Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Старым?

– Слишком старым.

– Слишком старым? О чем ты? Когда кто-то становится слишком старым?

– Старым, Йорген. Просто старым. Слишком старым для меня. Мои подруги спрашивали: «Зачем тебе этот старый пень?» Ты был таким медлительным не только в постели, но и вообще. Жутко медлительным, до крайности, как будто это делало тебя особенным, так ты себя вел. А если ты и не был слишком медлительным, те несколько раз, что ты не был медлительным… то ты был… тогда ты был… Да ладно, бог с ним. И знаешь, почему я осталась с тобой? Потому что все мужчины, которые мне нравились, интересовали меня, заводили, в которых я влюблялась иногда на несколько недель или пару месяцев, так вот, в них во всех было что-то ужасное. Они бы плохо заботились о моих детях, если вообще хотели детей, но и это не было самой большой проблемой. Проблема была в том, что они никогда не смогли бы заботиться о них так же, как ты, я так думала.

Он оторвал кусок туалетной бумаги, высморкался и вы бросил бумажку в унитаз. Посмотрел, как она держится на воде, и нажал на слив. Звук спускаемой воды принес облегчение и как будто сломал напряжение, которое еще секунду назад казалось невыносимым.

– У нас ведь не такая большая разница в возрасте? – сказал он, уставившись в унитаз. – Слишком старый. О чем ты? На сколько я тебя старше? Ты поэтому вернулась? Потому что забыла мне что-то сказать тогда?

Он ухмыльнулся. Эта мысль была абсурдной, слишком абсурдной, как некоторые жалобы его жильца. Точно такой же абсурдной, как и невозможность уволить человека с работы, потому что он слишком стар.

– Разница у нас достаточно большая. И она становится все больше. Разница в возрасте между нами становится все больше. Ты не замечаешь? И дело вовсе не в том, сколько лет нас разделяет. Это ментальный возраст. Он не имеет никакого отношения к годам, к дате рождения в паспорте. Ты просто старый. И ты такой уже очень давно. Ты перестал быть интересным. Волнующим. Если ты таким вообще был. Эти слова хоть что-то тебе говорят?

Он как будто вырвался из гипноза, в который его погрузил водоворот в унитазе, и повернулся к своей супруге.

– Ты права, – сказал он, – между нами не было страсти. Но страсть – не самое главное, огромное, прекрасное и единственное. Я, к примеру, находил твой запах весьма отталкивающим. Но я никогда и ничего об этом не сказал, потому что запах – не главное. Потому что если все дело в запахе, когда у вас двое детей, то тут что-то не так. Разве нет? Разве нужно жаловаться на запах?

– Что еще за запах? – спросила она и сделала шаг вперед. – О каком таком запахе ты вообще?..

Указательным пальцем он легонько коснулся ее ключицы. Просто беспечный жест.

– Ты сама знаешь. Ты прекрасно знаешь. Твой запах. Как ты пахнешь. Всегда, двадцать четыре часа в сутки.

Он отошел от нее к стиральной машине, прислонился к ней, небрежно сложил на груди руки и замолчал с задумчивым видом. Это была поза. Он вовсе не был таким спокойным, каким хотел бы казаться. Он был напряжен. Любой отказ, все, в чем он замечал отказ, жутко его пугало. Он заметил, что и самой жизни он пришелся не по нраву. Так что и жизнь ужасно его пугала.

– О чем ты говоришь? Запах! Решил, что тебе позволительно такое мне заявлять? Потому что ты тут справился пару лет без меня? Решил, что вдруг стал кем-то? Лучше меня? Сильнее?

Эта сушилка для полотенец была подарком. Он заказал ее в то же время, когда они ходили на курсы «Готовим дома суши и сашими». Так посоветовал их семейный психолог. Проводить больше времени вместе. Найти общие занятия. Делать друг другу подарки. Стать друг для друга особенными.

– Может, ты и моложе меня, – сказал он. – Так и есть. Может, ты всегда считала меня старым и медлительным до абсурда, что, впрочем, является достаточно субъективным наблюдением…

– Ты просто старый тяжеловоз.

– Позволь мне договорить. Ты имеешь право так думать и заявлять об этом, но твой запах был просто невыносимым.

