Текст книги "Путешествие на край тысячелетия"

Автор книги: Авраам Б. Иегошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

И возможно, именно здесь, в эту минуту, у нее рождается та странная мысль, та ниточка нового замысла, из которой позже, уже по окончании недели Суккот, и по завершении праздника Симхат-Тора, и по истечении положенных семи дней траура, начнет плестись и развертываться узор ее новых отношений с южными родственниками. Ибо госпожа Эстер-Минна уже с предыдущей ночи не перестает размышлять, как бы ей понадежней защитить свой поздний брак от возобновляющихся скитаний молодого супруга – и, конечно, не только лишь потому, что хотела бы лишить своего брата, этого заядлого спорщика, удовольствия оказаться правым в том, произнесенном им уже в 4756 году, предостережении касательно некоторой легкомысленности брака «вдовушки со стажем и сомнительного южного бродяги», но главным образом потому, что ей жаль каждой ночи, которая будет потеряна для осуществления той трепетной и вожделенной возможности, надежда на которую до сих пор теплится в ее бездетной душе. И вот теперь, торопливо вернувшись в каюту скорби, чтобы попрощаться с Бен-Атаром, отчужденность которого на сей раз кажется ей уже не такой суровой, как при их приходе, она просит у своего супруга позволения вернуться домой, оставив его самого наедине со вновь восстановленными в правах компаньонами, чтобы вволю пообсуждать с ними столь близкие его сердцу деловые вопросы. Но просит не затем, что собирается, придя домой, забиться в угол и сложа руки ждать, пока ее супруг вновь отправится в свои скитания, – нет, она намерена продумать и понять, нельзя ли из этой, только что мелькнувшей в ее уме, крохотной искорки новой идеи разжечь достаточно большое пламя. И по той же причине после обеда, когда выясняется, что супруг ее запаздывает, она решает снова отправиться на корабль, и опять с едой и питьем, как и положено при посещении скорбящих, но на этот раз уже берет с собой несчастную девочку Абулафии – вымытую, выскобленную и наряженную в широкое, красивое платьице.

И хотя это ошеломленное и потрясенное создание тащится за своей мачехой, как всегда, уныло, неуклюже и кособоко, госпожа Эстер-Минна благополучно проводит ее сквозь путаницу островных переулков, лавируя меж толпами парижан, уже спешащих к своей вечерней трапезе, а затем точно так же, безо всяких помех, пересекает с нею Новый мост, ведущий к месту стоянки причаленного к северному берегу корабля. Но здесь выясняется, что Абулафия отправился в сопровождении Абу-Лутфи на рынок Сен-Дени, чтобы рассеять по ярко освещенному миру хотя бы часть томящихся в трюме товаров, и тогда госпожа Эстер-Минна, заметив на капитанском мостике одиноко стоящего молодого язычника, который этаким флотоводцем всматривается в даль на востоке, решительным жестом велит ему, за неимением лучшего, побыстрее спуститься на берег и помочь ей поднять тяжелую девочку на палубу, а затем осторожно свести в корабельный трюм – ибо госпожа Эстер-Минна втайне предполагает и надеется, что встреча с печальным и благородным животным североафриканской пустыни окажет благотворное воздействие на истерзанную душу несчастного создания. И хотя несчастное создание тут же начинает трястись от страха и снова цепляется за платье мачехи, тонкое чутье и жизненный опыт подсказывают госпоже Эстер-Минне, что, несмотря на свой страх, девочка уже учуяла запахи своего южного детства и вид верблюжонка напоминает ей о том, что она потеряла. И действительно, боязливая дрожь постепенно затихает, и вот уже большие черные глаза девочки неотрывно следят за маленьким, приветливо помахивающим хвостиком. Неужто я нашла решение своей мучительной проблемы?! – вздрагивает что-то в душе новой жены, хотя она и сама еще не может толком определить, что это за решение, и даже точно назвать ту проблему, которая его требует. Но тут ее размышления прерывает доносящаяся с палубы громкая речь Абулафии, который уже вернулся с рынка вместе со своим исмаилитским компаньоном, и при звуках жизнерадостного смеха, сопровождающего эту оживленную арабскую речь, госпожа Эстер-Минна понимает, что смерть второй жены, прекратившая удвоенность дядиного существования, не только не удвоила прежнее уныние ее мужа, но, напротив, явно освободила его от всякого уныния вообще, да так основательно, что, похоже, его душу уже веселит предвкушение какого-то нового счастья, в буквальном смысле этого слова, н, значит, отныне, теперь она в этом уверена, ее молодой супруг будет готов защищать свое излюбленное товарищество от любого нового покушения.

