Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)

На мгновение он затих, удивляясь, что перекладывает вину за свои неудачи на своего умственно отсталого брата. А затем, словно не в состоянии совладать с переполнявшими его эмоциями, поднялся и горячо обнял меня снова, вдавив пистолет, висевший у него на ремне, прямо мне в грудь, так, что я вынужден был тоже встать, чтобы обнять его в свою очередь, – и так, обнявшись, мы стояли в маленькой дежурной сторожке, слушая завывание ветра снаружи, сопровождаемое неземным свистом, издаваемым «уокитоки». И хотя я всем сердцем переживал за него, я чувствовал, что меня отталкивает его сентиментальность, одолевшая его слишком поздно. Упаси меня Бог от того, чтобы я впал в подобное состояние, когда на первый план выходит жгучая жалость к себе, думал я с нарастающим отвращением. Уж лучше тогда просто исчезнуть, уйти – но не в депрессию, а в нирвану, в которой заканчиваются все инкарнации. И я подумал о замечательных таблетках Накаша, которые спасут меня ночью. «Вы всегда можете положиться на Накаша», – любил говорить Хишин.

Весть о том, что Дори направляется путешествовать по Европе в одиночку, продолжала изумлять меня. Как такое было возможно? – думал я, исполненный зависти и злости. Не опасно ли это? И еще одна мысль пришла мне в голову. Я должен найти Эйнат и поговорить с ней. Вежливо, но решительно я высвободился из объятий Амнона, и поскольку у меня был телефон квартиры Эйнат, я спросил его, не знает ли он, где она может быть в это время. Он ничего о ней не знал с момента отъезда Микаэлы, но полагал, что она все еще работает официанткой в одном из пабов, где она работала раньше.

Несмотря на подробные объяснения, я с трудом разыскал это место. Свирепый ветер швырял мотоцикл из стороны в сторону, так что в итоге я заблудился, крутясь по маленьким улочкам у моря в северной части города. И прошла уйма времени, прежде чем я остановился у выкрашенной в красный цвет деревянной двери с названием паба, намалеванным на ней. Это было небольшое заведение, по-видимому, не слишком популярное, поскольку далее в ночь, подобную этой, лишь горсточка людей нашли в ней убежище, но и они сидели с каким-то неуверенным видом, как если бы они так до сих пор не решили, оставаться им здесь или уйти.

Музыка, не слишком громкая, звучала приятно. Мне пришлось напрячь зрение, чтобы увидеть Эйнат в джинсах и красной куртке с названием паба, вышитым на ней; она как раз собирала стаканы с одного из столиков. Вспоминая о том, как она впала в панику той ночью, когда, простившись с Микаэлой, я отвез ее домой, я не подошел к ней сразу, а только помахал издалека и уселся в тихом уголке, где чуть позже мы могли бы поговорить. Хотя она должна была понимать, что я появился здесь, чтобы найти ее, она не подошла ко мне, а послала вторую официантку взять у меня заказ, а сама заняла место за стойкой бара, как если бы чувствовала себя спокойнее, возведя еще один, дополнительный барьер между нами.

Она знает абсолютно все, вдруг понял я со страхом. После того, как я отправился на край земли, чтобы позаботиться о ней, и, быть может, в решающий момент спасти ее жизнь, может ли она хотеть порвать все контакты между нами? Даже сейчас я помнил до мелочей все результаты ее анализов крови, и руки мои точно так же хранили воспоминания о ее уменьшившейся печени. Но помочь себе я не мог.

Я забрал у официантки свое пиво, прошел к бару и сел напротив нее, чтобы заставить ее выслушать то, что я хотел сказать. Но Эйнат, которая, безусловно, следила за каждым моим движением, поспешила уйти в отдаленный угол паба и начала разговаривать с людьми, сидевшими за столом. Небольшое количество посетителей и тихая музыка не давали мне возможности принудить ее сесть напротив и выслушать хотя бы мои вопросы без того, чтобы привлечь всеобщее внимание. И потому я остался стоять возле бара, потягивая свое пиво неторопливыми глотками, зная, что раньше или позже она должна будет вернуться.

