Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

XII

Позволительно ли начать сейчас размышления о смерти? Потому что тогда мы должны будем найти ту потайную дверь, через которую она пробирается в душу; так что душа может привыкнуть к ее безмолвному присутствию, как если бы это была маленькая статуэтка, принесенная в дом в качестве безобидного подарка или необдуманного приобретения, безответственно и бездумно положенного на заветное место, на, скажем, маленький прикроватный столик, покрытый кружевной салфеточкой, – и все это совершенно не задумываясь, что невинный этот и неодушевленный предмет может в одну прекрасную ночь неожиданно преобразиться, смахнуть кружевную салфеточку и мягким неуловимым движением прикончить изумленную душу.

Иначе, как сама смерть разберется со стаей докторов, которые, несмотря на разногласия между ними, борются с нею при помощи наиболее сложных методов, какие подсказывает им опыт, и наиболее эффективных таблеток, имеющихся у них в распоряжении? И тогда нам придется снова возобновить наши прежние связи, такие, как этот давнишний замкнутый человек, сбежавший из сумасшедшего дома, блуждающий во мраке с проволочными очками на носу, позволивший уговорить его присесть с нами рядом и выпить, наконец свой чай, который давно успел уже остыть, но не успевший изложить до конца свои фантастические взгляд на мир, вечно пребывающий в покое, в котором каждый час является последним и самодостаточным. И все это для того лишь, чтобы убаюкать нас, усыпить живущий у нас внутри ужас перед смертью, засунутый во внутренний карман его пальто в форме маленькой бронзовой статуэтки.

* * *

Но в последний момент, находясь от него в нескольких шагах, я отказался от своей идеи, испугавшись, что он учует запах духов своей жены; духов, которыми, в этом я был твердо уверен, она опрыскивалась исключительно для меня. Отказался войти с ним вместе вовнутрь, чтобы не оставлять ее там одну. Мне не хотелось смущать ее своим неожиданным повторным появлением, тем более бок о бок с ее мужем. Если он хотел мне что-нибудь сказать, у него будет возможность сделать это на моей свадьбе, поскольку сейчас я был уверен, что они там будут, и мысль об этом наполняла меня радостью. Впервые я позавидовал ему, когда я вернулся к своему наблюдательному пункту позади старого тель-авивского дерева, наблюдая, как открывается дверь и как они идут, о чем-то разговаривая между собой с такой интимностью. Даже абсолютно незнакомые с ними люди, вроде моей матери, замечали эту связывающую их близость, и восхищались ею, когда они ее продемонстрировали, появившись среди первых гостей, стоя рядом, едва ли не вплотную друг к другу, только что не обнимаясь в холле старой иерусалимской гостиницы, украшенной живыми цветами, которые Микаэла выбрала, чтобы они перебили затхлый запах.

Они прибыли без Эйнат, которая появилась одна чуть позже с красиво завернутым подарком. На следующий день, когда мы принялись разглядывать свадебные подношения и дошли до подарка Эйнат, оказалось, что внутри красивой подарочной бумаги была маленькая глиняная фигурка со многими распростертыми руками, при виде которой Микаэла закричала от восторга, а потом замерла, закрыв лицо статуэтки своими ладонями. Когда она спустя некоторое время отняла их, я заметил, что у нее горят щеки, а глаза увлажнились. Оказалось, что некий отшельник в Калькутте продал Микаэле и Эйнат одинаковые статуэтки, которыми обе они восхищались. Но поскольку Эйнат знала, что Микаэла, возвращаясь в Израиль, потеряла свою, она решила подарить ей оставшуюся. По контрасту, подарок, который принесли родители Эйнат, – бирюзового цвета покрывало, которое заставило подпрыгнуть мое сердце, пришлось Микаэле совершенно не по вкусу, и она, пойдя в магазин, обменяла его на большую диванную подушку. Я никак на это не отреагировал, не желая вызывать ненужных подозрений.

