Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

– Да, от вас, от вас, – нетерпеливо, и даже с гневом подтвердил Хишин. – Почему это вас так удивляет? С самого начала той злосчастной операции, со всеми этими вашими правильными, увы, диагнозами… все это запало ему в голову, и теперь он ни о чем, кроме вас, думать не может. Прошу вас не говорить с ним ни о чем. Ни о медицине, ни о чем-либо еще. Просто не попадайтесь ему на его пути. Он совершенно вышел из-под контроля. Не владеет собой. Мы чудовищно схватились сегодня.

Изумление, охватившее меня, было столь велико, что я не мог сообразить, с чего мне начать. Наряду с сильнейшим смущением, которое слова Хишина вызвали во мне, я ощущал еще и удовольствие, испытывая странное удовлетворение. И хотя не совсем понимал причину, по которой Хишин взорвался, я знал, что сохраню его уважение, если сумею держать язык за зубами.

Дори, войдя в комнату, где мы сидели, снова сильно закашляла, заставив нас обернуться. Она переоделась и выглядела довольно странно в белой кофточке и толстых шерстяных брюках, со старыми шлепанцами на ногах и шарфом, обмотанным вокруг шеи, – как если бы она еще не знала, чего ожидать от наступающего вечера или людей, которые собрались здесь и были ей дороги и близки. Я поднялся со своего места, пылая любовью, готовый начать свою битву здесь и сейчас, но меня окружали люди, которые обязаны были в подобном случае защитить ее, отослав меня прочь. Я ждал Микаэлу, которая долл<– на была вот-вот присоединиться к нам, что она вскоре и сделала вместе с Шиви, висящей на своих стропах, встревоженная и полная любопытства, несмотря на ее долгий, полный деятельности, день, как если бы она уже сейчас начала свое путешествие в Индию.

Большие сияющие глаза Микаэлы обвели комнату, глядя на Дори столь пронзительно, что я испугался, как бы она во всеуслышание не объявила о моей любви, и внезапно я почувствовал непреодолимое желание как можно скорее убраться отсюда. Эйнат уговаривала Микаэлу присесть и выпить чашечку чая, но я железным голосом отклонил ее предложение:

– Хватит. Нам пора. Шиви весь день не была дома, а твоей матери пора в постель.

Я посмотрел на Дори, которая опять зашлась в кашле, но по– прежнему упрямо отвергала любое лекарство. Эйнат, не дожидаясь ответа, едва не плача, снова попросила Микаэлу не уезжать. Только ли намерение Микаэлы вновь отправиться в Индию восхищало Эйнат и тянуло ее к моей жене, или было еще что-то помимо этого? Было нечто, задевшее мое сердце, в том, как Эйнат взяла Шиви, и, достав ее из «кенгуру», стала баюкать, качая на руках.

Микаэла оказалась в затруднительном положении. Она была готова отозваться на умоляющий голос Эйнат и принять от нее чашку чая, не в последнюю очередь потому, что это давало ей возможность удовлетворить ее любопытство в отношении женщины, с которой я прошлой ночью дважды предавался любви. Но она ощущала и мое возбуждение, и мое нежелание оставаться в этом доме. И поскольку она вся была переполнена радостью, связанной с приготовлениями к отъезду, то решила быть со мною предельно уступчивой, подчинившись моему требованию уехать, не откладывая.

И, как оказалось, я был прав, настаивая на скорейшем возвращении, потому что, когда мы оказались дома, и я развернул у Шиви подгузник, то обнаружил, что долгий день, проведенный ею с Микаэлой, не остался без последствий в виде красной сыпи в паху и между ножек. Я решил сам выкупать ее, и когда я сделал все необходимое, чтобы отправить ее спать, а Микаэла, утопая в собственных мечтах, погрузилась в ванну, я поднял трубку и позвонил родителям. Мне казалось неприемлемым, что с момента, как я бросил всему миру свой вызов, прошло уже двадцать четыре часа и никто еще моего вызова не заметил.

