколько агрессивном тоне.

– Микаэла повела меня на скалу, чтобы мы могли наблюдать всю церемонию сверху, – поведал я ему. В его глазах появилась хитрая улыбка, как если бы он точно знал, чем именно мы занимались за его спиной. Во время свадебной церемонии.

– Значит, в конце концов она тебя поймала.

– Поймала меня? – переспросил я в недоумении. – Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что еще неделю назад она приставала к Хадас, допытываясь, будешь ли ты на свадьбе, поскольку, сказала она, сама она будет на ней только, если приедешь ты.

Я был поражен подобными новостями и сгорал от желания узнать от него подробности, но мои родители уже заметили меня и заспешили, боясь, что я снова исчезну.

– Где тебя носило? – поинтересовался мой отец, щеки которого пошли красными пятнами от выпитого вина.

Я рассказал им, что наблюдал за свадебной церемонией со склона холма вместе с Микаэлой. Моя мать не проронила ни слова, но глаза ее пытливо изучали мое лицо. Могла ли она, мелькнуло у меня в голове, по выражению моего лица догадаться, чем мы занимались с Микаэлой?

– Церемония и в самом деле выглядела очень мило, – сказал я. – Сначала я боялся, что все это обернется нелепостью, но под конец я был по-настоящему тронут.

Оба они разделили мои чувства. Они были очень рады, что смогли совершить подобное путешествие в самое сердце пустыни. Это даст им теперь пищу для разговоров на многие предстоявшие годы. Тем не менее им не терпелось поскорее двинуться в путь. Хотя часы показывали всего лишь девять вечера, путь до гостиницы на Мертвом море требовал никак не менее полутора часов, при том что уже многие годы они ложились спать ровно в десять. Я пошел за Амноном, который изъявил желание уехать вместе с нами. Сначала его просто невозможно было оттащить от старых друзей, хором которых он увлеченно дирижировал, но в конце концов я его увел. Мы начали прощаться, и я, конечно, пошел искать Микаэлу. В какой-то момент я подумал, что она незаметно исчезла, но вскоре я перехватил ее взгляд. Она в одиночестве сидела за столом и с большим аппетитом что-то ела.

* * *

Должен ли я был признаться ей, перед тем как отбыть, что я удивился, увидев, как она жадно, большими глотками, пила вино из вместительного бокала? Мне хотелось попросить ее не отказываться от существования души, тем более с такой легкостью. Но потом я подумал, что продолжение этого разговора следует, пожалуй, отложить до нашей следующей встречи, – а в том, что такая встреча, как минимум, еще одна, состоится, у меня не было ни малейшего сомнения. Эта девушка обладала четко выраженными качествами, и качества эти трогали меня до глубины души. Не только ее добродушие и беззаботность, которую она излучала, но равным образом аура самодостаточности и манера, с которой она себя вела – то, как она ожидала меня, как ждала, когда я найду ее и подойду к ней. Да, несомненно, она мне нравилась. Она могла оказаться для меня идеальной парой. Меня тронуло, как она сидела одна, в стороне ото всех, и ела, просто потому что хотела есть. Сам я не мог, да и не хотел полюбить ее, потому что я уже любил другую женщину, ту, которую я столь счастливым образом превратил в свою квартирную хозяйку. Это было одной из причин, по которой мне не терпелось продолжить наш спор и убедить ее в наличии души, чтобы ее взгляд на мир чуть изменился и подвел ее к мысли, что ее призвание, обязанность и долг дать мне то, о чем я мечтаю и чего жажду – свободный брачный союз, который избавил бы мою квартирную хозяйку от страхов, что я буду бесконечно преследовать ее своим вожделением.

Я подошел, чтобы попрощаться с нею. Она не выглядела ни обиженной, ни оскорбленной, наоборот, она посмотрела мне прямо в лицо.

– Ты, наверное, голоден тоже? – произнесла она, улыбаясь, и подвинула ко мне полную тарелку еды, высившуюся перед ней.

– Да, я хотел бы поесть, но мои родители спешат уехать. – И внезапно, не в силах сдержаться, добавил: – Но поскольку мне точно известно, что душа существует, разговор наш не окончен, ибо я еще не привел решающих аргументов. Дело в том, что как ты, наверное, слышала, я теперь занимаю место по другую сторону операционного стола. Теперь я уже не хирург, а анестезиолог. А если ты анестезиолог, ты обязан верить в существование души, потому что именно ты своими руками позволяешь душе покинуть тело, с тем чтобы в нужный момент она могла без помех вернуться обратно.

