Текст книги "Возвращение из Индии"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Поскольку до нашего возвращения в Израиль оставался всего лишь месяц и сэр Джоффри недвусмысленно дал мне понять, что последние две недели я могу рассматривать как дополнительный отпуск, я решил – со всевозможной предупредительностью и тактом – вернуться в Израиль на две недели раньше запланированного нами срока, с тем чтобы я смог попасть на операцию к Лазару. Поначалу Микаэла не хотела верить собственным ушам, снова и снова требуя, чтобы я выложил все свои аргументы. Ведь я только что чуть ли не заставил ее сократить наше пребывание в Лондоне до одного месяца – и вот теперь отнимаю у нее две из четырех оставшихся педель?

Ее возмущению не было границ. Впервые за весь год, прошедший со времени нашей свадьбы, мы не могли договориться, и наша перебранка грозила перерасти в нешуточный кризис. Аргументы, которые приводились с обеих сторон, становились все более ироничными, жесткими и злыми. Из-за охлаждения наших сексуальных отношений мы не пытались, как это сделали бы более расположенные друг к другу пары, доказать свою правоту друг другу в постели. Лишенные всякой сексуальной подоплеки или расчетов, наши аргументы, случись здесь оказаться постороннему наблюдателю, показались бы ему холодными, но выдержанными, пусть даже излишне острыми. Я не собирался лгать Микаэле и извиняться перед ней за мое желание вернуться как можно скорее, но, сдерживая себя, мягко заявил о моей привязанности к Лазару и естественному отсюда желанию быть рядом и поддержать его и его жену во время операции. И поскольку даже самому себе я не мог до конца признаться в истине и настоящей причине волнения и тревоги, что могло бы склонить Микаэлу, я перенес часть своей любви к Дори на самого Лазара, как если бы мы с ним стали настоящими преданными друг другу друзьями во время путешествия по Индии. Как если бы он стал для меня кем-то вроде отца, который вправе рассчитывать на мою поддержку.

– Ты и в самом деле полагаешь, что кроме тебя ему не на кого рассчитывать? До такой степени, что тебе нужно бросить все в Англии и нестись в Израиль – зачем? Чтобы, как щенку, вертеть хвостом? – Ее слова были пропитаны горечью, а всегда большие глаза превратились в щелки, как если бы она и на самом деле где-то вдали пыталась разглядеть маленькую собачку, несчастного щенка, выползающего из-под больничных ворот и заискивающе помахивающего хвостиком.

– Ты права, – добродушно согласился я. – У него не будет недостатка в людях вокруг. Но… как бы это получше объяснить тебе? Я должен быть там не из-за него. А из-за себя.

В конце концов она устала сражаться со мной, с моими, непонятными ей, решениями и туманными аргументами и оборвала наши пререкания, сделав мне потрясающее предложение. Если я так отчаянно рвусь присутствовать на операции Лазара, я могу отправиться туда сам, а она прибудет позже; точное время можно оговорить заранее. Или, более того (и застенчивая, непривычная улыбка внезапно появилась на ее лице, а глаза радостно засияли): да, именно так – она просто прилетит позднее. Потому что это, кроме всего прочего, будет еще и справедливо. Ибо если я позволяю себе оставить ее и уехать на две недели раньше, то, следуя той же логике и в полном соответствии с принципами равенства и справедливости, она может позволить себе прилететь на две недели позже. Тут же я спросил:

– А Шиви?

– Шиви? – задумчиво повторила она все с той же хитроватой улыбкой. – Может статься, что именно она, одна из всех нас прилетит в срок. Мы ее поделим между нами. Если честно – так честно. Я найду кого-нибудь, кто привезет ее к тебе в Израиль, а у тебя будет еще более чем достаточно времени, чтобы все для нее подготовить. Может быть, ты сможешь на время отвезти ее к своей матери, а мне доставишь удовольствие, оставив меня здесь.