В конечном итоге, Микаэла ухитрилась обменять большинство полученных нами подарков, как если бы этим актом она могла стереть из своей памяти всякие следы нашей свадьбы, которые угнетающе действовали бы на нее все предстоявшие годы, потому что на самом деле эта свадьба превратилась в переполненное народом мероприятие, потому, возможно, что мои родители честно пытались провести „среднюю“ свадьбу в „среднем“ по размеру помещении. Огромное количество гостей, занесенных моим отцом в список, тех, чье прибытие не ожидалось, – прибыли, и среди них, к глубокому нашему изумлению, множество родственников из Англии, которые узрели в моей свадьбе вполне подходящий повод для посещения Израиля. Сестры моей матери и сестры отца были, разумеется, приглашены остановиться в доме родителей вместе со своими мужьями, и моим родителям пришлось уступить им не только свою спальню, но и мою комнату, что сделало ее непригодной для нашего с Микаэлой пребывания в ней при подготовке к свадьбе. А потому, чтобы нам не пришлось появляться на церемонии прямиком из Тель-Авива, усталыми и потными, Эйаль, справедливо полагавший себя неким катализатором нашего брака, предложил нам воспользоваться домом его матери как до, так и после свадьбы. Его мать с радостью согласилась принять нас, накормила вкуснейшим ужином и сказала, что мы можем ложиться в старой комнате Эйаля, где я непреклонно отказался заниматься любовью с Микаэлой, которая, как я уже заметил, особенно возбуждалась в самых невероятных местах. Бесспорно, мне не хотелось смущать ее стонами мать Эйаля, которая, кроме всего, не удалилась в свою комнату, чтобы отдохнуть, и стала ломать себе голову над тем, как придать простому белому платью Микаэлы более праздничный вид. Кончилось тем, что она уговорила Микаэлу взять две тяжелых античных серебряных броши, которые она тут же добыла из глубины своего ларца с драгоценностями, и, добавив немного искусственных цветов, добилась того, что платье невесты стало если не более элегантным, то наверняка много более оригинальным. Но вопреки всем этим усилиям, призванным улучшить внешний вид Микаэлы, особенно платье, которое пришлось отутюжить дважды, мать Эйаля на деле хотела лишь одного – избежать предстоявшей всем нам церемонии.

Когда родители Микаэлы, как это и планировалось с самого начала, прибыли, чтобы отвезти нас к парикмахеру, а уж оттуда на свадьбу, она остановила меня и стала уговаривать остаться с нею, на том основании, что не годится жениху и невесте приезжать вместе на свадьбу, предложив позднее присоединиться к Эйалю и Хадас. Мне это показалось резонным, особенно если учесть, что большого желания быть вовлеченным в отношения между разведенными родителями Микаэлы, о бурных ссорах между которыми я был уже достаточно наслышан, у меня совершенно не было. Поэтому я остался и стал ждать Эйаля, присоединившись тем временем к его матери, которая налила мне чашку ароматного и горького травяного чая, который становился все более темно-красным в свете летнего иерусалимского дня – цвета, который напомнил мне о времени моего детства и сладостных мечтах в дни долгих каникул. Она была укутана в легкий купальный халат, без прически и следов макияжа. Когда я, как можно тактичнее, осведомился, не хочет ли она пойти и переодеться, она поняла, что я догадался о ее намерениях и со странным выражением лица, в котором смешались мольба и грусть, сказала:

– Оставь меня, Бенци, прошу тебя. Все последние дни я не слишком хорошо себя чувствую. Я боюсь, что начну там задыхаться. Я знаю эту гостиницу, там у них так много ступенек. Разреши мне остаться, Бенци, и не обижайся, ведь ты же знаешь, как я тебя люблю. – Я начал было что-то мямлить о том, как будут огорчены мои родители… но она отмела все это. – Да не будут они скучать без меня. А даже если и будут, – тут она застенчиво улыбнулась, – скажи им, что ты сделал для меня исключение по медицинским показаниям. Это ведь так замечательно, что вы с Эйалем стали докторами. Я помню все, что было с вами, как если бы это происходило вчера. Такие два маленьких замечательных малыша, игравших „в доктора“ и превращавших весь дом в госпиталь, заставляя нас ложиться в постель и лежать там, закрыв глаза, а потом делать вдохи и выдохи, чтобы вы смогли нас прослушать и лечить нас при помощи таблеток и делая нам перевязки. – И тут она засмеялась, и я почувствовал, что в эту минуту она совершенно счастлива.