Но затем оба компаньона спускаются в трюм, и Абулафия вдруг обнаруживает там свою девочку, которая спокойно стоит возле верблюжонка и, протягивая к нему пухлую ручку, пытается покормить его куском черного хлеба, и, увидев это, он даже вскрикивает от восторга, восхищенный смелостью воображения своей супруги, которая, как ему представляется и насколько он способен понять, намеревается таким способом выманить засевшего в душе его дочери беса и соблазнить его сменить место своего обитания, перейдя из души девочки в душу верблюжонка. И хотя неизвестно еще, согласится ли упрямый бесенок поменять нежное тело ребенка на маленький, упругий горбик многотерпеливого животного, Абулафия вдруг ощущает какое-то, прежде неведомое, душевное облегчение, потому что впервые с того дня, как кончился срок службы старой исмаилитской няньки, отправленной вместо него в Барселону, чтобы положить конец их товариществу, он снова видит, как улыбка удовольствия разглаживает черты того лица, что должно было стать таким же красивым, как у матери, но так и не стало.

И оказывается, здесь, в полутьме пузатого корабельного брюха, среди мешков с пряностями и кувшинов с маслом, возникает новая, благодатная близость – и не только между странной девочкой и маленьким верблюжонком, но и между Абулафией и его женой, которые с того дня как им на голову свалились североафриканские гости, даже в минуты телесного единения, похоже, затруднялись прямо взглянуть друг другу в глаза. И поэтому назавтра Абулафия уже сам приводит девочку на корабль, и спускается с нею в трюм, который исподволь освобождается от товаров, и просит маленького Эльбаза и черного раба проследить только, чтобы крепнущая дружба между девочкой и животным не причинила ребенку какого-нибудь вреда.

А меж тем скорбящий супруг в своей надрезанной одежде сидит в укромной каюте на дне корабля и скрытно продолжает молчаливый траур, даже вопреки тому, что, по закону, радость праздничных будней отменяет скорбную заповедь «шива». И только первая жена время от времени спускается к нему туда, чтобы принести питье или еду, смазать его скрещенные руки и ноги ореховым маслом и помянуть добрым словом умершую подругу. Да еще рав Эльбаз, недовольный этим тайным траурным сидением, которое нарушает радость праздника урожая и заповедь «жить в сукке», иногда входит в каюту, чтобы произнести слова назидания и упрека. Бен-Атар выслушивает его, рассеянно кивая, с потухшими глазами, с поникшей головой, и вид у него в это время такой, словно ему самому хочется ненадолго умереть. Но стоит появиться в каюте его компаньонам, Абулафии и Абу-Лутфи, как он тут же стряхивает с себя всю мрачность и одной короткой, острой и точной фразой указывает им, какую цену назначить за тот или иной медный горшок, или напоминает, сколь настоятельна необходимость найти в столице Капетингов кого-нибудь, кто избавит их от возни с верблюжонком.