Поскольку было уже относительно поздно, я удивился, поняв, что мать в доме одна. Оказалось, что отец отправился на важную встречу с работниками Министерства сельского хозяйства. Его отсутствие подвигло меня на то, чтобы начать мои признания немедленно. Без блуждания вокруг да около, под плеск, доносившийся из ванной, я заговорил сразу о самой сути. Я хочу сказать им кое-что. Микаэла решила вернуться в Индию вместе с Шиви. Да, с Шиви. Стефани прилетит из Лондона, чтобы присоединиться к ним. Я остаюсь здесь. Да, до поры до времени. Не только потому, что в Индии ничто меня не интересует, но, в основном, потому, что все, что меня интересует, я нашел здесь.

Именно то, что я искал. Я нашел любовь. Любовь к замужней женщине, которая неожиданно стала возможной. Возможной в том смысле, что муж ее умер. Она старше меня, намного старше; и вы можете догадаться, кто это. Да, вы можете догадаться. Да, вы знаете, кто она. Если не знаете, я скажу вам. Так что вы узнаете. Да, это серьезно, и да, у меня хватит сил справиться с этим. Откуда я знаю? Я знаю, потому что скончавшийся человек поддерживает меня. Да, умерший муж. В каком смысле? В мистическом смысле, который я никогда был не в состоянии постичь. Не понимал и не понимаю. Но мне и не нужно понимать, поскольку все это происходит внутри меня.

Моя мать погрузилась в молчание столь глубокое, что мне пришлось отнять на время трубку от моего уха. Затем она сказала кратко (она была слишком интеллигентна, чтобы попытаться спорить со мной в эту минуту, особенно чувствуя мое перевозбужденное состояние)… Она всего лишь попросила меня не говорить ни слова моему отцу. Я, не раздумывая, обещал. Но одного моего обещания ей показалось мало, и она, впервые в моей жизни, попросила меня поклясться. И я поклялся ей жизнью Шиви, которой вскоре предстояло отправиться в долгое путешествие.

XIX

И теперь, поем того как этот окутанный тайной персонаж покончил с кашей, поданной ему молодой женой, и насладился видом трех смеющихся, перепуганных детей, бросающих крошки на подоконник, чтобы успокоить наглую, упрямую птицу, он поднялся, подхватил свой новый портфель, подаренный ему женой, ис подчеркнутой торжественностью расстался с семьей, после чего прошествовал на свою ежедневную работу. Судя по его статусу оплачиваемого экс– пациента хорошо известного заведения для душевнобольных, никакая реальная работа его не ожидала, когда он вышел в залитое солнцем сверкающее утро. Но тело его, которое могло бы принадлежать и танцору, облачившемуся в элегантный костюм, было переполнено распиравшей его энергией, и свернутый и подержанный его зонт начал выделывать в воздухе энергичные вензеля, как если бы этими движениями он, подобно дирижеру, управлял целым оркестром. Но ни перед кем не раскрыл он свое местонахождение, хотя вторая птица, преданно кружившая над его головой, все же целенаправленно вела его к подоконнику бюро путешествий, где он был тепло приветствуем служащими этого бюро, изнывавшими от желания узнать, куда это он собрался.

Да, внезапно Земля начала снова вращаться, подтвердил он с застенчивой улыбкой, светившейся в его черных глазах, которые теперь можно было четко разглядеть за стеклами его очков в позолоченной оправе. Но тайна этого вращения, продолжал он, отлична от тайны ее неподвижности. Нужно ли на самом деле стремиться попасть во все эти удивительные и соблазнительные места, снимки которых висят на стенах бюро путешествий, – спрашивал он, – если, воспарив чуть-чуть над потоком времени, подобному реке, нас так или иначе его течение принесет туда, куда мы мечтаем попасть, где бы мы ни находились, благодаря, вращению самой Земли. Если вы мне не верите, спросите у птицы, что стучится, сейчас к вам в окно.