Но вместо этого она попросту исчезла. Я спросил вторую официантку, куда она могла уйти, но та сказала, что не знает. Подождав несколько минут, я попросил еще раз наполнить мой стакан и отправился за свой столик. Но Эйнат не возвращалась, а пока новых посетителей не прибавлялось, у второй официантки не возникало никаких проблем в связи с ее исчезновением.

Прошло еще полчаса. Один из посетителей пожелал послушать рок-н-ролл, и вторая официантка немедленно устремилась к музыкальному автомату. Я не привык к алкоголю, и две кружки пива приятно дурманили голову. Я решил уйти, но сначала посетил туалет. Он был пуст, но рядом была дверь, которая вела в освещенную неоновыми лампами комнату.

Я сразу увидел ее. Она сидела в углу, рядом с большим холодильником, держа в руках стакан молока. Очевидно, ей не приходило в голову, что я смогу найти ее в этом месте, потому что, увидев меня, она побелела как мел, словно увидев привидение, вскочила со стула и, вытянув свои тонкие руки жестом, долженствовавшим остановить меня, прошептала (мне все это показалось очень патетичным): «Нет. Нет!» Я увидел, что всю ее трясет от негодования. Если бы я мог предположить такое, я сказал бы, что она в бешенстве. Я понимал ее чувства и уважал их. Смотреть на меня она избегала. Пальцы ее судорожно мяли край слишком просторной для нее фирменной тишотки, и больше всего на свете, видел я, ей хотелось бы, чтобы появился кто-то, способный спасти ее. Но никто не приходил, а оглушительная, сотрясавшая паб музыка рок-н-ролла, заглушала все остальные звуки. Но меня – пусть я говорил, не повышая голоса, – она расслышала. А сказал я ей буквально следующее:

– Ты напрасно меня избегаешь, Эйнат. Я тебе не враг, и не делай вид, будто ты этого не знаешь. Я ничего от тебя не хочу… но скажи мне, как человеку, который, быть может, спас тебе жизнь… скажи, в чем моя вина? Совершил ли я ошибку, когда я влюбился в твою мать, вместо того, чтобы влюбиться в тебя?

Ее лицо, выглядевшее еще более чистым, чем обычно, на фоне безвкусного задника у нее за спиной, на фоне разноцветных бутылок вдоль стены, стало заливаться краской. Она опустила голову, словно ей противно было глядеть на меня, и пробормотала:

– Нет. Ты не сделал ошибки.

– Твои мать и отец взяли меня в Индию для этого. Для того, чтобы я влюбился в тебя, а я повел себя, как врач, – продолжал я. – Был ли я неправ? Скажи мне, был ли я неправ?

Она продолжала стоять, покачивая головой, а потом произнесла с мучительным выражением на лице:

– Нет. Ты не был неправ. Ты врач, и не мог поступить иначе.

И тогда глубокое спокойствие охватило меня, словно я получил от нее разрешение на столь желанное дляменя забвение. Но она ведь не знала, что я затеял, она боялась, что я продолжу разговор, а потому проворно прошмыгнула за моей спиной, словно маленькая белочка, изо всех сил стараясь не дотронуться до меня. Шаги ее прозвучали на ступеньках, а потом она – так, как была, в тоненькой своей курточке, – отворила деревянную дверь, за которой угадывались дикие порывы ветра, и исчезла, проскочив, должно быть, в паб, через следующую дверь.

Еще на лестнице я услышал, как внутри квартиры надрывается телефон, и рванулся по ступеням вверх. Это могла быть только Микаэла. Но я не успел – звонки прекратились, прежде чем я успел открыть дверь. На маленькой бутылочке, которую дал мне доктор Накаш, был наклеен ярлычок, перечислявший все ингредиенты сделанного на дому лекарства. Должен ли был я принять целую таблетку или достаточно было половины. Поколебавшись, я разломил одну из них и разжевал половинку. Судя по тому, с какой скоростью мои глаза стали слипаться, я понял, что, добавив в смесь небольшое количество чистого макового экстракта, опытный анестезиолог составил снотворное, обладающее убойной силой. Но я, увы, не мог позволить себе отдаться великолепной тяжести, навалившейся на меня, поскольку в глубине сознания ждал, что телефон зазвонит снова. Что вскоре и произошло.

