Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

Но следующей ночью в гостинице на берегу Мертвого моря, привлекающего множество путешественников своей неповторимостью, я решил не поддаваться неукротимому вожделению Микаэлы. Я не хотел нанести ущерб нашему беззащитному английскому зародышу и так страдавшему от бесконечной тряски, пусть даже в утробе матери, так любившей мчаться по дорогам на заднем сиденье мотоцикла. А ведь ему, такому крошечному, предстояло еще путешествие в Англию. Ему… или ей? Мы оба уже думали о будущем ребенке, как о существе женского пола, как о будущей англичанке, то есть гражданке Англии, чья принадлежность к коренному населению будет определяться не только наличием у меня британского паспорта, но и фактом ее появления на свет на британской земле. Микаэла без конца говорила о предстоявшем путешествии – объяснялось это, по-моему, тем, что все последнее время она страдала от жесточайшей депрессии, вызванной потерей ею свободы – во-первых, от вынужденного возвращения из Индии, о котором она до сих пор не могла забыть, а затем от нашего стремительного брака, который теперь осложнился еще более ребенком, который, сколь бы он ни был желанен, затягивал все туже петлю на ее шее. Не удивительно, что переезд в Англию таил для нее некие многообещающие, пусть в данный момент и не вполне четкие, возможности.

В противоположность Микаэле, я был скорее смущен, чем обрадован внезапным предложением Лазара. Прежде всего потому, что оно означало отдаление от женщины, которую я не мог убрать из своих мыслей. И даже если я знал точно, сколь узок спектр моих надежд, знал я и то, что здесь, в Израиле, в любую минуту своей жизни я мог сесть на мотоцикл и в следующую же такую минуту занять наблюдательную позицию в подъезде одного из близлежащих к ее дому зданий, или неподалеку от ее офиса, и смотреть, как она входит – или выходит, – улыбающаяся и довольная собой, двигаясь легкой своей походкой, пусть даже в последнее время она стала чуть подволакивать левую ногу. И я уже не смогу больше получать такого удовольствия, как то, которое получил в тот день, когда я подписал с Дори договор на аренду, о котором я должен был решать – оставить его или разорвать. Микаэла, которой квартира не понравилась с самого начала, хотела, чтобы я отказался от договора об аренде, с тем чтобы перед отъездом в Англию нас ничего не связывало. Она хотела уложить все наши вещи в ящики и оставить их на складе в гавани, в которой работал ее приемный отец. „Они могут оставаться там, пока мы не вернемся, – сказала она и неожиданно добавила с ехидной улыбкой: – Если только мы вообще вернемся“. Для нее в этом вопросе не было никаких проблем, потому что все ее имущество легко размещалось в одном не слишком большом ящике. Но я отказался складывать свое имущество, всю свою одежду, мебель, книги и другие вещи, словом, все, что у меня собралось за предыдущие годы, и сваливать все это в сомнительном складском помещении на территории, граничащей с пляжем. Отправить все мои пожитки к родителям я тоже не мог. И уж тем более не мог я разорвать свои отношения с моей квартирной хозяйкой, ибо только из-за нее я и арендовал эту квартиру. А потому я призвал своего друга Амнона, чтобы он поселился у меня, оплачивая какую-то часть арендной платы. К моему удивлению, он согласился, хотя квартира была далековато от места его работы, да и с парковкой могли возникнуть проблемы.

С тех пор, как жизнь столкнула меня с Микаэлой, наши связи с Амноном стали крепче, поскольку она обладала большим терпением, чем я, и в тот день, ближе к вечеру, когда я отправился ассистировать доктору Накашу в герцлийскую частную клинику, она пригласила Амнона поужинать перед ночным дежурством. Работа над докторатом у него с тех пор не сдвинулась с места, и несколько раз я проклинал себя за ту дурацкую речь, которой я разразился тогда на дороге между Иерихоном и Иерусалимом – что-то о взаимоотношениях между духом и материей, – совершенно не принимая во внимание то бедственное положение, в котором он уже так давно пребывал. Сейчас мне было стыдно вспоминать собственное красноречие, ибо не исключено было, что оно каким-то образом задело его. Но и этого было мало – ведь я признался ему тогда в своем намерении жениться, не сказав, на ком, – и каково же было ему узнать, что я имел в виду именно Микаэлу, Микаэлу, которая нравилась ему всегда и так сильно, что у меня возникло даже подозрение, что он был по-настоящему в нее влюблен, пусть даже он не до конца признавался в этом себе самому, при том что его преданность мне, как и моя к нему, и его доверие были абсолютными. А когда мои теоретические спекуляции соединились с ее эротической привлекательностью – удивительно ли, что он стал наносить нам краткие визиты, чтобы поговорить со мной, но еще больше, чтобы обсудить с Микаэлой, каким образом материя трансформируется в дух. Через какое-то время мне это надоедало, но Микаэла обладала бесконечными запасами терпения и могла слушать его часами, вплетая в мои примитивные, незамысловатые теории пестрые нити мистических преданий мумбо-юмбо, которых она в большом количестве привезла, возвратившись из Индии