– Что это – новое чувство юмора, давшее побеги на месте высохших ветвей на древе жизни, – удивился сотрудник бюро путешествий, компьютер которого перестал работать в ту минуту, когда он вошел в офис. – Если это так, то есть еще надежда, что и подсознание может быть точно так же имплантировано, чтобы заменить то, которое когда-то ампутировали.

* * *

Но лишь тогда, когда моя голова, налившись свинцом от желания спать, упала на подушку, где мягкое мурлыканье дышащей почти неслышно Микаэлы, которая не возражала против того, чтобы спать со мною рядом в одной кровати, только тогда, когда я пытался побороть сполохи света, врывавшиеся снаружи, и давящую темень внутри меня, только тогда понял я, какую ошибку я совершил. Я никогда бы не пошел на то, чтобы – пусть даже поклявшись матери – утаить что-либо от своего отца, ибо, поступая так, я вольно или невольно подтверждал бы возможные подозрения о постыдности моей любви, что могло очень огорчить моего отца, ибо он воспринял бы это не иначе, как попытку скрыть от него недостойные вещи из желания пощадить его чувства. Ну а как иначе должен был я сам отнестись к требованию матери?

Родители мои скрупулезно, до мелочей, придерживались доктрины открытости по отношению друг к другу, в особенности, если это касалось меня, и не потому что их собственные отношения были необыкновенно сильны, но и помимо верности принципам справедливости и чести; а ведь это были основополагающие принципы, которыми они руководствовались в течение всей своей жизни. И вот теперь моя мать, в нарушение всех этих правил, хочет – да, это так – хочет, чтобы я предал отца. Полагала ли она при этом, что ей удастся уговорить меня отказаться от Дори, не прибегая к его помощи? Или наоборот – может быть, она боялась, что в сражении, которое уже началось меж нами, он, перейдя нейтральную линию, окажется моим союзником?

В лихорадочной мешанине моих мыслей я не мог прийти к определенному заключению, что моя мать собирается делать или чего от нее следует ожидать, но в чем у меня не было никаких сомнений, так это в том, что в этот вечер и эту ночь она не сомкнет глаз, а скорее всего, даже не доберется до постели. Мне было не по себе от мысли, что все случившееся ей придется пережить в одиночку, лежа без сна или просыпаясь в мучительной тревоге. Если бы я и на самом деле был хорошим и чутким сыном, а не только человеком с поверхностным лоском и вежливыми манерами, я прежде всего позвонил бы ей и постарался бы успокоить ее, дав в конце концов ей возможность излить свой гнев – все равно – словами или молчанием. Но поскольку я знал, что телефонную трубку может взять не мать, а отец, – пусть даже это случится в процессе разговора, – я не сделал ничего. Если она решила вовлечь меня в сражение, в котором никому не приходилось ожидать поддержки со стороны, – она должна будет сражаться, не рассчитывая на солидарность своего партнера по браку.

Так что отныне эти принципы стали определять взаимоотношения между моей матерью и мной. Я молчал, и любая инициатива для дальнейших уточнений и прояснений находилась отныне в ее руках, точно так же, как инициатива, связанная с определением окончательной даты отбытия в Индию находилась в руках Микаэлы; мне же оставлено было только одно – обязанность разобраться во всем, что было связано с Дори. Но поскольку и моя мать, и я, похоже, оказались в состоянии некоего ступора, если не паралича, Микаэла продолжала свои приготовления энергично и достаточно успешно, пока отъезд в Индию не стал напоминать натянутый лук, где легкого движения достаточно, чтобы произошел выстрел, подразумевая здесь под выстрелом исполнение заветного желания Микаэлы по возвращению в Индию – желания столь сильного, что оно превратило это путешествие в Индию в акт духовного, если не религиозного, действа. Не избавления от меня, разумеется, а от материалистической и на материализм ориентированной действительности, окружающей нас, в которой Микаэла не собиралась прожить до конца дней. И радость ее становилась только сильнее от осознания того факта, что он давал ей возможность приобщить к своей радости, связанной с путешествием, еще и других. Не только Стефани, которая уже каждый день названивала нам из Лондона, но даже и Шиви, чье нежное сознание, верила Микаэла, впитает впечатления, которые останутся у нее на всю жизнь.

