Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Дома я приготовил себе обильный завтрак, затем опустил жалюзи и приготовился к долгому, безо всяких неожиданностей сну, особенно с учетом того, что телефон был отключен. Но пока я тонул в провальном сне, линию подключили, и около часа дня телефон разбудил меня непрерывным и занудным звонком. Это была моя мать, очень довольная тем, что ее усилия принесли столь явные плоды. Первое, о чем она спросила, это когда я собираюсь у них появиться. «Завтра рано утром», – без промедления ответил я, зная, что этим я смогу компенсировать им отмененную поездку в Тель-Авив.

И так оно получилось на самом деле – я прибыл в Иерусалим в пятницу, до того еще, как отец вернулся с работы, и я тут же выложил все, что со мною случилось – и интервью с профессором Левиным, и мое окончательное расставание с больницей.

Мать выслушала все, не произнося ни слова. В какую бы переделку я ни попадал, она никогда не спешила возлагать всю вину на противоположную сторону, даже если было ясно, что эта противоположная сторона не права и отнеслась ко мне несправедливо; для нее гораздо важнее было понять, какие черты моего характера заставили их поступить так, а не иначе. И сейчас, тактично, но настойчиво, она стала допытываться – так ли был я уверен, что переливание крови было столь уж необходимо? И что я чувствовал, осуществляя его? Мне было ее жаль. Она ощупью блуждала во мраке, отыскивая нечто, чего там никак не могло оказаться. Но я боялся, что она может наткнуться на что-то, что в этой темноте было. А потому я сознательно подбавил мрака, в водах которого она и продолжала барахтаться. Затем появился отец. Я хотел чуть-чуть отложить огорчительные новости, но мать, не теряя времени, вывалила все на него. В первые мгновения он побледнел, но чуть позже отошел и с каким-то непристойным удовольствием выслушал крутые определения, которые доктор Накаш дал болезням профессора Левина. Тот факт, что профессор Хишин не высказал никаких сомнений в отношении трансфузии, показался отцу подтверждением моей невиновности и полностью его удовлетворил. Равным образом на него произвело большое впечатление описание частной клиники в Герцлии, не говоря уже об уровне оплаты за одну ночь работы.

– Это показывает, – сказал я с улыбкой, – что работа над душой важнее и оплачивается куда выше, чем работа над телом. Потому что в конце концов вся официальная ответственность ложится на анестезиолога. Ибо если с больным случается что-нибудь, кого следует проклинать? Кто возьмет на себя смелость снова вскрыть желудок или обнажить мозг, чтобы выяснить, совершена ли ошибка или, наоборот, операция проведена так, как нужно?

Моя мать погрузилась в глубокое раздумье, бросая на меня время от времени испытующие взгляды. Я чувствовал, что чем-то она не удовлетворена, но знал также, что точную причину своей неудовлетворенности она назвать была бы не в состоянии.

После того, как мы с отцом поболтали вдоволь о заработках врачей и возможных осложнениях в хирургии, мать достала белый конверт, на котором красовалось мое имя. В конверте находилось приглашение на церемонию бракосочетания моего друга Эйаля, которая должна была состояться в киббуце Эйн-Зохар, расположенном в пустыне Арава. Мои родители получили отдельное приглашение; Эйаль пригласил их, позвонив по телефону и настоятельно просил их приехать. К этому приглашению присоединилась и мать Эйаля, и сама невеста, Хадас, взяв трубку, добавила к словам жениха несколько теплых фраз. Похоже было, что всем им действительно важно было присутствие на свадьбе моих родителей, знавших Эйаля еще ребенком.

– Уж не собираетесь ли вы и на самом деле отправиться в пустыню? – в изумлении спросил я, и тут же выяснил, что да, собираются и уже твердо обещали это Эйалю, и намерены совершить это путешествие на их собственном автомобиле, чтобы после окончания торжеств продолжить свой путь до одного из тех роскошных отелей, что за последние годы выросли по берегам Мертвого моря, чтобы провести там еще несколько дней. То, что им пришлось отменить поездку в Тель-Авив, только усилило их жажду путешествий. А потому, вместо того чтобы, дождавшись меня, согласовать наши совместные планы, как они обычно и делали, они все решили без меня и даже забронировали уже гостиничные номера.