Но это была не Микаэла. Эта была моя мать. «Где ты был? Где ты был?» Ее жалобный голос бился в моем ухе, словно я обещал ей сидеть дома, когда бы ей ни захотелось найти меня. Оказалось, что Микаэла позвонила моим родителям из Калькутты в начале вечера и имела с ними продолжительный разговор.

– Ну так чего же ты хочешь? – хмуро ответил я на это сообщение, стараясь не порвать тонкую ниточку сна, обещавшего избавить меня от бессонницы. – Не можем ли мы поговорить об этом завтра утром?

Но если я считал так, то мать считала совсем иначе.

– Микаэла и Шиви, – возбужденно говорила она, – добрались благополучно и даже нашли комнаты в хостеле, в котором остановились некоторые из врачей-волонтеров, но Шиви еще не до конца избавилась от диареи, которая началась у нее в Нью– Дели, а кроме того, ее слегка лихорадит…

После подобного разговора мои родители потеряли покой. Не кажется ли мне, что самое время немного приструнить Микаэлу? Им удалось добыть номер телефона одной лавки неподалеку от хостела, где можно оставлять для нее сообщения… Сражаясь с толстой простыней сна, все сильнее обволакивавшего меня, я пытался успокоить свою мать. Диарея естественна для Шиви, особенно для вновь прибывших туристов. Лазар страдал ею на всем протяжении поездки, и до самого конца с ним ничего не случилось. Но главное – о чем они, похоже, забыли, – это то, что Микаэла сейчас находится в компании западных врачей, способных решить все проблемы с Шиви. Я не знаю, удалось ли мне рассеять все материнские страхи, но ударный эффект половины таблетки доктора Накаша лишил меня возможности добавить еще что-либо, и я грубо оборвал разговор, не в состоянии далее вспомнить потом, успел ли я попрощаться.

На следующий день, в полдень, когда я начал отключать своего пациента от анестезиологических аппаратов прежде, чем я успел исследовать направленным узким лучом его зрачки, одна из сестер отделения скорой помощи, подойдя ко мне, сказала, что некая женщина ожидает меня возле комнаты для посетителей. К моему изумлению, я обнаружил собственную мать, сидевшую в окружении родных тех больных, что сегодня перенесли операцию, выслушивая, как обычно, рассказы людей о постигших их бедах, но не говоря ни слова о самой себе. Отождествляла ли она себя с матерью одного из двух молодых врачей, стоявших в эту минуту возле операционного стола, или хранила молчание, чтобы никто не подумал, будто она хвастается?

Далее издалека она выглядела очень устало и напряженно, словно человек, сражающийся на два фронта без ясного понимания, какой из них более важен. Одета она была в серый шерстяной костюм, который я помнил еще со времен своего выпускного вечера. И хотя последний ночной ураган разогнал с неба все тучи, открыв взору сияющую, словно отполированную синеву, она не забыла взять с собою зонтик, как истинная уроженка британских островов, каковой она и являлась. Она прервала свою беседу и подняла глаза, ему ценная тем, что видит меня одетым в мою зеленую униформу, обязательную для операционной. Затем она познакомила меня с женщиной, сидевшей рядом с ней, которая тут же принялась расспрашивать об операции, перенесенной ее мужем.

