Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

– А с Лазаром ты тоже занимался любовью? – спросила она меня со смешливым блеском в глазах, когда она вышла из ванной, расчесывая влажные волосы. Она с нежностью смотрела, как я кормлю Шиви, которая восседала в своем высоком креслице лицом к свету, заливавшему кухню через узкое окно. Ее удивительное любопытство облегчало мне ответ на ее вопрос.

– Мы ведь все время кого-нибудь любим – и тех, кто жив, и тех, кого уже нет, – спокойно ответил я. – И среди них – что в этом такого – было место и Лазару.

И в наступающей на нас темноте вечерней поры, рядом с ребенком, прислушивающимся к нашему разговору играя со своей соской, я поведал Микаэле историю его смерти, исполненную истинного драматизма – диагноз, операция, начало выздоровления и внезапный коллапс. Я говорил обо всем этом не как врач, пытающийся доказать свое предвидение случившегося благодаря точно поставленному диагнозу, но как человек, испытавший глубочайшее потрясение при виде вскрытой грудной клетки своего покровителя и старшего друга и остановившегося сердца в этой груди. Я говорил о том, как смотрел на это неподвижное сердце и никак не мог сдвинуться с места, не желая оставлять его одного.

– Ты не хотел оставить его одного? – в изумлении произнесла Микаэла с ноткой какого-то недоверия в голосе, словно она ожидала услышать нечто более определенное, и в то же время более таинственное.

– Совершенно верно, – подтвердил я, думая о том, следует ли включить свет в кухне, уже заполненной тенями. – Это то, что я подразумевал. А как ты представляла себе все это? – И я коротко рассмеялся. – Уж не думала ли ты, что душа Лазара на самом делепереселилась в меня?

– А почему бы и нет? – ответила Микаэла, переходя на шепот. И она начала ласково поглаживать Шиви между бровями, изливая на нее нежность, скопившуюся за те две недели, которые она провела в Лондоне без ребенка. Шиви ежилась от удовольствия и урчала, как кот. – Если ты ухитрился вместить в себя душу акушерки в ту ночь, когда я рожала, почему бы тебе не проделать это и с душой Лазара? – Она избрала этот тон на грани между иронией и истинной серьезностью как обычно делала, когда хотела добраться до истинных намерений.

В ответ на ее реплику я рассмеялся – совершенно искренне.

– Душа акушерки? Кто придумал такое?

– Она сама, – ответила Микаэла. – Ты что, не помнишь? Мы еще все восхищались твоим мастерством, с которым ты помог Шиви увидеть свет.

Я промолчал. Не скрою, мне было приятно признание моих врачебных достоинств, но я не хотел продолжать этот разговор, который неминуемо вернулся бы к Лазару, который в любом случае не мог восстать из гроба и выдать меня.

На следующий день вместе с Микаэлой мы отправились к Лазарам, чтобы она сама могла выразить им свои соболезнования. Я настоял на том, чтобы она отправилась вместе со мною и поддержала Эйнат, которая своими глазами видела смерть отца. Мы не были уверены, что уместно в данном случае, связанном с трауром, брать с собой ребенка, но нам приходилось брать ее повсюду, поскольку мы так и не смогли пока что найти ей няньку, и в то же время я не хотел, чтобы Микаэла отправилась на эту квартиру без меня – отправилась туда, где не единожды без нее я побывал в моем воображении.

И снова в гостиной было полно народу, большинство которого составляли лица, знакомые мне по больнице, которые не успели еще выразить этой семье свои соболезнования в течение прошедшей недели. Не все они более или менее часто встречались с Лазаром, но все они чувствовали себя надежно под прикрытием и защитой могущественного директора, не спускавшего с медперсонала своего орлиного глаза; теперь же, когда их убежище было разрушено, они, тревожась за себя, хотели бы понять, что сулит им будущее.

