Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

– Если сказать вам честно, доктор Рубин, я решил не касаться этого инцидента, но поскольку вы сами начали этот разговор, я желаю услышать от вас, как вы объясните сам факт этого переливания крови, который не только не был необходимым, но был также достаточно безответственным и более того – просто опасным.

Такой яростной атаки я не ожидал.

Но я держал себя в руках, а потому тем же вежливым тоном спросил:

– Но все же, профессор Левин… что вы имеете против переливания крови? Существовала реальная опасность внутреннего кровотечения. За последние двадцать четыре часа я наблюдал три сильнейших кровотечения из носа. Равным образом у меня на руках были очень плохие показатели функции печени. Минутку… прошу меня извинить – вы видели данные обследования?

– Возможно, я удивлю вас, доктор Рубин, сообщив, что данные обследования, о которых вы упоминаете, никакого отношения к делу не имеют, – последовал мгновенный ответ, в котором слышалось нескрываемое наслаждение. – Конечно, я их видел. Вот они. – И с этими словами он выхватил лежавший у него в кармане рубашки сложенный лист бумаги и бросил его мне.

У меня прыгнуло сердце при одном взгляде на серую, с кругляшами эмблемы, индийскую бумагу, которую я привез из Калькутты. Я до сих пор не понимал, куда она задевалась. Теперь я это понял. Лазар и его жена взяли ее, чтобы показать друзьям-профессорам, и за моей спиной проверить лишний раз, насколько обоснованным был мой испуг в Варанаси.

– Но почему вы говорите, что данные обследования не важны? – спросил я, не в силах более сдерживаться и чувствуя, что следующее нападение снова может произойти совершенно неожиданного направления. – Если печень претерпела столь обширные повреждения, если уровень трансаминаз вырос до показателя сто восемьдесят и сто пятьдесят восемь, ясно, что факторы свертывания крови так же не в порядке. Я уже не говорю о билирубине, который достиг тридцати. Так почему бы не укрепить организм бедной девушки хоть каким-то количеством свежей и безопасной плазмы от ее родной матери? Не помочь ей справиться с кровотечениями? Ведь это же факт, что после этой трансфузии кровотечения прекратились.

– Они прекратились сами по себе, а вовсе не из-за вас, – эти слова профессор Левин буквально швырнул мне в лицо. – Факторы свертывания крови, которые, как вы думаете, вы улучшили, проведя переливание крови, зависят от энзимов, а не от кровяных клеток, и они ведут себя совершенно по-разному в процессе трансфузии. Они появляются и исчезают, и совершенно бесполезны, до тех пор, пока не растворятся в особой сыворотке, которая связывает их. Но этому, мой юный друг, ваши замечательные учителя в Иерусалиме не могли вас научить, так что вы попросту об этом не знали. И у меня к вам претензий нет, тем более что профессор Хишин признался, что он попросту забыл вручить вам мою статью, которую специально для вас я и приготовил, поскольку предчувствовал, что подобное осложнение с кровотечением может произойти. Но, доктор Рубин, у меня есть к вам претензии в том, что вы столь безответственно подвергли опасности мать, которая могла быть заражена вирусом дочери. Когда они в полной своей невинной доверчивости рассказали мне, как вы настояли на отмене полета до Нью-Дели, чтобы иметь возможность произвести переливание крови… в этом городе… забыл, как он называется, я почувствовал, как у меня волосы становятся дыбом от ужаса. Это чудо, что все так обошлось. Иногда Господь защищает людей от их докторов. Но самому себе я задал вопрос – что, этот молодой человек просто идиот, который никогда не слыхал о простейших правилах переливания крови, или у него имелись какие-то скрытые мотивы поступить так? Во всяком случае, это выше моего понимания. И когда после всего этого мне предложили принять вас на временную вакансию в моем отделении, моя первая мысль была такой: «Нет, нет, нет. Кого угодно, только не его». Но Лазар, а также его секретарша… и даже ваш профессор Хишин стали давить на меня, равно как и разные другие люди, чьей объективности я доверяю… они говорили, что на самом деле вы вполне вменяемый молодой человек, надежный и скромный… и должен признаться, что, поговорив с вами, я тоже к этому склоняюсь… словом, доктор Рубин, если вы хотите занять место в нашем отделении, даже на временной основе, я предлагаю вам провести следующую неделю в библиотеке, чтобы вы смогли вызубрить несколько самых элементарных законов физики, таких, как закон равновесия, и ознакомиться в справочнике по биологии с движением вирусов, узнать, как они размножаются в потоке крови, уделяя особое внимание вирусам В и С, которые интересны сами по себе… а затем, на следующей неделе или неделей позже, вы можете заглянуть ко мне. Никакой спешки нет. Приходите, мы все обсудим, и вы, я уверен, поймете раз и навсегда, в какую катастрофу вы могли ввергнуть абсолютно здоровую женщину, которую мы все так любим, из-за вашего глупого пристрастия к театральности.

