Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

Я двинулся обратно в направлении моей хирургической палаты, чтобы сказать прощальные слова тем, кто там окажется, собрать свои скромные пожитки и засунуть пальто в мешок для химчистки, на котором красовалось мое имя. И я снова начал удивляться тому, что собирался я делать со все увеличивающимся притяжением моим к этой женщине, которая выставляла меня на посмешище даже в собственных глазах. Хотел ли я и на самом деле завоевать ее в одолевавших меня фантазиях? Не исключено, что все, чего я от нее хотел, сводилось к вдохновению, которое помогло бы – должно было помочь – мне в выборе девушки, в которую я мог бы влюбиться: такую, какую я и мои родители одобрили бы в качестве будущей жены. И тогда получается, что все, чего я хотел, это некоей близости, которая раскрыла, нарисовала бы облик той юной девушки, какой сама она когда-то была со всеми этими родинками, щедро рассыпанными по плечам и рукам, как некие таинственные знаки тех времен, когда она была не только моложе, но и тоньше, и подобно котенку передвигалась игривой походкой на длинных своих ногах. Тогда, удайся моя попытка, я воссоздал бы более точную картину, представил бы себе ясно тот тип женщины, с которой хотел бы связать свою жизнь. Родители полагали, что моя погруженность в профессию и моя преданность им отрицательно сказываются на моих эротических потенциях. Они ошибались. Даже после двадцати четырех часов дежурства в больнице, когда совершенно обессиленный я возвращался домой, и, почти засыпая, стоял под горячим душем, я был в состоянии извергнуть из себя мощную струю спермы. Так что вопрос был не в моей половой мощи, а в невозможности представить себе ту девушку, в которую я мог бы влюбиться. Потому что когда мои пути вновь пересекались с бывшими подругами, с которыми меня связывали приятные, но ни к чему не обязывающие воспоминания в прошлом, и которые теперь были замужем или отбыли в иные края и оказывалось, что за это время они, как правило, становились более красивыми, более интеллигентными и более зрелыми, ощущение потери было особенно болезненным, поскольку я знал, что упустил свой шанс не из-за высокомерия или эмоциональной стерильности, но исключительно по причине летаргии – но не физической, а эмоциональной, источник которой находился во все возрастающей способности не только довольствоваться одиночеством, но и наслаждаться им. И тут я натыкаюсь на женщину, которая во всем противоположна мне. Чья неспособность оставаться дома в одиночестве, без мужа под боком, оказывается не только не смешной, не раздражающей нисколько, но даже по своему глубоко привлекательной.

На следующий день я проснулся спозаранку, хотя совершенно свободно мог спать допоздна – мне не приходилось так спать с тех пор, как я окончил университет. Мне не только не нужно было идти на работу, у меня и работы-то никакой не было – до тех пор, по крайней мере, пока профессор Левин, не определится со своими претензиями ко мне. А потому я решил предаться отдыху и не только не бриться, но и не вылезать из пижамы, оставаясь в постели до тех пор, пока не зазвонит телефон. Более того, я был готов к тому, что жена Лазара не позвонит вообще, и решил по этому поводу не грустить, продлив себе удовольствие от процесса ожидания, скрасив его новым погружением в глубины «Краткой истории времени», которую я невольно забросил в последние дни пребывания в Индии, где атмосфера не способствовала общению с научными книгами подобного рода; сейчас же, решил я, самое время было разобраться с некоторыми особо невразумительными главами этой книги снова. Ибо прежде всего это была популяризаторская книга – так, по крайней мере, обещала ее обложка, и пусть медицина может лишь косвенно быть отнесена к чистой науке, было бы малопонятно, почему дипломированный выпускник Еврейского университета не в состоянии понять секрета «Большого взрыва» и загадки «черных дыр» расширяющейся Вселенной. А потому, распластавшись под простыней я предался размышлениям о прелестях космической свободы, которые были тем радостнее, что за окном непрерывная непогода заливала эту Вселенную потоками дождя, делая долгое мое ожидание звонка все более и более беспочвенным. Было уже около трех, когда я сделал вывод, что Дори решила отказаться от моих услуг, и та слабая связь, что восстановилась между нами, порвалась безо всякой видимой причины. Тем не менее я отказался от мысли покинуть квартиру – даже для того, чтобы купить упаковку молока и немного сыра. Более того, я даже не спустился на первый этаж, чтобы заплатить владелице дома за уборку лестницы. Вместо этого я прибавил в батарее тепла и снял с себя пижамную куртку.