Хишина, восседавшего на том же самом месте, я тоже застал там – как и раньше, он сидел рядом с Дори, справа от нее. Его потертая черная шапочка, в которой он был на похоронах, снова красовалась у него на голове, подобно символу персональной печали. Юная его спутница, которую он привез с собой из одного своего посещения Европы, отсутствовала; ее место сейчас занимал какой-то коротышка, облаченный несколько неопрятно в спортивную куртку, издалека показавшуюся мне знакомой. Подойдя чуть ближе я, к своему изумлению, понял, что коротышка – это не кто иной, как профессор Адлер, ас хирургии из Иерусалима. И хотя это было, вообще-то, неслыханно, чтобы хирург явился выразить соболезнование семье человека, бывшего еще совсем недавно его пациентом, Хишин настоял, чтобы тот прибыл с ним вместе, для того чтобы пресечь любые, могущие возникнуть слухи по поводу случившегося несчастья, и продемонстрировать великого хирурга, проведшего саму операцию столь успешно. Он доставлен был Хишиным прямо из аэропорта по пути домой в Иерусалим.

С ребенком, повисшим на своих лямках где-то возле живота Микаэлы, мы осторожно подошли к Эйнат и Дори, в отсутствие строгого взгляда Лазара курившей одну тонкую сигарету за другой. Слушала она, не слишком вникая в суть разговора и без обычной своей улыбки, как профессор Адлер объяснял с методической и чисто врачебной точки зрения полную свою невиновность в постигшей ее катастрофе. Эйнат, чье лицо было мертвенно бледным, при виде Микаэлы чуть оживилась; она поднялась со стула, а потом, обняв, стала гладить ее и целовать с такой страстью, что Шиви вполне могла быть расплющена между Микаэлой и нею. Дори отвлеклась от речи профессора Адлера и перенесла свое внимание на дочь, которая все еще обнимала шею Микаэлы. Я с тревогой смотрел на струящиеся по ее щекам слезы, а потом перевел взгляд на пепел, падающий на ковер и, инстинктивно нагнувшись, придвинул поближе пепельницу.

Здесь профессор Адлер наконец-то узнал меня и ободряюще улыбнулся. Вспомнил ли он в этой связи о вентрикуляриой тахикардии? Судя по его открытому, вежливому взгляду, я в этом сомневался; а кроме того, явно было видно, что он вовсе не торопится поскорее попасть к себе домой и готов был терпеливо тратить свое время на разговор с никому не известным молодым врачом вроде меня. А потому, дождавшись, когда Эйнат уведет Микаэлу с Шиви в свою комнату, я смело опустился на освободившееся рядом с профессором Адлером место, оказавшись таким образом рядом с двумя профессорами и Дори. На лице ее на миг промелькнула прежняя необъяснимая улыбка; улыбка, которой необходимо было дать какое-то объяснение, а потому она тут же объяснила иерусалимскому другу Хишина, как Лазар был добр ко мне (что тут же кивком подтвердил Хишин) и как он хотел мне помочь, и как он в меня верил – и все эти слова сопровождались не только очередным подтверждающим кивком Хишина, но и моей склоненной от таких похвал головой, опускавшейся все ниже и ниже, словно под действием силы тяжести, словно я был подростком, которого мать расхваливает в присутствии незнакомых людей.

Кончилось, однако, тем, что, не совладав с собой, я повернулся к профессору Адлеру и спросил напрямик, как он объясняет то, что случилось сердцем Лазара после столь успешно проведенной операции, которой я сам был свидетелем. Профессор Адлер тут же принялся объяснять и даже стал рисовать мне что-то на большом листе бумаги, но, увы, – мне показалось, что и великий этот хирург, столь решительно и профессионально вскрывший Лазару грудь, никак не может нащупать исчерпывающее объяснение этой внезапной смерти, громоздя вместо этого одно объяснение на другое в попытке скрыть слабость каждого объяснения в отдельности. Дори пробовала слушать его, но прибытие делегации ее коллег, адвокатов и судей в черных мантиях отвлекло ее внимание от Адлера. И кто мог бы осудить ее? Даже если бы истинная причина смерти ее мужа могла бы выясниться здесь и сейчас – разве это вернуло бы его к жизни?