И так оно и было. Но после того, как я передвинул на две недели дату моего отлета, мой агент в бюро путешествий предупредил меня, что больше никаких изменений не будет, поскольку все рейсы на начало сентября уже раскуплены. И тут я задумался – а зачем я все это затеял? Как если бы я только что открыл для себя, насколько мне нравится Лондон, переполненный добродушными туристами; Лондон, предоставивший мне столько возможностей оперировать пьяных англичан, сбитых автомобилями, или азиатов, вызывавших скорую помощь в полуночный час, и всем этим лишивший меня всех тех радостей культуры и искусства, которые можно найти только в таком огромном городе. И хотя билеты в театр чаще всего были нам не по карману, существовало множество других, не менее интересных мероприятий, таких, к примеру, как лекции различных знаменитостей, включая, к огромному моему изумлению, Стивена Хокинга, который был главным действующим лицом встречи с публикой в стиле „спрашивайте – отвечаем“, посвященной его космологической теории – в Барбикане за два дня до моего отлета. Я знал, что лекционный зал будет битком набит публикой, но решил все-таки рискнуть и пойти туда, чтобы таким образом вознаградить себя за преждевременный отлет, на который я сам себя и подвигнул, подчиняясь труднообъяснимому импульсу, как если бы я ожидал чего-то очень важного, что должно произойти во время операции Лазара, или, как если бы глядя на его вскрытую грудь, я надеялся увидеть там нечто, имеющее отношение ко мне самому. Я пригласил Микаэлу присоединиться ко мне на время лекции Хокинга, невзирая на то, что ребенок последнее время вел себя очень беспокойно, как если бы ему передалось напряжение, возникшее между Микаэлой и мной. Но Микаэла не высказала к космосу никакого интереса. Научная сторона этого вопроса ее не интересовала. Ее интересовала только сторона эмоциональная… к тому же она пела в церковном хоре, репетиция которого совпадала по времени с лекцией Хокинга; выбор был предопределен. Но она предложила мне отправиться на Хокинга, прихватив с собою Шиви, рассчитывая, что воспитанные англичане, заполняющие лекционные аудитории, увидев мужчину с маленьким ребенком, уступят мне место в зале. Что и получилось на самом деле. Малышка Шиви, повиснувшая на своих лямках, помогла мне найти сидячее место в зале, который, конечно же, был полон – но, вопреки моим ожиданиям, не переполнен.

Поначалу Шиви вела себя тихо. Оттого, может быть, что большую часть дневного времени она проводила, подвешенная в своем спальничке к Микаэле, которая носилась вместе с ней по всему городу, и она рассматривала мать как часть самой себя, в то время как я являлся неким отдельным существом, вызывавшим ее интерес тем, что и в его руках она чувствовала себя уютно. Так что не ее вина в том, что вечер оказался расстроенным. И хотя в зале присутствовали отдельные представители астрофизики, большинство были простыми людьми, читавшими или слышавшими о „Краткой истории времени“, для которых это вечернее мероприятие и предназначалось. Но глухой, чуть дребезжащий голос великого Хокинга, доносившийся из коробки синтезатора, вмонтированного в его инвалидное кресло, был мне непонятен, в отличие от коренных англичан, составлявших большинство аудитории, и легкость, с которой я обычно понимал разговорный английский, особенно после года пребывания в Лондоне, сейчас, к глубокому моему разочарованию, куда-то исчезла. Может быть, в том не было моей вины – та же незадача могла быть уделом еще многих, кто не понимал искусственный голос, мешавший мне полностью насладиться этим вечером. Но может быть, причина была в странном сочетании полностью парализованного человека в инвалидной коляске, с жестяным голосом, доносившимся у него из подлокотников, с той атмосферой ветрености, свободного веселья, перемежающегося шутками, каламбурами, полными скрытых намеков репликами, имеющими какое-то отношение и ко Вселенной, и к ее черным дырам, и Большому взрыву, с которого все началось, и к Большому краху, которым все должно закончиться, включая вечный и мучительный вопрос, был ли у Всевышнего выбор, когда он создавал этот мир, не говоря уже о самом главном вопросе – существует ли сам Создатель. Все эти же теоретические вопросы, которые я пытался разрешить для себя неспокойным зимним днем в родном моем Старом Тель-Авиве, в прежней моей квартире, по которой я бродил в пижаме, ожидая телефонного звонка матери Дори – все это вновь всплыло передо мною здесь, в Лондоне, славным летним вечерком, среди веселья, с которым чопорные англичане, сидевшие вокруг меня, развлекались, снисходительно поглядывая как на меня самого, так и на девочку, примостившуюся у меня на коленях. Но общее веселье не захватило меня, не исключаю, потому, что в голове у меня все время крутились мысли о Лазаре, дожидающемся операции, и о Микаэле, неожиданно проявившей в последнее время по отношению ко мне труднообъяснимую враждебность. Все это, взятое вместе, и не давало мне возможности спокойно устроиться в своем кресле и улыбаться жестяным шуткам вместе со всем залом. А потому, когда Шиви, которая тихо лежала у меня на коленях на протяжении долгого времени, внезапно испустила громкий вопль, обративший на себя внимание всей аудитории, включая Хокинга, отреагировавшего мгновенной и остроумной шуткой, я поднялся со своего места и поспешил к выходу, так и не задав самого элементарного вопроса из тех, что меня интересовали – о сжимающейсяВселенной.