По наступлении сумерек я предался разнообразным, собственного изготовления соображениям о судьбе Вселенной, чье будущее снова обратится в нечто с радиусом, равным нулю, и невообразимой плотностью, в противоположность тому, что произошло во время «Большого взрыва», о чем Хокинг, похоже, тоже не смог построить ясной и убедительной теории. За все это время телефон так и не зазвонил, но я отказался от мысли проявить инициативу, не желая ронять свое достоинство, и считая, что звонок этот нужен им не меньше, чем мне. Я отключил в ванной нагреватель, но так и не решился встать под душ, опасаясь, что когда телефон зазвонит, я его не услышу. А когда я понял, что день идет к концу и уже наступает вечер, то решил отменить и ежедневное бритье. Этот день, таким образом, оказался днем всеобъемлющего отдыха – физического, совместившегося с чистым духовным удовольствием, и сейчас, когда я принялся за ужин, который сам себе и приготовил, я почувствовал, что наконец проник в суть рассуждений Хокинга о черных дырах в их логической и эмоциональной составляющих, и я принялся разглядывать его лицо, лицо преждевременно постаревшего ребенка, смотревшее на меня с обложки его книги, полной веры в способность интеллигентного обывателя понять его. И только с наступлением темноты, вместе с которой в мою душу закрылась грусть, я решил позвонить старой даме прямо в дом и представиться ей, не будучи, впрочем, уверен, что она запомнила меня.

Но я ошибался! Она не только в ту же секунду узнала, кто я такой, но и не забывала, ибо, как выяснилось тут же, весь этот день полностью готовая, провела в ожидании моего звонка у телефона, не выходя из квартиры, поскольку жена Лазара уверила ее, что я записал номер ее телефона и адрес с единственной целью связаться с ней непосредственно и договориться с нею о времени и месте встречи, удобном для обеих сторон. И хотя они еще не раз говорили друг с другом в течение этого дня, жена Лазара просила ее воздержаться от звонков ко мне на том основании, что я – человек необыкновенно занятый, и если не звоню, то потому лишь, что не имею возможности даже набрать номер. «Я очень, очень виноват», – несколько раз повторял я, разговаривая со старой леди, которая необыкновенно твердо каждый раз освобождала меня от чувства вины, но не скрывала, что сердится на свою дочь за то, что та ввела в заблуждение нас обоих.

– Забудем об этом, – сказала она в конце концов. – Давайте решим, когда мы сможем встретиться.

Я, признаю, принял ее извинения с энтузиазмом, как если бы мы вели речь не о визите к врачу, а о романтическом приключении.

– Когда вам будет угодно.

Старая леди вдруг весело рассмеялась:

– У меня не предвидится на сегодня больше никаких свиданий.

– Тогда, – предложил я не раздумывая, может быть, завтра утром?

– Завтра утром? – сказала она. – Очень хорошо! Или завтра днем, если это вас больше устроит. Или даже сейчас, если хотите.

– Сейчас?! – воскликнул я в изумлении. – Но уже почти что ночь.

– Еще нет, – протестующее раздалось из телефонной трубки. – Только что закончили передавать вечерние новости. А после них следует еще множество программ.

Еще некоторое время я колебался, но затем сказал:

– Дайте мне чуть-чуть времени, чтобы собраться. Сейчас без двадцати минут десять. Я могу быть у вас в половину одиннадцатого.

– Вы найдете меня здесь, даже если доберетесь позднее, – шутливо ответствовала пожилая дама. – А я, не теряя времени, позвоню Дорит. Может, она тоже захочет к нам присоединиться.

– О, да! Мне кажется, это замечательная мысль, – сказал я и поспешил под душ.

Несмотря на всю мою спешку, я приехал позднее половины одиннадцатого: пока я валялся в постели, решая проблемы расширяющейся Вселенной, большинство городских артерий Тель-Авива превратились в настоящие озера, в мутных и желтых водах которых у меня не было никакого желания утонуть, не хотелось мне также залить водой мой ящик с инструментами – подарок родителей по поводу получения мною диплома врача. А потому я приковал цепью свою «хонду» к столбу возле стоянки такси, на одном из которых я и отправился на Гризим-стрит, одну из тех маленьких улочек на севере города, что примыкая к основным дорогам сами по себе оставались тихими. В их зелени располагались ухоженные комфортабельные виллы. Жена Лазара пока что отсутствовала. «Но она приедет», – обещала ее мать, которая, будучи много старше, в отличие от Дори, выглядела подтянутой и стройной. На ней был сшитый на заказ костюм из чистой шерсти и красивые туфли. Квартира с центральным отоплением была вылизана до блеска, хотя мебель показалась мне старой. На низеньком столике возле тахты стоял чайный сервиз и тарелки с печеньем и орехами, находившимися там, скорее всего, с самого утра.