И в эту же минуту, похолодев, я вспомним, как Эйаль, лучший мой друг, точно с такой же спонтанностью отреагировал, когда в Иерусалиме я рассказал ему о проведенной мною трансфузии. У меня не было никаких оснований думать, что он просто хотел сбить меня с толку. Где же тут находилась истина? Мог ли я ошибаться – настолько? По спине у меня пробежала дрожь при мысли, что? Дори могла подумать, подумать и поверить, будто я мог бездумно и глупо подвергнуть ее здоровье опасности, утратив при этом ее веру в меня как врача. Тем не менее я понимал, что любой ценой я должен был доказать свою правоту в споре с этим неуравновешенным человеком по фамилии Левин. Действовать при этом надлежало в моей лучшей «англо-саксонской» манере, как ее называл мой отец, гордившийся мною, избегая перепалки и не упоминая даже об оскорбительном выражении: «вашего глупого пристрастия к театральности». Лицо мое горело, когда, поднявшись, и вне себя от оскорбления, униженный до глубины души, я вышел из кабинета, не попрощавшись и не сказав больше ни слова. Похоже, что моя попытка превратиться в терапевта была ошибкой.

Когда я шел по коридору терапевтического отделения, глаза мои были полны слез. Тем не менее я успел отметить, что большинство больных в палатах были среднего возраста; стариков, впрочем, хватало тоже. Я шел и не мог отделаться от мысли, что я прав, а профессор Левин – нет. Нет и еще раз нет. Он ошибается, его страхи – это плод его воображения. Но – и я понимал это абсолютно точно – я никогда не смогу доказать ему всю абсурдность его аргументов, потому что истина его не интересует. Единственное, чего он хочет, это унизить меня, унизить и раздавить. Но разве не об этом предупреждал меня доктор Накаш, который прекрасно его знал? Да. Ну и хорошо, ну и ладно. И внезапно я понял, что хочу увидеть доктора Накаша, ибо он дал мне в своей простой и прямолинейной манере возможность войти в другой мир, в то время как из этого я, похоже, был окончательно изгнан, изгнан из этой самой больницы, в которой, как я был уверен еще несколько месяцев тому назад, я нашел свое истинное место, на котором проработаю до конца жизни.

Я поискал Накаша в комнате отдыха, но там мне сообщили, что он в операционной. Мне не хотелось отказываться от своей идеи увидеться с ним, и я отправился в другое крыло. Через окошко в двери я увидел своих друзей по хирургическому отделению, стоящих в операционной в своих зеленых халатах, а также доктора Накаша в белом: темнолицый и тощий, он сидел рядом с больным. Вскоре он заметил меня и дружеским жестом дал мне знак, чтобы я его подождал. Через несколько минут он вышел ко мне. Я рассказал ему о встрече с Левиным, включая злобное замечание о моей «тяге к безответственной театральности». Доктор Накаш не был удивлен. Он только улыбнулся, ругаясь сквозь зубы.