С ее точки зрения, она была права, конечно. С ее… но не с точки зрения врача, особенно молодого, для которого необъяснимая смерть была неприемлема. А потому я снова принялся за профессора Адлера, пытаясь добиться от него ясности не только для меня, но и для него самого, что же на самом деле произошло. И он, похоже, готов был терпеливо отвечать на мои вопросы, но здесь в разговор вклинился его друг, профессор Хишин, напомнивший Адлеру, что в своем стремлении расставить все точки над i он совсем позабыл о том, что только что вернулся в Израиль, где темнеет рано и где его, Адлера, давно уже дожидается его собственная жена – между прочим, в Иерусалиме, а с учетом прибытия новой волны визитеров не худо бы освободить для них место. Профессор Адлер намек понял, поднялся и, прежде чем двинуться к выходу, дружески попрощался со мной, пригласив, в случае моего посещения Иерусалима, разыскать его, с тем чтобы продолжить наш разговор.

– Это было бы просто замечательно, – тут же ответил я. – Ведь как вы, быть может, слышали, мои родители живут в Иерусалиме. – И с этими словами я проводил обоих профессоров до входной двери, а сам остался, словно настроившись на длительное участие в траурных мероприятиях, подобно Эйнат или старой леди, ее бабушке, которая сейчас находилась в кухне и готовила чай для посетителей. Новый передник был ей очень к лицу. По-моему, она была рада снова увидеть меня.

Было совершенно ясно, что моя возлюбленная, которая и в лучшие-то времена не могла вынести бремени одиночества, могла рассчитывать лишь на присутствие в ее доме сына-солдата, из комнаты которого сейчас доносились звуки оживленного юношеского разговора, сопровождаемого – если только мой слух не подводил меня – мелодией рок-музыки, звучавшей, правда, приглушенно и мягко. Образовавшаяся после смерти Лазара пустота должна была быть чем-то заполнена, и прибытие Эйнат и старой дамы служило этой задаче: обе они собирались пробыть с Дори в течение всей траурной недели. Но что ожидало ее в будущем? Я напряженно ломал голову над этим, как если бы на мне лежала ответственность за решение. Думая об этом, я нажал на дверь спальни и, к моему облегчению, увидел, что беспорядок, царивший здесь два дня назад исчез, как если бы встревоженный дух Лазара вернулся, чтобы навести порядок. Должен ли был я и на самом деле нести теперь ответственность за то, чтобы она не оставалась одна, спрашивал я себя. И хотя я провел две недели, путешествуя с нею, и дважды оказывался с ней в постели, на самом деле, я мало что знал о ней. И вот теперь, глядя на нее, окруженную друзьями и доброжелателями, обнимавшими и целовавшими ее до тех пор, пока прическа ее не растрепалась, а локоны не повисли вдоль лица, скрывая не только ее слезы, но равно и восхитительную ее улыбку, которую даже глубокое горе и нескрываемая печаль не смогли совсем стереть с ее лица, я спрашивал себя: пришло ли на самом деле время взвалить на себя эту ношу преданного служения любви, которую я всегда называл невозможной и которая вдруг оказалась возможной, достижимой и совсем рядом?

* * *

Но была ли она и на самом деле возможна? Донельзя возбужденный мыслями об этом, с пылавшим лицом я вошел в комнату Эйнат, чтобы забрать домой Микаэлу и Шиви. И, встретив полный любопытства и какой-то тревоги взгляд зеленых глаз, я заподозрил, что Микаэла уже сказала ей нечто о переселении душ, поскольку у Эйнат с Индией были свои собственные счеты с того времени, как неделями она беспомощно лежала в монастырской больнице Бодхгаи и вполне могла проникнуться идеями и верованиями людей, заботившихся о ней, что могло привести ее к восприятию самых невероятных вещей. Я дружески улыбнулся ей, успокаивающе тронув ее руку, как делает это врач, и как делал это я сам, когда она была моей пациенткой, – но сейчас она вздрогнула так, словно ее поразило током. На кончике языка у меня вертелся вопрос, не является ли это результатом того, что нарассказывала здесь Микаэла, и неужели она, Эйнат, готова поверить, что одна личность может вместить в себя часть иной индивидуальности? Но я не сказал ничего, сев безмолвно на краешек постели, протянув руки, чтобы взять Шиви, но она вдруг выгнулась и заплакала, словно взять на руки ее собрался не ее отец, а какой-то посторонний человек. Эйнат выглядела истощенной. Смерть своего отца она наблюдала в течение считанных минут, пока профессор Левин не отослал ее из комнаты, но эти несколько минут оставили в ее сознании глубокий след.