– Давайте начнем, не дожидаясь ее, – предложил я и попросил достать медицинскую анкету-вопросник, требующуюся для дома престарелых; ее-то и надо было в первую очередь заполнить.

Усевшись возле столика, я начал расспрашивать хозяйку о ней самой и тех болезнях, которые она перенесла, начиная с самого детства. Затем вынул сфигмоманометр, но прежде чем я успел приладить его к хрупкой руке старой дамы, она призналась – а может быть, просто вдруг вспомнила, – что время от времени давление крови у нее подпрыгивало: систолическое – до двухсот, диастолическое – до ста десяти.

– Ну, это мы вскоре увидим, – сказал я и измерил ее давление несколько раз. Каждый раз показания несколько различались, но средний показатель был немного высоковат. – Как вы чувствуете себя в данную минуту? – вежливо спросил я. – Вы удовлетворены?

Чуть порозовев и задумавшись на минуту она ответила:

– Наверное, да, – улыбнулась она, чем напомнила мне загадочную улыбку ее дочери.

Я попросил ее показать мне таблетки, предписанные ей профессором Левиным, которые она принимала нерегулярно, потому что от них она впадала в сонливость и депрессию. В чем не было ничего удивительного, ибо они содержали сильное снотворное, употреблявшееся в палатах интенсивной терапии.

– Может быть, взамен этого я дам вам что-нибудь и помягче, – предложил я, – но при условии, что вы будете принимать это регулярно. Даже половины… более того, четверти таблетки достаточно. Главное – это регулярный прием. – С этими словами я поднялся, пошел на кухню и отыскал большой нож, чтобы показать ей, как легко можно разделить таблетку на четвертинки.

На пути обратно в гостиную, я услышал, как поворачивается ключ в наружной двери, которая, открывшись, впустила жену Лазара. Волосы ее были мокрыми от дождя, на ней был черный бархатный комбинезон, который я видел во время второго посещения их дома. На ногах у нее были красивые белые кроссовки. Она была бледна и абсолютно без макияжа. Увидев нож в моей руке, она предостерегающе подняла палец и сказала наполовину шутливым тоном:

– Надеюсь, вы не собираетесь оперировать здесь мою маму. Я больше не хочу никаких недоразумений между нами.

Я оставался у них далеко за полночь. Мы говорили о страданиях, недомогании и боли, а также о пристрастиях питания. Затем я провел ревизию домашней аптечки и предложил некоторые изменения, которые я написал на листке из своего рецептурного блокнота, который как-то напечатали для меня мои родители – там был мой иерусалимский адрес. Затем я попросил ее снять белую шелковую блузку, чтобы я мог прослушать стетоскопом ее легкие. Дори помогла мне освободить софу и усадила свою мать поудобнее, так, чтобы я мог обследовать еще и внутренние органы. Ее кожа была вяловатой, но благоухала дорогим мылом, у нее было тело молодой женщины. Родинки на нем располагались совсем по-другому, чем у дочери. Дори сидела со мною рядом и смотрела на мои пальцы, обследовавшие живот ее матери. Вспоминала ли она в эту минуту сумрачную комнату тайского монастыря в Бодхгае? Мне очень хотелось спросить ее об этом, но я удержался. В конце концов я закончил обследование и сел заполнять вопросник, стараясь сделать это как можно тщательнее. Вообще здоровье пожилой дамы было вполне удовлетворительным, а потому мне показалось, что профессор Левин предписал ей неоправданно жесткий режим. Такой подходил скорее человеку, проходящему курс лечения в больнице, чем живущему обыкновенной жизнью изо дня в день. Следствием этих предписаний было то, что она страдала от жестоких запоров. Я предложил несколько вариантов, способных уменьшить страдания, снизив прием лекарственных препаратов. Длительный отдых в течение целого дня прояснил мое сознание и вызвал поток красноречия, так что когда я закончил свою работу, то счел возможным остаться еще немного на чашечку чая в обществе обеих дам, которые, в свою очередь, никуда не спешили, несмотря на то, что за это время Лазар уже дважды звонил жене. И я подумал – он, что, так же боится оставаться дома в одиночестве?