Я извинился перед ней за то, что не мог ничего ей сообщить, и, не выясняя у матери, что привело ее ко мне, помог ей встать на ноги и предложил взглянуть на операционные, которых она никогда раньше не видела. Она была удивлена и польщена моим предложением, но попросила при этом, чтобы я получил для нее разрешение побывать внутри. На что я ответил, что не нуждаюсь ни в чьем разрешении, и, взяв белый халат с одной из каталок, помог ей в него облачиться, а затем водрузил прозрачный пластиковый колпак поверх ее тощей детской косички. Разумеется, я не мог провести ее в помещение, где непосредственно проводилась операция, но в одно из них, которое сейчас было свободно, – мог, чтобы показать ей различные инструменты и машины, а особенно анестезиологический аппарат, называя ей в то же время разнообразные препараты, хранящиеся в маленьких цветных бутылочках. Она внимательно выслушала мои объяснения, не проявляя тем не менее повышенного интереса к тому, о чем я говорил, и не задала ни одного вопроса, как если бы ее ум был занят гораздо более важными мыслями, в то время как ее взгляд скользил по смертоносным препаратам, находившимся в моем распоряжении.

В связи с тем, что вскоре я должен был принимать участие в еще одной операции, у нас не было времени, чтобы болтаться просто так, и я повел ее в кафетерий, чтобы услышать от нее истинную причину ее столь неожиданного визита. Но вытянуть из нее что-нибудь внятное было невозможно. Прежде всего, она отрицала, что отправилась ко мне специально. Она должна была навестить в доме для престарелых бабушку его племянницы Рахель, которая так любезно принимала их в Лондоне вместе со своим мужем, которого звали Эдгар. После чего ей пришло в голову навестить меня в больнице, чтобы заодно поговорить о Шиви.

Мои успокоительные заверения прошлой ночью не вернули ей покоя. Она жаждала дать мне номер телефона в Калькутте, по которому я мог бы связаться с Микаэлой. Если Микаэла готова была подвергнуть себя опасности – это ее дело, но у нее нет никакого права рисковать здоровьем ребенка. Больше всего мать удивлялась мне – как мог я быть столь безразличным к собственной дочери? Я уже собрался дать ей сокрушительной силы ответ, но не сказал ничего, безуспешно пытаясь представить Шиви в Калькутте. Допивая последние капли кофе, я смотрел в ее воспаленные глаза, стараясь понять, чего же она все– таки от меня хочет. Она, которая никогда не затягивала расставания, сейчас явно не могла с обычной своей легкостью встать и уйти, и после того, как я проводил ее до выхода, вдруг повернулась и пошла обратно к хирургическому отделению.

– Да не беспокойся ты насчет Шиви, – повторил я, перед тем как набрать код, открывающий большие стеклянные двери.

На мгновение мне захотелось сказать ей: «Тебе следовало бы побеспокоиться обо мне…», но я ничего не сказал. И молча исчез в ярко освещенном коридоре, открывшемся передо мной.

* * *

На следующий вечер, поужинав, и в полном отчаянии чувствуя, как новый приступ страха неслышно подкрадывается ко мне даже в самые ранние часы сумерек, я решил вернуться в больницу, чтобы проверить возможности, открывающиеся передо мною в одной из пустующих операционных. Мысль о том, что можно уснуть на одном из операционных столов – уснуть с тем, чтобы никогда больше не просыпаться, с каждой минутой представлялась мне все более и более привлекательной. Но в семь часов вечера из Иерусалима мне позвонил отец. Оказалось, что когда сегодня, во второй половине дня, он вернулся домой, то не застал в доме никого. Не оказалось матери и в страховом агентстве, где она работала секретарем, при том, что по средам после обеда агентство не работает. Голос у отца был какой-то неопределенный, и этим своим непривычным для меня голосом он сказал:

– Уверен, что с ней все в порядке. Так что ты не волнуйся…

– Тогда почему же ты волнуешься? – с нетерпением перебил его я. – Подожди немного, и она вернется. – Но приблизительно через два часа он позвонил снова, сообщив что никаких следов отсутствующей матери он не обнаружил и что никто не знает, где бы она могла быть.

– Ты же знаешь, что я не из тех, кто впадает в истерику, – сказал он в свою защиту, хотя его никто ни в чем не обвинял, – но я совершенно не представляю, где бы она могла быть.

Мы условились поговорить снова через час, но он позвонил через пятнадцать минут. Он провел некоторые разыскания в их доме и ему кажется, что исчез новый чемодан, который они приобрели в Лондоне. Должно быть, она, не сказав ему, кому– нибудь его одолжила.