– Я говорил вам. Он тяжелый человек. Все, что ему нужно, это унизить вас. Оставьте его. Он вам не нужен. Завтра вечером нам предстоит серьезная операция в частной клинике. И в течение следующей недели – еще две. Я уже рекомендовал вас остальным анестезиологам. Не тужи, Бенци, специализируясь в анестезиологии, с голоду ты не умрешь. А если в конечном итоге вернешься в хирургию, это даст тебе преимущество перед твоим анестезиологом. Ты будешь знать больше любого из них.

* * *

И он вернулся в операционную, чтобы сидеть у пациента в изголовье, а я поспешил вон из больницы, которая впервые с момента моей работы в ней показалась мне совершенно невыносимой. Кроме всего прочего, мне не хотелось столкнуться с кем-нибудь из знакомых, перед которыми пришлось бы оправдываться. Кто мог бы представить себе два месяца назад, когда я стоял в большом офисе между двумя важными и наиболее могущественными людьми больницы, которые видели во мне «идеального человека», занятыми тем, что уговаривали меня отправиться в Индию, что дело обернется подобным образом – таким, что в огромной этой больнице мне не найдется места даже для временной работы, а все те мечты, которые я лелеял в прошлом году, я потерял из-за странного, необъяснимого увлечения, доставившего мне такие страдания. Предложение доктора Накаша означало возможность для меня выпутаться постепенно из создавшейся ситуации. Однако, после того, как мое тело так дивно соприкоснулось с ее, я был обязан не только своей душе, но и своему телу, вкусившему наслаждение, продолжать начатое и доказать себе самому, что это не было случайным эпизодом, как она заявила, пока быстро облачалась в свои одежды. Потому что если я начал все это, только я и мог это закончить. А заканчивать я не хотел. Не хотел.

Так говорил я сам себе, выйдя наружу и устремляясь к большой автостоянке в ярком свете зимнего дня. Я пробрался к своему мотоциклу, который я недавно втиснул среди начальственных машин под специальным навесом – не только, чтобы поберечь его, но и чтобы иметь возможность заглянуть в машину Лазара и увидеть, не забыла ли Дори чего-либо из своих вещей. Включив зажигание, я быстро вырулил с территории больницы, но, остановившись на первом же светофоре, не мог удержаться от того, чтобы не оглянуться на желтоватое здание с дымом, спиралью подымающимся в небо из двух высоких труб, и в эту минуту мне показалось, что это не я покидаю больницу, но что больница, превратившись в огромный океанский лайнер, нагруженный врачами и их пациентами, отправляется в путешествие, чреватое бурями и приключениями, в которых я не достоин принять участия. Профессор Левин был прав – он нащупал мое больное место, а воспаленная ментальность обостряла все чувства. Правдой было то, что некоторая театральность имела место в моей деятельности в Варанаси. Как театральность того же рода проявилась и во взаимоотношениях врача с его пациентом, поскольку лишь через действие можно было преодолеть естественную стыдливость, позволившую предстать обнаженным перед другим человеком. Получившим таким образом возможность увидеть его рот, почувствовать теплоту живота, услышать биение сердца и потрогать интимные места. Но там… в отеле в Варанаси, среди ярко окрашенной плетеной мебели, там это не было неким показательным действом, это было начальным толчком, отправной точкой начинающейся влюбленности, началом любви, которая, как я должен был отныне верить, никогда не умрет и не превратится в случайный эпизод.