– Рубец… с которым она не может так просто расстаться, – сказала мне Микаэла по пути домой. – Этот рубец, этот шрам… она может рассказать о нем лишь людям, которые обожают смотреть на чужие шрамы… а также тем, кого она любит и кто любит ее. Это, скорее, душевный шрам, совсем другой, чем тот, что остался после гепатита. Несмотря на столь драматическое переливание крови, которое ты сделал ей в Варанаси.

По ее тону невозможно было понять, были ли ее слова пропитаны сарказмом или нет. Я уже сталкивался с тем, что вещи, которые я считал исполненными свойственным ей злобным сарказмом оказывались впоследствии серьезными, хотя и абсолютно невинными. А потому я не торопился с ответом. Воспоминания о трансфузии, проведенной в Варанаси, теперь казались мне чем-то, происходившим во сне, а не в реальности, которая была наполнена каплями мелкого, только что начавшегося дождя, в свете фар казавшимися сверкающими алмазами.

Шиви сидела у Микаэлы на коленях, зачарованно глядя на движение «дворников», которые то останавливались, то начинали метаться по стеклу опять. Я заметил, что лямки, на которых держалась Шиви, Микаэла забыла в комнате Эйнат. Но я никак не отреагировал на это и не предложил, пока не поздно, вернуться за ними, предпочитая сделать это позже этим же вечером, чтобы посмотреть, кто останется на ночь с Дори.

– Сказала ли ты Эйнат что-нибудь обо мне? – спросил я, не вдаваясь в детали, но Микаэла сразу поняла, что именно я имею в виду.

– Нет, – ответила она без промедления, и ее огромные глаза посмотрели на меня со странной улыбкой. – Если она сама так и не поняла, что с ней самой происходит, какое значение могут играть для нее мои слова? – А затем добавила шепотом: – А ты сам не почувствовал, как она задрожала, когда ты вошел в комнату?

Понимала ли она, куда могут завести ее подобные разговоры?

– Я вижу, тебе хочется поиграть с огнем? – процедил я, крепче сжимая рулевое колесо и удивляясь слову «огонь», которое как-то странно слетело у меня с губ.

– Но огонь уже полыхает во всю, Бенци, – сказала Микаэла спокойным, но твердым голосом. – Той ночью, когда ты позвонил мне, попросив вернуться домой и не побоялся сказать, что с тобою произошло, ты вырос в моих глазах, ты стал для меня равным брамину – вот почему я, не колеблясь, прервала путешествие и тут же вернулась домой, пусть даже и подозревала, что позднее ты попытаешься все отрицать, хотя все происшедшее исполнено такой неслыханной красоты и силы.

Я молчал, с удовольствием глядя на Шиви, которая, оторвав свой взгляд от «дворников», заинтересованно поглядела на меня, как если бы удивилась, почему я не отвечаю Микаэле, охваченной в эту минуту явным желанием заставить меня признать то, что, по моим словам, случилось со мной. У нее не было намерения принизить мои медицинские познания, призналась она, которые, по ее убеждению, не уступали по уровню тем моим профессорам, включая маленького иерусалимца, которые, несмотря на весь свой опыт, проглядели приближение смерти Лазара, лежавшего перед ними со вскрытой грудной клеткой на операционном столе. Она сказала, будто сама она знала, что я предчувствовал возможность несчастья с Лазаром еще будучи в Англии, и этим объясняла она тот факт, что я так спешил вернуться, как человек, увидевший издалека пылающее на горизонте пламя, но поспешивший в направлении пожара не для того, чтобы погасить его, а для того, чтобы получить от него заряд вдохновения. Потому что это был не простой, а священный огонь, в котором сгорают тела умерших, а бессмертная душа наконец становится независимой от тела. Микаэла знала, как велика притягательная сила этого огня, и сколь могуществен он мог оказаться для вдовы, могуществен и привлекателен настолько, что зов его был сильнее страха смерти.