Ночь, в которую я вышел, была совсем не похожей на ту, в которую я прибыл в этот дом. С усеянного звездами и прояснившегося неба на лобовое стекло автомобиля Дори сыпались бриллиантовые искры. Дори вызвалась довезти меня до места, где ожидала посаженная на цепь «хонда». По дороге она поддразнивала меня, расспрашивая о тех желтых озерах, которые так меня напугали несколькими часами ранее и которые сейчас, уйдя в дренажную сеть, совершенно исчезли. Так для чего же, в первую очередь, вам нужен ваш мотоцикл? – невинно спрашивала она. По некоторым соображениям, я счел этот вопрос сугубо личным, хотя на самом деле затруднился бы дать удовлетворительный ответ. Вместо этого я выразил свое восхищение старой леди и спросил Дори, что они собираются делать с квартирой. Собираются ли они ее продавать?

– Нет, – отвечала она, ведя машину очень медленно, но не проявляя робости по отношению к другим водителям. – Вначале мы планируем сдавать ее в аренду, чтобы мама в любую минуту могла к себе вернуться, если в варианте с домом для престарелых что-нибудь пройдет не так.

– Так вы уже нашли кого-то, кто будет вашу квартиру арендовать? – мягко поинтересовался я.

Дори устало покачала головой.

– Еще нет. До сих пор мы еще не занимались этим вопросом вплотную.

– Почему я спрашиваю, – объяснил я. – Потому, что сам ищу квартиру на съем.

Она взглянула на меня с непонятным подозрением, словно пытаясь отыскать в моих словах скрытые мотивы.

– А сколько вы платите за аренду сейчас? – спросила она.

Я назвал сумму.

– Это немного, – констатировала она со знанием дела. И была права: платил я действительно мало. После этого она пристально поглядела на меня. Я заметил у нее намечающийся второй подбородок, утяжелявший очертание нижней половины лица. – За квартиру моей матери мы захотим более высокую плату, – информировала она меня. – Квартира того стоит.

– Я не сомневаюсь, – мягко ответил я, глядя перед собой на дорогу, как если бы сам сидел за рулем. – Меня это не пугает. И не только потому, что мне было бы приятно думать о вас, как о моей квартирной хозяйке, но и потому также, что, может быть, я вскоре женюсь, и тогда рядом будет еще некто, способный облегчить мне это финансовое бремя.

И тут я заметил, как улыбка на ее лице куда-то подевалась. Лицо ее покраснело – это ясно было видно в свете проносящихся навстречу машин.

– Вы собрались жениться? – тихо спросила она так, словно сама возможность жениться была для меня исключена.

– Ну, не буквально… пока еще нет, – ответствовал я с таинственной улыбкой, переполненный симпатии и любви к ней. – Дело в том, что пока еще нет даже кандидатуры… но я чувствую, что она уже существует где-то, даже если сама не догадывается о моем существовании.

VIII

Но на самом деле, как совершаются браки? Почему две совершенно независимых личности решают вдруг связать себя, друг с другом одной цепью, пусть даже тоненькой и нежной? В чем заключена, где скрывается тайна, по которой неведомым путем, в глухую полночь школьница в бледно-голубой униформе со значком, приколотым напротив сердца, оказывается в незнакомом доме, где она сидит, склонившись, над книгами и учебниками за кухонным столом, после чего ее ждет пустая кровать, – эта ли тайна занимает их мысли, привязывая друг к другу чтобы превратить в добровольных рабов, готовых нести ответственность, пусть даже превышающую их возможности.

Ну так вот они перед нами, дрейфующие невозмутимо вниз по реке, в то время как невидимая цепь, соединившая их под поверхностью вод, потихоньку покрывается ржавчиной, словно пленкой. И даже когда они ступают на покрытый зеленью берег и методично выискивают в траве невидимые семена и личинки насекомых, их естественная и свободная поступь скрывает точно отмеренное расстояние между ними, жестко поддерживаемое личностью, которая, сняв свои надтреснутые очки в металлической оправе, устроилась, опустив взор полузакрытых глаз на маленькой копне сена рядом с рекой, подставив слабую грудь лучам весеннего солнца.