– Что вам делать на молодежной свадьбе в киббуце? – вопросил я с ехидной улыбкой. Но мать уже решила ехать, а потому мой вопрос – что заставляет их терпеть неудобства путешествия на старой машине – повис в воздухе; Эйаль просил их присутствовать на свадьбе, и они не хотели его обижать. Они помнили его еще с тех пор, когда он носился у нас по дому, и было время, особенно после того, как его отец покончил с собой, когда они относились к нему, как ко второму сыну. А кроме всего, им просто хотелось оказаться на свадьбе в киббуце, в самом сердце пустыни. По их расчетам, я должен был присоединиться к ним в Тель-Авиве, куда они могли за мной заехать, чтобы потом вместе добраться до Аравы, а после церемонии в киббуце отправиться в свою гостиницу на берегу Мертвого моря. Они уже заказали там номера и для себя, и для меня – разве есть что-нибудь плохое в том, чтобы устроить себе отдых на несколько дней? Но мне вовсе не улыбалась идея встретиться со старыми друзьями в сопровождении родительского эскорта. И я тут же отверг их предложение провести с ними на Мертвом море вместе даже одну ночь, сказав, что они должны будут двигаться к намеченной цели, не рассчитывая на меня, поскольку я буду на мотоцикле, с тем чтобы, не завися ни от кого, иметь возможность вернуться в Тель-Авив в любую минуту.

– Но у тебя теперь нет никаких обязательств перед больницей, – сказала мать, явно обиженная моим отказом сопровождать их во время отдыха.

– У меня есть другие обязательства, – отрезал я, не пускаясь в объяснения.

Они были очень обескуражены моим отношением к их планам, особенно мать, которой совсем не улыбалось путешествие в одиночку по дорогам пустыни, ибо она боялась заблудиться, зная привычку отца путать все, что можно, при пользовании дорожной картой, тем более что его врожденная гордость не позволяла ему остановиться на обочине и просить помощи у незнакомых людей. Но когда я убедился, что никакие препятствия – с моей помощью или без нее – не в состоянии заставить их нарушить обещание, данное ими Эйалю, я немного смягчился и обещал встретить их на выезде из Беер-Шевы. А затем, после свадьбы, довезти их до гостиницы. Здесь мать заметно расслабилась, и мы мило провели вместе этот субботний вечер. Я подробно рассказал им об очень сложной операции на мозге от начала и до конца, остановившись на новых для меня ощущениях, которые я испытал на месте анестезиолога, напомнивших мне об Индии, и на этот раз я охотнее рассказывал и о времени, проведенном в Калькутте, и о причалах в Варанаси, но даже не упомянул о Лазаре. Ни словом не обмолвился я также о необходимости подписать гарантийные обязательства, и только поздно вечером в субботу, прежде чем двинуться в Тель-Авив, моя мать напомнила мне об этом, после чего обе подписи были тут же поставлены.

* * *

И я отправился в обратный путь с подписанными гарантийными обязательствами и ощущением того, что еще одна нить протянулась между мною и Дори. Но ведь это абсурдно, с отчаянием думал я, что после моего любовного признания, и после того, как я оказался с ней в постели, я чувствовал себя так, будто находился в самом начале пути, и мне нужен был никчемный клочок бумаги в виде предлога для встречи с нею. Я знал, что мой телефонный звонок послужит ей хорошим поводом, чтобы избегнуть встречи, пусть даже она и сама не знала точно, чего же она хочет. Если правдой было то, что со мною она в первый раз изменила своему мужу, а я-то уж знал, насколько она привязана к нему, она, бесспорно, должна была испытывать сильнейшие угрызения совести за то, что она сделала, пусть даже она, хоть в небольшой степени, но искренне была влюблена в меня, или, на худой конец, просто желала продолжения того, что произошло между нами. А потому, бесспорно, я обязан был дать ей шанс порвать возникшую между нами связь еще до того, как мы встретимся снова, и тут не существовало для этого более простого и более действенного средства, как неожиданно появиться в ее офисе, как это сделал бы старый клиент, не нуждающийся для встречи в предварительной договоренности. Пусть даже по делу небольшой важности. И хотя я подозревал, что она испугается, увидев меня, она скоро поймет, что мое появление в ее конторе, которое, конечно же, поразит ее вначале, будет иметь лишь одну цель – показать ей, насколько она может мне верить, верить всецело, что это такой же акт доверия, как в момент, когда я, сбросив с себя одежды, предстал перед ней обнаженным, всецело в ее распоряжении, предоставив ей самой решать, какой выбор она желает сделать. Ну да, я ведь, кроме всего, находился в тот момент на ее территории, что уже само по себе защищало ее от любого неподобающего жеста или слова и позволило бы ей избегнуть любого со мной контакта – ведь у меня и на секунду не возникало мысли о возможности сексуального насилия и все мое поведение должно было свидетельствовать прямо об обратном – не только и не столько о сексуальной тяге, нет – речь шла о чем-то неизмеримо более глубоком, как если бы для меня это было единственным способом доказать ей, какого благонравного арендатора она получила в моем лице.