– Вдова, говоришь ты? – Я произнес это шепотом, удивленный и заинтригованный внезапными, чисто индийскими ассоциациями Микаэлы.

Но Микаэла, как оказалось, говорила не просто так – она собственными глазами видела во время своего пребывания в Индии вдову, сгоревшую заживо, и она никогда не забудет, как это произошло, сколько бы лет она еще не прожила. Хотя этот ритуал запрещен законом и совершается редко и скрытно, притом что посторонним никогда не разрешается при нем присутствовать, – «тротуарные» доктора и их помощники в Калькутте смогли договориться с двумя индийскими этнографами, которые, желая вознаградить их преданность в деле бескорыстной помощи больным и увечным, согласились показать им нечто такое, что не только потрясло их и ошеломило, но и позволило заглянуть в самую сокровенную глубину национального самосознания. Не все врачи и медсестры, получившие это предложение, воспользовались возможностью провести два дня, путешествуя по разбитым дорогам в поисках отдаленной деревни, которая, несмотря на всю свою убогость, была буквально наводнена туристами и торговцами. Но ничто не могло удержать Микаэлу от возможности самой увидеть древний ритуал, который британская администрация пыталась всей своей мощью искоренить, поскольку знала, что всякий, кто замечен в отвращении к истинному лику смерти в Индии, означающем неприятие духа этой страны, обречен на полную неудачу во всех своих, связанных с любым бизнесом, начинаниях.

Церемония имела место на окраине деревни, в потаенной лощине, и все зрители должны были держаться в отдалении, особенно посторонние люди. Вдова оказалась женщиной лет пятидесяти, высокой и крепкой, которая приняла решение исключительно по собственной воле и сообразно ей одной понятным убеждениям. Видение яркого, мощного пламени, постепенно охватывающего ее, навсегда врезалось в память Микаэлы и Эйнат, которую Микаэла уговорила сопровождать ее.

– Я постоянно удивляюсь, как много времени вы проводили вместе, – сказал я Микаэле, которая вместе с Шиви поднималась по лестнице, не замечая еще, что она забыла захватить лямки, о чем я вскоре «вспомню», что в свою очередь позволит мне вскоре оказаться возле дома другой вдовы, которую, к счастью для меня, ничто и никогда не подтолкнет к огню костра, чтобы доказать всему миру степень ее любви к ушедшему мужу.

– Да, – сказала Микаэла, стряхивая дождевые капли с волос и открывая дверь в квартиру. – Мы много времени проводили вместе, но на все увиденное реагировали всегда по-разному. Даже если зрелище было ужасным, я ушла в приподнятом настроении, точно так же, как и индийцы, которые привели нас туда, и которые, можешь мне поверить, были ничуть не менее современны и образованны, чем мы. Но Эйнат… она была так поражена… Она так испугалась увиденного и так разозлилась на меня за то, что я ее привезла туда, что я думаю… я думаю, что все это началось именно там.

– Началось? Что «началось там»?

– Ее болезнь. Гепатит. Ее ужасное состояние.

– Но что ты имеешь в виду? – нажал я на нее, в возбуждении от мысли, что я подошел вплотную к источнику тайны, перевернувшей мою жизнь.

– Я не знаю. – Микаэла пожала плечами. – Может быть, ее иммунная система настолько ослабла в момент этого зрелища, когда она своими глазами увидела, как женщина в возрасте ее матери медленно входит в бушующее пламя. И когда это случилось, это показалось ей настолько отвратительным, что какой– нибудь вирус мог вполне внедриться в нее.