– Значит, ты вот так взял и превратился в анестезиолога? – тихо спросила она, делая большой глоток вина из бокала в ее руке, стараясь уловить важность произошедших изменений, поскольку мир медицины не был для нее полностью чужим после трех месяцев работы с «тротуарными врачами» в Калькутте.

– Да, – ответил я и снова не смог удержаться, чтобы не добавить несколько слов, которые должны были ей понравиться: – Я укладываю тех, кто без меня не мог бы уснуть, и кто без меня мог бы никогда не проснуться.

Она уловила мой намек, но мимолетная улыбка на ее губах выдавала какую-то примесь горечи и была совсем не похожа на ту искреннюю и дружелюбную улыбку, что так пленила мое сердце. Мы обменялись номерами телефонов и договорились созвониться где-то в конце недели в Тель-Авиве. Когда я прощался с нею, то заметил мою мать, стоявшую чуть поодаль и наблюдавшую за нами.

Перед тем как двинуться в путь, я решил немного прокатить младшего братишку Амнона, стоявшего возле «хонды» и не спускавшего с машины восхищенных глаз. Я надел ему на голову свой шлем и тихонько поехал меж киббуцных домиков. Он был страшно обрадован, хотя и испуган, и крепко вцепился в мою спину. Его родители тепло поблагодарили меня. Когда мы миновали освещенную площадку киббуца и выехали на основную дорогу, то поняли, что луна, стоявшая высоко в чистом небе, дает более чем достаточно света, и на прямых участках шоссе ничто не препятствует хорошей скорости, уже через тридцать минут мы достигли перекрестка Арава. А еще через двадцать мы миновали белеющие разработки калия неподалеку от Эдома, где дорога завиляла, из-за чего нам пришлось сбросить скорость вплоть до Мертвого моря, но не для того, чтобы полюбоваться величественными очертаниями холмов Эдома, освещенных светом луны, а, в основном, потому, что боялись пропустить отель моих родителей, оказавшийся совсем новым и недавно возведенным строением, расположенным чуть в стороне от других зданий. Было четверть одиннадцатого, когда Амнон ухитрился разглядеть маленький дорожный указатель, который вывел нас на грязную подъездную дорогу, так что гостиницу мы нашли уже в полной темноте. Поскольку мои родители известили гостиничную администрацию, что мы приедем поздно, клерк, заведовавший выдачей ключей, не удивился, увидев их, но несколько побледнел, при появлении мотоциклиста в коже и черном шлеме, вносящего их багаж.

– Может быть, мы найдем здесь комнату для тебя и Амнона, чтобы вы могли здесь переночевать, – предложила моя мать.

Амнону предложение явно понравилось. Он устал после тяжелого дня и ночной смены, и ему очень улыбалась мысль провести эту ночь в гостиничных условиях, где он мог к тому же вдоволь наговориться со мной о том, что происходило на свадьбе. Но я отказался. Мне не терпелось как можно скорее остаться наедине с собой в моей квартире, разобраться во всем, что произошло, а главное – понять, какова теперь будет роль Микаэлы в моей жизни.

– Не волнуйтесь, – сказал я родителям. – Ночь ясна, «хонда» в полном порядке, нас двое, и каждый, при случае, позаботится о другом. – Это было любимое выражение моего отца, и я часто пускал его в ход, уходя ночью с приятелем.

Мы выпили по чашечке черного кофе в гостиничном вестибюле, а я добавил к этому плитку шоколада из стоявшего здесь же автомата, чтобы унять терзавший меня голод, после чего, достав запасной шлем из багажника позади мотоцикла для Амнона, сел в седло, и мы тронулись.