* * *

Несмотря на весь свой хирургический опыт, который я приобрел работая в отделении скорой помощи госпиталя Св. Бернардина, я покидал Лондон в состоянии депрессии, к которой неожиданно присоединилась боль от мысли о расставании с ребенком, пусть даже я знал, что не пройдет и двух недель, как я снова увижу ее, встретив в аэропорту Лода, куда она прилетит в сопровождении двух английских подруг Микаэлы, с радостью согласившихся позаботиться о ребенке во время полета; а еще через две недели и в том же аэропорту я буду встречать Микаэлу.

Меня самого в Бен-Гурионе встречал мой старый друг Амнон, который все это время жил в нашей квартире и который, услышав, что я возвращаюсь на две недели раньше, решил одолжить у фирмы, где он работал ночным охранником, пикапчик, чтобы помочь мне с моим чемоданами и другим багажом, таким, например, как колыбелька Шиви. Разумеется, я рад был его видеть, но при встрече обнаружил, что он прилично прибавил в весе и вдобавок отрастил волосы, что придало ему исключительно неряшливый вид. С его стороны он был удивлен, увидев, что я ношу пиджак и галстук – и это в летнюю израильскую жару. Во время погрузки моего багажа в старый пикап я заметил также, что в разговоре он усвоил новый стиль – нигилистический и вместе с тем циничный – и это Амнон, который из всех моих друзей был самым простым и чистым. Это встревожило меня, и, когда мы, покинув аэропорт, влились в общий поток хайвэя Аялон, я начал – без нажима – расспрашивать Амнона о состоянии его докторской диссертации. Он сказал, что слегка изменил направление своей работы, придав ей более философский уклон, и сейчас имеет другого научного руководителя из Института науки и философии. Те смутившие его идеи, которые он от меня услышал глубокой ночью на обратном пути со свадьбы Эйаля, все еще кружили ему голову.

– Ты не поверишь, – сказал он, – но я все еще не могу забыть твоих бредовых идей, и все не могу отказаться от попытки извлечь из них хоть какой-то смысл с точки зрения науки. – При этом улыбка была такой странной, как будто я должен был догадаться, на что он намекал.

Я рассказал ему о вечерней лекции Хокинга, и он слушал, жадно впитывая каждую деталь, громко рассмеявшись двум или трем каламбурам, которые мне удалось запомнить. Несколько раз он начинал расспрашивать меня о причинах преждевременного возвращения. Он не мог понять, как это я уехал от Микаэлы, которая ему так нравилась, оставив ее в одиночестве в Лондоне.

– Вы что, не могли достать еще один билет? – снова и снова спрашивал он.

Услышав мое объяснение, он страшно удивился, но принял его, – как я надеялся, поймут и все остальные.

– Очень мило, что ты так беспокоишься о Лазарах, – сказал он полусерьезно, полуцинично. – Если будешь продолжать в том же духе, в один прекрасный день и сам станешь директором больницы.

Квартира не была запущена, чего я втайне опасался, но поскольку Амнон пользовался полной и неконтролируемой свободой, внешний вид комнат был изменен. Большая двуспальная кровать, на которой мы с Дори занимались любовью, стояла сейчас посреди гостиной, покрытая все тем же коричневым покрывалом. Амнон обнаружил, что с определенной точки он может разглядеть поверх хаотических крыш Тель-Авива полоску воды, что, по его утверждению, благотворно влияло на его сон. Я должен был делить с ним квартиру еще в течение недели, пока он не переедет на новое место, но поскольку он работал по ночам, мы встречались редко и не успели надоесть друг другу.