Он начал массировать правую руку, как делал всегда, если весь день ему приходилось писать мейлы и отвечать на письма.

– Можешь описать этот запах подробнее в таком случае? – спросила она. – Будь поточнее. Ты имеешь в виду вонь? То есть, по-твоему, я воняю? Хочешь сказать, что я воняю?

Она встала прямо перед ним. Отступить он не мог, потому что за ним была стиральная машина. Он мог разглядеть поры у нее на носу и черный карандаш, которым она подвела брови. Может, она была права, ему было противно с ней. Но физическое отвращение не могло быть поводом для развода, отвращение было высшей точкой близости. Конечной точкой близости. Тем, куда все неминуемо должно было прийти. Доверительность этого отвращения, его неизменность, меланхолия, которую оно пробуждало. Желание того, что другой человек позволит тебе испытать отвращение от него еще хоть раз. И от себя тоже.

– Почему непременно воняешь. Воняет канализация. Мой квартирант жалуется на вонь. Не каждый неприятный запах заслуживает зваться вонью. Не надо обобщать.

– То есть, по-твоему, я воняю? Это ты хочешь сказать?

– Нет-нет, – сказал он. – Ты меня не слушаешь, совсем как раньше. Неприятный запах – это не непременно вонь, неприятный запах – это просто неприятный запах, и я наверняка не первый, кто обратил на него внимание, не притворяйся. Не будь такой наивной.

– И откуда именно у меня пахло? Из какого места, позволь тебя спросить.

Он посмотрел на нее, прямо ей в лицо, несколько секунд, но этого было достаточно. У нее в голове происходили странные вещи, у нее в голове случались короткие замыкания. Время от времени там била молния. Он совсем позабыл об этом, вытеснил это из памяти.

– Зачем тебе это знать? Разве я не сказал, что это не имеет значения? Я хотел бы закончить этот разговор.

Она схватила его за руку, как раз за ту, которая чесалась, потому что его кто-то ужалил.

– Я хочу знать, – сказала она. – Я имею право это знать!

Слово «право» прозвучало жестко и требовательно. Как будто она на самом деле имела право что-то с него требовать. Свою часть прибыли.

– Изо рта, – сказал он. – Особенно если ты пила вино. Но поскольку ты выпивала каждый день, разницы особой не было. И тогда запах становился настолько сильным, что казалось, пахнет от твоих ног, от волос, от всего твоего тела. Это было невыносимо. И отвратительно. Так что, если я смотрел на тебя как-то не так, дело было в запахе.

Она тихонько сжала его руку, почти с нежностью, и спросила:

– А сейчас ты его чувствуешь? Этот запах? От меня пахнет? Он снова тут?

Он покачал головой растерянно и раздраженно. Он чувствовал себя загнанным в угол из-за ее присутствия, ее вопросов, ее близости. Всего пару часов назад он начал готовить ужин и был совершенно счастлив, но не осознавал этого. Осознание счастья всегда запаздывает. Ах, как же я был счастлив, как же глупо, что я тогда этого не понял.

– Я простужен, – сказал он. – А ты только что почистила зубы. Я чувствую собственную зубную пасту. Тоже не самый приятный аромат.

– Да ладно тебе, – сказала она. – Понюхай как следует.

Она приблизилась к его лицу и выдохнула. Он почувствовал на лице тепло от ее дыхания. Она выдохнула еще раз. Она сейчас была так близко. Он мог разглядеть что угодно. Но он уже не смотрел.

Хофмейстер левой рукой схватил ее за горло. И сжал его. Она снова выдохнула. Он сжал ее шею и отвернул от нее лицо. Сжал еще сильнее.

– Продолжай, – прошептала она. – Так и продолжай. Может, мне снова вызвать полицию? Помнишь, как раньше, да, Йорген? Мне опять им позвонить?

Он резко оттолкнул ее от себя. Она влетела в стену рядом с ванной, но мгновенно собралась, отдернула шторку и несколько раз плюнула в ванну.

– Теперь я понял, – медленно произнес Хофмейстер, сжимая и разжимая руку, которой он только что ее душил. Как будто он был на приеме у физиотерапевта и старательно выполнял упражнения, которые ему назначили.