Тем временем луна ушла, но на небе светилось бесчисленное количество изумительно красивых звезд. Прибрежная дорога, которая вела к перекрестку Иерихо, была совершенно пустынна, и мы могли мчаться по ней прямо по середине, как если бы это была наша частная дорога. По тому, как Амнон вцепился мне в поясницу, я понял, что он боится, когда я прибавляю скорость, но спустя какое-то время он не только расслабился, но и стал смотреть вверх и по сторонам и вообще стал получать удовольствие от нашей прогулки. Скалистая громада Массады вскоре показалась у нас слева, в безмолвии ночи похожая на древний авианосец, всплывавший из морских глубин. Несколькими минутами позже мы увидели огни киббуца Эйн-Геди, а также сельскохозяйственной школы, стоявшей над ручьем Аоугот. Дорога пошла вверх к вершине холма, и все, что я мог сделать, это удержать мотоцикл, чтобы он не взвился в воздух и не полетел над водами Мертвого моря, поблескивавшими прямо под нами. А затем последовал спуск к побережью, после которого мы, миновав Мицпе-Шалем, выбрались на ровный участок дороги, на котором мотоцикл мог легко разогнаться до девяноста миль в час. Мы даже не заметили указатель поворота на горячие ключи Эйн-Фешка, и если бы не крутой поворот дороги после пещер Кумрана, мы вообще пронеслись бы мимо, даже не заметив их. И лишь внушительный силуэт старого заброшенного отеля на побережье возле Кальи позволил нам понять, что нам пора уже расстаться с самым заглубленным местом на земле. А затем, миновав перекресток Альмагор, своими зеленеющими рощами уходивший к западу, мы выбрались на пологий откос, поднимавший нас грунтовой дорогой к городу общего нашего с Амноном детства – Иерусалиму.

– Где у нас будет возможность поспорить о твоих астрофизических теориях, Бенци?! – с отчаянием прокричал мне сзади Амнон прямо в ухо, поняв, что на этой скорости он через короткое время окажется возле собственного дома в Тель-Авиве, прежде чем ему представится другой случай спасти меня от нелепых заключений о «Краткой истории времени». Обернувшись, я тоже ответил криком:

– Не знаю!

Я надеялся, что мы сможем посидеть с ним в каком-нибудь кафе в Атаре или еще где-нибудь в районе Старого города, но, похоже, было уже слишком поздно для подобных посиделок – Иерусалим, это не Тель-Авив. Тогда почему бы мне не остановиться где-нибудь у дороги? Может быть, небо над головой поможет мне объяснить мои идеи? И после Мицпе-Иерихо, неподалеку от места с названием Мисхор Адумим, я свернул с магистрали и двинул коротким грязным проселком, ведшим к чему-то, поросшему не то деревьями, не то кустарником на вершине небольшого холма, над которым небо раскинуло свой звездный полог, создававший впечатление безграничности, но и уединенности в то же время, позволяя с большого расстояния разглядеть Иерусалим, уснувший в складках своих холмов. Я стащил с головы шлем и приготовился в ночной тишине объяснить своему другу теорию, которая выкристаллизировалась у меня в мозгу в последние несколько недель. Но для начала я хотел предупредить его, чтобы он меня не перебивал, сколь странным сказанное мною не показалось бы ему, потому что новые идеи всегда поначалу выглядят нелепо. Он хмыкнул и опустился на траву. Не знаю, почему, но шлема он не снял, и потому выглядел, как рассеянный путешественник, забредший на Землю с другой планеты. В листве деревьев шла какая-то возня – прямо у нас над головами, – похоже, мы нарушили сон всего птичьего населения.

– Хокинг признает, – начал я, – что его занимают две нерешенные проблемы: проблема начала и проблема конца, которые, без сомнения, не могут рассматриваться одна без другой. Первая проблема связана с теорией Гуса об инфляционном расширении, при котором Вселенная расширяется со все возрастающей скоростью, начиная с первых же мгновений после Большого Взрыва. И вторая проблема – это то, что ожидает Вселенную в конце. Хокинг отрицает возможность того, что Вселенная потихоньку будет безостановочно расширяться и впредь, до тех пор, пока силы гравитации, о которых я с изумлением узнал, что они являются самыми слабыми из сил, существующих в природе, но которые тем не менее достаточно сильны, поскольку не встречают противодействия, будут возрастать в расширяющейся Вселенной до тех пор, пока силы гравитации и силы, вызывающие это расширение взаимно не уравновесят друг друга. И тогда Вселенная перестанет расширяться. Но в этом случае мы должны задаться вопросом, как согласуется драматическое, таинственное, необъяснимое возникновение этого самого Большого Взрыва, который из точки, имеющей нулевые размеры и безграничную плотность, создал всю эту огромную Вселенную, как согласуется все это с тем, что останется в конце, а останется нечто статическое, некий неподвижный миф, неспособный к развитию с превосходным равновесием между гравитацией и силами, вызывающими расширение. Короче говоря, вот вопрос вопросов – какова связь начала мироздания с его концом? Вот о чем я спрашиваю самого себя. Ты со мною согласен?