* * *

У меня не было никаких сомнений, что мы вернемся к концу года. В противном случае я терял возможность воспользоваться потайной дверью черного хода, если употребить метафору бюрократов, примененную Лазаром для того, чтобы вернуться в больницу. Он также обещал нанести нам визит во время нашего пребывания в Англии.

– А вот это было бы просто великолепно! – воскликнула Микаэла с неподдельным восхищением. – Мы будем счастливы принять вас одного или с Дори, если она сможет вас сопровождать.

– Она сможет, не сомневайтесь, – ответил Лазар без промедления. – Если уж она добилась, чтобы поехать с нами в Индию, как вы можете подумать, что она упустит случай побывать в Англии? Вы уже своими глазами видели, что она не в состоянии оставаться одна.

Разумеется. Разумеется, я видел это. И мысль о возможной встрече в Англии поддерживала меня, когда я предупредил доктора Накаша, что я отказываюсь от такой выгодной работы в герцлийской клинике в качестве его помощника. К его чести, он не стал меня отговаривать.

– Постарайся приобрести там еще большой опыт в качестве анестезиолога в дополнение к работе терапевта, – посоветовал он. – В медицине все взаимосвязано. Это может и в самом деле оказаться старой больницей с устаревшим оборудованием, но ты всегда можешь там встретить кого-то, у кого есть чему поучиться.

Мои родители, само собой, были в восторге от нашего приближающегося путешествия в Англию, несмотря на предстоящее расставание; но когда я, в отсутствие Микаэлы, сказал им о предстоящем через шесть месяцев событии, постаравшись, не без труда, убедить их, что сам узнал о беременности Микаэлы только после свадьбы, поскольку она не хотела, чтобы этот факт был решающим при моем свободном выборе наших дальнейших отношений, они были просто поражены, как если бы они только сейчас открыли для себя эту неукротимую сторону ее натуры в добавление к этическим и независимым аспектам в ее характере. Но открывшаяся перед ними перспектива в ближайшее время стать бабушкой и дедушкой возобладала и перевесила все остальное. Немедленно они приняли решение отменить их собственное посещение Англии. Взамен планировавшегося приезда в ближайшие три месяца, осенью, они прилетят в середине зимы, прямо к появлению ребенка на свет, и останутся на более долгий срок, чем собирались. Мысль о том, что их внучка родится там же, где когда-то родились они сами, приводила их в восторг.

– Это выглядит так, как если бы мы вернулись в Англию, – сказал отец, покраснев от удовольствия и удивляясь курьезам природы. Я подхватил его мысль.

– Мы назовем ее Шива. „Возвращение“. Это точно то имя, которое Микаэла хочет дать девочке, но не по названной тобою причине, а потому, что оно звучит по-индийски.

Микаэла, раскрасневшаяся от долгой прогулки, которую она предприняла, чтобы дать мне возможность побыть наедине с родителями, вошла, бросив на нас долгий, гордый, торжествующий взгляд. Мой отец был не в силах удержаться, чтобы не обнять и не расцеловать ее, позабыв о своей врожденной застенчивости и помня лишь о том, что у нее внутри находится часть его собственной плоти и крови. Мать тоже подошла, чтобы обнять ее, хотя я и знал, что втайне она огорчена хитростью Микаэлы. Скорость моего превращения из принципиального холостяка в отца семейства выглядела в ее глазах безответственностью слишком явственной, чтобы ее оправдывать. Но тем не менее от этих новостей все в ней кипело, наполняя ее радостью. Я сказал Микаэле, что сообщил родителям о том странном имени, которое она и придумала для нашего ребенка, и увидел, что она моими словами просто оскорблена, ее протест был полон возмущения.