Когда я добрался до старой квартиры, я увидел открытую дверь и незнакомые чемоданы, стоящие в холле. Моя квартирная хозяйка тут же поспешила мне навстречу и сообщила, что новые арендаторы уже вселились, поскольку им некуда больше деваться и ждать они тоже больше не могут. Так как я обещал хозяйке освободить квартиру не откладывая и моя новая квартира была уже готова меня принять, почему бы мне не съехать прямо сейчас? Возразить мне было нечего. На самом деле мне просто не хотелось начинать всю эту нудную возню с переездом, не хотелось паковать свои пожитки, которых неожиданно оказалось больше, чем я предполагал, – и все это на глазах у влюбленной парочки, только что отслужившей в армии и сгоравшей от желания остаться наедине, – неудивительно, что они тут же стали описывать вокруг меня круги, заглядывая в шкафы и тут же осваивая каждую полку, которую я освобождал.

Мой мотоцикл, разумеется, мало чем мог помочь мне при переезде, и я позвонил Амнону, другу детства из Иерусалима, который работал сейчас над докторской диссертацией по физике на астрономическом факультете Тель-Авивского университета и подрабатывал себе на жизнь ночным сторожем на большой консервной фабрике на юге города. Ночью в его распоряжении был старенький пикап, и я попросил его помочь мне с переездом на новую квартиру, в которой я уже опробовал кровать, но еще не ночевал. Мне нужно было дождаться наступления ночи, когда он заступит на смену, а пока что юная пара начала вежливо, но неумолимо выдавливать меня из квартиры. Сначала мы вроде бы договорились, что я освобожу для них одну из комнат, куда они смогут отнести свой скарб, пока я разбираюсь с остальным. И поначалу они ограничились одной комнатой, хихикая вполголоса, пока они заполняли своими пожитками шкафы, или развешивая по стенам картины. Но ближе к вечеру, когда они увидели, что я пока еще не двинулся с места, они стали проявлять признаки нетерпения и начали активно обживать свою теперь квартиру, отправившись в кухню, чтобы приготовить ужин, после чего девушка удалилась в ванную, чтобы принять душ. Они очень похожи были на сиамских близнецов, между которыми поддерживается непрерывная связь. Даже когда девушка скрылась в душе, ее кавалер непрерывно заглядывал в ванную, чтобы передать ей какую-нибудь вещь, или, наоборот, что-то взять у нее. Наконец раздался звонок Амнона, который сообщил, что появится в течение получаса. После чего я принялся сносить вниз свои чемоданы, сумки, одеяла и подушки, а юная пара, присоединившись ко мне, спустила вниз картонные коробки с моими книгами и кухонной утварью; но даже после того, как я уселся внизу среди своих пожитков, ожидая появления Амнона на его пикапе, они осмотрели всю квартиру и доставили мне кучу забытых вещей, оставленных за ненадобностью. По правде говоря, мне было как-то не по себе расставаться в подобной спешке с первой моей в Тель-Авиве квартирой, которая мне очень нравилась, и где я наслаждался одиночеством и покоем, квартирой помнившей мои первые шаги в больнице, когда я переоборудовал кухонный стол в операционный и, вооружившись ножом, вилкой и куском лески, пробовал сымитировать плавные, но быстрые движения Хишина.

Амнон появился очень поздно и нашел меня сидящим на тротуаре в накинутом поверху шерстяном одеяле, в окружении моего имущества. Я был похож, скорее всего, на депортированного беженца. Но я не мог сердиться на него, поскольку знал, что он оставил свою сторожку ради того, чтобы помочь мне. Мы быстро погрузили все в открытый кузов, после чего я оседлал мотоцикл и поехал впереди грузовичка, показывая дорогу. На новом месте моего проживания мы столь же быстро выгрузили все на тротуар, и Амнон тронулся обратно.

– Ты все-таки должен объяснить мне, в чем состоит проблема Хокинга, касающаяся первых трех секунд после большого взрыва, – сказал я Амнону перед тем как расстаться.

Я знал, что ему нравятся мои расспросы, касающиеся астрофизики, которые давали ему возможность прочесть мне длинную лекцию, во время которой я сидел перед ним, как ученик перед профессором. Вот уже несколько лет он пробивался к докторской степени. Он посвящал этой задаче всего себя. И в конце концов его друзья перестали расспрашивать о работе, боясь, чтобы скептицизм, который мог прозвучать в их голосах, не выдал их.