Чтобы получше подготовить Шиви к этому путешествию, Микаэла каждое утро подрисовывала ей на лбу «третий глаз» – красным, синим или зеленым, делавший ее, на взгляд Микаэлы, просто неотразимой и еще более усиливавшей ее восторг, связанный с ожиданием отлета. Я старался проводить с ними столько времени, сколько мог, подхватывая и подбрасывая девочку в воздух, едва только она протягивала ко мне свои маленькие ручки. Микаэла уже далеко не всегда могла брать ее с собой, занимаясь деловой частью приготовлений к отъезду, поскольку машина была уже продана, а половина денег потрачена на билеты (другая половина ушла на покупку для меня мотоцикла – разумеется, не столь мощного, как мой старый, но достаточно сильного, чтобы развить пристойную скорость на гладкой городской магистрали). Когда Стефани прибыла чартерным рейсом из Лондона (а случилось это ясной зимней ночью), у меня не возникло проблемы с тем, чтобы примчаться на мотоцикле в аэропорт и забрать ее вместе с ее багажом, который, к слову сказать, состоял из одного лишь рюкзака – груз, который мой маленький мотоцикл одолел с легкостью.

Такая же легкость царила во всем, связанном с путешествием. Дата отлета определилась без труда, поскольку Микаэла выбрала маршрут, начинавшийся в Каире, до которого можно было добраться на дешевом автобусе, и билеты на который оказались исключительно дешевыми, особенно с учетом того, что Шиви еще не было года и она проезжала бесплатно.

Этим объясняется отказ Микаэлы (в ответ на просьбу моей матери) отложить перелет до того момента, пока вся семья не отпразднует первую годовщину со дня рождения Шиви – событие, способное хоть немного смягчить для них расставание с их внучкой, расписание жизни которой вот уже целый год определяло течение их собственной жизни. И хотя они доверяли – как, впрочем, и я сам – находчивости и опыту Микаэлы и ее пониманию тайн индийской ментальности, тот факт, что путешествие выглядело неограниченным во времени, естественным образом наполняло их глубокой тревогой, которую Микаэла пыталась рассеять как только могла, поскольку мои родители очень ей нравились, и она уважала и даже восхищалась ими – особенно, после их посещения Лондона. А потому она выбралась вместе с Шиви в Иерусалим и провела с моими родителями целый день, и чтобы попрощаться с ними, и чтобы переключить их мысли на детальное обсуждение практических вопросов, которые еще оставались нерешенными. Это должно было хоть немного успокоить их. Она взяла с собою Стефани, чтобы напомнить им о свойственном ей и ее подруге чувстве общности; подруга прилетела из Лондона не только для того, чтобы составить ей компанию, но и для того также, чтобы выступить в роли приемной матери для Шиви, если, не дай бог, с самой Микаэлой что-нибудь случится, или, что гораздо более вероятно, когда ей просто захочется на день-другой отправиться в места, совсем не подходящие для того, чтобы тащить туда ребенка.