– Это совершенно не странное имя. Так мы решили ее назвать с самого начала. Разве ты забыл? Шива.

И она стала объяснять моим родителям мифологическое значение бога Шивы: он был разрушитель, и как таковой дополняет бога Брахму, „созидателя“, и Вишну, „хранителя“. Мои родители рассмеялись.

– Не надо спорить об этом сейчас. Ведь это же глупо. Вы еще тысячу раз измените все, – сказали они, но я уже чувствовал, что именно таким и останется имя моей дочери, и все, что я могу сделать, это чтобы оно писалось через „бет“, а не через „вав“, как пишется имя индийского божества, которое я впервые услышал от босоногого лодочника, везшего меня среди причалов и пристаней Варанаси.

Между тем нам следовало скрыть факт беременности Микаэлы от Лазара, чтобы он не уменьшил своего давления на английского коллегу, обещавшего найти для Микаэлы работу на неполный рабочий день – не потому что он боялся, как бы Микаэла не заскучала в Лондоне (потому что она всегда находила, чем себя занять), а для того, чтобы уладить вопрос с моей зарплатой, которая, как стало известно, была весьма и весьма умеренной, поскольку основывалась на моей зарплате в Израиле, исчислявшейся в шекелях в том количестве, что я получал бы, останься я работать у нас в больнице.

Но было уже поздно что-либо менять и даже просто ворчать. Оба мы с Микаэлой были молоды, здоровы, и запросы у нас были самыми скромными. Кроме того, мои родители, проконсультировавшись по телефону с английскими родственниками, решили тронуть фамильные сберегательные счета и дать нам какое-то количество наличных, чтобы помочь продержаться до моей первой получки. На деньги, вырученные за проданный мотоцикл, мы взяли билеты на самолет и прикупили немного зимних вещей, а оставшиеся деньги поместили в банк на депозит, чтобы было из чего покрывать оплату выданных мною отсроченных чеков, гарантировавших оплату съемной квартиры согласно подписанному договору.

В самолете Микаэла преобразилась; похоже было, что, покидая Израиль, она не только взмывала в воздух, откинувшись в кресле, но и дух ее воспарял над расстилавшейся внизу землей, хотя и летели мы не на Восток, а на Запад. Но для нее разница была несущественна; она была убеждена, что и духовно, и интеллектуально Индия была ближе Англии, чем Израиль. Я, сидя рядом с ней, был не в духе, поскольку очень нервничал, одолеваемый тревожными мыслями о будущем. Как только меня захватила необъяснимая и сумасшедшая влюбленность в Дори, я оказался втянутым в водоворот, и жизнь меня понесла неведомо куда, сбивая с толку противоречивыми и взаимоисключающими сигналами, которые я получал в различных формах от объекта моих вожделений. В настоящее время судьба увела меня от нее на достаточно большое расстояние, и кроме нечеткого обещания Лазара о том, что они, возможно, посетят Англию, в моем активе ничего не было. А ведь все, что мною делалось – делалось для нее: и скоропалительная женитьба, и аренда квартиры и все большая зависимость от Лазара и его проектов. И я снова задумался обо всех людях – особенно о родителях, оказавшихся вовлеченными в мои дела, но не представлявших себе ни истинных их масштабов, ни мотивов. Наиболее честным выходом было бы признаться во всем и облегчить мою совесть, но… Я глядел на Микаэлу, огромные глаза которой отражали сияние синего неба, прорывавшееся сквозь тучи. Если бы я внезапно признался ей, что страстно люблю жену Лазара, – что бы она сказала мне? Позволил бы всеобъемлющий дух ее индуизма или буддизма спокойно принять мои слова, не испытав при этом боли от подобной страсти, и включить ее как составляющую часть нашего брака?