А знают ли они, как лететь? И кто позаботится о том, чтобы и в воздухе ничто их не разделило? Эта пара привлекает наше внимание; серьезное создание протягивает длинную, черную, поблескивающую шею по направлению к нам и глядит пристально одним глазом, неизвестно кому – самке или самцу – принадлежащим; ответа на этот вопрос нам не дано узнать. Взгляд устремлен на нас. И прежде чем мы получим ответ на вопрос, которым задались, клюв, огромный и сильный, как меч, пробивает слабую грудь, чья таинственность остается сокрытой в мареве весеннего солнца, а четыре огромных и серых крыла, взмывают в небо, разрывая в клочья все, что их соединяло.

* * *

Я несся обратно, взрывая чистый ночной воздух ревом моего мотоцикла, который всегда чутко отзывался на то, что происходило во мне, – сейчас это было восхищение; я протянул от себя к этой женщине еще одну нить, которую ей, даже при желании, трудно будет разорвать. Ибо если я становился квартиросъемщиком, связь между нами переставала зависеть от случайностей медицинской жизни и моего положения в больнице; равным образом она переставала зависеть от желания или присутствия Лазара; отныне она базировалась на вполне легальных контактах, в которых мы оба оказывались равноправными сторонами; контактах, которые включали не только квартплату, долговые обязательства и депозиты, но равным образом обычную корреспонденцию, муниципальные налоги, сломавшийся бойлер, протекающие трубы и, кто знает, даже недовольные жалобы соседей, если я, к примеру, решу устроить у себя вечеринку. Короче говоря, новые и ни от кого не зависящие связи, которые не были бы целиком связаны с путешествием по Индии и его день ото дня слабнущими последствиями, явно указывали на то, что для спасения и укрепления этих связей лучше переплатить за аренду квартиры, даже если для этого придется снова подрядиться на ночные дежурства в MADA [2]2
  Маген Давид Ад ом – израильская служба скорой помощи.


[Закрыть], как я делал это в дни своего студенчества, и покончить с этим вопросом. А кроме того, сейчас у меня появилось больше свободного времени, поскольку энтузиазм и преданность, которые я проявлял по отношению к Хишину и его отделению хирургии, вовсе не были необходимы в отделении терапии, если профессор Левин и в самом деле согласен был взять меня к себе после победы над своей таинственной болезнью и выяснения тех проблем, что возникли между нами в связи с проведенным мною переливанием крови.

Но захочет ли она сдать мне квартиру после того, что я сказал? Если она вспомнит об этом сейчас, это, не исключено, должно привести ее в смущение. И я сомневался, что она расскажет об этом Лазару, который, несомненно, в эту минуту ждет ее, лежа в постели. Мне трудно было представить, что после объяснения, почему она вернулась так поздно, и описания всех тех медицинских процедур, которым мне пришлось подвергнуть ее мать, она вдруг добавит с обычной своей таинственной улыбкой: «Ты не поверишь, но я уже нашла арендатора для маминой квартиры». Даже если у них не существовало секретов друг от друга, и если на самом деле в моих последних словах, довольно двусмысленных, не было ничего, что могло бы насторожить Лазара, было совершенно невозможно предположить, что Лазар, весь во власти прерванного сна, что-то заподозрит. Разумеется, нет. Он просто сядет на смятой постели, как он (я видел это во время первой ночи в Нью-Дели, когда оказался в одной комнате с ними) делал это, проснувшись, и воскликнет: «Да? На самом деле? Он хочет снять эту квартиру? Как это случилось? Она ему действительно нравится?» – но на самом деле утверждаясь во мнении, что все мои желания сводятся исключительно к укреплению моих связей с ним, что, в свою очередь, связано с надеждой повлиять на Хишина, чтобы тот изменил свое решение. Думаю, Лазар полагал, будто я и вправду считаю его всемогущим в больничных делах, тогда как я знал, что даже если он и мог сделать что-либо, он никогда не стал бы вмешиваться в профессиональные назначения для того хотя бы, чтобы сохранить свое влияние для более важных дел. Затем она распустит свой узел волос, высвободив длинные локоны, снимет очки, положив их рядом со столиком и просунет голову в вырез ночной рубашки с разбросанными по ней бледно-желтыми цветами. Она будет сидеть так, втирая крем в свои длинные голые ноги, пресекая самым решительным образом все попытки мужа заглянуть в ее сердце и продолжая одновременно массировать обнаженные ступни, и все неспроста, ибо она уже почувствовала, что я имел в виду ее, и только ее, и в самой глубине охватившего и захлестывавшего ее изумления таилась небольшая доля жалости ко мне, жалости, показывавшей, что она понимала: что-то сломалось, что-то нарушило мое внутреннее равновесие, тот баланс, что был мне присущ, и случилось это в то время, что мы вместе с нею путешествовали по Индии. А потому она сочтет за лучшее попридержать язык и ничего не рассказывать мужу из того, что произошло между нами, и не мешать ему лежать, вытянувшись на простынях, наблюдая, как становятся всё уже, превращаясь в точки, налитые сном зрачки, чутким ухом прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты Эйнат, которая все еще не могла победить до конца последствия своего гепатита, и которая сейчас, проснувшись, пошла на кухню. Затем она скользнет под одеяло к мужу, пощекочет его тихонько и скажет: «Погоди… подожди… не засыпай еще чуть-чуть. Обними меня, согрей меня немного…» – и положит обе свои озябшие ноги на его согревшиеся во сне бедра.