Да и у меня от возвращения в туманное и такое далекое детство потеплело на душе, и я тоже вспомнил с поразительной отчетливостью двух крошечных малышей, суетящихся возле большой и красивой женщины, чтобы посыпать ее ступни белой пудрой, а потом забинтовать их. Воспоминания эти сидели во мне так глубоко, что мне пришлось закрыть глаза, чтобы вызвать их из прошлого. А потом я открыл их и увидел грузную пожилую женщину, кутающуюся в полы банного халата каким-то механическим движением. Она расценила мое молчание как знак согласия, затем прислушалась, наклонив голову, и сказала радостно:

– Они уже здесь. – И поднявшись, чтобы открыть им дверь, неожиданно сказала: – Твоя Микаэла… она ведь совсем не простая девушка. Ты уверен, что любишь ее?

– Думаю, да. – Я улыбнулся, но на самом деле меня поразил ее вопрос.

– Тогда люби ее, Бенци, и не думай больше ни о чем. – И она отворила двери раньше, чем Эйаль разобрался со своим ключом.

И он, и Хадас были еще влажны после душа. Мы обнялись, а затем они получили возможность рассмотреть меня со всех сторон. Они оба настояли, чтобы я надел галстук хотя бы в честь английских гостей. Сначала я решительно отказался, но в конце концов махнул рукой, и мы все вчетвером отправились в спальню его матери, чтобы я мог выбрать себе подходящий галстук из тех, что остались после его отца.

Несмотря на то, что холл был переполнен, в воздухе витал дух дружелюбия и веселья. Эта свадьба оказалась славным мероприятием и веселой затеей. Прохладительные напитки, которых сам я прежде даже не пробовал, судя во всему, оказались на высоте, поскольку долго еще после свадьбы мои родители с гордостью говорили о комплиментах, которые им довелось выслушать от гостей. Приглашенные со стороны Микаэлы были представлены в небольшом количестве и оказались людьми воспитанными и приятными, а потому без затруднений растворились среди гостей, приглашенных моей семьей. Равным образом наши британские родственники были не только в высшей степени сдержанными, но и обнаружили незаурядное дружелюбие и чувство юмора, чему немало способствовал их тяжелый шотландский акцент, внесший в общение гостей забавный элемент.

Доктор Накаш, который прибыл довольно рано вместе с женой, оказавшейся, как и он, очень тоненькой женщиной с такой же, как и у него, темной кожей, может, разве чуть менее грубой, быстро употребила хорошие свои восточные манеры и беглый английский для того, чтобы тут же обрести новых друзей среди гостей, прибывших из-за границы, и вскоре уже сама представляла Лазара и его жену своим новым знакомым. Что касается меня, то я хотя и рад был видеть Лазаров, тем не менее вынужден был игнорировать их присутствие до конца церемонии, которая откладывалась из-за опоздания Микаэлы; и тем не менее, из-за потока непрерывно прибывавших гостей, напиравших друг на друга, чтобы поздравить меня, внезапно я обнаружил, что стою перед Лазаром. С тех пор, как его жена оказалась со мной в постели, я не встречался с ним лицом к лицу и теперь, несмотря на родных и друзей, окружавших и защищавших меня со всех сторон, я задрожал, когда почувствовал, как его руки обвивают мою шею. Наше путешествие по Индии, и особенно то, как мы спали вместе в купе поезда на пути в Варанаси, давали ему в собственных его глазах право на проявление интимности, включая такие вот, безо всякого предупреждения, объятия. „Спасибо, что пришли, спасибо, что пришли“, – не переставая бормотал я, не поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом с этой женщиной, в чьих глазах, когда это все же произошло, я не обнаружил ни смущения, ни стыда. Лазар вручил мне подарок и немедленно объяснил, что нужно сделать, чтобы обменять его. Пока я рассыпался в благодарности, стараясь угадать, что внутри этого большого и мягкого свертка, сестра моей матери, прибывшая из Глазго, на которую возложили ответственность за сохранность свадебных подарков, поспешила ко мне, чтобы освободить мне руки. Преодолевая смущение, я представил ее Лазарам, и она, проявлявшая самый живой интерес к мельчайшим деталям моей жизни, не только сразу же поняла, кто это перед ней, но и с неподдельным энтузиазмом воскликнула:

– А! Так это вы! Нам всем так хотелось вас увидеть! Ведь эта свадьба, не так ли, целиком дело ваших рук!

– Дело наших рук? – повторил за ней Лазар в полном недоумении, наклонив голову в тщетной попытке уловить скрытый смысл, ускользавший, похоже, от него из-за явного шотландского акцента.

Но моя тетушка была не из тех, кто останавливается на полдороге. Она с подчеркнутым пылом обняла меня и продолжила:

– Ну, как же, как же! Ведь это у вас дома он встретил Микаэлу, не так ли? И это закончилось тем, что он потерял свое место в больнице, из-за того, что ему пришлось затем ехать в эту Индию…

Смущенный до чрезвычайности, я попытался поправить ее, но Лазар дотронулся до меня, чтобы успокоить, и попросил ее повторить то, что она сказала, хотя я и видел, что прозвучавшее обидело его, выставив меня самого в дурацком свете.

– Он вовсе не потерял свое место в больнице, – сказал он на своем незамысловатом английском, сопроводив свои слова уверенной улыбкой директора, чья сила зиждилась на точном знании вещей, недоступных другим, включая и его жену, которая повернулась к нему с вопросительным выражением на лице.

– Что вы имеете в виду? – спросил я его по-английски, не желая обижать свою тетку.

– Пусть сначала закончится свадьба, – продолжил Лазар, по-английски, кивая в сторону серьезного молоденького рабби, который в эту минуту входил в холл, – а потом ты получишь еще подарок. – И, повернувшись к моей тетке, смотревшей на него восторженно раскрыв рот, закончил: – Не волнуйтесь… мы о нем позаботимся…

* * *

Несмотря на прибытие рабби, церемония была отложена еще немного, потому что родители Микаэлы потеряли друг друга в паутине иерусалимских улиц. Но на этом все ее неприятности закончились. Работа парикмахера имела ошеломляющий успех. От новой прически лицо Микаэлы словно увеличилось, волосы потемнели и курчавились еще больше. Смотрелась она поистине великолепно, и те ее друзья и родные, которые до того были как-то растворены в общей массе гостей, поспешили обнять и расцеловать ее. Тем временем степенный, хотя и молодой рабби, присланный раввинатом, уже стоял под хупой, воздвигнутой гостиничными официантами. На мой вкус – и с этим был согласен мой отец, – он был слишком суров и не принимал в расчет настроение аудитории. Державшуюся с большим достоинством Микаэлу он заставил, как и полагалось, на виду у собравшихся семь раз обойти вокруг меня. Его проповедь о значении и важности брачной церемонии была довольно путанной и полна ссылок на кабалистические предания, о которых кроме него, похоже, никто не слыхивал. Хуже всего было то, что во всем этом не было ни капли юмора, он ни разу не пошутил, как это принято в подобных случаях, и в какие-то мгновения это выглядело так, словно в самом факте нашего брака он усматривал какую-то опасность, от которой и хотел нас предостеречь. Но оказалось, что этот фанатичный иерусалимский рабби, вызывавший у большинства гостей раздражение своим сухим, суровым стилем, очень понравился Микаэле. И сама церемония не показалась ей слишком длинной, а то, что ей пришлось семь раз обойти вокруг меня, не вызывало у нее никакого чувства унижения, более того, она была в восторге от подобной экзотики. С того дня, когда ей пришлось уехать из Индии, она жаждала вновь соприкоснуться с миром обрядов и ритуалов, погружавших ее в мистический мир, к которому она относила и нашу свадьбу, мысленно соотнося ее с тем, что довелось ей наблюдать на улицах Индии. Тем не менее свою беременность она не рассматривала как одно из таинств нашего брака и упоминала о ней, используя вполне рациональные и логически обоснованные выражения. Спустя всего двадцать четыре часа после свадьбы она сказала мне о своей беременности – полуголые, при последних предзакатных лучах, мы погружались в тяжелые воды Мертвого моря.