– Что ты понял?

– Теперь я понял, зачем ты явилась. Потому, что не могла смириться. Ты не могла смириться с тем, что я счастлив. Тебе было просто невыносимо, что я построил тут отличную жизнь с Тирзой. Что я справился без тебя. Для тебя счастье всегда было невыносимым. Если у тебя нет повода поныть и порыдать, то тебе кажется, что ты не живешь. Если ты не можешь спрятать лицо за вуалью из слез, тебе кажется, что ты упускаешь что-то самое главное в жизни. Без трагедии тебе нет никакой жизни. Никакой. Это не…

– Ты это называешь жизнью? – Она показала на него пальцем. Показала на стиральную машинку и на сушилку для полотенец.

Он не ответил. Открыл аптечку и стал искать крем от укусов насекомых. С прошлого лета у них еще оставалось чуть-чуть. Прошлым летом комаров было полно. Тирзе они тоже досаждали. Он купил для нее сетку-балдахин, чтобы повесить над кроватью, но они все равно таинственным образом пролезали под сетку и кусались, эти комары.

В аптечке ничего не нашлось. Йод, пластыри, аспирин. Ничего от комаров. Ему ничего не осталось, как просто вдавить в шишку от укуса ноготь большого пальца.

– Йорген, – сказала его супруга.

– Да, – отозвался он, все сильнее придавливая ногтем комариный укус.

– А кто тебя вообще привлекает? Понятное дело, что не я. Это я знаю. Всегда знала. Хорошо, что ты еще раз так подробно мне про это рассказал. Всегда лучше выговориться. А не носить все в сердце. Но мне интересно, кто же тебе тогда нравится. Кто-то же должен тебе нравиться. Я тут задумалась, а может, ты по мужской части? Я никогда тебя не спрашивала, потому что боялась, что для тебя это будет слишком болезненно, что от тебя совсем ничего не останется, еще меньше, чем сейчас. Я боялась сорвать с тебя маску, разоблачить тебя, ты ведь тогда будешь совсем беспомощным, ты превратишься в пыль. Но сейчас ведь мы с тобой друзья, просто друзья, не более того, и, как знать, может, мы станем лучшими друзьями, так вот, я подумала: я же теперь могу спросить, может, тебя тянет к мужчинам? К мальчикам? К молоденьким мальчикам? К таким блондинчикам в узеньких джинсах. Или ты любишь темненьких, индусиков?

Она опять пошла к нему. Он не пошевелился. Левая рука автоматически двигалась, придавливая комариный укус. Хотя это нисколько не помогало. Может, стало чесаться меньше самую малость.

Она остановилась в двух шагах от него.

– Поэтому ты сейчас счастлив? – спросила она. – Потому что наконец-то можешь быть самим собой? И никто тебе не мешает. Разумеется, ты все еще держишь это в тайне, а как же иначе, но все равно тебе никто не мешает. Они приходят к тебе поздно, когда Тирза уже спит или когда она остается у подружек на выходные? Ты принимаешь их по одному или нескольких сразу? В кожаной одежде, да? С усиками? И с зачесанными назад волосами, с такими жирно смазанными гелем, да?

В какое-то мгновение он заметил у нее на лице ту же эмоцию, как пять часов назад, когда она стояла в коридоре с чемоданом на колесиках. Раньше он никогда не замечал в ней ничего такого. Через ее высокомерие, сквозь ее нескрываемый сарказм время от времени у нее на лице пробивалось что-то похожее на сомнение. Взгляд, движение в уголке губ. То, как она смотрела мимо него. Нотки в ее голосе. Это сомнение было чем-то совершенно новым и делало ее неожиданно хрупкой. И его тоже. Там, где ломалась она, ломался он.

– Уходи, – спокойно сказал он. – Ты ненормальная.

– Ненормальная? Ты мне уже это говорил. Я ненормальная? Сумасшедшая? Потому что я догадалась? Потому что я больше не собираюсь играть в эту твою идиотскую игру? Я молчала все эти годы просто, чтобы тебе было комфортно, чтобы ты продолжал верить в собственный обман и в то, что все вокруг, и я в том числе, тоже в него верят. Да я была сумасшедшей, что оставила в покое тебя и твой самообман, что не сказала тебе: «Йорген, ведь для всех будет лучше, если ты признаешься, просто признайся себе, мы ведь живем не в девятнадцатом веке. Есть вещи и похуже». Но стоило мне аккуратно поинтересоваться, как обстоят дела, так я тут же оказалась ненормальной. Я просто спросила из чистого интереса, по дружбе, кто тебя привлекает, и оказывается, я потеряла разум?