После краткого и делового визита к моим родителям, во время которого отец отдал мне свою старую машину, я все свое время проводил в больнице, с тайной целью попасть в команду, которая будет проводить Лазару операцию на открытом сердце – желательно, как участник операции, но на худой конец и просто наблюдателем. С этой целью я прежде всего разыскал доктора Накаша – выведать у него то, что он знал. Но оказалось, что он не знал даже того, назначат ли его ведущим анестезиологом операции, поскольку операционную бригаду формировал профессор Хишин, которому я – равно как и профессору Левину – по возвращении из Лондона еще не представился. Разумеется, в такой больнице, как наша, имелось и отделение кардиологии, которое возглавлял доктор Граннот, лишь недавно вернувшийся после долгой стажировки в Соединенных Штатах с репутацией блестящего кардиохирурга. Несмотря на все это, Хишин и, частично, Левин, не сочли его подходящей фигурой для проведения этой операции. Возможно, их пугала мысль, что после нее между Граннотом и Лазаром возникнут особо доверительные отношения, которые каким-то образом будут угрожать их собственной многолетней дружбе с директором больницы. Так или иначе, они решили доверить руководство операцией не сорокалетнему Гранноту, а человеку их лет – профессору Адлеру из большой больницы в Иерусалиме, эксперту в области аортокоронарного шунтирования, – разумеется, под их непосредственным наблюдением и руководством.

Поначалу Лазар энергично возражал против привлечения хирурга со стороны, ибо это могло быть воспринято как акт недоверия к мастерству хирургов его собственной больницы. Но Хишин и Левин, работая плечом к плечу, столковались между собой тянуть с окончательным решением как можно дольше, до тех пор, пока Граннот не отбудет на важную конференцию в Европу – вот тогда у них окажутся развязаны руки для того, чтобы пригласить их друга из Иерусалима, не испытывая при этом угрызений совести.

Таким образом, эта операция была „уведена“ из кардиологического отделения и переправлена в отделение общей хирургии к Хишину, которому и надлежало теперь набрать бригаду исполнителей. И он, и Левин, несмотря на свои руководящие должности, договорились помогать своему другу в качестве простых ассистентов. Не удивительно, что Хишин выбрал Накаша в качестве анестезиолога, но поскольку Левин не хотел обидеть доктора Ярдена, анестезиолога из кардиологического отделения, он настоял на включение в состав бригады и его тоже, в пару к доктору Накашу, не оговорив при этом, кто будет являться старшим по отношению к другому. Зато доктору Накашу дали право выбрать себе помощника. Это было в точности то, на что я надеялся. Было это на шестой день после моего возвращения в Израиль. До сих пор мне удавалось избегнуть встречи с Хишиным и с Лазаром, отдыхавшим дома по рекомендации двух друзей, и я его не видел. С момента моего возвращения в Израиль я все время крутился возле доктора Накаша, возможно, моего будущего коллеги в отделении анестезиологии, в надежде склонить его к решению выбрать из всех возможных кандидатов в помощники именно меня. Но Накаш, который никогда не высказывал никаких сомнений в моей профессиональной компетентности внезапно заупрямился и отказал мне.

– Зачем это тебе нужно? – сказал он своим сухим тихим голосом. – Там будут два анестезиолога. Два. И я не думаю, что тебе там найдется работа. Лазар и без того относится к тебе, как к другу. Зачем же ты хочешь попасть туда, где он будет лежать со вскрытой грудью?

Но я стоял на своем. Хишин и Левин тоже были ему друзьями. Давними и настоящими. Но они не только собираются присутствовать на операции, но и примут в ней самое непосредственное участие. И мы все должны научиться проявлять наше мастерство в любой, какая случится, ситуации, вне зависимости от того, кем является пациент. Доктор Накаш выслушал мои доводы, его маленькие угольно-черные глазки поблескивали на смуглом лице, розовый язык поминутно облизывал губы как всегда, когда он обдумывал что-нибудь. Он колебался, поскольку и в самом деле хорошо относился ко мне – на свой скрытый, потаенный манер. С другой стороны, он не хотел ранить меня видом моего начальника, лежащего на операционном столе, но в то же время желал дать мне то, чего я так страстно от него добивался. В конце концов он решил проконсультироваться с Хишиным, который без раздумья ответил:

– Бенци? В чем проблема? Что за вред может быть от нашего Бенци здесь? Чем больше, тем лучше – к старым друзьям присоединяются новые!