– Я, как, надеюсь, и ты, совершенно уверен, что она не могла уйти куда-нибудь, не подумав о том, что я буду волноваться, – сказал он, переходя на английский, как если бы язык его детства гарантировал ему восстановление куда-то исчезнувшего порядка вещей.

Я спросил его, не хочет ли он, чтобы я приехал к нему в Иерусалим.

– Пока нет. Но если мне придется пойти в полицию и сделать заявление о пропаже, – здесь он позволил себе говорить в несколько юмористическом тоне, – тебе придется пойти со мной.

Я обещал ему, что буду рядом с телефоном, ощущая, как новая тревога, исходящая от отца, не находящего себе места в Иерусалиме, заставляет меня забыть собственные треволнения, которые дополнились изумлением от его нового звонка. Исчез не только новый чемодан. Та же участь постигла ее любимое летнее платье.

– Могло ли ей внезапно взбрести в голову отправиться в какое-нибудь путешествие? Но куда? – Кажется, что вопрос этот он адресовал больше себе, чем мне. При этом в голосе его не звучало ни нотки жалобы или злости против жены, исчезнувшей без единого слова.

– Посмотри, на месте ли ее паспорт, – предложил я ему, когда на часах уже было десять вечера.

Он немедленно последовал моему совету и еще через пятнадцать минут сообщил, что нашел ее израильский паспорт, но не британский, который всегда находился в том же месте, и тоже исчез.

– Могла ли она взять его с собой? И почему? – Я тебе скоро отвечу, – пообещал он со странной уверенностью, и уже через полчаса позвонил, чтобы сообщить об имевшем место долгом разговоре с сестрой моей матери, живущей в Глазго, и что хотя она была очень удивлена его расспросами и казалась словно бы обескураженной, не будучи в состоянии прийти ему на помощь, он чувствует, что она, если и обеспокоена, то вовсе не в той степени, в которой должна была бы быть. Знала ли она что-либо, чем не хотела с ним поделиться? Или все объясняется тем, что шотландцы еще большие флегматики, чем англичане?

Теперь нам обоим стало понятно, что мать отправилась в таинственное путешествие в неизвестном направлении. Если бы отец мой был более знаком с ее гардеробом, он смог бы лучше определить, что еще исчезло, но он был равнодушен к подобным деталям, и вытянуть из него что-нибудь более определенное было невозможно. Его тревога тем не менее испарилась в минуту, когда он уразумел, что мать отправилась путешествовать. Теперь все происшедшее виделось ему совершенно в ином свете. Даже если человек мог исчезнуть, отправившись в путешествие неведомо куда, рано или поздно он должен оказаться в каком-то определенном месте; рациональная женщина, вроде моей матери, никогда не отправится в путь, не зная конечной цели, – это соображение успокоило его.

– В своем почтенном возрасте я превращаюсь в Шерлока Холмса, – посмеиваясь, сказал он ранним утром, совершенно проснувшись, и доложил мне о личных разысканиях среди ее принадлежностей, находившихся в незнакомых ему выдвижных ящиках.

Еще чуть позднее, между одной судорожной попыткой вздремнуть и другой, я сделал попытку дозвониться до него, но никто не брал трубку. На больничном коммутаторе я оставил сообщение, что у меня исчезла мать и я должен отправиться в Иерусалим немедленно, чтобы помочь моему отцу в поисках, а потому не могу явиться на работу. Почему я не солгал, сказав, что мать заболела? Я жестоко ругал себя, мчась по скоростному шоссе, подгоняемый восточным ветром, ожидая, пока лучи солнца, встающего за моей спиной, рассеют утренний туман. К счастью, ключи от родительского дома были у меня всегда с собой, так что я смог беспрепятственно попасть внутрь, с тем чтобы обнаружить отца безмятежно спящим в его кровати.