Возможно, что именно из-за той важности, которую я придавал своему внезапному появлению в ее офисе, я отменил его, хотя уже не раз и не два кружил по улочкам вокруг здания, кружил просто так, но и для того, чтобы увидеть, как она решительной своей походкой выходит из парадной двери, направляясь к месту индивидуальной офисной парковки. Да, я отменил свое появление, не желая торчать там между ожидающими своей очереди посетителями, имея при себе в качестве предлога лишь гарантийное обязательство и тем умаляя то сладостное ощущение нашей взаимной сопричастности, при мысли о которой у меня начинали дрожать руки. И так это длилось до того момента, пока я не увидел ее во сне, сразившем меня в середине дня, поскольку теперь, когда я сам был властелином своего времени, я приобрел привычку проваливаться в сладостный, долгий дневной, точнее, послеполуденный сон. В моем сне она стояла и в дружелюбной своей и доверительной манере разговаривала с Хишиным, который, прикинувшись в шутку больным лежал в палате на одной из кроватей. И этот незатейливый, простой сон почему-то возбудил меня до такой степени, что в тот же день, ближе к вечеру я купил пестрый шелковый индийский шарф, который я отыскал в одной из лавчонок на Басл-стрит и прямым ходом отправился в ее офис и спросил темноволосую секретаршу, которая запомнила меня по тому утру, когда мы организовывали всю ту суету, что предшествовала путешествию, и которая тепло приветствовала меня теперь, согласившись впустить меня на несколько минут, как только ее начальство освободится. Но оно освободилось как раз в эту минуту, и я вошел внутрь, плотно прикрыв за собою дверь, сел напротив нее не ожидая разрешения, после чего, не поднимая глаз, вручил ей гарантийное обязательство, подписанное моими родителями и сказал:

– Вот гарантии, о которых вы говорили.

Ее глаза светились обычной ее улыбкой, и сама она выглядела абсолютно безмятежной, как если бы давно была готова к подобному и внезапному вторжению. Вот только я-то не мог понять, к чему эта ее безмятежность, невозмутимость и спокойствие: относятся к тому ли, что все происшедшее между нами она по-прежнему считала мимолетным эпизодом, после которого все было кончено, или, наоборот, – ее спокойствие было знаком того, что она поверила – я не принял ее слов всерьез и появился с документом о гарантиях собственной персоной, так как не собирался оставить ее в покое. Она взяла гарантийное письмо и сложила его так, как если бы хотела порвать его пополам, но в следующий момент заколебалась и притихла. Возможно, в ней заговорил в эту секунду профессиональный юрист, прикоснувшийся к документу. Колебалась она недолго и, преодолев сомнения, разорвала бумагу на клочки и выбросила в корзину для мусора со словами:

– Не беспокойтесь… я вам верю. – Потом подняла на меня смеющиеся свои глаза и спросила: – Ну и… как ты поживаешь? Уже поправился? – Произнося это, она покраснела, словно боясь, что я скажу нечто нескромное, но я совершенно невинным голосом спросил ее в свою очередь:

– Поправился? От чего?

Тогда сказала она:

– Ты знаешь от чего. От чего-то, что совершенно невозможно и чего никогда больше не случится.

Я промолчал, опасаясь, что нахлынувшее на меня вожделение омрачит мой рассудок и лишит меня сил для возражения. Тем не менее их у меня нашлось достаточно, чтобы посмотреть на нее в упор. На ней был серый костюм – того же фасона, что висели у ее матери в шкафу. Узел ее волос был слегка ослаблен, и длинная прядь упала на шею. Цвет самих волос был темнее тех, что запомнились мне неделей раньше, и я не мог решить, покрасила ли она их, или меня ввело в заблуждение освещение комнаты. Ее макияж тоже понес потери в течение рабочего дня, и теперь на скулах проступили трогательные веснушки. Груди ее в эту минуту выглядели не такими массивными, форма их отчетливо подчеркивалась белой блузкой. А за столом на мгновение я увидел мелькнувшую полоску так запомнившегося мне живота. Бесспорно, ее нельзя назвать красавицей, подумал я, и смутное воспоминание о послеполуденном сне проплыло в моем сознании. Но была в ней та теплота и наполненность жизнью, та устремленность, в которой сейчас я так нуждался… и если она продолжала думать, что между нами все кончено, что ж… у нее на это были все права и все основания. За исключением одного: пусть я даже не сумел убедить ее в этом, но сам я твердо знал – только тот, кто начал дело, вправе его и закончить. А пока, в наступившем тяжелом молчании я достал завернутый в подарочную бумагу шарф, лежавший у меня в кармане, и выложил этот пакет на стол прямо перед ней, прохрипев грубым голосом:

– Я приобрел это для вас. Может быть, потому, что он напомнил мне об Индии. Я не знаю.