Уже уговорено, что верблюжонка нужно поскорее выставить на продажу, но для этого его необходимо хоть пару раз вывести на свет освежиться, а потому лучше отправить его, как можно скорее, на лежащие поблизости поля и луга герцога Тюильрийского, что с другой стороны примыкают к тому дремучему лесу, который местные жители называют «Люпара», – по имени волков, облюбовавших его подземные убежища. Вот почему на самом исходе праздника Суккот, в канун Гошана раба, одинокого верблюжонка, под присмотром одного из матросов, действительно отправляют на луг возле Люпары, где будущий длинношеий товар принимается неторопливо расхаживать, пощипывая свежую парижскую травку и время от времени с любопытством поднимая уши, чтобы прислушаться к разговору, который ведут на знакомом ему языке пустыни еврейский мальчик с молодым язычником под тихие подвывания возбужденной девочки, которой звуки их беглой арабской речи в очередной раз напоминают о давно утраченной исмаилитской няньке.

Уже стоит осень, которая время от времени напоминает о себе порывами прохладного ветра, и, поскольку оба подростка знают, что еще несколько дней, и их позовут на корабль, чтобы отправиться в обратный путь, и они будут долгие дни и ночи качаться под монотонные удары ветра в распахнутый треугольный парус, им хочется до этого досыта насладиться шелестами и шорохами земли, уже покрытой первыми порыжевшими листьями. А так как сын рава абсолютно полагается на способность сына пустыни в любой момент и отовсюду благополучно вернуться к исходному месту, тем более к такому простому и понятному месту, как правый берег реки, то сейчас он пытается уговорить нового приятеля предпринять небольшую сухопутную вылазку на тот невысокий холм, что виден невдалеке, будучи в полной уверенности, что это тот самый, увенчанный разрушенной каменной аркой холм, с которого они с Бен-Атаром, первые из всех путешественников, много дней назад впервые увидели вожделенный город Париж.

Но маленький Эльбаз не знает, что ошибся в направлении ветров и потому спутал западный холм, увенчанный аркой, с другим, северным, холмом, который кажется пологим лишь из-за белого пятна на вершине, скрадывающего его высоту. А так как несчастная девочка, которую они тоже берут с собой на эту прогулку, по натуре своей всегда чуть отклоняется при ходьбе и ее непрестанно приходится подправлять, то андалусский мальчишка, неожиданно для себя оказавшийся руководителем похода, начинает вскоре раздумывать, стоит ли им и дальше карабкаться по склону, чью крутизну уже изрядно ощущают их молодые ноги, или лучше поторопиться с возвращением на корабль, пока слабый дождь, моросящий с самого начала пути, не превратился в настоящий ливень. Но пока он колеблется, дождь и в самом деле усиливается, и вскоре они промокают насквозь, и у них уже нет иного выбора, кроме как попробовать укрыться под нависающей крышей большой хижины, которую они раньше опасливо обошли стороной, потому что из ее трубы поднимался густой черный дым. Но едва лишь они прячутся, стараясь не шуметь, под свисающую с кровли солому, бес, засевший в душе несчастной девочки, заводит вдруг свой древний вой, заглушая даже неустанный шум дождя, и из притаившейся в молчании хижины внезапно появляются две улыбающиеся женщины, закутанные в светло-зеленые халаты, сшитые, как с изумлением видит мальчик, из тех самых кусков шелка, который они выменяли когда-то на яйца и сыр по пути в Вормайсу.

Завидев прижавшихся к стене юных гостей, женщины приходят в бурный восторг, точно охотницы, которым попалась славная добыча. И пока мальчик и черный раб лихорадочно прикидывают, как бы побыстрее унести ноги, хозяйки уже хватают вопящую девочку в охапку и втаскивают ее внутрь, так что двум молодым приятелям остается лишь последовать за ними в надежде спасти свою маленькую спутницу. И вот они оказываются в большой комнате, где пол покрыт грубой соломой, в углу разведен огонь, а над огнем, наколотый на вертел, висит жареный поросенок, полуприкрыв глаза в глубоком раздумье и издавая соблазнительный, пьянящий аромат. Душа еврейского мальчика тотчас наполняется страхом из-за близости к мерзкому запретному животному, тогда как душа черного африканца, напротив, полнится волнением из-за открывшегося ему вида целой шеренги прислоненных к стене и ярко, резко раскрашенных деревянных фигур, изображающих, все до единой, одного и того же, если не считать небольших отклонений, молодого человека с застывшим лицом и небольшой бородкой, который так широко раскинул руки, что трудно понять – то ли он просит пощады, то ли хочет заключить в свои объятия весь окружающий мир. И пока обе хозяйки весело и даже слегка развязно посмеиваются над смущенными подростками, из двери, ведущей во внутреннюю комнатку, появляется еще одна, третья женщина, со щуплым младенцем на руках, а за нею – сухощавый и довольно пожилой человек с быстрыми, энергичными движениями, в небрежно накинутой, замызганной красками хламиде, откликающийся на странное имя «Пижаэль», которое молодые гости поначалу затрудняются усвоить.