– В любое время, когда захочешь, – сказал Амнон. – Ты же знаешь, как мне нравится, когда ты на время забываешь о своем шарлатанстве и готов хоть на время обратиться к настоящей науке. – Голос его звучал на редкость дружелюбно.

Затем он спросил мой телефон, но тут же оказалось, что я забыл свой новый номер, так что я клятвенно пообещал позвонить этой же ночью и дать его. Но в новой моей квартире телефон молчал. Мысль о том, что мои родители вполне вероятно пытались разыскать меня весь вечер очень меня встревожила, поскольку они наверняка спрашивали себя, куда это я запропастился. Все последнее время я чувствовал новую нотку беспокойства у них в голосе, и не было никакой необходимости усиливать их тревоги. Да… но что же все-таки стряслось с телефоном? С последней ночи никто к нему не прикасался. На мгновение мне почудилось, что разговаривая с телефонной компанией о последних фиксированных разговорах, Дори автоматически могла попросить их отключить телефон.

Было уже очень поздно, и квартира была завалена моими вещами. Сейчас мне показалось, что она меньше моей прежней квартиры, которую я только что оставил, и что шкафы полны бабушкиных одежд – признание этого факта неожиданно вызвало во мне раздражение. Но больше всего меня тревожило то, что я не мог выполнить обещание, данное Амнону, который наверняка честно дожидается моего звонка, сидя в холодной сторожке и думая, что я решил избежать встречи с ним, после того как воспользовался его помощью и его грузовиком. Я оставил свои вещи там, где они лежали – на полу, – и вышел, чтобы отыскать телефон-автомат, из которого я мог позвонить ему и уточнить время встречи. А пока я искал телефонную будку, из головы у меня не уходила мысль о невнятности с этими первыми тремя секундами Большого Взрыва, проповедуемого Хокингом и не только им, во время которых, по собственному признанию Хокнига, произошло нечто, о чем теория предпочитает помалкивать, не в силах понять, что же все-таки произошло и как именно. Если бы вы спросили меня, я сказал бы, что произошло превращение духа в материю. Не больше и не меньше. Кто знает больше, пусть объяснит понятнее.

Когда в конце концов я обнаружил телефон, я слишком устал, чтобы вовлечь Амнона в споры по поводу моих теорий и попросту попросил его связаться с телефонной компанией и ознакомить их с моей проблемой, дав им номер моего нового телефона, который на этот раз я записал на своем удостоверении личности. А затем, несмотря на поздний час, я позвонил родителям, которые, по моему мнению, должны были недоумевать, куда я мог исчезнуть. Но оказалось, что они давно уже крепко спали, ни о чем не тревожась, потому что, когда они позвонили в мою новую квартиру, автоответчик сообщил им, что телефон временно отключен.

– Вероятно, в этом виновата моя новая хозяйка, – немедленно сказал я, рассмеявшись, но вместе с тем чувствуя раздражение. – Вместо того, чтобы просто спросить состояние счета за предыдущие дни, она пустилась в пространные объяснения, после которых телефонная компания отключила аппарат. Просто ужасно… И что я теперь должен делать?

Но моя мать успокоила меня. У нее были необъяснимые связи в правительственных структурах – быть может, с тех пор, как мой отец работал в одной из них.

– Они снова включат твой телефон не позднее завтрашнего утра, а кроме того, до этого времени телефон нам не нужен. Поскольку мы сами приедем в Тель-Авив, чтобы подписать гарантии и помочь тебе обустроиться на новом месте.

Внезапно я понял, что мне неудобен их столь быстрый приезд в мою новую квартиру, в которой аромат любовных объятий с Дори еще висел в воздухе, а кроме того, я был уверен, что матери мои новые апартаменты, к которым она с самого начала была настроена враждебно, не понравятся. Но даже если она и не скажет о квартире ничего плохого, она не сможет удержаться от расспросов об истинных причинах, побудивших меня столь поспешно сюда переехать.