Да, так… И все же я был рад первым недвусмысленным признакам эмоций, которые мне удалось вызвать в этой женщине. Да, я знал – это все безнадежно, это абсурд; и даже если и имелся какой-то шанс, возможность, это не вело никуда – я отказывался разрушить мою любовь собственноручно, и в то же время я ничего так не хотел, как эту женщину, которая возникла на моем жизненном пути после долгих лет эмоционального одиночества и отсутствия любви; равным образом не хотел я, чтобы ее разрушила она сама, с тем изяществом, с которым она сминала свои тонкие длинные сигареты, которые Лазар с неприкрытой злостью запрещал ей курить. А потому я сказал самому себе: «Ты должен арендовать эту квартиру, чего бы это ни стоило…» И поскольку я был не в силах заставить себя лечь в постель после целого дня безделья, а взгляд в окошко недвусмысленно свидетельствовал, что буря улеглась, я не мог придумать ничего лучшего, как натянуть свою кожаную куртку и, напялив шлем, отправиться неспешно опять на ту же улицу и к тому же дому, где я уже видел себя квартиросъемщиком. В темноте я пытался составить представление о соседях, разглядеть близлежащие магазины и понять, найду ли я возможность парковать мою «хонду» под одним из козырьков зданий или, на худой конец, рядом с колонной дома. Всем, что я сумел разглядеть, я остался доволен, включая близость к морю, расстояние до которого я прошел за несколько минут, шагая вниз по направлению к пляжу, где долго стоял, глядя на волны, с силой накатывавшие на берег, хотя даже малейшие признаки недавнего шторма уже исчезли без следа.

Начинался период неопределенности. В управлении по кадрам больницы я числился как соискатель определенной должности, но на самом деле я как бы повис в воздухе, ожидая, пока профессор Левин оправится от своего недомогания, которое у меня вдруг стало вызывать некоторые подозрения. Секретарша отделения и некоторые сестры отделывались от меня туманными объяснениями по телефону, и так это продолжалось до тех пор, пока я не отправился в больничный кафетерий, уверенный, что наверняка наткнусь на кого-нибудь из терапевтов отделения, способных пролить свет на эту загадочную ситуацию. А для начала я решил пробраться в операционную палату и забрать оттуда свой халат с вышитой на нем моей фамилией – это следовало сделать раньше, чем халат исчезнет, как исчезали многие личные вещи – и не только в нашей больнице. Но в последнюю минуту я отказался от этой идеи, поскольку не желал налететь на Хишина или кого-нибудь из врачей, которые стали бы задавать вопросы, касающиеся моего, мне самому неведомого будущего. А потому я побрел в кафетерий безо всякого халата, в черной кожаной куртке и со старым треснутым шлемом под мышкой.

Войдя в кафетерий, я тут же увидел Хишина, сидевшего перед тарелками с остатками обеда в окружении врачей и медсестер своего отделения, которые курили и спорили, размахивая руками. Стараясь не привлекать к себе внимания, я взял поднос и отправился в противоположный угол, высматривая кого-либо из знакомых, работающих в терапевтическом отделении. Но что-то их не было видно. И я присел за маленький столик, весь уставленный грязными тарелками с остатками чьей-то пищи, и впервые ощутил, насколько отвратителен этот запах, заполнявший все пространство больничного кафетерия, который всегда представлялся мне приятным убежищем во время коротких перерывов в работе, и который теперь, после нескольких дней, проведенных дома, предстал предо мною безобразной и шумной дырой. Я оставил то, что было на тарелке, почти нетронутым и потихоньку принялся за розовый пудинг, который всегда любил. Внезапно на мое плечо легла чья-то рука, и по той легкости, с которой она меня коснулась, я понял, что она принадлежит Хишину. Он стоял возле меня со всей его бригадой; даже старый анестезиолог доктор Накаш был здесь. Все были в зеленой униформе оперирующих хирургов. Выглядели они очень довольными, как если бы только что закончили сложную операцию.