Мы остановились в той же новой гостинице, которая так понравилась моим родителям после свадьбы Эйаля, и они великодушно предоставили нам „пару деньков из медового месяца“, в дополнение к свадебным дарам оплатив и гостиничные номера, и питание. Микаэла, похоже, испытывала угрызения совести за наше безответственное поведение там, в пустыне, и слишком часто, на мой взгляд, повторяла, что если считаю будущее появление ребенка несвоевременным и чересчур поспешным, она ничего не имеет против аборта. Она не придавала значения зарождающейся жизни на этой стадии. В предыдущие годы она уже сделала два аборта, и насколько я мог по ней судить, никакого последствия для нее это не имело. „Но может иметь на этот раз“, – заговорил во мне врач, возобладавший в эту минуту, у которого кружилась голова от скорости, с какой таяла его свобода, – и все из-за необъяснимой любви к другой женщине. Я не знаю почему и каким образом Микаэла пришла к заключению о том, какого пола зародыш, который был в ней, но, думаю, что, поскольку, упоминая о нем, она все время произносила слово „она“, то была девочка, и тут же я почувствовал, что все во мне восстает против аборта. Мне было также ясно, что Микаэла отнеслась ко мне с совершенным доверием, полностью осознавая неприятности, в которые она меня вовлекла. Но она еще и еще раз возвращалась к своему намерению посетить Индию, уже сознавая, что появление ребенка неминуемо отодвинет эти ее планы и, уж как минимум, усложнит их, а потому – и это она понимала тоже – лучшим решением для нее был бы тайный аборт, сделанный шестью неделями раньше, когда беременность только-только была обнаружена. Но поскольку она не хотела меня ни обманывать, ни скрывать что-то, считая, что ребенок в равной степени принадлежит и ей и мне, она не стала прерывать беременности и не сказала мне о ней, чтобы я никак не чувствовал себя обязанным на ней жениться.

* * *

Теперь я вижу все это с абсолютной ясностью, ясностью, которую лишь подчеркивала тишина и покой пустыни. Мы были совсем одни на пляже в тот душный летний вечер. Я был взволнован новостями, но вместе с тем чувствовал какую-то печаль. Решение Микаэлы скрыть от меня свою беременность показалось мне более благородным, чем то, что я утаил от нее мою страстную увлеченность, шансы которой воплотиться в жизнь, в свете того, что я сейчас узнал, становились еще более туманными. А кроме того, я почувствовал, что со своей стороны тоже должен сделать некий благородный жест во имя ребенка, а потому я наклонился и поцеловал Микаэлу в твердый и плоский живот. Я лизнул ее пупок, а потом, удостоверившись, что поблизости никого нет, спустил наполовину ее бикини и дотронулся языком до того места, откуда в положенный срок появится младенец. Но кожа Микаэлы настолько пропиталась солями Мертвого моря, что я обжег себе язык; кроме того, зная ее любовную неуемность, я не хотел возбуждать ее прежде, чем мы поужинаем. А потому я только спросил ее, улыбаясь:

– Ну, а что ты думаешь об ее имени? Давай назовем ее Айелет, поскольку мы зачали ее на свадьбе у Эйаля.