– Ты ненормальная, – повторил он. – Ты еще хуже, чем раньше. Почему нужно непременно обо всем говорить и раскладывать все по полочкам? Почему нельзя просто оставить что-то в покое, почему у тебя нет ни малейшего уважения к тишине? Почему тебя это так пугает, почему для тебя это так невыносимо?

Она сняла через голову платье и бросила на пол, как человек, который спешит скорее раздеться. Не от страсти, а по привычке. Потому что хочет скорее заснуть. Сейчас же. Как можно скорее. Как бывает, когда не поспишь ночь в самолете, который к тому же задержали. Лифчика на ней не было. Он отвел глаза.

– Йорген, – тихо сказала она, – так ты этого боишься? Это тебя от меня отталкивает? Ты об этой вони? Женщины для тебя воняют? И ты чуешь эту вонь на расстоянии, потому что чем сильнее чего-то боишься, тем лучше чувствуешь запах опасности, это же закон животного мира, не так ли? Поэтому тебе противно? Можешь сказать мне честно, ты меня не обидишь. Я хочу это знать. Мне не будет больно. Правда не может причинить мне боли. А вот от тишины мне больно. От вранья. От этих тайных игр.

– Уйди, – взмолился он, наклонив голову. – Уходи отсюда, пожалуйста. Иди ночевать в гостиницу. Прямо сейчас. Я дам тебе денег.

– На что?

– На гостиницу.

Она взяла свои груди обеими руками и слегка приподняла. Загар на ней был совершенно ровный, привычку загорать топлес она так и не бросила.

– Видишь их? – спросила она. – Не боишься на них посмотреть? Да-да, эта грудь выкормила двоих твоих детей. И не обвисла, не сморщилась, как у других женщин. Нет ничего ужаснее для кожи, чем растягиваться и сжиматься, растягиваться и сжиматься, но моя грудь не сжалась. Она осталась такой, как была. Ты вообще хоть когда-нибудь смотрел как следует на мою грудь? Ты по ней скучал? Или, может, она тоже вызывала у тебя отвращение? Но ведь и по этому тоже можно скучать? Но слава богу, на свете есть что-то большее, чем отвращение. Это твое желание соответствовать всем социальным условностям.

Он игнорировал ее грудь. Он смотрел ей в глаза, а когда больше не мог, стал смотреть мимо нее.

– Мне жаль, – сказал он наконец. Потому что не знал, что еще сказать. Потому что она стояла перед ним, настоящая, но в то же время нереальная, но прежде всего – голая.

Голая супруга. В возрасте.

Он потрогал свою голову, провел руками по волосам, почувствовал череп, который тоже вдруг начал чесаться.

– Чего тебе жаль?

Он замешкался, не зная, о чем же он сожалеет, но он точно знал, что ему жаль.

– Что я им не был, – сказал он наконец.

– Кем ты не был?

– Мужчиной, которого ты хотела.

– Нет, ты им не был.

Она отпустила грудь.

– Но я тоже не была, – добавила она, – той, которую ты бы хотел.

– Нет. – Он снова почувствовал ранку на губе. – Можем и так это назвать. Если в этом есть необходимость. Тогда мы квиты.

Ему показалось, что ранка кровит.

– Квиты, да. Можно и так посмотреть. Квиты. И все равно в моей жизни были настоящие красавчики. Так что тебе не нужно чувствовать себя виноватым или обязанным. – Она сказала это одновременно мечтательно и по-деловому. Раз уж она пришла, то решила озвучить все факты. Ему выдали счет. Прибыль и убытки.

– Красавчики?

– Красавчики. Один даже с дредами.

– Вот как? Ты так их называешь? Так они называются?