Как я легко мог бы предсказать, мать сумела уговорить Стефани сопровождать моего отца и Шиви в прогулке по парку, чтобы самой получить возможность остаться с Микаэлой наедине и со всей своей тактичностью попытаться выяснить, что же на самом деле произошло между нами, и есть ли нечто действительно существующее в моем заявлении о любви к «женщине, старшей, чем я», чье имя моя мать, разумеется, не упомянула, пусть даже она отлично знала уже, кто она такая. Ответы Микаэлы на ее вопросы поразили ее не только потому, что они были честны и откровенны (к чему она вполне была готова), но и потому, что в ответах этих прозвучали такие слова и понятия, как реинкарнация и переселение душ, словно путешествие по Индии уже началось, и Микаэла со своей подругой сидят рядышком на берегу Ганга, а не находятся в Иерусалиме напротив женщины, чья бескомпромиссность была столь же чиста, как свет Иерусалима, вливающийся в окна. Моя мать постепенно привыкла к непостижимым для нее изотерическим подходам Микаэлы к явлениям жизни, с чем она столкнулась еще в Лондоне, и поскольку это касалось других, обычно незнакомых ей людей, ее реакция обычно отличалась терпимостью, но сейчас речь шла обо мне, ее единственном ребенке, и о моем браке, над которым нависла угроза полного краха. Но почему?

Она понимала, что физическая неверность была лишь предлогом, воспользовавшись которым Микаэла могла воплотить свою мечту о возвращении в Индию, мечту, которую она лелеяла с первого дня нашего брака – если не раньше. А потому в середине разговора моя мать сменила тактику, полагая, что уехав с Шиви в Индию, Микаэла вовсе не обязательно углубит пропасть, трещину возникшую и грозящую разрушить наш брак, но наоборот – хочет открыть путь для последующего согласия. Так?

Микаэла немедленно согласилась – может быть, и потому еще, что ей стало жаль эту мужественную женщину, которая жаждала этого согласия, страдая от чувства вины за поступки, совершенные мною. И чтобы заручиться поддержкой моей матери в отношении путешествия, она объяснила, что, по ее убеждению, отсутствие в течение последующих нескольких месяцев ее самой и Шиви способно помочь мне выпутаться из ситуации, ведущей, скорее всего, к страданиям и несчастьям. Она верила, что мои чувства – пусть даже испытываемые к одной только Шиви – рано или поздно тоже приведут меня в Индию, где дух мой укрепится, поскольку и реинкарнация, и воскрешение являются естественной составляющей повседневного существования в этих местах.

– Вы оба – желанные гости, если захотите приехать вместе с ним, – сказала Микаэла совершенно искренне. – Мы будем счастливы снова увидеть вас. – Огромные глаза ее сияли неподдельным дружелюбием, как если бы просторы Индии были свободными комнатами в их собственном доме.

Мать поспешила передать мне этот их разговор раньше, чем Микаэла, Стефани и Шиви вернулись в Тель-Авив. Она даже вышла из дома (чтобы купить упаковку молока) и позвонила мне из платного телефона на улице, так, чтобы отец не мог нас подслушать. Ее тревога не касалась более ни моего находившегося в опасности брака, ни моей любви к жене Лазара, которая показалась ей теперь делом проходящим и достаточно нереальным.

Вся ее тревога сейчас была сосредоточена на Шиви, потому что это было для нее самым важным, что она выделила из смущенного красноречия Микаэлы, а именно, что Микаэла собиралась использовать Шиви в качестве приманки, чтобы вытащить меня – и не исключено – вместе с родителями к ней, пусть даже ценою того, что придется безответственно тащить Шиви по всей Индии, переполненной страданиями и болезнями. А потому она внезапно потребовала тоном, не побоюсь сказать, истерическим, чтобы я немедленно остановил это предприятие, или, как минимум, не дал Микаэле забрать с собою Шиви.

– Мама, – сказал я, – послушай. Невозможно запретить матери взять с собой своего ребенка. – Я сказал это спокойно, стараясь сохранить свое хладнокровие, хотя сердце мое обливалось кровью при виде такой бурной реакции со стороны этой всегда исключительно сдержанной женщины.