Когда Микаэла увидела, насколько меня заинтересовал ритуал самосожжения вдовы, она пообещала разыскать парочку фотоснимков, которые один из ее друзей сделал тайком, до того как солдаты, окружившие костер, разогнали толпу. Но они были не в состоянии спасти женщину, от которой вскоре остался один только пепел.

Зазвонил звонок входной двери. Это оказался Амнон, заглянувший проведать Микаэлу, перед тем как отправиться на свое ночное дежурство. Мы были рады видеть его и настояли, чтобы он остался с нами поужинать, после того, как выкупаем Шиви; наблюдая за этой процедурой, Амнон сказал, что, пожалуй, и сам не прочь завести при случае ребенка. Чтобы как-то погасить распиравшее меня возбуждение от мысли, что вот-вот я смогу вернуться на квартиру Лазаров, я предложил ему помочь мне поставить всю мебель на прежние места. Микаэла попробовала отговорить меня, ссылаясь на то, что перестановка ничего не испортила, но я уперся: то, что было хорошо для холостяка, совсем не подходит семейной паре. Кроме того, передняя комната должна всегда быть готовой принять в себя гостей, а не превращаться в спальню. И, чтобы окончательно пресечь всякие возражения, я сослался на статьи подписанного мною договора об аренде, по которому я являлся «ответственным квартиросъемщиком, подписавшим договор и вследствие этого являющимся полномочным представителем владельца квартиры». Вот такого!

И мы поволокли кровать обратно на свое место, передвинув узкий диван к стене напротив большого окна, откуда вполне просматривалась полоска моря, разумеется, не в столь позднее, как сейчас, время, когда лил дождь и с моря все гуще наползал туман. Учитывая погоду и позднее время, Микаэла была весьма удивлена моей решимостью отправиться за забытыми лямками, словно на следующий день мы не смогли бы без них обойтись.

Чувствовал ли Хишин виноватым себя настолько, чтобы на обратном пути из Иерусалима посчитать необходимым нанести визит охваченной горем семье еще раз? Я задумался над этим, разглядев его машину рядом с машиной Лазаров. Вбежав по ступеням и тихонько постучав в дверь, я невнятно извинился перед открывшей мне старой дамой, которая впустила меня, одарив дружелюбной улыбкой, – свежая и прямая, в своей белой кофточке и хорошо сшитой юбке из тартана. Квартира, еще несколько часов тому назад переполненная людьми, теперь была пуста и сумрачна, и огромное количество стульев, которые пришлось одолжить у соседей, теперь в беспорядке стояли по всей квартире, говоря о несчастье, обрушившемся на эту семью, яснее любых слов.

Не тратя времени на разговоры, бабушка провела меня темным коридором к комнате Эйнат, чтобы разыскать оставленное, в то время как всхлипывания Дори, донесшиеся до меня из находившейся рядом кухни буквально вонзились мне в сердце, словно нож. Распахнутая дверь ее спальни вновь демонстрировала исчезнувший было хаос. Из комнаты сына-солдата пробивался свет, самого его не было, но на стене висела его М-16. Дверь в комнату Эйнат была закрыта, и бабушка, постучав тихонько и не дождавшись ответа, открыла дверь. Эйнат, одетая, спала, свернувшись клубком; от маленькой настольной лампы на лицо ее падал свет. Мы еще не перешагнули порог, как глаза ее открылись, словно она ожидала, что я вернусь, потому что тут же вытащила из-под кровати забытые лямки Шиви и протянула их мне, прошептав:

– Извини.

– Нет, это ты извини, – сказал я и шагнул к ней, чтобы забрать эти лямки у нее из рук. Она улыбнулась и кивнула мне.