Потому что именно так сама Микаэла воспринимала институт брака – для нее это выглядело как „общий поток“, в котором было все. И в рамках подобного толерантного восприятия, пусть даже включающего внезапное признание, возможность которого промелькнула у меня в мыслях, оно имело право на существование – поток, вмещающий все, нес и подобную возможность, подобно тому, как мощный поток несет лишенные листьев и ветвей стволы упавших деревьев. Но это была теория. А на практике я решил держать в себе мои секреты. Тем более что в эту минуту мне не в чем было сознаться, поскольку за время этого сумасшедшего месяца, прошедшего с момента нашей свадьбы, у меня не было никаких контактов с Дори, кроме одного-единственного телефонного звонка, в котором я спросил ее, могу ли я на время моего пребывания в Англии пересдать ее квартиру моему другу Амнону. Насчет предстоявшего появления ребенка я не обмолвился ни словом. И не только потому, что боялся отказа с ее стороны продлить договор по аренде, который поначалу предполагал наличие одинокого квартиросъемщика, а не увеличивающегося семейства, но и потому, главным образом, что я не хотел привлекать внимание Дори к моей сексуальной жизни с Микаэлой, что вполне могло послужить ей предлогом для разрыва наших с ней отношений, как если бы наше бракосочетание являлось пустой формальностью. На самом же деле, хотя я мог слышать, как люди входят и выходят из ее офиса, настроена она была очень дружелюбно, и ее жизнерадостный, нежный голос наполнил меня таким вожделением, что когда я повесил трубку, то почувствовал вытекавшие из моего пениса капли жидкости, как если бы он заплакал. Она тоже, подобно родственникам моего отца, восприняла нашу свадьбу как исключительно радостное событие. Даже некоторая прямолинейность юного рабби, чью красоту она все же заметила, не раздражала ее и не показалась ей неуместной.

– Иной раз вовсе не плохо относиться к миру с подобной серьезностью, – сказала она, и смех ее наполнил телефонную трубку. Затем она похвалила меня за то, что я принял предложение, сделанное мне ее мужем, признав, что имела к нему некоторое отношение. Это ее профессиональная память юриста напомнила ей о существовании моего британского паспорта в минуту, когда Лазар рассказал ей о сложностях, с которыми столкнулась их программа по обмену специалистами с Лондоном.

– Может быть, таким образом ты хочешь отделаться от меня? – спросил я с беспокойством, но без гнева. Она снова рассмеялась.

– Может быть, я и хотела бы. Только разве это возможно? Я вижу, что ты вселяешь в свою квартиру друзей, чтобы быть уверенным, что она никуда не денется, когда вы вернетесь.

Она была права. Мысль о возвращении в Израиль уже овладела мною с первых же часов нашего пребывания в Лондоне, где мы оказались серым дождливым утром. Сознание того, что отныне, из-за того, что нас будут окружать только незнакомые лица и я вынужденно окажусь еще более тесно связан с Микаэлой, добавляло ко всему прочему достаточно печальную ноту.

Сэр Джоффри лично встречал нас на летном поле. Выглядел он достаточно старым рыжеволосым англичанином, упрямо сохранявшим преданность Израилю, что не добавляло ему популярности среди коллег. Поначалу трудно было разобрать, что он говорит, отчасти потому, что он проглатывал половину произносимых слов, а частично из-за своеобразного юмора, смысл которого поначалу ускользал от меня. Я удивлялся, как это Лазар с его примитивным английским сумел завязать с ним столь дружеские отношения. И хотя он являлся главой администрации в этой больнице, похоже, что он не вполне одобрял методы, которыми у себя руководствовался Лазар. Его собственный стиль руководства был совсем другим, и уж, конечно, менее авторитарным. Вот пример: когда мы добрались до больницы, он не мог найти санитара, который занес бы внутрь наши сумки, и ему пришлось одну из них тащить собственноручно до гостевой комнаты, примыкавшей к одному из больничных отделений и предназначавшейся для нас на всю первую неделю нашего пребывания в стране, до тех пор, пока мы не подыщем себе квартиру. На мгновение, когда мы прошли мимо помещения со старыми мониторами, стоявшими в конце коридора, нам показалось, что сэр Джоффри вознамерился устроить нас в больничной палате, но когда мы вошли в предназначенную нам комнату, все увиденое нами было забыто. Это была очаровательная комната в старомодном стиле с чем-то вроде полога из зеленого материала над высокими кроватными спинками и с небольшими бортиками, обеспечивавшими безопасность сна. В былые дни комната отводилась представителям благородных сословий и аристократам, попадавшим в эту больницу, особенно, если они оставались здесь ненадолго, а также для проведения встреч, семинаров или совещаний по поводу сложных медицинских проблем.