Может быть, я только переносил собственное свое лихорадочное возбуждение на окружающих, но, по мере того, как день операции приближался – это должен был быть десятый день после моего возвращения из Англии, – я ощущал, как вся больница замерла в состоянии тревожного ожидания. Но не исключено, что я еще просто не втянулся в израильский стремительный ритм после года работы долгими ночами в неспешном и дружелюбном коллективе старинной английской больницы. А кроме того, операция, через которую предстояло пройти Лазару, была обычной, чтоб не сказать рутинной, для больницы, и каждую неделю несколько подобных операций по шунтированию и замене клапанов сердца – по меньшей мере, десяти больным – делались точно так же, как и исправление врожденных пороков сердца для нормальных, но также и недоношенный детей. И тем не менее я чувствовал носившиеся в воздухе напряжение и тревогу. Похоже было, что религиозный персонал, который в своей повседневной работе ближе соприкасался с административным директором и его секретарями, чем персонал медицинский, отвечая за истинный дух больничной жизни, являлся источником и слухов, и разносившейся повсеместно тревоги. Тот факт, что операция была „уведена“ у кардиохирургов и передана отделению общей хирургии, тоже способствовала драматизации событий, и, не исключено, что профессор Хишин назначил операцию на тихие предвечерние часы для того, чтобы к моменту ее завершения он и профессор Левин получили возможность вместе со старым другом отдохнуть в палате интенсивной терапии.

В день операции, под вечер, я решил пробраться в административный корпус, чтобы поздороваться с секретаршей Лазара, которую я застал сидящей на стуле возле офиса Лазара в полной темноте. Когда я вырос перед ней в дверном проеме, она испустила радостный крик и немедленно вскочила, подставляя мне для поцелуя усталое лицо. Я обнял ее, ласково расцеловав в обе щеки, и сел рядом поболтать. Первым делом она попросила показать ей фотографию ребенка и рассказать об Англии, но вскоре я перевел разговор на Лазара, который, к моему изумлению, все еще находился вместе с двумя ведущими помощниками у себя в офисе, очищая от бумаг свой стол накануне госпитализации. Секретарша тоже вся трепетала от волнения и тревоги по поводу предстоявшей ее боссу операции, и ее волнение нравилось мне, поскольку показывало, что волнуюсь не я один. Внезапно она сказала:

– Зайди, наконец, к нему и поздоровайся.

Я почувствовал, как меня бьет дрожь и, не подумав, сказал:

– Ну… зачем его сейчас беспокоить?

Но она, не обращая на мои слова никакого внимания, легонько постучала в дверь, а затем, открыв ее, возгласила:

– Сэр… здесь доктор Рубин, вернувшийся из Англии. Хочет поприветствовать вас перед операцией.

Лазар со своими помощниками сидел за большим столом. Внешне не похоже было, чтобы он похудел, разве что был очень бледен. Быстрым дружеским жестом он пригласил меня войти и, подозвав поближе, спросил, не скрывая удивления:

– Но ведь вы планировали вернуться в середине месяца… кажется, пятнадцатого? Что случилось с вашими планами?

Я был ошеломлен тем, что в бюрократической, забитой доверху голове этого человека нашлось место для столь незначительного события, как предполагаемая дата нашего возвращения из Англии – меня, соискателя места в больнице, не имеющего никакого определенного статуса. От растерянности я не сумел соврать что-нибудь правдоподобное, а потому, покраснев на виду у всех, я выпалил правду, прозвучавшую неожиданно громко:

– Мне хотелось присутствовать здесь во время вашей операции. И завтра я буду помогать доктору Накашу в качестве анестезиолога.

Здесь уже изумился непробиваемый Лазар.

– Вы вернулись специально из-за моей операции?

Пораженный, он повернулся к своим помощникам, которые были удивлены, похоже, не меньше него моей заботой. Затем, отдышавшись, Лазар сказал:

– Я вижу, что весь медицинский персонал готовится принять участие в этом представлении. Жаль, что эту операцию нельзя провести на сцене большой аудитории.

Он фыркнул, а мы с обоими помощниками присоединились к его смеху, и только секретарша улыбалась застенчиво и чуточку таинственно. Но Лазар тут же пресек представление, легонечко помахав мне ладонью, с чем я и покинул кабинет.