– Поцелуй за меня Шиви, ладно? – и, пробормотав это, снова свернулась в позу, напоминавшую мне зародыш, безо всякого сопротивления позволив бабушке снять с нее обувь. После чего я отступил в коридор, отказываясь покидать квартиру без того, чтобы увидеть Дори хоть краешком глаза. И здесь очень кстати мне пришло в голову осведомиться у старой дамы, остается ли она в этой квартире на ночь. «Нет», – словно извиняясь, и даже несколько обиженно, ответила она. Нет. Она проводит здесь целый день, но ночевать отправляется туда, где сейчас живет; в ее годы, пояснила она, трудно уже заснуть не в своей постели. Сейчас она ожидала своего внука, вышедшего ненадолго подышать свежим воздухом с друзьями, чтобы он, вернувшись, отвез ее домой. Некоторое время я молчал, замедляя шаги и прислушиваясь к плачущему голосу Дори, перебиваемому голосом Хишина, доносившимся из кухни.

– Я могу подбросить вас, – тут же предложил я, вглядываясь в лицо старой дамы, смутно различимое в полумраке.

– Большое спасибо, – без колебаний отозвалась она, не желая упускать вполне устраивающую ее возможность после изнурительного дня. – Но разве это вам по пути?

– Я сделаю это моим путем, – находчиво ответил я и проследовал за ней в кухню, чтобы сообщить Дори и Хишину, что я доставлю старую даму домой.

Они сидели за кухонным столом, окруженные облаком неонового света. Среди грязных тарелок и чашек на столе лежали очки Дори и несколько скомканных бумажных салфеток. Глаза ее, такие выразительные во время любви, сейчас были красны и немного припухли. Впервые со дня смерти Лазара я смог до конца почувствовать, сколь велика ее потеря. Хишин сидел рядом с ней с мрачным и задумчивым видом, вытянув перед собой свои длинные ноги. Черная бейсбольная шапочка тоже лежала на столе. Перед ним стояла тарелка с остатками ужина; а между пальцами – тонкими сильными пальцами хирурга – он держал одну из дамских сигарет Дори, которой он время от времени затягивался; он делал это, как я понимаю, исключительно из желания поддержать Дори в ее нынешнем печальном состоянии, поскольку прежде я никогда не видел его курящим. Они посмотрели на меня в упор без малейшего удивления или вопроса, как если бы было совершенно естественно, что я оказался возле этого дома в столь поздний час. Дори попыталась скрыть следы слез, но вместо этого подняла голову, словно для того, чтобы я четче разглядел ее заплаканное лицо и сказал ей слова ободрения, поддержки и надежды, которых она могла ожидать либо от себя самой, либо от мужа.

– Можно мне отвезти вашу маму домой? – спросил я, заливаясь краской, как если бы согласия самой старой дамы было недостаточно.

– Конечно, – ответил за нее Хишин, – вы окажете нам важнейшую услугу. – И он обратился к Дори, сказав проникновенным тоном: – Ваш сын, похоже, забыл о нас, заговорившись с друзьями.

Она молча кивнула и сделала глоток чая. Я застыл на дверном пороге в некоторой растерянности, забытые лямки Шиви болтались у меня за спиной. До меня доносились какие-то звуки: это старая леди торопилась поскорее собраться.

– Снаружи идет дождь, – счел я нужным заметить, но тут же успокаивающе добавил, что на улице совсем не холодно.

Дори достала еще одну сигарету. Внезапно я ощутил необъяснимое желание остановить ее, как это часто делал Лазар, все время пытавшийся отучить ее от курения, и я потянулся к пачке сигарет. Поначалу она просто удивилась и даже испугалась, словно увидела руку умершего человека, вновь вернувшегося к жизни. Но она тут же пришла в себя и, убежденная, что я, подобно Хишину, просто тоже захотел закурить одну из ее тонких сигарет, протянула мне пачку, сопроводив ее своей великолепной улыбкой; у меня не оставалось иного выхода, как, взяв сигарету, нагнуться к Дори, чтобы прикурить, – что я и сделал, пробормотав при этом что-то сочувственное; при этом Хишин смотрел на меня весьма дружелюбно, одобрительно кивая головой. Как только мы вышли из дома, я тут же бросил сигарету, затоптав ее в землю. Легкий дождь, освеживший воздух, доставил матери Дори огромное наслаждение, как если бы одни лишь изменения в природе могли принести людям облегчение в их несчастьях.