– Нет, нет, завтра не приезжайте, – поспешил я сказать. – Гарантии могут подождать. Я ведь выдал достаточное количество отсроченных чеков. Не приезжайте, у меня совсем не будет завтра утром свободного времени. А поздно вечером я принимаю участие в сложной операции вместе с доктором Накашем, который пригласил меня в качестве ассистента, и я должен буду отправиться туда заранее, чтобы ознакомиться и проверить весь инструментарий и обговорить предварительно ход действий. Зачем же вам приезжать посреди всех этих дел? Дайте мне немного времени, чтобы оглядеться. Кроме того, есть больше смысла в том, чтобы я сам приехал в пятницу в Иерусалим, чтобы повидаться с вами – тогда я и привезу с собой эти гарантийные письма, а вы их подпишите.

Когда я закончил, на другом конце провода воцарилось молчание. Я нисколько не сомневался, что они разочарованы, особенно отец, который, по своему обыкновению, разработал посещение Тель-Авива в мельчайших деталях. Но мое обещание провести вместе с ними уикэнд подсластило пилюлю, и они сдались.

– Значит, завтра ты снова будешь оперировать? – спросил отец, неожиданно возвращаясь к реальности. – Видишь, ничего не потеряно. Они снова хотят видеть тебя в операционной.

– Операцией это будет только для хирурга, отец. А моя роль сведется к тому, чтобы сначала усыпить кого-то, а затем разбудить его. – Произнося эти слова, я с тоской смотрел на молодую женщину, одетую в зимнее пальто. Она стояла в нескольких шагах от меня на пустой улице.

* * *

Я ничего не сказал им о своем разговоре с профессором Левиным, не желая опечалить их еще больше. Я должен был постепенно приучить их к мысли, что я расстался с больницей. А пока что я торопился возвратиться к себе в квартиру, и хотя за спиной у меня был нелегкий день, усталости я не чувствовал, немедленно принявшись раскладывать свои вещи по новым местам. Выяснилось, что в добавление к бабушкиному шкафу, Лазар забыл освободить две маленьких прикроватных тумбы, в которых сохранилось множество документов, старых писем и альбомов с фотографиями. Сначала я не мог решить, должен ли я очистить их самостоятельно. Могу ли я сделать это, но мысль о том, что эту ночь мне придется провести в обществе семейных архивов, набитых фотографиями и документами абсолютно чужих мне людей, оказалась для меня непомерно тяжелой. Слегка поколебавшись, я решил свалить весь этот мусор в несколько пустых коробок из-под обуви, которые я отыскал на балконе и засунул в шкаф, где висели серые костюмы отсутствующей старой хозяйки. Поначалу у меня шевельнулось желание вытащить из этой груды один из альбомов и внимательно просмотреть его, так как в нем я нашел множество старых фотографий Дори – молодой солдатки, студентки юридического факультета, Дори вместе с Лазаром и без него, Дори с младенцем на руках – всегда улыбающаяся, красивая и стройная – одним словом, девушка что надо. Кончилось это тем, что я вернул этот альбом к другим. Мне он был не нужен, более того, он меня рассердил. У меня не возникло никакой связи с ее прошлым, в нем ничто не имело отношения ко мне, в нем не было ничего, что воспламеняло бы мое воображение, и для моей любви к ней я не нуждался в горючем. Я хотел ее такой, какой она была сейчас, женщиной средних лет, зрелой, избалованной, но полной уверенности в себе.

После этого я несколько вечерних часов отдал тому, что перетаскивал свое имущество с места на место, вычищая квартиру. Я повесил свои картины на гвозди, оставшиеся в стенах, не желая нарушать тишину грохотом молотка. Затем я принял душ и застелил свою постель чистыми, благоухающими простынями, оставленными для меня хозяйкой, и с отключенным телефоном, гарантировавшим, что ни одна живая душа не станет трезвонить, погрузился в глубокий и продолжительный сон, результатом чего было то, что бодрым и выспавшимся я прибыл в частную клинику в фешенебельном районе Герцлии для участия в операции, которая началась на закате, а закончилась ночь спустя на рассвете.