Пожилая темнокожая медсестра вошла, чтобы предложить нам по чашке чая; мы согласились с радостью, особенно с учетом того, что сэр Джоффри принес с собою множество анкет, содержавших такое количество административных деталей, которые сэр Джоффри мог одолеть с большим трудом даже с нашей усердной помощью. Он тщательно просмотрел мой британский паспорт, затем углубился в заверенное нотариусом и переведенное с иврита на английский наше брачное свидетельство с акцизными марками и восковыми печатями красного цвета, пытаясь, похоже, извлечь какие-то сведения, необходимые ему для определения статуса Микаэлы, разрешающие продолжительное пребывание в стране и легальное трудоустройство. Все у нее оказалось в порядке, да ее это, похоже, не слишком и волновало. Сняв обувь, она улеглась на одну из маленьких кушеток, стоявших в комнате, добродушно поглядывая огромными своими глазищами на сэра Джоффри, который, вне сомнения, был изумлен атмосферой буйного вожделения, окружавшей странную молодую женщину в этой полутемной холодной и чужой для нее иноземной комнате – вожделения, которое обязывало меня, уставшего от путешествия и пребывавшего в некоторой депрессии, немедленно приступить к исполнению супружеских обязанностей, как только он покинет комнату. Но тут принесли чай, и в честь прибытия в Англию я решил выпить его так, как его пили мои родители, – с молоком. После того, как сэр Джоффри закончил заполнять все анкеты и, убрав их, завинтил свою авторучку, я начал расспрашивать его о различных отделениях, работавших в больнице, особенно об отделении хирургии, не утаив о своем опыте в качестве хирурга и недавней практике как анестезиолога, и после некоторого сомнения осведомился, не представится ли мне возможность принять участие в операциях, хотя бы время от времени. „Да“, – отвечал сэр Джоффри. Лазар говорил с ним по телефону пару дней назад и рассказал ему о профессиональных склонностях молодого врача из Израиля, а кроме того попросил, буде представится такая возможность, найти работу на неполный день для его жены, и он, сэр Джоффри, начал трудиться в этом направлении сразу же, чтобы выполнить просьбу его друга. Однако тут же выяснилось, что глава терапевтического отделения хотел бы пока что обойтись без помощи израильского врача, а у заведующего отделением хирургии нет места для еще одного хирурга. И тем не менее… и тем не менее в отделении скорой помощи были бы счастливы заполучить еще одну пару рук, а там, как известно, операции совсем не редкость и они, эти операции, там зачастую не менее сложные, чем в хирургическом. Так что если я действительно хочу этого, ничто не препятствует тому, чтобы я влился в их бригаду – в качестве ли хирурга или анестезиолога, это уже что мне больше подходит.

– Так что он наконец получит свою долю счастья, – сказал Микаэла по-английски тихим голосом, в котором таился упрек, тут же она принялась объяснять сэру Джоффри, как страстно хотелось мне стоять у операционного стола. И хотя ее английский был вполне основателен, она говорила с легким акцентом, который приобрела в Индии; ивритского акцента у нее не было. Сэр Джоффри слушал ее с нескрываемым интересом, судя по всему, очарованный ее огромными сияющими глазами, которые вносили блеск в сумрак большой, но плохо освещенной комнаты.

Я, по правде говоря, был изумлен звонком Лазара. Было ли это еще одним подтверждением искреннего его душевного расположения ко мне, или опять здесь приложила руку моя любимая, желая соблазнить меня возможностью поработать хирургом в продолжительном моем пребывании в Англии, отложив на неопределенное время все планы на возвращение? Что ж, может быть, Микаэла и не ошибалась, говоря, что я не вполне счастлив, но я был определенно доволен и полон надежд. Мысль о том, что вскоре мне вновь, возможно, доведется ощутить в своей руке скальпель, рассекая им живую плоть в атмосфере тихой английской вежливости, без ехидных замечаний Хишина или завистливых взглядов моих конкурентов, настолько захватила меня, что я упустил момент, когда должен был предостеречь Микаэлу от немедленного согласия, данного ею сэру Джоффри на работу ответственной за уборку в маленькой часовне, примыкавшей к больнице. Идея физической работы для беременной Микаэлы, тем более по поддержанию порядка в часовне, для жены врача, работающего тут же в больнице, вовсе не вызвала у меня восторга, но я держал язык за зубами, чтобы не обидеть ее и не унизить в глазах сэра Джоффри, потратившего на нас столько времени и совершенно счастливого, что сумел удовлетворить все потребности израильского врача, причем сделал это исключительно быстро и продуктивно.