И похоже, что этот Пижаэль ошеломлен появлением черного сына пустыни не меньше, чем сам язычник ошеломлен видом такого множества деревянных идолов, ибо он тут же хватает молодого африканца за плечи и торопливо тащит к окну, чтобы получше разглядеть точеные черты его лица. Видимо, женщины тотчас угадывают нетерпеливое желание этого пожилого, стремительного человека, потому что они тут же, словно по молчаливому уговору, начинают всячески ублажать своих гостей, проявляя при этом довольно властное гостеприимство. Сначала они снимают с них мокрую верхнюю одежду и жестами показывают, что лучше бы им также снять и высушить у огня и свои широкие штаны, а затем быстро нарезают для них тонкие ломти мяса с задней части дремлющего на вертеле поросенка.

Единственный сын и ученик севильского рава, не выдержав угрожающего ему бесчестия, тотчас вскакивает на ноги и с гневом отстраняет от себя кусок протянутой ему на кончике ножа запретной мерзости. Но увы – не в его слабых силах помешать несчастной девочке, нагота которой прикрыта овечьей шубой, торопливо схватить отвергнутый им кусок и жадно затолкать себе в рот. Да и молодой африканец, то ли уже вернувшийся из своего временного еврейства вспять в постоянное идолопоклонство, то ли, кто знает, еще остающийся евреем, тоже жадно ест, да к тому же и пьет, потому что сухощавый старик, не отрывающий глаз от этого юноши, уже сбросившего свои промокшие штаны и стоящего теперь перед ним во всем блеске своей черной наготы, всё подливает и подливает ему красного вина – быть может, с нарочитым намерением затуманить его разум и обезволить тело. И если так, то похоже, что франкское вино хорошо справляется со своей задачей, ибо сразу же после того, как молодой язычник склоняется в глубоком смиренном поклоне перед одним из стоящих у стены идолов, словно на свой лад произнеся благословение пищи, он полусонно и покорно отдается в руки женщин, которые быстро уводят его во внутреннюю комнатку, укладывают на постель, и ловко подгибают ему одну ногу, чтобы во всей красе открыть его молодую, удлиненную, матово-черную мужскую плоть, и принимаются нежно поглаживать и подбадривать ее, пока она не выпрямляется, уставившись своей узкой, как прищуренный глаз, щелью прямо в лицо восхищенного резчика, который уже спешит нанести на гладкую деревянную плиту первую, пылающую багровым линию.

И теперь подростки оказываются в настоящем плену у этих странных хозяек, потому что те бесцеремонно запирают входную дверь на всё то время, пока взволнованный старый художник не кончит обсуждать, сам с собой, с помощью линий и цвета, что нового открылось ему в этом обнаженном теле человека иной, незнакомой расы. Медленно тянутся часы, но вот дремотную тишину дома вдруг нарушают тихие постанывания несчастной девочки, которые постепенно нарастают, угрожая перейти в настоящий вопль и понуждая женщин броситься к ней, чтобы успокоить очередным ломтем ароматного мяса из бедра наколотого на вертел поросенка, все так же погруженного в свою грустную задумчивость. И мальчик из Севильи, который по давнему своему опыту знает, что голод, постепенно разгорающийся в его внутренностях, способен довести его до безумия, торопливо зажмуривается, чтобы не видеть запретную мерзость, и, стиснув голову руками, изо всех сил пытается себе представить, как поступил бы в такой ситуации его отец. Ему не требуется так уж много времени, чтобы прийти к весьма простому заключению, вполне под стать причудливой логике смелых проповедей самого рава Эльбаза. Если небеса, следящие за всеми нами и взимающие плату за любое наше действие, явно не торопятся забрать к себе душу этой еврейской девочки, которая с такой жадностью давится запретным мясом, то не потому ли они так милосердны, что хотят недвусмысленно намекнуть, что и ему, хоть он и сын рава, вовсе незачем терзаться голодом, от которого у него уже кружится голова, а куда лучше подкрепиться этим же мясом, чтобы набраться сил, поскорее выбраться отсюда и привести помощь с корабля?