Это была очень сложная и опасная операция на мозге. Производил ее хирург лет тридцати пяти, специально прилетевший из Америки, помогал ему местный врач, известный до ухода на пенсию хирург из нашей же больницы; в недавнем прошлом он работал с доктором Накашем, и без колебаний доверил ему руководство процедурой анестезии. Впервые я увидел, что доктор Накаш может утратить часть своей врожденной безмятежности и внутренней уверенности. Он был очень возбужден и покраснел, а после представления меня заморскому хирургу и его персональному ассистенту, начал общаться со мной на английском, попросив отвечать на нем же, так что мы решали лингвистические проблемы прямо на месте, которое с момента, как я переступил порог, поразило меня своим уровнем. По контрасту с теми операционными, с которыми мне довелось познакомиться до сих пор, – холодными, без окон, всегда изолированными от внешнего мира, спрятанными в самой середине больницы, подобно тому, как машинное отделение помещают в середине подводной лодки, – здесь мы оказались в операционной, удобной и залитой светом. Он лился из окон, портьеры которых были раздвинуты, открывая пасторальный вид на эспланаду, полную мирно прогуливающихся вдоль моря людей. Таких инструментов, как здесь, я еще не встречал в нашей больнице – легкие, небольшого размера, они сами ложились в руку. А в самом центре всего этого великолепия находился большой, наголо обритый череп симпатичного и крепкого мужчины лет пятидесяти пяти. Со времен моих занятий по анатомии я не видел человеческого черепа, зажатого в щипцах и последовательно вскрытого за слоем слой и сшитого опять рукою артиста, оставившего на обозрение только часть беловатого мозга, пульсирующего всеми своими мельчайшими капиллярами, чье тончайшее равновесие между покоем и жизнедеятельностью контролировал Накаш при помощи аппарата для анестизиологии, больше похожего на произведение искусства, с его множеством мониторов, выдающих непрерывно меняющиеся показатели. Так началась эта долгая ночь, в течение которой я приобрел начальные знания того, что означает прирасти к месту на долгие часы, не сводя глаз с монитора и особенно с показателей изменяющегося уровня концентрации кислорода, равно как и объема воздуха, закачиваемого в легкие и, конечно, пульса и кровяного давления, как и многого еще, что составляет драму анестезиологии, особенно при операциях на мозге, когда легчайшее вздрагивание или даже кашель пациента могут вызвать в мозге необратимые последствия.

– Если вам становится скучно, – прошептал мне Накаш где-то ближе к середине ночи со своим тяжелым акцентом выходца из Ирака, – представьте себе, что вы летчик, и пилотируете чью-то душу, которую надо уверенно и безболезненно провести через пустоту сна без толчков, ударов или падений. Но сделать это надо с гарантией, что вас не занесет слишком высоко по недосмотру, иначе вы окажетесь в иных мирах.

Эти речи, касающиеся роли анестезии, я слышал от него уже и ранее, но сейчас, в сердце ночи, стоя после нескольких часов операции на ватных ногах и не спуская глаз с молниеносно меняющихся показаний на многочисленных мониторах аппарата, со вскрытым черепом и пульсирующими мозгами у себя перед глазами, отражающимися на зеленоватом экране дисплея, я почувствовал, насколько он прав. Действительно, из врача я превратился в пилота или штурмана, пусть окруженного медсестрами, выглядевшими как сверхпривлекательные стюардессы в этом частном госпитале, то и дело появлявшимися то для того, чтобы взять у больного немного крови, то для измерения у него уровня калия и соды, то для того, чтобы ввести ему коктейль из пентотала или морфина, содержавшийся в подвешенных на кронштейне специальных сосудах, придуманных Накашем для большего спокойствия после «инструментального полета», как он называл операцию. Впервые наблюдал я и принимал участие в подобной работе со всей ее скукой и сопутствующими огорчениями, когда мысли и внимание анестезиолога обращены не только на тело пациента, или, говоря проще, на лежащую на операционном столе плоть, и даже не на зеленоватую опухоль, которую два хирурга стараются извлечь из глубины мозга, сколько на душу, которую я неожиданно для себя ощущаю в своих руках, душу, замершую в неведомых мне грезах и снах.