– Что это с вами? Вы что, объявили нам бойкот? – вежливо спросил Хишин, наклоняясь ко мне и глядя на меня сочувственным взором. И прежде чем я придумал ответ, печально покачал головой: – Не злитесь ни на кого из-за меня. Они ни в чем не виноваты.

И тут я понял, что совершил ошибку, игнорируя их, и тем, что демонстративно уселся один.

– А вы, – принимая его тон, спросил я, – вы тоже не виноваты? – В моем голосе было неподдельное возмущение пополам с благородным негодованием. Впрочем, я тут же добавил: – А кроме того, вы абсолютно неправы. Я ведь ни на что не жалуюсь. Путешествие по Индии оказалось просто фантастическим. Почему же я должен на вас злиться? Я ведь знаю, что в душе вы хотели сделать для меня все самое лучшее. – Говоря все это, я глядел ему прямо в глаза.

Он был поражен. Несмотря на серьезность и искренность моего тона, он был уверен, что в моих словах содержится тонко скрытый сарказм, на который он не мог найти правильного ответа. Он оглянулся на своих подчиненных, пытаясь понять, как они отреагировали на мои слова, но все смотрели в разные стороны, предоставив его самому себе. Тогда он решил сделать вид, что все в порядке, снова положил свои ладони мне на плечи, несколько раз кивнул и отправился восвояси, уводя свою команду с собой – всех, кроме анестезиолога, который явно хотел со мной поговорить.

Доктор Накаш был человеком в возрасте, лет шестидесяти пяти, тощим и костлявым, чьи белые волосы, окружавшие его плешивую макушку удивительным образом оттеняли темноту кожи на лице. В Индии я не раз встречал людей, напоминавших мне о Накаше, что вызывало ощущение какой-то нашей с ним близости. Хишин уважал его и предпочитал работать в операционной именно с ним, пусть даже тот не был самым опытным из анестезиологов. «Накаш не всегда понимает, что происходит во время операции, – любил говорить он за его спиной. – Но он весь внимание даже после десяти часов работы в операционной. Это для анестезиолога самое главное. Потому что пациент вручает себя вовсе не рукам хирурга, а искусству анестезиолога».

В эту минуту Накаша интересовало, когда я собираюсь приступить к работе в терапевтическом отделении. Я признался ему, что ожидаю выздоровления профессора Левина.

– Так он еще не появился? – в изумлении спросил Накаш.

– Откуда? – поинтересовался я, и Накаш со всей присущей ему непосредственностью выдал секрет, который до этой минуты все так успешно скрывали от меня. Не мудрствуя лукаво, он выпалил:

– Ему прочищают мозги, и он должен был выйти свежим и обновленным, до той, по крайней мере, поры, пока он не впадет в новую депрессию, которую сам себе и устроит. А что он может сделать? Его больные угнетают его, а он не может избавиться от них, уложив на операционный стол, как это может сделать Хишин. – После этого он спросил, не заинтересует ли меня работа помощника анестезиолога в операционной, при этом, как я понял, он имел в виду себя самого, работавшего, кроме нашей больницы, в частной клинике. – В последнее время они настоятельно требуют, чтобы я работал с помощником, – сказал доктор Накаш. – Поднимают стандарты до уровня мировых. – Вот так. В клинике платили за каждый проработанный час и платили щедро, а кроме того – никаких тебе налогов. Все честно, четко и безо всяких неожиданностей.

– Но у меня совсем нет практического опыта в анестезии, – пробормотал я, пораженный этим неожиданным предложением.

Но Накаш стоял на своем, убежденный, что овладеть тонкостями анестезиологии вполне мне по силам. Техническая сторона, сказал он, достаточно проста и может быть освоена мною быстро, главное же правило – не спускать глаз с пациента и думать о его душе не меньше, чем о его дыхании.