Она застыла. Я видел, как возбуждение охватило ее. Словно ни мое признание в любви, ни то, что я стоял перед ней обнаженным, ни то, что произошло потом, не убедило ее в серьезности моих намерений так, как этот маленький кусок шелка. Она крепко сомкнула веки и снова прижала пальцы к губам, словно желая ударить себя за то, что она сделала со мной и с самой собою. Она развернула пеструю оберточную бумагу и в полной тишине достала мой подарок… затем смущенно улыбнулась и сказала:

– Скажи мне, Бенци, чего ты на самом деле хочешь? Мне скоро пятьдесят. Я не понимаю, что случилось в Индии такого, что вывело тебя из равновесия? Что произошло? Согласна, в этом есть и моя ошибка. Мне польстила, не скрою, мысль о том, что я вызвала желание у столь молодого человека. Но это и все… все. Куда это может вести? Нет, это невозможно, и ты это знаешь.

– Да, знаю, – подтвердил я с безнадежным упрямством. – Знаю. Но все, о чем я прошу, – это об еще одной встрече.

– Нет, – не раздумывая, мгновенно ответила она. – Забудь об этом. Пусть даже мне самой этого хочется. Это не имеет значения. Что этот еще один раз даст нам? Только то, что нам захочется еще… и ты опять придешь, чтобы донимать меня. И, собственно, почему бы тебе не поступать так – ты человек свободный и у тебя ни перед кем нет никаких обязательств. Ты одурачил меня, когда попросил сдать тебе квартиру моей матери, потому что я поверила твоим словам о том, что ты собираешься жениться.

– Но я и в самом деле хотел бы жениться, – ответил я без запинки.

Секретарша постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, открыла ее, сообщив, что клиент (она назвала его фамилию) уже прибыл.

– Очень вовремя, – сказала Дори, поднимаясь из кресла, и двинулась к выходу на высоких своих каблуках, мимо меня, чуть задержавшись рядом и обдав меня облаком любви. Видно, она хотела что-то сказать мне, как-то подбодрить…

Но в это время клиент – пожилой и весьма элегантно одетый человек, слишком возбужденный для того, чтобы ждать, – открыл дверь и оказался внутри прежде, чем было произнесено хотя бы одно слово. Она немедленно одарила его одной из своих автоматических улыбок и, руководствуясь каким-то внутренним побуждением, представила ему меня – не исключено, чтобы пресечь всевозможные подозрения.

– Это доктор Рубин… для нас он нечто вроде семейного врача. Заходите, пожалуйста, и располагайтесь.

Клиент рассеянно покивал мне головой и уселся. Дори проводила меня до приемной и сказала:

– Как я поняла, эта идея насчет профессора Левина не сработала.

– Не сработала, – сразу же, занервничав, подтвердил я. – Он… он странный какой-то. Я его не понимаю. Он зациклился на том, что я мог инфицировать тебя гепатитом, который был у Эйнат, во время переливания крови в Варанаси.

Она коротко рассмеялась – похоже, что над опасениями Левина.

– Но ведь ты и в самом деле заразил меня, – произнесла она со странной улыбкой, повернулась и ушла в свой кабинет, не закрыв за собой двери, так что мне видно было, как она взяла со стола шарф, подаренный мною, и, подержав несколько секунд, убрала в один из ящиков своего стола.

Тем же вечером, в семь часов, доктор Накаш позвонил мне и попросил, не мешкая, приехать в клинику Герцлии. Там в течение ближайшего часа должна была начаться операция. Поначалу предполагалось, что она пройдет без участия ассистента, но накануне доктор Накаш жестоко простудился, этим утром у него поднялась температура и, хотя он принял все необходимые меры, чтобы поправиться, он побоялся в таком состоянии появиться в операционной, а потому счел за лучшее обратиться ко мне, чтобы я, как он выразился, «руководил полетом» самостоятельно, при этом, заверил он меня, сам он будет рядом, буквально за соседней дверью, откуда сможет наблюдать за моими действиями:

– А вам не кажется, что вы слишком рано отправляете меня в самостоятельный полет? – спросил я возбужденно.