– Я не хотел поднимать шума, – сказал он с видимым удовольствием, несмотря на превратности ночи. – Я знаю, что она чувствительная женщина, не забывающая о логике. Но я был уверен, что это ее исчезновение имеет отношение не ко мне, а к тебе. Просто ощущал все эти последние недели, что между вами что-то не так. Но чем больше я пытался докопаться до правды, тем больше она замыкалась. Так может быть, ты скажешь мне, в чем дело?

Но поскольку я поклялся моей матери молчать, отец так и не добился от меня желаемого ответа. Не в последнюю очередь потому, что я вовсе не собирался добавлять к его проблемам мои собственные. Вскоре ему придется задуматься над тем, как объяснить свое отсутствие на работе. Чувствовал ли он, что, как только он объявит коллегам о том, что у него пропала жена, он станет всеобщим посмешищем?

Но в половине восьмого телефон ожил. Это была моя тетка, возбужденно говорившая из Глазго. Моя мать находилась на пути в Калькутту с намерением вернуться обратно с Шиви. Она будет там уже через пару часов, Микаэла знает о ее прибытии. Похоже было, что моя тетушка не знала покоя на протяжении всей ночи, узнав о деталях неожиданного полета моей матери в Индию от Эдгара, того самого тонкого и бледного лондонского родственника, кто был единственным человеком, которому мать доверилась, твердо веря, что он ее не выдаст.

После известия о том, что мать улетела в Калькутту, на моего отца опустилось плотное облако абсолютного спокойствия. Забыв о еще недавно терзавших его тревогах, он оделся и отправился на работу. Выходя из дома, он наказал мне:

– Будут новости – звони мне в офис.

И я остался один в квартире своих родителей, точно так же, когда я не ходил в школу из-за болезни. В больницу я не позвонил. Поскольку я послал такое странное сообщение об исчезновении моей матери, я должен был выждать некоторое время, прежде чем смогу дать хоть какие-то объяснения. А поскольку я вспомнил о том, что перед тем, как отправиться в Иерусалим, захватил с собой маленькую бутылочку Накаша, нужную мне, чтобы было чем унять треволнения моего отца, я достал вторую половинку маленькой таблетки снотворного и проглотил ее, говоря себе при этом: «Теперь, когда мать летит над Индией, чтобы вернуть девочку домой, мне понадобятся все мои силы к ее возвращению, когда все заботы лягут на меня».

Когда отец после полудня вернулся домой, он нашел меня погруженным в глубокий сон. Но будить меня он не стал, поскольку, в отличие от матери, всегда уважал мой сон. Он не стал меня будить даже тогда, когда моя тетушка из Глазго позвонила еще раз, до возвращения моей матери из Индии, выступая в роли промежуточного звена, а точнее, посредника между нами и Эдгаром, которого мать, по одной ей ведомым соображениям, выбрала своим гидом для этого путешествия, – вероятнее всего, из-за его связей с фирмами, ведущими бизнес с Индией. И она не ошиблась! Телефонные звонки, телеграммы и факсы, посланные Эдгаром, сделали ее передвижение приятным и необременительным, благодаря старательности преданных индийских клерков: ее ожидали в аэропортах и железнодорожных станциях, ей бронировали номера в недорогих, но вполне современных гостиницах, и пожилая эта женщина с заболевшим ребенком на руках нигде не ощущала недостатка в комфорте.

А теперь они вернулись.

Мать улетела во вторник, а вернулась в пятницу вечером. Все ее путешествие продолжалось семьдесят семь часов; примерно двадцать шесть из них она провела в воздухе и еще шесть пришлось на поезда. Поскольку я только в четверг вернулся в больницу, мне не хотелось усложнять жизнь своим коллегам еще одним отсутствием, так что я не отправился встречать их в аэропорт, предоставив это отцу. Как только я освободился от дежурства в службе скорой помощи, я тут же, невзирая на наступление сумерек, устремился в Иерусалим на своем мотоцикле; поднятый козырек позволил мне насладиться ароматом диких трав и начавших цвести миндальных деревьев.