Но у Микаэлы уже было наготове другое имя, более значимое и, можно сказать, неотразимое, исполненное для нее внутреннего смысла. Шива, разрушительница, кроме того, что на иврите Шива означает „Возвращение“. Так что это было имя, связанное с персонажем, соединившим нас не только в техническом, так сказать, смысле, но и глубочайшем духовном, а именно, с Эйнат, чей подарок Микаэла захватила с собой на Мертвое море, очевидно, чтобы получить поддержку во время медового месяца.

Я нашел Эйнат, стоявшую грустно и как-то отрешенно возле родителей с подарком, завернутым в красивую бумагу, лишь после того, как церемония была завершена, и я, в поисках ее отца, начал протискиваться через густую толпу гостей, чтобы узнать, что именно он собирался мне сообщить.

Дори я обнаружил в окружении отцовских друзей, стоявших с полными снеди тарелками в руках. Сама она еще ничего не ела, но одну за другой курила свои тонкие сигареты, сдавленная людьми со всех сторон, и тем не менее я видел, что глаза ее мерцали и искрились. Я дружески обнял Эйнат, и она мне ответила тем же, но тут же, смутившись, спросила о Микаэле, поскольку хотела собственноручно вручить ей подарок, предупредив меня:

– Этот – не для тебя, а лично для нее.

Я поднял руки, сдаваясь:

– Хорошо, хорошо. Это для нее. – И добавил тоном ворчливого дядюшки: – Но почему ты ничего не ешь? – И мне самому понравилась эта роль обиженного хозяина. – Хочешь, я принесу тебе что-нибудь?

Но Эйнат отклонила мою помощь:

– Нет, нет. Этого абсолютно не нужно. Ты уже достаточно позаботился обо мне. Я что-нибудь возьму сама. Все выглядит так вкусно…

И действительно, отовсюду раздавались похвалы по поводу выбора блюд и обслуживания. Лазар снова и снова штурмовал буфет, возвращаясь с переполненной тарелкой, на которой каждый раз можно было разглядеть ростбиф, пришедшийся ему особенно по вкусу, в то время как доктор Накаш и его жена, проголодавшись, просто не отходили от буфета, предпочитая быть в первых рядах, когда официанты подносили новое блюдо, доставлявшееся прямо из кухни. Даже мой отец, всегда такой застенчивый, не обращая внимания на друзей и родственников, окружавших его, извинился, отправился к раздаче и поблагодарил шеф-повара за отличный стол, не скрывая, что готов поддаться новым соблазнам. Ближе к концу свадьбы, когда холл начал потихоньку пустеть, Микаэла, которая до этой минуты ничего не попробовала, также поддалась позывам голодного желудка и уселась вместе со своими родителями и их представительными гостями в углу, то и дело посылая своего младшего брата наполнять тарелки еще остававшимися яствами. Моя мать, решительно отказавшаяся от пищи, чтобы иметь больше возможности проявить персональное внимание к гостям, не держала в руках даже маленькой тарелки. Но моя зоркая моложавая тетушка из Глазго не забывала о своей старшей сестре и каждый раз, просачиваясь сквозь толпу, подносила ей на вилке, „что-то особенное“, от чего матери неудобно было отказаться. Кончилось это, тем, что и ее голос присоединился к хвалебному хору.

Похоже было, что только мы с Дори по-настоящему не ели ничего. Наверное, она была голодна, но гордость не позволяла ей наряду с другими толкаться возле буфета. И через какое-то время Лазар, обратив на это внимание во время одного из своих рейдов, донес до нее большое блюдо со всевозможной едой. Она так хотела есть, что вилка выскользнула у нее из пальцев и упала на пол, и она осталась стоять так, с полной тарелкой в руках, ожидая, что кто-нибудь принесет ей другую вилку, но дождалась лишь того, что один из официантов, пробегавших по залу, и решивший, что она уже поела, выхватил тарелку из ее рук и унес в посудомойку. Сам я даже не попытался подойти к буфету и не остановил ни одного из официантов, которые на огромных подносах разносили разнообразные закуски, один вид которых вызывал у меня приступ тошноты. Вместо этого я наблюдал за своими родными и друзьями, отдававшими должное обильному угощению. Внутри меня бурлила искренняя радость, накатывавшая волна за волной, это была радость за моих родителей, не перестававших наслаждаться встречей со своими обожаемыми родственниками, особенно, с приехавшими из Британии, собственная моя радость за старых моих друзей, сопровождавших меня под хупу, и, разумеется, радость за Микаэлу, выглядевшую ослепительно красивой. Ну и, конечно же, это была радость, вызванная присутствием женщины, которую я любил и которая в эту минуту, стояла, держась ровно, разве что чуть покачиваясь на высоких своих каблуках и бросая на меня через весь зал улыбчивые взгляды.