* * *

Я начал разбирать чемоданы и сумки, в которых находилось все, что могло нам понадобиться в начальный период, пока мы не подберем себе подходящей квартиры. Микаэла взяла индийскую фигурку, которую дала ей Эйнат, и поставила на маленькую полочку над кроватью, отвесив ей глубокий поклон. Затем она предложила отдохнуть немного в просторной кровати перед окончательной разборкой наших вещей. Но я не чувствовал себя усталым и не хотел, чтобы наши пожитки еще какое-то время лежали смятые в чемоданах. Микаэла сняла свитер и носки и расстегнула пуговицы на джинсах, чтобы ослабить давление на живот, который понемногу стал уже округляться. Затем она раскинулась на постели, дожидаясь меня, пока я пытался хоть как-то убрать разбросанные вещи в просторные шкафы и присоединиться к ней. Ее веки начали трепетать, что, как я уже хорошо знал, означало о перезарядке ее любовных батарей, наполняя предвкушением секса эту большую и необычную комнату. Но я не испытывал ни малейшего желания заниматься любовью. Я устал от перелета и переживал восхитительные перспективы работы в хирургии, открывшиеся передо мной.

– Я сейчас не могу, Микаэла, – предупредил я ее, заметив ее протянутые ко мне руки и закрывшиеся глаза.

Но она не отступила. Поднявшись, она сняла с себя остатки одежды и, обнаженная, вновь вытянулась на простынях, которые показались мне не слишком чистыми, и с обычным своим бесстыдством объявила:

– Чего ты ждешь? Я замерзла. Иди сюда и, по крайней мере, согрей меня, если уж ты ничего другого не можешь.

И хотя никакого желания греть ее у меня не возникло, я не захотел обидеть ее чувства, особенно после того, как узнал, насколько принципиально важным было для нее предаться любви в новых местах, превращая это в сакральный акт самоутверждения. Но когда я встал, чтобы убедиться, закрыта ли дверь, я обнаружил, что замок отсутствует, равно как и ключ, а есть только тоненькая цепочка, которая не в состоянии была помешать любому открыть дверь и заглянуть внутрь, – скорее всего, с целью использования комнаты в непредусмотренных правилами целях.

– Не можем ли мы отложить все это? – умоляюще спросил я, опасаясь не столько неожиданных посетителей, сколько ее криков и стонов, которые могли испугать больных, шатающихся по коридору. Но Микаэлу уже было не остановить. Она вся тряслась от вожделения.

– Давай! – стонала она. – Давай же! Не будь таким трусом!

И она рывком потянула меня к себе, с силой вдавив мою голову между своими грудями, а потом я сполз вниз к ее ногам таким образом, что мой язык мог доставить ей то удовольствие, которого ей не в состоянии был дать ей мой вялый член. И тут раздался слабый стук в дверь, которая распахнулась настолько, насколько позволяла цепочка, но вполне достаточно, чтобы можно было разглядеть ошеломленное лицо сэра Джоффри, который забыл передать нам список подходящих для съема квартир, специально подготовленный для нас его секретаршей. Он был так ошеломлен, что не успел даже пробормотать извинение, и исчез, оставив свой листок между дверями. Но тем же вечером, позднее, когда мы встретились за ужином в больничной столовой, он выглядел даже еще дружелюбнее, чем прежде, как если бы сцена, открывшаяся его взору, только подтвердила его мнение об израильских врачах, как людях динамичных, чуждых предрассудков и полных энергии.

Что было абсолютной правдой. Во всем, что касалось энергии и динамизма, которые мы продемонстрировали на всех этапах своей акклиматизации, я преуспел больше, чем этого можно было ожидать, частично, быть может, потому, что наш английский оказался на высоте, тем более что я, не прекращая, прилагал усилия, чтобы моя речь походила на речь моего отца, – с момента нашего прибытия на землю Англии я взял себе ее за образец, демонстрируя уверенность, присущую торговцам недвижимостью и продавцам подержанных машин.