Перед тем как распрощаться с секретаршей Лазара, я спросил ее, как ко всему происходящему относится Дори. Как я и ожидал, она в страшном напряжении и смущена даже больше, чем ее муж. Вскоре она должна была появиться, чтобы провести эту ночь вместе с ним в той комнате, что специально была предоставлена в их распоряжение перед операцией. Сама мысль, что даже одну-единственную ночь она не в состоянии пробыть в одиночестве в собственной своей квартире и своей кровати, наполняла меня странным сочувствием. Ситуация так меня тронула, что в какой-то момент я даже подумывал, чтобы дождаться ее здесь, возле офиса, но испугался, что, услышав объяснение моего преждевременного возвращения из Англии, она попросит профессора Хишина убрать меня из операционной… и усилием воли удалился со сцены. Но не до конца. Я сидел, скрытый темнотой, становившейся все гуще. Сидел, ожидая звука ее твердых, уверенных шагов.

В течение всех шести часов операции она и ее сын сидели в офисе ее мужа под заботливым присмотром секретарши, непрерывно предлагавшей им закуски и напитки. Из дома для престарелых явилась бабушка, чтобы поддержать своим неиссякающим оптимизмом семью.

Хишин и Левин собственноручно выкатили Лазара из палаты. Произошло это в два часа ночи. В роли санитаров они выглядели довольно убедительно. А Лазар казался совершенно спокойным и взирал на происходящее с некоторым удивлением. Внимая шуткам и прибауткам, непрерывным потоком обрушившимся на него из уст Хишина, он лишь улыбался и тихо кивал головой. В противовес Хишину профессор Левин выглядел тихим и торжественным. Наверное, он переживал очередной всплеск безумия, который приглушал приступ ярости.

Из-за бесчисленных инструментов, заполнявших пространство, на котором проводились операции сердца, само это место превратилось в своего рода приемное отделение, в котором доктор Накаш и доктор Ярден уже поджидали директора больницы. Я тоже стоял здесь же; в углу. Да. И мне было совершенно ясно, что там и будет находиться мое место в процессе операции – в отдаленном углу. В стороне от двух специалистов, ответственных за все, связанное с технической стороной процесса шунтирования, не смешиваясь равным образом с бригадой из трех операционных медсестер, что гротескно делало меня похожим на профессора Адлера, столь же одинокого. В эту минуту он стоял у раковины и мыл руки в глубокой задумчивости, в то время как Хишин и Левин ловили каждое его движение, буквально буравя его взглядами. В операциях подобного рода очень важно наладить взаимопонимание между хирургом и анестезиологами, и после «старта» они договариваются, каким образом отправлять больного «в полет», применяя раствор фентанила, анестетик кратковременного действия, хорошо поддающийся контролю, в противоположность анестезирующему газу, действие которого имеет более общий и неустойчивый характер. Как раз в это время Накаш имел возможность объяснить мне это изменение в первоначальных планах, прежде чем Лазара ввезли в операционную.

И тут же его вкатили. Я обратил внимание на нечто совершенно невероятное: у доктора Накаша тряслись руки. Немного. И все-таки… После того, как он начал вводить коктейль, приготовленный им заранее в две внутривенные линии в запястьях, настал момент для введения трубок, подающих смесь к легким. И снова я увидел, что он, наиболее опытный и точный из всех присутствующих анестезиологов, внезапно пропустил то место, в которое трубка должна была попасть, и не успевший еще потерять сознание Лазар задергался под темнокожей рукой Накаша, как если бы хотел ее укусить. Накаш побелел и вынужден был с силой прижать лицо Лазара, чтобы восстановить контроль. Выяснилось, что трубка вошла слишком глубоко, так что работать могло только одно легкое, и необходимо было вновь вернуться к месту раздвоения и начать сначала, чтобы оба легких оказались в одинаковом положении.

В противоположность этому, столь несвойственному Накашу, волнению, которое лишь усилило мою тревогу, другой анестезиолог, доктор Ярден, работавший с кардиохирургами, сохранял все это время незаметный, но безупречный профессионализм. Он, не теряя ни секунды, нагнулся над правой ногой Лазара, чтобы ввести дополнительную внутривенную линию в случае необходимости срочного вливания крови или раствора, если что-либо пойдет не так. Неожиданно взору всех присутствующих открылись гениталии директора больницы. В совершеннейшем почтении я склонил голову, но в поле моего зрения все оставшееся время оставался его огромный член, в эту минуту тихий, но полный достоинства, не подозревая, правда, что один из присутствующих в операционной готов соперничать с ним во имя невероятной любви. После того, как большой участок тела был очищен бетадином, доктор Ярден ввел в член длинный и тонкий катетер, затем он расстелил стерильное полотенце поверх всего пространства, для защиты от огромной иглы, воткнутой в бедренную вену для дополнительной внутривенной поддержки.