Слово казалось ему более подходящим для лексикона дочерей. Красавчики. И если бы он сейчас мог засмеяться, он бы засмеялся. Громко и от души. Долго хохотал бы и хлопал бы себя по коленкам. Мать и дочь – охотницы на красавчиков.

– Мужчина, которого я хочу, он красавец, да. Мои подруги всегда говорили: «Да, он не красавец, но он будет отлично заботиться о детях». Они говорили: «Он такой пришибленный, но зато он будет тебе готовить и бегать за покупками, помни об этом». Мои подруги говорили: «Он старый, но зато, когда он умрет, у тебя будет еще куча времени пожить для себя». Посмотри на меня и скажи, что меня ждет? Я тут ходила к гадалке, и она сказала: «В этом году многое изменится. Все изменится». Вот что она мне сказала: «Подожди немного. Все изменится». Посмотри на меня, Йорген. Что должно измениться?

– У нас с тобой двое общих детей, – сказал он.

– Да, и что?.. Я теперь должна этим гордиться и искать в этом спасение? Что такое женщина без детей? Шлюха. Даже хуже. У шлюх бывают дети. И я уже сказала тебе, для рождения детей ты подходил идеально. Я бы не смогла найти никого лучше тебя, Йорген. Никого, кто бы этого захотел, во всяком случае. Но эти дети меня не спасли. Отчаянное желание в глазах мужчины трогало меня больше, чем умоляющие взгляды моих дочерей. Другие матери наивно полагают, что это любовь, но это всего на всего голод, Йорген, обычный голод, они просто хотят жрать. А этот плач, иногда ночи напролет, ты даже затыкал уши поначалу, но потом тебя совершенно не раздражали эти вопли, тебе даже нравилось, тебе надо было к ним мчаться и что-то делать, но я не так представляла себе мою жизнь, мне хотелось большего, чем вечно слушать крики моих голодных девочек.

Он делал все возможное, чтобы только не смотреть на нее. Снова потер голову. Он мог бы покрасить волосы, раз седина так его старит. Он думал, в этом что-то есть, в этих белых прядях. Что его это выделяло. Он думал, что цвет волос придает ему авторитет. Но может, он ошибался.

– Я не знаю, чего ты от меня хочешь, – тихо сказал он. – Я этого не знаю и не хочу знать. Но я не гей. И никогда им не был.

Тут он вспомнил, что видел это во сне, что это все ему однажды снилось, как он стоит с ней рядом в ванной, и она голая. Она часто ходила голышом. Летом она устраивала детские праздники и могла появиться на них полуголой, а то и вовсе без одежды, так что другие родители жаловались на нее, и Хофмейстеру приходилось извиняться и обещать им, что его супруга даже в тропическую жару больше не будет играть с детьми в голом виде в индейцев под яблоней. И в полуголом виде тоже не будет, добавлял он. Потому что знал свою супругу. Но только в том сне все было иначе. И там никто не говорил про геев.

– Кто же ты тогда?

– Кто же я?

– Если ты не гей, то кто ты тогда? Кто ты, черт тебя раздери?!

– Это именно то, что тебе нужно узнать?

– Да. Очень может быть. Раз уж ты сам спросил. Я думаю, что смогу смириться с тем, что произошло, со всем, что произошло, если наконец узнаю, кто же ты такой. Кто ты, Йорген? Кто ты?

Хофмейстер сделал глубокий вдох и убрал руку с затылка. Он увидел, что у нее на бедре синяк. Наверное, ударилась. Или ее ударили.

– Я никто, – сказал он. – У меня были большие амбиции, но я уменьшил их наполовину, а ты потом размолола их в фарш. Я отец Иби и Тирзы. Особенно Тирзы. Вот кто я. Да, не больше того, но и не меньше. Отец Иби и Тирзы. Я – отец.

– Знаешь, – медленно произнесла она, как будто ей было трудно подбирать нужные слова, как будто она говорила на незнакомом языке, – о чем я думаю? Ты никогда не ловил себя на мысли: божечки, как странно?

– О чем ты? Что еще за «божечки»? Что тебе странно на этот раз?

– О чем я? Да ладно тебе, Йорген, не прикидывайся дурачком.