Когда операция подошла к концу, мы увидели, что рассвет уже пробивается сквозь складки портьер. Два хирурга и операционные сестры ушли, а больного увезли в реанимационную палату. На некоторое время Накаш сел у его изголовья, а затем удалился для выяснения вопроса об оплате. Оставив меня ожидать «приземления» – другими словами, наблюдать за монитором, чтобы уловить первые признаки того, что, больной начинает дышать самостоятельно. Сейчас я не чувствовал усталости. Раздвинув шторы, я наслаждался первыми минутами утренней зари, окрасившей море в пастельные тона. Руки мои были чисты, без каких-либо следов крови и запаха лекарств, без той теплоты, вынесенной из глубины человеческого тела, которую я обычно долго ощущал на кончиках пальцев после операции, даже если моя роль в ней была минимальной. И даже если я собственными глазами не видел опухоли, которая была отправлена для биопсии, я испытывал чувство глубокого удовлетворения, как если бы я и в самом деле играл важную роль в этой битве. Я подошел к больному и приподнял ему веки, как это при мне делал Накаш, не представляя точно, что я хотел увидеть.

Новая, очень красивая медсестра, которой не было во время операции, вошла в комнату и, сев со мною рядом, сказала:

– Доктор Накаш послал меня вам на подмену, чтобы вы могли уйти и расписаться в ведомости на получение денег.

Мне не хотелось оставлять пациента, чтобы собственными глазами мог я увидеть, как выпущенная на свободу душа возвращается в тело. Дружелюбное напоминание сестры о предстоящих мне денежных расчетах в такую минуту почему-то меня покоробило. Но я был новичком здесь и не хотел с самого начала нарушать правила игры. А потому прошел в офис секретарши, где меня уже поджидал чек на восемьсот шекелей, прикрепленный к листу, содержащему детали оплаты и различных с нее удержаний. Накаш внимательно рассмотрел мой чек. Затем спросил меня, все ли в порядке. А потом отослал меня домой.

– Я присмотрю, чтобы наш пациент приземлился благополучно, – сказал он с улыбкой.

И я отправился в раздевалку, пусть даже я и не запачкался в процессе операции. Я просто не хотел пренебречь теми великолепными удобствами, которые предоставлялись здесь, и с удовольствием встал под душ. Затем оделся, повесил на руку свой защитный шлем и приготовился уйти из клиники, но прежде чем уйти, не мог не заглянуть в послеоперационную палату, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо неожиданностей. Похоже, их не было. Ибо пациент был один. Накаш исчез. Анестезионный аппарат был задвинут в угол. Красавица-медсестра также отсутствовала. Похоже было, что одинокая душа вновь вернулась в тело. Пациент дышал самостоятельно.

Я без проблем добрался до квартиры, оставив позади бесчисленные ряды отчаявшихся владельцев машин, состязавшихся друг с другом за возможность въехать в Тель-Авив. Чек уютно лежал у меня в кармане, сумма на нем равнялась четверти моего месячного заработка в больнице. Сейчас я думал о Дори. Должен ли я ждать, пока родители подпишут гарантии, или я могу связаться с нею без какого-либо формального повода? Дети, одетые в школьную форму, спускались по ступеням. Соседи рассматривали меня с подозрением – быть может, из-за черной кожаной куртки и защитного шлема, – они стояли и смотрели, как я своим ключом открываю двери. Но никто не произнес ни слова.