Ну а кроме того, меня ведь ждал еще обещанный Лазаром таинственный подарок, который внезапно пробудил во мне надежду снова вернуться в больницу окольным путем, который пролегал через Англию и лондонскую больницу. Это был госпиталь Святого Бернардина, врачебный и административный директор которого, пожилой джентльмен по имени сэр Джоффри, несколько лет тому назад посетил Иерусалим и влюбился в эту страну Он щедрой рукой пожертвовал нашей больнице комплект новейшего оборудования и различные медикаменты, пополнил книгами больничную библиотеку, а затем, желая упрочить связи в дальнейшем, уговорил Лазара согласиться на обмен специалистами. В рамках этого соглашения врач из Англии начал с недавнего времени работать у профессора Левина в терапевтическом отделении, где уже успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны, в то время как наш доктор Сэмюэл должен был отправиться в Лондон со всей своей семьей на ожидавшее его место. Но в последнюю минуту произошла накладка. Несмотря на заверения английской стороны, там не сумели надлежащим образом оформить разрешение на работу доктора из Израиля так, чтобы он мог получать за нее полную ставку, и к стыду и горю английского коллеги Лазара он мог только отозвать своего врача обратно, навеки покрыв себя позором. Вот тут-то и блеснул хитроумный Лазар, вспомнивший о моем британском паспорте, который он видел в Риме у индийского консула. А вспомнив, сказал себе следующее: „Доктор Рубин – вот кто им нужен, а вовсе не доктор Сэмюэл. Доктор Рубин! Идеальная кандидатура для подобной работы. О лучшем не приходится и мечтать – удача просто сама падает ему в руки, словно дар небес – возможность поработать в такой, пусть даже чуть-чуть старомодной больнице, тем не менее вполне достойном заведении и на достойном месте под покровительством самого директора, который будет ему вторым отцом. И пусть все это продлится не более десяти месяцев – не беда, в любом случае это послужит во славу нашей больницы, после чего доктор Рубин сможет – пусть как бы с черного хода – снова вернуться из своей командировки, бюрократам здесь придраться будет не к чему. А поскольку в государстве Израиль никто, кроме Всевышнего, не отважился бы предсказать будущее – более чем возможно, что к моменту возвращения из Англии место в одном из отделений для него так или иначе найдется“.

– Да, но в каком? – все же спросил я, несмотря на то, что был в восторге от открывающихся перспектив.

– В каком именно? – удивленный моей глупостью переспросил Лазар, раскланиваясь с моими родителями, которые приблизились к нам с двух противоположных сторон, словно почувствовав всю важность происходящего разговора.

– Так скоро этого не скажешь. Посмотрим. Когда станет ясным, кто у нас остается, а кто уходит. – И с этими словами Лазар вежливо повернулся к моим родителям, чтобы рассказать им о сделанном мне предложении.

Моя любопытная тетя, обратив внимание на моих родителей, слушающих с глубоким вниманием то, что говорил им Лазар, на всех парусах помчалась к месту беседы, боясь пропустить хотя бы слово. С ее появлением все перешли на английский.