– Я понятия не имею. Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь. Я уже очень давно не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты никогда не спрашивал себя: как странно, что я ни разу не довел собственную жену до оргазма? Надо же. Может, пора уже это сделать или пойти поучиться, как это делать. Об этом ведь написана куча книжек, есть видео с инструкциями, да что угодно. Ты никогда не думал: с этим надо что-то делать, у меня должно получиться, хотя бы один раз. Ты никогда не думал: как ужасно. Для нее. Что она может обо мне подумать? Может, мне поучиться? Может, мне потренироваться? Пока у меня не получится.

Он посмотрел на нее как на мышь в мышеловке, которая простояла на кухне двадцать лет и в нее еще ни разу никто не попадался. А потом однажды утром там вдруг оказалась мышь. Невероятно. Как будто галлюцинация. Явно какая-то ерунда.

Нет, в том сне все было совсем по-другому. Не то чтобы это был очень приятный сон, он был как раз очень неприятный, но то, что происходило сейчас на самом деле, было во много раз хуже.

– Давай закончим этот разговор, – предложил он. – Оденься. И пойдем спать. Надень пижаму. Или футболку. И просто пойдем спать. Как будто ничего не случилось. Тут полно твоих футболок. И пижамы твои тоже никуда не делись. Все на месте. Вся твоя одежда дожидалась тебя.

Он снова мельком глянул на синяк у нее на ноге. Она была такой невнимательной, такой неловкой. Она часто во что-то врезалась. На ней были розовые трусики, приятный розовый цвет, лососевый. Не яркий розовый «вырви глаз», хотя в нем тоже что-то есть. Что-то возбуждающее, может, именно потому, что на него больно смотреть.

– Я очень хочу знать, – сказала она. – Есть несколько вещей, которые я должна выяснить, раз уж я здесь. И это – одна из них.

Он кивнул.

– Ты хочешь это знать, – сказал он. – Ты хочешь знать. Насколько я могу вспомнить, хотя вполне возможно, что меня подводит память или у меня уже начался старческий маразм, но насколько я могу вспомнить, я доставлял тебе удовольствие, и ты получала оргазмы, не часто, но время от времени это случалось. Но как бы то ни было, я считаю, что говорить об этом сейчас, в такое время просто смешно и нелепо, это какой-то абсурд. Это совершенно не к месту.

– Никогда и ни разу, – сказала она. – У тебя ни разу это не получилось, Йорген. У других – да. У парня с дредами получалось каждый день. А у тебя никогда. Никогда, ты слышишь меня? Ни единого раза.

Он сделал шаг в ее сторону, его на секунду охватило искушение снова вцепиться ей в горло, он даже поднял руку, но вовремя справился с собой.

– Я дал тебе, – прошипел он, – двоих детей. Это разве не лучше оргазмов? Разве это не в тысячу раз лучше? Чем ты забиваешь себе голову? Двое детей, двое здоровых детей, как будто это не перевешивает все оргазмы в мире?

Он снова отступил назад.

– Значит, ты пребываешь в этой иллюзии? – изумленно сказала она. – Ты все это время пребывал в такой абсурдной иллюзии – да тут же надо орать и плакать! Ты хоть раз напрягся, чтобы увидеть, с кем ты прожил все эти годы? Ты хоть раз посмотрел на меня? Где ты вообще был? На какой планете ты прожил все эти годы?

Он растирал запястье. У него когда-то было растяжение после теннисной тренировки, и с тех пор в неловкие моменты он начинал его растирать. Или даже среди ночи, когда он не мог заснуть, или в саду, когда пропалывал сорняки или пилил. Сорняков в саду было много, и всегда находилось, что пилить. А ведь у него был еще домик родителей в живописном местечке Бетюве, с садом, да еще каким!

– Чего тебе надо? Я ошибался. Ты это хочешь услышать? С удовольствием это признаю. Я ошибался, я никогда над этим не задумывался. Я думал, ты со мной кончаешь, но, как выяснилось, это было не так. О’кей, я тебя поздравляю. Но сейчас все равно уже слишком поздно, слава богу, уже слишком поздно переживать по этому поводу. Все в прошлом. Твои оргазмы теперь не моя проблема, и наоборот. О тебе теперь заботятся другие люди, о тебе заботились все это время другие люди. Так почему ты явилась жаловаться ко мне? Ты три года наслаждалась жизнью, у тебя три года был оргазм за оргазмом, ну и зачем печалиться о том, что несколько лет до этого у тебя в жизни было что-то еще?