Для меня было ново, что в сложных операциях подобного рода вспомогательные точки были приготовлены по всему телу для того чтобы иметь наилучшую дополнительную, в случае опасности, возможность поставить капельницу с раствором или лекарством. Накаш, который к этому моменту полностью уже оправился и пришел в себя, приготовился вести центральную венозную линию через яремную вену в правый желудочек сердца. Хишин, который смотрел на все эти приготовления с большим интересом, не без колебания предложил свои услуги, но Накаш, горевший желанием восстановить свое достоинство после промаха, допущенного им с трубками, настоял на том, что сделает все сам, и начал расстилать стерильные синие полотенца по всей поверхности груди больного, который уже был провентилирован к этому времени. Он натянул перчатки и с решительностью хирурга ввел в действие венозную линию – быстро и умело. Затем он бросил окровавленные перчатки в бак и кивнул на Хишина и Левина, которые наблюдали за ним с восхищением студентов-медиков первого курса, которым разрешили вкатить больного в операционную.

– Поди сюда и помоги мне, Бенци, – обратился ко мне Накаш так, как обычно зовут ребенка, желая его чем-нибудь занять.

Он сказал это не только, чтобы показать, что не забыл обо мне, но, в основном, чтобы обосновать необходимость моего присутствия в глазах остальных анестезиологов. Янемедленно зашагал вслед за кроватью, которую уже покатили в другое помещение, работая в то же время помпой, подававшей кислород в легкие Лазара до тех пор, пока его не подключили к аппарату искусственного дыхания. А там «идеальный» хирург, великий профессор Адлер, уже ожидал своей очереди, облаченный в стерильный халат, с лампочкой на голове, подключенной к электрокабелю, – все это обеспечивало луч света, позволявший ему через сильные узкие линзы, которые он предпочитал всему остальному, видеть мельчайшие повреждения, когда он работал с младенцами, явившимися в этот мир с врожденными пороками сердца. На арго хирургов, эта узко направленная специализация называлась «пентхаус» – то, что выше крыши, во всей пирамиде кардиохирургии, и даже хирург, столь высокомерный, как профессор Хишин, признавал ту высочайшую степень мастерства, которое при этом требовалось, чтобы исправлять ошибки и упущения, допущенные Создателем.

Но больной, лежавший в эту минуту перед профессором Адлером, вовсе не был недоношенным младенцем с крошечным дефективным сердечком – это был большой и значительный человек, важная фигура – административный директор огромной больницы, которому нужна была простая и рутинная операция по установке трех шунтов. А потому профессор Хишин, с такой охотой взявшийся выполнять работу медсестры, стал обрабатывать обнаженное тело своего друга бетадином, по консистенции и цвету напоминавшим яичный желток; бетадин должен был гарантировать так необходимую стерильность, перед тем как будет произведен вдоль всей ноги надрез, который дает хирургу возможность извлечь длинный отрезок вены, из которого и нарезают затем шунты.

Гордый профессор Хишин, ожидавший свершения чуда и покровительственно поглядывавший на все и на всех, был не только доволен, но, можно сказать, счастлив действовать, пусть даже в качестве младшего хирурга, при своем иерусалимском друге, к которому и он, и профессор Левин обращались, как в студенческие годы, по кличке. «Бума», – говорили они. Бума. Но сам Бума почему-то не выглядел особо счастливым оттого, что два профессора ждали и жаждали исполнить любой его приказ. Выглядел, во всяком случае, несколько озадаченным той горою проблем, что небжиданно возникли перед ним. В своей иерусалимской вотчине хирург такого, как он, класса, обычно появлялся в операционной через два, а то и три часа после начала операции, после того, как вся предварительная работа была уже выполнена ассистентами и помощниками, за работой которых он мог наблюдать по телевизору не покидая своей комнаты. Когда же он в конце концов спускался в операционную, он видел, что грудь пациента уже обнажена, внутренние грудные артерии отделены и зажаты в нижнем конце, а вены, которым предстояло превратиться в артерии, погружены в размягчающий раствор и готовы к употреблению. И такому хирургу, как он, не оставалось ничего, как только с блеском провести заключительную стадию. Что он обычно и делал.