И постепенно в его кудрявой головке складывается дерзкий план. Он медленно приоткрывает глаза и видит, что в доме всё затихло, потому что девочка, наевшись, опять задремала у ног одной из женщин, и только из маленькой комнатки доносится негромкий стук резца, ударяющего по дереву. Тогда он медленно поднимается, начинает с показной бесцельностью прохаживаться по большой комнате и вдруг заливается краской смущения, наткнувшись взглядом на франкского младенца, сосущего из чистой, округлой груди молодой женщины. Но женщина смотрит на него равнодушно и спокойно, и он отворачивается от нее, приближается, словно бы ненароком, к остаткам поросенка, все еще висящего над затухающим огнем, и отважно смотрит прямо в морду этого зажаренного животного, словно хочет понять, почему оно так упрямо держится за свою мерзкую сущность. И вдруг его лицо вспыхивает, словно он решает наказать эту тварь за ее упрямство, и он протягивает руку, отрывает от поросенка розоватый ломоть, осторожно подносит его ко рту, облизывает кончиком языка, удивляясь непривычному вкусу, больше похожему на вкус соленого масла, чем мяса, и потом быстро, пока не подступила к горлу тошнота, сует этот ломоть в рот и судорожно жует, а затем, даже не успев почувствовать ужасное воздействие проглоченной мерзости, торопливо отрывает от нее еще кусок, а за ним еще и еще – исключительно для того, чтобы поддержать свой дух в том страшном и греховном деле, которое он все равно уже совершил. И, только прожевав последний ломтик, он быстро подходит к выходу, решительно отодвигает засов, распахивает дверь и, выбежав наружу, со всех ног бросается вниз по склону, не обращая внимания на удивленные голоса женщин, которые пытаются его остановить.

Судя по блекнущему розоватому цвету прояснившегося неба, похоже, что их заточение в хижине было довольно долгим и вечер уже недалек. Поэтому он торопится к реке, которая, по его представлению, должна находиться прямо перед ним. Но сейчас, впервые с тех пор, как они с отцом отправились в это долгое путешествие, он вдруг оказывается в полном одиночестве, затерянный в безлюдных полях, что окружают маленький парижский остров, и поскольку ему боязно слишком приближаться к разбросанным там и сям загородным жилищам, особенно к тому большому дому на склоне холма, с множеством окон, из которых вырываются звуки шумной, разгульной песни, то он бежит не прямо, а петляя и от этого сбиваясь в сторону, как будто бы заразившись от несчастной девочки ее склонностью все время уходить куда-то вкось, и в результате его маленькие ноги вскоре теряют нужное направление и вместо юга все больше уклоняются на запад, так что в сумерки он обнаруживает себя вовсе не на желанном берегу Сены, а на вершине того невысокого холма, от которого звездными лучами расходятся дороги, возле той полуразрушенной римской арки, где они с Бен-Атаром стояли в первый вечер под Парижем. И тут все его тело сотрясают благодарные рыдания за явленную ему небесами милость обретения правильного пути, и ему хочется, в знак признательности, тут же исторгнуть из себя съеденную мерзость, но ему почему-то никак не удается это сделать, и тогда, упав на колени, как научил его черный приятель, он клянется искупить совершенный им грех постом и молитвой. Между тем последний восхитительным свет заходящего солнца уже гаснет в сумерках, и на острове посреди реки зажигаются первые ночные огни, которые указывают маленькому страннику нужное направление, и он снова выбирает ту знакомую широкую дорогу, что ведет к большой площади, и, выйдя на нее, с удивлением видит, что маленький каменный столбик, который он собственноручно сложил здесь в тот далекий вечер, все еще стоит там, обозначая обратный путь.