Но я пообещал ей, что договорюсь с Микаэлой таким образом, чтобы иметь возможность забрать Шиви, если я по каким– то причинам решу это сделать. Несмотря на испытываемую боль при мысли о расставании с ней, которая становилась все сильнее по мере приближения даты отъезда, я думал не о ней, а о другой девочке, беспомощность которой Лазар пытался свести на нет и спрятать, и мысли эти только сильнее раздули пламя моих желаний, которые были живы и пылали еще ярче после неожиданных занятий любовью у постели больной. Если бы моей матери и впрямь удалось уговорить Микаэлу оставить Шиви со мной, я потерял бы всю мою свободу – в том числе и свободу маневра – в сражении за мою любовь, которая вернулась бы к исходной точке и оставила меня ни с чем, особенно после того, как Дори сумела снова окружить себя любящими и преданными друзьями, которые не оставили бы ее одну. И я имею в виду не только ее сына, который рад был представившейся возможности каждую ночь проводить дома, но и Хишина, постоянно названивающего по вечерам, и, кто знает, может быть, ей удалось бы уговорить старую леди, свою мать, время от времени разделять с ней бремя одиночества, помогая ей навести порядок среди хаоса, царившего в ее спальне и выдвинутых из всех шкафов ящиков для обуви, белья и одежды.

* * *

Когда же день отправления приблизился вплотную, сердце мое было уже до краев переполнено печалью, как если только сейчас я понял, чего лишаюсь. И прощание с Шиви стало еще больнее оттого, что все происходило ровно в полночь – странный факт, объяснимый лишь с точки зрения туристической компании, зафрахтовавшей дешевый рейс, который скупила толпа молодых любителей дальних путешествий и низких цен, стремившихся самым экономичным путем добраться до аэропорта в Каире – начальной точке их долгого путешествия.

Когда я увидел Шиви, упакованную в мешке, похожем на рюкзак, вроде тех, что громоздились вокруг Стефани и Микаэлы (чьи рюкзаки были едва ли не самыми большими), я понял, что мое снисходительное отношение к этому путешествию было, мягко говоря, не совсем ответственным. И хотя я собственноручно сделал своему ребенку все необходимые прививки, согласовав дозы инъекций с двумя самыми уважаемыми педиатрами нашей больницы, я не мог избавиться от мысли, что отъезд следовало перенести на другое время, для того, хотя бы, чтобы убедиться в отсутствии у Шиви каких-либо, связанных с прививками, осложнений. Сама Шиви выглядела вполне здоровой и счастливой, судя по тому, как светилось радостью ее личико; когда она с любопытством разглядывала юных путешественников, непрерывно вертевшихся возле нее и восторженными криками привлекавших внимание своих родителей к этому ребенку с нарисованным на лбу третьим глазом, дабы дать этим родителям случай убедиться в существовании туристов намного более молодых, чем они сами.

Все это время я остро ощущал свою вину перед Микаэлой за свою безответственность – впрочем, и за ее собственную тоже, и поклялся, что когда обстоятельства моей жизни чуть-чуть прояснятся, я найду способ вернуть свою дочь туда, где и находится ее настоящее место. Но в ожидании этого момента ее «настоящим местом» будут, по преимуществу, калькуттские тротуары и железнодорожные платформы. А пока что ее путешествие начиналось с тель-авивской отмостки, в щелях которой виден был влажный песок, который она выковыривала, пока ее мать была занята тем, что выдерживала прощальные объятия друзей, количество которых я себе даже не представлял. Друзей, чья преданность была столь велика, что ни поздний час, ни транспортные сложности в такое время не помешали им приехать, чтобы произнести и услышать прощальные слова. Даже Амнон оставил свое ночное дежурство и примчался сюда, чтобы не пропустить момент, когда он сможет обнять надолго исчезающую Микаэлу. До моего слуха донеслись его обещания в случае, если он будет нужен, бросить все и отправиться на любой край света, стоит ему только получить открытку с приглашением – но я-тознал, что он никогда не оставит ни родителей, ни своего умственно отсталого брата, который так в нем нуждался.