– Нет, – доверительно ответил Накаш. – Все будет хорошо. Я ведь остановил свой выбор на вас не случайно. Я целый год присматривался к вам в операционной и оценил вашу хватку и ваше понимание внутренних процессов. Вы понимаете значение анестезии. Ведь Хишин не кривил душой, когда расхваливал вас – там, в кафетерии, кстати, если вы по нему соскучились, сможете скоро его увидеть, поскольку этим вечером проводить операцию будет именно он. Но ради бога, Бенци, седлайте своего коня и мчитесь сюда, и чем быстрее, тем лучше.

Мое настроение, которое заметно упало после встречи с Дори, начало подниматься. Я вскочил в седло мотоцикла и, подгоняемый срочностью предстоявшего мне дела, рванулся в середину несчастных участников дорожного движения, пытающихся выбраться из Тель-Авива.

И все равно – я добрался до операционной уже после того, как первые предварительные уколы были сделаны под наблюдением и руководством Накаша. Чтобы оградить окружающих от своих микробов, он соорудил для себя странную защитную маску, целиком охватывающую его голову оставляя лишь два отверстия для его узких черных глаз. Пациентом на этот раз была женщина в возрасте около пятидесяти, синеглазая и полная, фигурой своей напомнившая мне Дори. Ей предстояла полостная операция на желудке, коррекция грыжи и ваготомия – то есть то, в чем Хишин был блистателен и удачен, несмотря на необъяснимую и загадочную смерть молодой женщины, которую он оперировал накануне путешествия в Индию. Я надел маску и с помощью медсестер начал готовить больную к операции. Поскольку Накаш держался от нас на расстоянии, я начал разговаривать с больной сам, расспрашивая ее об ощущениях в эту минуту, о ее муже и детях, открывая в то же самое время ее грудь, чтобы иметь возможность еще раз прослушать сердце и легкие, чтобы избежать ненужных сюрпризов. Из коридора донесся низкий смешок Хишина, и Накаш знаком дал мне понять, чтобы я поторопился. Я ввел ей первую порцию дормикума и одарил ее улыбкой, закрывая одновременно ее лицо маской и присоединяя к аппарату анестезии, чувствуя, как расслабляется под моими руками ее тело, затем последовал первый укол пентотала, призванного расслабить мышцы, затем я ввел ей анестезионную иглу, после чего у нее отключилось сознание и тут же я ощутил, как вырвалась на свободу и воспарила ее душа. Держа обеими руками цилиндр, я дал ей начальную дозу кислорода. Затем разжал ее стиснутые зубы и вставил в раскрытый рот маленькую металлическую полоску ларингоскопа, чтобы рот оставался открытым, и в луче света мне открылся узкий проход. Я осторожно ввел трубку в ее легкие. Затем включил аппарат искусственного дыхания. Сестра обнажила округлый белый живот, продезинфицировала его спиртом и нанесла линию разреза. Накаш, стоявший за дверью в своей маске, похожий на белую мумию, поднял два пальца, раздвинутых буквой «V», и знаком попросил меня расчистить ему поле зрения, чтобы на расстоянии он мог видеть мониторы на анестезиологическом пульте, показывающие состояние тела, которое покинула душа.

Хишин не спешил появиться, подобно дирижеру, ожидающему, пока оркестранты настроят свои инструменты, но когда сестра вошла в операционную, неся рентгеновский аппарат и подключила его к освещенному экрану, я вспотел от волнения, поскольку знал, что Накаш держал мое участие в операции от Хишина в секрете. Он появился не спеша, довольный собой, улыбаясь, что-то тихонько напевая про себя. Розовато-лиловый цвет его халата и маски, который в этой клинике заменял стандартно-зеленый, придавал ему легкомысленный вид, как если бы он разоделся так не для операции, а для чего-то другого. Он остановился и в хорошо разыгранном изумлении воззрился на стоявшего в углу в необычной маске Накаша. А затем его глаза встретились с моими, которые я в это же время не отводил от мониторов.

– Что за приятный сюрприз! – воскликнул он, придя в себя. – Мой друг, доктор Рубин! Итак, вы расстались со скальпелем, но не с операционной. Очень хорошо. Совершенно правильное решение. Когда вы покинули нас, я сам подумывал дать вам совет специализироваться в анестезиологии, но боялся, что вы решите, что я хочу помешать вашим великим амбициям. А теперь вижу, что там, где я боялся, доктор Накаш преуспел. Мои поздравления, Накаш! Вы нашли себе идеального помощника.