Добравшись наконец до магрибского корабля, маленький Эльбаз нисколько не удивляется, узнав, что черный раб и несчастная девочка вернулись раньше него и Абулафия уже забрал их в свой дом на противоположном берегу, но его поражает, что отец-рав не стал с тревогой дожидаться возвращения сына, а вместо этого принял приглашение Абулафии на вечернюю молитву в сукке. Неужто немая девочка каким-то образом ухитрилась рассказать о том грехе, который он совершил, и поэтому отец решил отречься от него? Маленький Эльбаз погружается в глубокую печаль и, подумав, решает изгнать упрямо вцепившуюся в его внутренности скверну сушеным инжиром, посыпанным щепоткой корицы. Пахучая вязкая сладость наполняет его рот, но ничуть не успокаивает душу, и он решает поискать утешения у исмаилитов – Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Ведь вот, они сами всю свою жизнь пребывают в грехе иноверия, однако не видят в этом никакой вины – так, может, они сумеют успокоить и тот грех, что пылает сейчас в его нутре? Однако он с удивлением обнаруживает, что двое исмаилитов, сидя на старом капитанском мостике, ведут секретный разговор с каким-то незнакомым человеком в местной одежде и, завидев приближающегося мальчика, тотчас замолкают. Поэтому он тоже останавливается, и в этот момент ему вдруг приходит в голову, что хоть их греховность, наверно, шире самого океана, она все же не включает пожирание свинины, которым согрешил он сам, и, если их ноздрей коснется запах съеденной им мерзости, они, пожалуй, воспылают двойным гневом против того, кто оскорбил сразу две веры – их и свою. И он поворачивает назад, на корму, и печально спускается в трюм, который за минувший день уже исторг из себя и рассеял по миру последние свои товары и оттого кажется сейчас непривычно просторным и темным, а по его широкому опустевшему днищу, будто шагая по настоящей пустыне, важно расхаживает желтый верблюжонок.

И от всей этой темноты и пустоты душу мальчика вдруг охватывает тоска по умершей молодой женщине – ведь только у ее каюты, перед занавеской у входа, ему всегда удавалось надолго погрузиться в сладкий сон. Он на ощупь пробирается в темноте по трюму, чтобы вернуться к этой покинутой каюте и вновь вдохнуть ее запах, но, заглянув, обнаруживает там справляющего траур хозяина в обществе первой жены. Они сидят на расстеленном на полу одеяле, при свете маленькой масляной лампы, окутанные ароматами калящихся на жаровне базилика и нарда, и молча вкушают вечернюю трапезу. Здесь, глубоко внутри трюма, в молчании, нарушаемом лишь тонким журчанием реки под корабельным днищем, Бен-Атар и его жена кажутся обособившимися и отстранившимися не только от суетливой жизни Парижа, но и от всего, что тайком затевается на палубе над ними.