– Ваша малышка не только очень мила, у нее еще к тому же хороший характер, – говорила старая дама, в то время как я учил ее правильно пользоваться пристяжным ремнем. – А ваша Микаэла знает, как с ней обращаться, – продолжала она.

– И я тоже, – не упустил я возможности подчеркнуть свою причастность к достижениям нашей с Микаэлой семьи на почве воспитания подрастающего поколения в качестве мужа и отца.

– Да, да, конечно, и вы тоже, – поспешно согласилась старая леди, которая, похоже, склонна была верить более спокойствию Микаэлы, особенно имея в виду будущее, о котором она явно хотела бы со мной поговорить.

Но я не хотел понапрасну терять время на болтовню о Микаэле, или даже Шиви, и даже обо мне самом. Я хотел говорить о Дори и о том, как она видит будущее, не говоря уже об очень невеселом настоящем, скрытно намекая на постоянное присутствие Хишина в ее квартире.

– Да, Хишин никогда нас не бросит, – сказала она.

– Для него это все тоже очень непросто, – согласился я. – Он постоянно чувствует вину за то, что перенес операцию из отделения, где она поначалу и должна была состояться, да еще пригласил постороннего хирурга из другой больницы.

Пришлось мне защищать Хишина и его действия. Как если бы обязанность отстаивать его невиновность была поручена именно мне. Старая дама сочувственно внимала всему, что я ей объяснял, согласно кивая головой, словно и ей самой хотелось, чтобы с Хишина была снята всякая вина за смерть ее любимого зятя.

– Конечно, для врача невозможно избежать вероятности смертельного исхода – так же, как невозможно рано или поздно избежать смерти вообще, – говорил я ей, стараясь направить ее мысли в сторону осознания сложности обсуждаемого вопроса.

– Вы имеете в виду, что вечная жизнь невозможна? – Это прозвучало так, словно именно этим я и занимался – убеждал ее в том, что жизнь может длиться вечно. – Но ведь этого же действительно не может быть!

Я вынужден был подтвердить ее подозрения – вечная жизнь невозможна. И тем не менее, если мы примиримся с мыслью о неизбежности смерти, это приведет к исчезновению всякого профессионального соревнования между врачами, пояснил я. Теперь мои слова явно ее встревожили.

– А что, это соревнование… это соперничество между врачами… оно существует на самом деле? – поразилась она.

– Что ж тут такого? – ответил я. – Все мы только люди. Ну вот, для примера: когда я поменял пару предписаний, которые дал вам профессор Левин, признаю, я чувствовал себя триумфатором.

– Но в ту минуту, когда он узнал об этом, он тут же вернул все на прежние места, – едко сказала она и улыбнулась с видимым удовольствием, видя мою реакцию.

Дом для престарелых тонул в темноте, хотя было всего только десять вечера, но старая леди не казалась обескураженной. Она тепло поблагодарила меня и позволила мне высвободить ее из пристяжных ремней, натянула свой белый берет, чтобы защитить голову от моросящего дождя, и осторожно выбралась из машины. Я сделал то же, предложив сопроводить ее до входа. Будучи в прекрасном физическом и умственном состоянии, она, говоря честно, ни в каком эскорте не нуждалась, но со свойственной ее проницательностью поняла, что мне очень хочется продолжить начатый разговор, а потому согласилась, чтобы я ее проводил, причем благодарила меня так, словно я делал ей большое одолжение.

Мы медленно двинулись через пустую террасу. Я задал ей несколько вопросов относительно этого места; она кратко отвечала. Затем мы остановились возле большой стеклянной двери, за которой виден был дежурный, увлеченно пялившийся в телевизор наружного наблюдения, в котором мы гляделись, похоже, как пара загулявших призраков. Внезапно она вздрогнула, как если бы в конце концов узнала меня и почувствовала с собою рядом исчезнувшую душу своего зятя и разглядела его самого – то ли в повороте головы, то ли в движении руки. А может быть, даже по тональности моего голоса. Стеклянная дверь не спешила открываться. Старая леди смотрела прямо на меня, но, похоже, не понимая, что именно мое присутствие побуждает ее говорить о нем.