Затем настал мой черед сказать в последний раз «до свидания»; и после того, как я долго гладил, покрывая поцелуями личико Шиви, надеясь, что она хоть какое-то время будет вспоминать обо мне, дошла очередь и до Микаэлы. Ее я отвел в сторонку и просил только об одном – быть предельно осторожной. Я избегал любых прикосновений к ней с того самого утра, когда разбилась глиняная статуэтка, боясь возможных обид и недоразумений, но в эту минуту я отступил от собственных правил и, чтобы усилить действие моих слов, взял ее руки в свои, сжал их и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Огромные ее глаза оставались открыты, поблескивая в окружающем нас ночном мраке, пальцы ее легонько взъерошили мои волосы, чего она никогда раньше не делала, и вообще вид у нее был такой, словно она не предполагала даже, а просто знала, что опасности, нависшие над моей головой, намного превосходят все то, что ей самой может встретиться на пути. Перед тем как присоединиться к Стефани и Шиви, уже успевшими занять свои места в автобусе, она, чуть запнувшись, сказала:

– Если попадешь в беду – бросай все и приезжай к нам… мы всегда тебе будем рады. – И когда, с чувством искренней благодарности, я закрыл лицо руками, не в силах скрыть набегающих слез, она добавила нечто, потрясшее меня до основания: – Это еще не повод для смерти, Бенци.

И, не дожидаясь моего ответа, она поспешила в автобус, который, определенно, дожидался именно ее и тут же замигал красными огнями, тихо, словно вливаясь в огромную реку – одну из тех, что ожидали юных путешественников в неведомой им стране, поплыл сначала узкими аллеями, оставляя за собою толпы притихших друзей и родных, только сейчас окончательно осознавших, насколько продолжительной может быть разлука, а затем, удаляясь и становясь все меньше, и меньше, и меньше… пока окончательно не растворился в ночи, от которой осталось не так уж много.

Но они не спешат расходиться по домам. Они бесцельно топчутся на месте, бродят, обмениваясь телефонами и адресами в попытке сплести некую сеть, все нити которой помогут им держать связь с любимыми, чье исчезновение в ночи, даже сопровождавшееся шутливыми напутствиями при расставании, наполняет сердца оставшихся внезапной болью. Только сейчас я заметил Эйнат, которая стояла возле грузовичка Амнона, одетая в долгополое черное пальто, которое в силу контраста только подчеркивало красоту ее белокурых волос, изуродованных, кстати, безобразно короткой стрижкой, словно она получала удовлетворение от подобного надругательства. Появилась ли она только что, или просто старалась избегать встречи со мной? Смущенно улыбаясь, она пыталась решить, принять ли ей предложение Амнона вернуться домой в прицепе, поскольку места рядом с водителем были уже заняты Хагит и ее дочерью, настоявшей, чтобы ей тоже позволили приехать проститься с ее маленькой подопечной, или…

Моментально подойдя к Эйнат, я предложил ей свои услуги. Потому что, даже если она догадывалась о том, что происходит между ее матерью и мною, все же, считал я, этого еще недостаточно, чтобы она меня избегала, а кроме того, эта была прекрасная возможность превратить ее в союзника. И, несмотря на ее смущенное сопротивление, я уговорил ее оставить в покое побитый пикап Амнона, отдав предпочтение заднему сиденью моего мотоцикла, после чего я собственноручно надел ей на голову шлем, галантно затянув ремешок под ее изящным подбородком. И хотя мне приходилось встречаться со страхом, испытываемым ездоками, впервые оказавшимися на мотоцикле сзади, я никогда еще не проявлял такой заботы и внимания, сколько я уделил Эйнат. Словно перепуганный зверек, она прильнула к моей кожаной куртке, когда мы влились в поток, и держалась так, словно я увлекал ее в мрачные и гибельные пространства, едва ли не в преисподнюю, а не просто отвозил домой, двигаясь с разрешенной скоростью по пустым вымершим улицам ночного города.