Однако, завидев юного гостя, тоже пришедшего утешить скорбящих, они тотчас дружелюбно улыбается ему и предлагают присоединиться к их трапезе и откушать вареного мяса. Вначале он хочет отказаться, потому что не испытывает ни малейшего голода, а кроме того, боится окунуть в кошерный горшок те пальцы, которых совсем недавно коснулась трефная скверна. Но с другой стороны, он боится, как бы они ни заподозрили, будто он не хочет притронуться к их пище из-за тех скорбных слез, которые они могли нечаянно уронить внутрь, или же из-за того, что дух покойной женщины, все еще витающий в маленькой каюте, мог прикоснуться к горшку. И потому, не желая обидеть хозяина, от которого зависит их возвращение в Севилью, он осторожно опускает в горшок самые кончики пальцев и так же осторожно вытаскивает оттуда кусок мяса, за которым еще тянется тонкий запах помета, оставленный покорной грязной овцой. Но когда он кладет это мясо в рот и закрывает глаза, в его воображении тотчас встают отталкивающие и одновременно влекущие своей таинственностью лица одетых в зеленое женщин из хижины, и ему представляется, как они стоят вокруг головы, оставшейся от поросенка, и готовятся отрезать ее розовые уши. И тут вдруг тошнота, дотоле сдерживаемая силой дружелюбных взглядов, которыми одаряли его эти женщины-иноверки, поднимается в нем наконец с такой силой, что он отчаянно бледнеет и, трясясь от ужаса, пытается выбежать из каюты – но силы уже изменяют ему, и, опершись на закопченные деревянные балки, он в приступе сильнейшей рвоты извергает из себя трефное и кошерное, скверное и чистое вперемешку, И когда видит, что он наделал в каюте любимой женщины, из его груди вырывается такой пронзительный вопль, как будто маленький, визгливый бесенок, живущий в теле несчастной девочки, тайком раздвоился и теперь вселился в мальчика тоже.

Поразительно, но хозяин и его жена не отшатываются в ужасе и не впадают в гнев из-за того, что он запакостил крохотную каюту, эту драгоценную шкатулку их воспоминаний, но лишь пугаются донельзя – как будто смерть, уже однажды настигшая их маленькую группу, может соблазниться и нанести повторный удар. Их руки, поднаторевшие в выращивании детей, быстро распознают жар, прячущийся под прикрытием бледности, и они торопливо закутывают его маленькое тельце в одеяло и кладут мокрую тряпку на его виноватые глаза. Затем Бен-Атар быстро поднимается на палубу, где первым делом приказывает Абд эль-Шафи послать матроса вычистить каюту, а затем отправляет молодого язычника, только что вернувшегося из дома, что по ту сторону реки, в обратный путь, чтобы немедля вызвать рава Эльбаза, потому что чудесное великолепие сукки молодого господина Левинаса, кажется, заставило этого восторженного отца забыть об исчезновении единственного сына.

В ожидании, пока рав Эльбаз появится на палубе и возьмет на себя заботу о заболевшем сыне, Бен-Атар решает использовать перерыв, подаренный рукою случая, чтобы немного отдохнуть от того скрытного поминального сидения, которое он сам себе навязал в каюте на корабельном днище, и внимательно проверить товары, готовые к разлуке с кораблем, доставившим их в целости и сохранности в самое сердце Европы. А пока, стоя на палубе, он с чувством благодарности вдыхает ночную прохладу парижского островка, над которым поднимается дым многочисленных костров и доносятся отдаленные звуки веселого смеха, и, напрягая глаза, пытается различить в очертаниях противоположного берега то неприметное место между виноградником и маленькой капеллой, где покоится его молодая жена, ожидая, пока поставят памятник на ее могиле, чтобы тогда окончательно распроститься со своим мужем.

Он слегка вздрагивает, когда его затылка внезапно касается рука первой жены. И хотя ему кажется, что ее прикосновение горячее обычного, он не уверен в этом. С самого отъезда из Вормайсы они избегали прикасаться друг к другу, и сейчас он пристально вглядывается в ее милое лицо, знакомое ему с самой юности и сейчас зовущее его снова спуститься в маленькую каюту, уже приготовленную для их возвращения – вычищенную, прибранную и пропитанную ароматом лаванды, способным перебить любой неприятный запах. Но ведь заболевший мальчик все еще там. Перевести его в другое место или дождаться возвращения отца? Бен-Атар решает не трогать мальчика и подождать прихода рава Эльбаза, и тот действительно вскоре появляется, запыхавшийся и испуганный, и, неловко спустившись по веревочной лестнице в каюту торопливо склоняется над лежащим на полу, свернувшимся, как зародыш, сыном и в страхе окликает его по имени. Мальчик медленно открывает красные глаза и, несмотря на слабость, внимательно изучает лицо рава. Знает ли уже отец о совершенном мною грехе? А если знает, сумеет ли спасти меня от приговора?