– Несколько лет? Несколько десятков лет, ты хотел сказать!

– Ты могла бы и сама об этом позаботиться! – выкрикнул он. – Если бы это на самом деле было так важно, если бы тебе без этого на самом деле было не прожить, ты могла бы и сама себя удовлетворять.

– Я так и делала! – закричала она в ответ. – От тебя же было бесполезно чего-то ждать!

– Тогда я вообще не понимаю, на что ты жалуешься и какие еще скелеты ты собралась повытаскивать из шкафа. Просто забудь. Освободи память. Пусть там будет место для будущего. Угомони свою злость и мстительность. Ты молодая женщина. Ты же сама сказала. Начни что-нибудь новое. Ты же начала новую жизнь. Мне очень жаль, что у нас не получилось то, на что ты рассчитывала, но оставь меня в покое, оставь в покое Тирзу. Ей и так пришлось непросто.

– Слишком поздно? – сказала она. – Но, Йорген, никогда не бывает слишком поздно. На самом деле ничего не проходит бесследно. Ты отнял у меня мою жизнь. Вот как обстоят дела. И я не могу освободить место для будущего. Я не могу войти в будущее. Потому что где-то здесь еще должна быть моя жизнь. Она осталась здесь. Я вернулась забрать ее.

Она огляделась по сторонам, махнула рукой в сторону спальни.

«Она не в себе, – подумал он. – Чокнутая. Даже хуже, чем раньше. Она совсем свихнулась».

– Я вернул ее тебе. Три года назад. Когда ты переселилась на лодку. Если я вообще ее у тебя отбирал. Тут, знаешь ли, мнения тоже расходятся. Я ни к чему тебя не принуждал: ни к детям, ни к браку, ни к сексу. Это всегда были исключительно твои идеи.

– Вот именно! – воскликнула она. – Ты сам это сказал. Это всегда были мои идеи. Что бы мы ни делали, это всегда были только мои идеи.

Им одновременно показалось, что они что-то услышали, и они замолчали. Они подумали, что разбудили ее. Их ребенка.

Когда оказалось, что им почудилось, она продолжила чуть тише, чем до этого:

– Поэтому я и вернулась, Йорген. Поэтому я здесь, потому что я хочу ее вернуть.

Она осмотрелась по сторонам, и взгляд у нее действительно был диковатый, но уже не сумасшедший, а даже как-то по-своему более трезвый, чем обычно. Трезвый и решительный.

Он вспотел так, будто попал в тропики, и вытер лоб.

Она посмотрела на него. Платье все еще валялось на полу, как будто она бросила его туда, чтобы потом засунуть в стиральную машину. Он бы его поднял, он бы его выстирал и даже выгладил, если бы правила этикета это позволили.

– Какая часть женского тела для тебя противнее всего, а, Йорген? – вдруг спросила она. Голос у нее теперь сделался приторно-сладким. – Это грудь? Или задница? Когда ты смотришь на меня, от чего тебя больше всего тошнит?

Он вдруг почувствовал, что у него свело челюсть. Когда он напрягался, боль иногда возвращалась, хотя на самом деле это не было болью, это было осознание, что у него есть его челюсть.

– Я уже сказал тебе, что я не гей. Я люблю женщин.

Она засмеялась. Неприятным, резким смехом.

– И каких же? Что за женщины? Они прилетают к тебе с Урана или вообще из другой галактики? Может, это вообще карлицы? Маленькие карлицы?

Хофмейстер сглотнул. Он жутко сожалел, что предложил ей остаться на ночь.

Но он не знал, как можно было поступить по-другому. Она появилась на пороге с чемоданом, поужинала, выпила, а после ужина и вина обычно следует сон. Только вот этого он не ожидал. Не мог предвидеть.

– Тирза спит. Давай потише.

– Я задала тебе вопрос. Каких женщин ты любишь? Какой тип?

Лицо у него стало липким, стали липкими руки, а челюсть гудела, как сломанный мотор.