Добравшись до ее дома, расположенного в тихом, засаженном деревьями квартале, я спросил ее о причинах исходившего от нее чувства тревоги. Но она не впала в истерику от страха, хотя и не нашла в себе силы как-то отшутиться в ответ на мой вопрос. Она просто вела себя так, как если бы ее страхи были естественными и не требовали дополнительных объяснений, поскольку относились не столько к мотоциклу, сколько к тому, кто был за рулем. Я это понял в тот момент, когда, стоя возле мотоцикла, бережно ослаблял ремешок у нее под подбородком, чувствуя, что она вся дрожит. Но дрожала ли она от холода или от страха передо мной? Лицо ее белело у меня перед глазами, пока она по моей просьбе записывала на клочке бумаги номер ее нового телефона, после чего я ее отпустил. Она опрометью бросилась в темный подъезд, в котором и исчезла с такой быстротой, что не понадобилось даже зажигать свет.

Знала ли она действительно о моей любви к ее матери? И казалась ли ей эта любовь, спрашивал я себя далее, испытывая странную боль, чем-то возмутительным, а то и отталкивающим настолько, что сама она, Эйнат, не могла даже на короткое время стоять рядом с человеком, который, что ни говори, без раздумий отправился на другой конец света, чтобы спасти ее, и в кого она верила много больше, чем ее родители, согласившись вверить ему свою жизнь? И даже если она считала, что эта любовь лишает ее чего-то, что принадлежало лишь ей, она могла бы уважать саму тайну этого чувства, которое зародилось в отеле Варанаси, когда кровь ее матери стала переливаться в ее вены.

Эти рассуждения продолжали занимать мои мысли на пути домой, добавляя огорчения к той грусти, с которой я возвращался в квартиру, которая, невзирая на очевидные усилия Микаэлы оставить ее в порядке, на каждом шагу сохранила следы пребывания в ней моей дочери, воспоминание о милом личике которой вызвало слезы у меня на глазах. И хотя родители настаивали на том, чтобы я без малейших колебаний разбудил их в любое время, чтобы рассказать о нашем расставании, я отказался от соблазна переложить на их плечи груз печалей, переполнявших мое сердце, к которым вполне мог добавиться гнев моей матери, разочарованной той, по ее мнению, легкостью, с которой я отпустил Микаэлу и Шиви, так что поддержки я мог ожидать лишь со стороны своей безумной любви, которой я с таким упорством оставался верен.

Но сон мой, который начался едва ли не полной потерей сознания, был самым бесцеремонным образом прерван чем-то похожим на электрошок, пронизавшим меня всего до последней клеточки тела. Надежды уснуть больше не было, несмотря на свинцовую тяжесть, заставлявшую меня остаться в постели. Последним усилием воли я попытался плотно сомкнуть веки, но единственным утешением мне были зажегшиеся в темноте спальни красные огоньки автобуса, в эту минуту пересекающего границу, двигаясь по пустынной дороге под серебряным светом луны, падающим на Шиви, спящую на коленях у Микаэлы и саму Микаэлу, вероятно, спящую тоже, привалившись к плечу своей подруги, Стефани, скорее всего, болтающей с каким-либо юным любителем путешествий. И впервые ощутил я тревогу в глубине сердца от осознания своей оставленности, охватившей мою душу, по мере того как рдеющие огоньки автобуса, с каждой секундой увеличивавшего расстояние между мною и моей женой и дочерью, растворялись в темноте ночи. Такой же, какая царила в моей душе.

И я внезапно ощутил себя отданным на расправу непостижимому и равнодушному миру. Чувство было настолько сильным, что мне пришлось встать и зажечь свет – маленькую настольную лампу, пусть даже это и не вернуло мне спокойствия. Более того, это лишь еще с большей силой заставило меня позавидовать тем, кто был в состоянии уснуть, прижавшись тесно к другому телу, уже погруженному в сон. Ни того, ни другого мне было не дано этой ночью, давшей мне лишь ощущение свободы и одиночества. Или ненужности? И даже мягкий шепот дождя за окном не в силах был смягчить новый ужас одиночества, пронизавший стены этого дома; ужас, настолько сильный, что даже ощущение крови, бегущей по венам не в состоянии было поддержать меня.