Моя тетя заинтересовалась месторасположением больницы, но поскольку она жила в Шотландии, название местности ничего ей не сказало, равно как и другим нашим родным, знавшим Лондон много лучше нее. Затем к этому вопросу были привлечены все остальные. Один из родственников, о котором я не знал ничего, высокий и очень подобранный человек, одетый в черное и носивший маленькие в металлической оправе очки с толстыми бифокальными стеклами, придававшими его длинному бледному лицу странное выражение, так вот именно этот человек, неведомым мне образом связанный с медициной, знал во множестве деталей все относящееся к больнице, которая находилась в северо-восточной части Лондона. Слушая его подробное описание, я подумал, не был ли он там неоднократным пациентом. Определение этой больницы как „немного старомодной“, по словам Лазара, описывавшего это заведение, объяснялось типичным израильским высокомерием, основанным на равнодушии, ибо больница являлась одним из наиболее известных учреждений подобного рода, неким, можно сказать, историческим памятником, основанным в Средние века, а если точнее, то в начале двенадцатого столетия. Некоторые из принадлежавших ей корпусов были очень старой постройки, но остальные подверглись капитальной реставрации. Две моих тетушки пришли в восторг от всех этих новостей, ведь если я и Микаэла оказывались в Англии, то наверняка туда же двинутся и мои родители, а раз так, то все со всеми смогут встретиться вновь. И Дори, которая стояла неподалеку от нас и кивала кому-то, кто делился с нею своими наблюдениями, больше поглядывала в сторону слушателей, окружавших Лазара и меня, густо покраснев (что было ей совсем не свойственно), когда моя мать начала горячо благодарить за столь благородное участие их обоих в судьбе ее сына.

Была ли моя мать не права? Принадлежала ли эта замечательная идея им обоим, или только Лазару, который хотел спасти честь своего английского коллеги, дав мне в то же время утешительный приз плюс некоторую надежду на будущее, или подобная мысль и на самом деле исходила от нее, поскольку она, увидев, как решительно могу я действовать, предпочла таким именно кардинальным образом отделаться от меня и моих претензий на роль постоянного любовника? И может быть, она здесь и вовсе ни при чем, а это Лазар, каким-то образом догадавшись о моих чувствах к его жене, подсознательно захотел убрать меня с пути? Все эти и подобные мысли, непрестанно крутились у меня в голове, когда я прощался с последними из расходившихся гостей, но мне этими мыслями было не с кем поделиться, включая разумеется, и Микаэлу, которая услышала о предложении Лазара лишь после того, как свадьба завершилась, глубокой ночью в доме матери Эйаля.

Мне было страшно стыдно за то, что я не принес с собой ни кусочка из тех деликатесов, которых так много было на свадьбе, и которые хоть в малой степени возместили бы ей то, чего ей не довелось отведать. А теперь и сам я почувствовал приступ голода, и догадавшись об этом каким-то сверхъестественным образом, мать Эйаля, уже лежавшая в постели, поднялась и отправилась на кухню, откуда спустя некоторое время вернулась с тарелкой салата и омлетом, которые и поставила передо мною, не обращая внимания на мои возражения и протесты. Вот тут-то я и рассказал им о предложении Лазара, сделанном мне: в течение месяца подготовиться к отъезду на год по обмену с лондонской больницей. Мать Эйаля откровенно обрадовалась за нас, но у Микаэлы это предложение не вызвало излишнего энтузиазма. Если ей что и нравилось в нем, то потому лишь, что все английское она прочно увязывала с Индией. Может быть, именно поэтому, когда мы отправились спать в старую спальню Эйаля, в которой все эти годы хранились игрушки его детских лет, Микаэла вдруг почувствовала прилив желания, как если бы то, что это был чужой дом, каким-то образом соотносилось в ее сознании с таким же чужим домом, ожидавшим нас в Лондоне, и эта двойная чуждость удваивала ее желания. Я совсем не представлял себе, каким образом смогу выдержать силу этого удвоенного желания, особенно в нашу свадебную ночь. Я совершенно не хотел, кроме всего прочего, оскорблять шумом любовных борений слух пожилой женщины, которая, не важно по какой причине, принялась бродить по дому. На всякий случай я плотно прижал свои губы ко рту Микаэлы, а мой язык, как я надеялся, надежно блокировал любой звук, который она могла издать во время секса, оказавшегося на редкость продолжительным.