В доме родителей повсюду горел свет, и я сразу заметил новые морщины на измученном лице матери, которое тем не менее было освещено каким-то внутренним сиянием. Шиви, которую мать называла не иначе, как Шива (ибо так ее обычно называли друзья Микаэлы), была в очень неважном, но, к счастью, не в критическом состоянии. Она стала тоньше и смуглее, а со своим «третьим глазом» (который мать не стерла за все время их путешествия) и в маленьком желтом сари напомнила мне на мгновение тех индийских ребятишек, которые бежали за мной, когда я спускался к Гангу. За время своего отсутствия она научилась ходить, и, поскольку сейчас она сразу узнала меня – в отличие от того времени в аэропорту, когда две англичанки привезли ее домой из Англии, – она нетвердыми шажками сразу устремилась ко мне. Я подбросил ее в воздух и поймал, крепко прижав к груди ее крохотное тело. Все это время думая о ней, я воспринимал ее как неотъемлемую часть Микаэлы, не понимая, что не в меньшей степени она является частью меня самого.

Оказалось, что Микаэла разрешила моей матери забрать ребенка безо всяких споров. Она была реалисткой и знала, какие опасности подстерегают маленького ребенка в Индии. В течение недолгой ветреной ночи, проведенной моей матерью в Калькутте, у нее создалось впечатление, что привлекательность Индии для Микаэлы зиждилась на простом человеческом опыте, который давал возможность работы бок о бок с «тротуарными» врачами-волонтерами, в свою очередь, укреплявшая в ней ощущение значимости ее собственной личности, что находило выражение в том уважении, с которым относились к ней простые индийцы, принимавшие ее за такого же врача, хотя на самом деле она не окончила даже среднюю школу. Тем не менее моя мать была уверена, что Микаэла скоро вернется.

– Но все дело в том, сможешь ли ты принять ее обратно? – сказала она, стараясь не встретиться со мною взглядом. – Потому что если нет, тебе самому придется вернуться в Иерусалим.

– Ты не помнишь, успела ты пройти вакцинацию перед тем, как уехать, или нет? – спросил я мать, которая, кажется, только сейчас поняла, какой опасности она подвергала свое здоровье. Но отец мой был настолько переполнен радостью, что опустился на колени, ожидая, пока малышка, которую я бережно опустил на пол, продолжит, топая, свои исследования. Похоже, что он вовсе не таил зла на свою жену за ее исчезновение; более того – он явно гордился ее поступком. Поцеловал ли он ее, обнял ли, встретив в терминале аэропорта? Я никогда не видел, чтобы они целовались или обнимались в моем присутствии, не говоря уже о посторонних, и иногда я удивлялся, как случилось, что я вообще появился на свет.

* * *

Наконец двери открылись, и они медленно покатили его кровать из операционной в помещение интенсивной терапии. Он был погружен в глубокий сон, весь забинтован и подсоединен к капельницам и сверкающей аппаратуре, но никто из сестер, ожидавших его в реанимации, не знал, что с ним делать и как ему помочь, потому что никто рядом с ним не размахивал ни ножом, ни пилой, не видно было также никаких трубок или игл, призванных имплантировать то, что давным– давно было удалено. Не видно было ни единой капли крови, после мучительных страданий долгой ночи, вызванных упрямыми попытками докопаться до основания безнадежно расколотой души. И может быть, они поступили правильно, принеся в палату большую клетку, в которой находились две хищные птицы, соединенные цепью, надеясь, что птицы своим пением сумеют смягчить его боль. И правда, впервые на его лице появилась улыбка. А что, спросил он, правда ли, что у этих молодых побегов уже появились корни? Вопрос был адресован суетившимся вокруг его кровати сестрам, среди которых находилась оставленная в кухне в своей школьной форме маленькая девочка, которая превратилась, повзрослев, в высокую красивую девушку, прокравшуюся тайком в палату, переодевшись медицинской сестрой, чтобы заботиться о нем. Но лучи света, отразившиеся в изумруде ее глаз, выдали ее. И тогда я, не в силах более сдерживаться и погружаясь все глубже в бездонный сон, перестал бороться.

– Любимая, – прошептал я ей. – Любимая. Единственная моя любовь…