Не прошло и двух дней, а мы нашли уже подходящую квартиру неподалеку от больницы, состоявшую из двух больших и удобных комнат, достаточных, чтобы принять моих родителей, на день или два, но недостаточно удобных, чтобы разместиться в них надолго. Маленький автомобиль из вторых рук, который мы тоже купили, выглядел вполне достойно, а его ходовые качества не отличались от внешнего вида. И хотя я не получил еще официального разрешения на пользование больничной парковкой, предназначавшейся для старших врачей и администрации, Микаэла, установившая полусерьезный тон в общении с сэром Джоффри, сумела получить такое временное разрешение для нашей машины, которую мы могли теперь оставлять на заднем дворе маленькой часовни, что вообще освобождало нас от парковочных беспокойств, особенно поздним вечером, когда все прилегающие окрестности бывали забиты машинами. Это сильно облегчило нашу жизнь – особенно Микаэле в процессе ее знакомства с улицами Лондона, которые с каждым днем она узнавала все лучше и лучше. При этом мне не очень нравилось, как быстро сокращается расстояние между ее животом и рулевым колесом, и я, не уставая, напоминал ей о необходимости пользования ремнями безопасности, которыми она то и дело забывала пристегиваться. Не переставая, твердил ей и о том, что водить машину ей следует медленно… но это уже превосходило ее силы. У меня не оставалось иного выхода, кроме как положиться на судьбу; в противном случае ее независимость и достоинство были бы сильно задеты. Пришлось доверить ее собственной судьбе – даже в том случае, когда она стала посещать районы, густо заселенные выходцами из Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока в расчете на встречу с любезными ее сердцу индусами. Мне оставалось полагаться лишь на ее с каждым днем все более заметную беременность, возможно, способную оградить ее от насилия. Я знал, что у нее осталось чуть больше четырех месяцев относительной свободы до рождения ребенка, в то время как я с головой погрузился в больничные обязанности, наполнявшие меня не только энтузиазмом, но и повседневными заботами.

С целью подтвердить законность и престиж соглашения об обмене между ним и Лазаром, сэр Джоффри представил меня всем врачам отделения скорой помощи как опытного хирурга с опытом анестезиологии. Моя практика в качестве военного врача тоже должна была способствовать моему авторитету. И после первой недели, прежде еще, чем я успел выучить названия всех инструментов и запомнить места их расположения в маленькой операционной, а также понять назначение иных медицинских помещений, я был приглашен принять участие в операции, объектом которой была маленькая темнокожая девочка лет десяти, серьезно пострадавшая в дорожной катастрофе. Операция еще только началась, как старший врач, ответственный за ее течение, был вызван для оказания немедленной помощи другой жертве того же инцидента, у которого случился инфаркт, и, не говоря ни слова, без тени сомнения, ведущий хирург передал мне скальпель, попросив продолжать только что начатую операцию и довести ее до конца, следуя намеченному курсу, в соответствии с которым я должен был удалить поврежденную селезенку. Вот так, неожиданно для себя, я оказался один-одинешенек перед тоненьким детским телом маленькой уже вскрытой девочки, погруженной анестезиологом в глубокое забытье. Она теряла пульс. Сестра, ассистировавшая мне, была совсем молоденькой и растерянной, и только врач, отвечавший за анестезию – пожилая женщина с сединой в волосах, вселялав меня уверенность. Для начала я понял, что мне элементарно не хватает света. А потому я не в состоянии был разглядеть все, что хотел, внутри глубоко вскрытого желудка. Возможно, меня смущала очень темная кожа ребенка. После того как моя растерявшаяся помощница безуспешно попыталась усилить освещение над операционным столом, она предложила мне маленькую, но сильную лампочку на резиновой ленте, крепившуюся на лбу, – нечто подобное я видел у шахтеров, вынужденных ползком пробираться в своих подземных штреках. И в эту минуту сам я тоже почувствовал себя шахтером, забирающимся вглубь внутренних органов, которые впервые в жизни находились в полном моем распоряжении.

Тут же я понял, что внутреннее кровоизлияние полностью остановить не удалось, и я нашел то место, где произошел разрыв сосуда, который надлежало восстановить в первую очередь. Язадействовал дополнительную порцию крови и продолжил операцию, работая очень медленно, поскольку ожидал, что оперировавший хирург вот-вот вернется и возьмет в руки свой скальпель. Но он все не возвращался, и мне пришлось продолжать в одиночестве, заметив про себя, что, может быть, и профессор Хишин, и доктор Накаш были правы, когда говорили, что я слишком много раздумываю во время операции, и эта неторопливость свидетельствует о моей непригодности к делу хирургии. Но здесь, в английской операционной, мне показалось, что мой стиль работы будет принят более доброжелательно.