– Я никогда не делил женщин на типы. Я не твой тип. Ты не мой тип. Этого достаточно? Разве нам недостаточно этой информации, хотя мы и раньше были в курсе? У нас редко получалось разбудить друг в друге зверя, и это жаль. Но у нас двое детей. Это важнее. А зверь в нас давно умер.

Он подошел к раковине, наклонился к крану и начал жадно пить. Ему было все равно, что вода теплая, он пил и не мог остановиться.

– Не во мне, Йорген, – сказала она. – Мой зверь не умер. Ты, конечно, очень старался его убить, но он выжил. Он живет.

Он закрыл кран и обернулся.

– Прекрасно, – сказал он со вздохом. – Но мой зверь умер, окончательно издох, я сумел его победить. Он у меня под контролем. Я сильнее зверя. Поэтому я свободен, а ты нет. Надень что-нибудь, ты простудишься.

– Твоего зверя, – сказала она, – я никогда и не видела живым. Таким живым, насколько положено зверю. Твой зверь с самого начала был тяжело ранен. Ты обманул меня, притворился, будто он жив и здоров, но это было лишь для того, чтобы соблазнить меня, чтобы притащить меня сюда. Меня тут еще не было, я еще не въехала в этот дом, а зверь уже умирал, как растение, которое никто не поливает. Ах да, время от времени он оживал, но это была просто игра. Что только я не делала, чтобы вытащить твоего зверя из его зимней спячки. Это все в прошлом, ты прав. Это все – прошлое. Но сейчас, пока я здесь, а я нечасто сюда захаживаю, скажи мне, Йорген, иначе я уйду отсюда с мыслью, что я всю жизнь прожила с геем, что отец моих детей – гей. Нет, в этом нет ничего страшного, я ничего не имею против геев. Но скажи мне: какие женщины тебя возбуждают?

Он прижал руки к вискам, как будто у него раскалывалась голова и он пытался унять боль.

– Скажи мне, – произнесла она самым сладким своим голосом, – это мужеподобные женщины, женщины с усами, с плоской грудью, коротко стриженные или вообще лысые? Или похожие на детей? Или инвалиды? Женщины с деревянной ногой, которую они откручивают, прежде чем прыгнуть к тебе в постель?

Он покачал головой.

– Или это все-таки мужики? Теперь-то ты можешь мне сказать. Я же твоя подруга, лучшая подруга. Тот, кто все о тебе знает и его ничем не напугать, потому что все уже прошло. Брак. Интрижка.

– Я люблю, – сказал он, нервно сглотнул, потом сглотнул еще раз, пытаясь подавить неприятное ощущение в челюсти, – мне нравятся вульгарные женщины.

Она на минуту замолчала. А потом начала смеяться. Закатывалась и запрокидывала голову.

– Насколько вульгарные?

– Вульгарные. Я не знаю насколько. Мне кажется, так это называется. Вульгарные. Ты теперь достаточно знаешь? Мы можем идти спать? Все закончилось?

Она все смеялась. Не могла остановиться.

– Значит, я не была достаточно вульгарна? Насколько вульгарными они должны быть, чтобы соответствовать твоим требованиям?

– Я не знаю, – ответил он шепотом. – Я не знаю, а ты надралась.

– Ну давай же, Йорген, скажи мне. С чего я надралась, с одной бутылки вина? Да ладно тебе. Ты же можешь рассказать мне все. Наконец ты можешь рассказать мне все и не бояться, что я на тебя разозлюсь. Я больше никогда не буду злиться. Какой мне теперь смысл? Меня это теперь не касается, я уже сказала. Так если ты видишь вульгарную женщину, то в тебе просыпается дикий зверь? Или он все-таки умер, как ты говорил, то есть безвозвратно сдох?

Она сделала шаг к нему. Он посмотрел на ее грудь, которая на самом деле не сморщилась, она почти не изменилась. Он отвел глаза и стал смотреть на раковину, где рядом с зеленой щеткой лежала голубая в полной готовности к завтрашнему утру.

– Кассирши, – сказал он. – Женщины, которые работают в булочной. В магазинах и в столовых. Да какая разница. Продавщицы всех сортов и форматов.

У нее изо рта вырвался какой-то сипящий звук. Нарочито долгий и нарочито сипящий.