– Что бы там ни было, но это не та судорога, что отгибает голову к смерти, – с облегчением думает рав, когда он видит сына, свернувшегося мягким клубочком на полу каюты, и странная мысль обжигает ему душу: возможно ли, что это покойная вторая жена наслала на мальчика злобные силы, чтобы наказать андалусского рава за то, что он разрешил тащить ее без погребения от Вердена до самого Парижа? Забери меня, но не его! – с горечью кричит он незримому злобному духу и поспешно берет на руки своего горящего в жару мальчика, чтобы как можно скорее перенести его с исмаилитского корабля в еврейскую сукку.

Да, перенести, и скорее, ибо севильский рав внезапно утратил веру в хозяина корабля и даже грубо отталкивает сочувственную руку первой жены, когда она пытается помочь ему прикрыть ребенка. Дурные мысли овладели им теперь настолько, что ему представляется, будто Бен-Атар хочет наказать его за неудачную проповедь в синагоге Вормайсы. Но поскольку Бен-Атар знает, что нельзя винить человека, когда он в горе, и препятствовать ему, когда он в отчаянии, то не отговаривает рава, а немедленно велит капитану, чтобы тот поручил матросам связать веревочные носилки и со всей осторожностью перенести больного мальчика на противоположный берег. И так как ворота в городской стене уже закрыты, им приходится спустить шлюпку и бережно опустить туда носилки с привязанным к ним мальчиком. Затем в шлюпку так же бережно спускают испуганного рава-отца и на всякий случай присоединяют к нему черного раба, которому доводится, таким образом, уже в третий раз за день перебираться с берега на берег. И что-то восхитительно изящное есть в этой маленькой шлюпке, родившейся из чресел брюхатого, громоздкого, наряженного в пестрые лоскутья мусульманского корабля, когда она почти беззвучно, не оставляя следов на воде, скользит с севера на юг по гладкой поверхности залитой лунным светом реки, направляясь к высящемуся вдали в строительных лесах монастырю Сен-Жермен-де-Пре.

И вот, около полуночи, тяжелый стук снова сотрясает железную дверь еврейского дома, и компаньон-племянник, а также его жена, теперь тоже невольная компаньонка, узнают, что должны срочно принять больного мальчика, в теле которого явно пылает какая-то опасная скверна, коли она так подчеркивает темную выразительность его запавших, словно бы подведенных сурьмою глаз и окрашивает смуглые щеки почти поросячьей розоватостью. И странно – госпожа Эстер-Минна встречает больного подростка с большим возбуждением, в котором, наряду с явной тревогой, угадываются также следы скрытой радости, словно этот мальчик, принесенный в ее дом для выздоровления, может воссоединить ее с остальными путешественниками, и в первую очередь с тем, кто их возглавляет, этим смуглым и сильным южным человеком, падение которого обернулось также и ее поражением. Не потому ли, несмотря на полуночный час, она не щадит ни свою служанку-иноверку, ни мужа, который тотчас пытается вновь улизнуть под одеяло? И ее не пугают даже тихие завывания несчастной девочки, которая, кстати говоря, вернулась с прогулки хоть и возбужденной и даже немного испуганной, но отнюдь не в обычном своем угрюмом унынии. Ибо сейчас госпожа Эстер-Минна хочет быть простой и щедрой, а не только мудрой и правой. И поэтому она, не задумываясь и не медля, прямо посреди ночи, переворачивает ради маленького пациента весь уклад своего дома. Сначала она втискивает молодого господина Левинаса в один угол крошечной сукки и устраивает в другом ее углу постель для рава Эльбаза, чтобы они поделили между собою радость исполнения заповеди, затем уговаривает своего супруга Абулафию взять одеяло и отправиться в комнату его несчастной дочери, где он сможет найти покой и сон на остаток ночи, – и всё это для того, чтобы она могла уложить мальчика рядом с собой в своей супружеской постели и неотрывно наблюдать за ним до самого утра.