Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Хофмейстер виртуозно морочил головы, преувеличивал, вздыхал, жаловался, вызывал сострадание, а потом вдруг – совершенно без предупреждения – становился агрессивным. «Если мы до вашего отъезда так и не сможем прийти к согласию, тогда, разумеется, вы можете прийти и потребовать ваш залог, но имейте в виду, у вас ничего не получится, потому что вы не имеете на него никакого права, у вас нет на это ни малейших оснований, вы все здесь привели в негодность своим проживанием!» Он тряс кулаками, он верил каждому своему слову, он бросался в дискуссию так рьяно, как не удавалось ни одному персонажу в кино, в книге, в театре. Бывали моменты, когда он терял контроль над собой, тогда ему нужно было взять себя в руки, собраться и несколько минут глубоко подышать. Потом он снова мог отменно владеть собой. Человек должен уметь владеть собой, иначе за него это станут делать другие.

Как это случилось с его родителями, которые где-то в девяностые годы, хотя, может быть, это началось и в восьмидесятые, стали довольно странно себя вести. Это не был старческий маразм, это было что-то другое, болезнь без названия. Из-за того, что он не знал, что с этим делать, он добился того, чтобы родителей признали недееспособными. Ему пришлось взвалить на себя заботу обо всем: распоряжаться их деньгами, домом, садом. На всякий случай он перевел все их финансовые средства на свой банковский счет. Это было необходимо. И это нельзя было назвать аморальным поступком, ведь его родители были недееспособными. Юрист это подтвердил. Это слово все объясняло. Недееспособные.

У отца Хофмейстера была скобяная лавка в городишке Гелдермалсен, его мать пела в хоре, но этим денег не заработаешь. Пение было ее хобби.

А он, их единственный сын, поднялся и выбился в люди, он должен был это сделать, от него этого ждали. Подняться. Потому что только богатыми никто не понукал.

Родителями Хофмейстера понукали всю жизнь. По ним это было видно, от них этим пахло.

Успокоившись, Хофмейстер деликатно напоминал жильцу, что тому было позволено оставаться в квартире на целых пять дней дольше совершенно бесплатно. И в конце концов он говорил:

– Знаете что? Я забуду о расходах на эти пять дней, но мы тогда забудем залог. Забудем, и все. Забудем залог. Согласны?

После этого он как можно скорее разворачивался и мчался вниз по лестницам, подавляя проснувшееся чувство презрения к себе аргументами о том, что все это он делает исключительно ради своей семьи. Сначала ради них с женой, потом прежде всего ради своих дочерей. Ради их будущего. Как-то он услышал в церкви, что святым нужно прошлое. А грешникам – будущее. Его дочери были исключением из этого правила: им нужно было будущее, но они не были грешницами.

Постепенно жильцы стали задерживаться дольше чем на пару месяцев. Ему уже не нужно было каждый квартал тратить время и силы на поиски новых квартиросъемщиков. От помощи посредников из бюро, которые заламывали нечеловеческие тарифы за сомнительные услуги, он категорически отказался.

Хофмейстер предпочитал делать все самостоятельно. Он выбирал жильцов тщательно, будто женихов своим дочерям. Он размещал объявления почти во всех газетах, чтобы найти идеального кандидата. Самого спокойного, самого аккуратного, самого порядочного и чистоплотного. Желательно с постоянной пропиской где-то еще, таких жильцов, что искали временное пристанище, но были зарегистрированы в другом городе. Он очень старался вырвать свои дополнительные доходы из лап налоговой инспекции. Потому что свобода – враг голода. И хотя он никогда не знал голода, страх голода, с которым он вырос, никогда его не покидал.

Подъем по лестницам первого числа каждого месяца по-прежнему остался неизменным, если только жилец заблаговременно не оставлял конверт с оговоренной суммой в почтовом ящике Хофмейстера. Это был постоянный ритуал в его жизни. Его паломничество. Только так он поклонялся высшему существу. Первого числа каждого месяца он забирал то, что было ему положено.

Спустившись, каждый раз с ощущением, что он запачкался, Хофмейстер пересчитывал деньги в гостиной, чтобы потом сложить их в безопасном месте, пока их не набиралось достаточно, чтобы он мог припрятать их на счету за границей. Сначала в Люксембурге. Потом в Швейцарии. Когда он считал и пересчитывал купюры, на него регулярно нападали мысли о финансовой независимости. Именно нападали, так это было, мысли нападали на него и не отпускали. В такие моменты он становился заложником собственных иллюзий. Он рассчитал, сколько еще лет отделяло его от независимости. Он считал месяцы. Только бы болезнь и смерть не опередили финансовую независимость. Нужно было всего-то каких-нибудь десять лет. Может, и меньше. Если климат на бирже будет благоприятным.

Но радость от медленно растущего за границей капитала, который позволит Иби и Тирзе никогда не узнать ничего похожего на бедность, который откроет для них двери, что открываются только для богатых, который позволит им учиться в самых лучших университетах в любых городах мира, омрачалась унизительным походом по лестницам, который Хофмейстеру приходилось совершать первого числа каждого месяца. Он не понимал, почему бы жильцу самому не приносить квартплату, он даже настаивал на этом пару раз. Но если жилец первого числа до шести вечера так и не появлялся, Хофмейстер выходил за порог и звонил в дверь рядом со своей. Дверь, которая давала доступ в квартиру, которую он сдавал. Он не выдерживал. Он не мог ждать, он боялся, что о нем позабудут.

Даже по воскресеньям он все равно стоял на пороге. Первое число оставалось первым числом. У Хофмейстера не было воскресений, у него была мечта. И он прощал должникам своим, как и они должны были простить его. Деньги были прощением. Ведь по большому счету прощение – это всегда деньги.

Но даже это прощение не могло предотвратить бессонницу, которая начинала досаждать Хофмейстеру с двадцать восьмого, а иногда даже с двадцать седьмого числа. Если ему и удавалось заснуть, ему снились жилец, конверт и скрытые дефекты в квартире. Ему снилось, что он поднимается по лестницам, открывает дверь в квартиру жильца и обнаруживает, что там все исчезло: мебель, столовые приборы, сам жилец, одежда, шкафы, абсолютно все. Единственное, что осталось, – капающая с потолка вода и дохлая кошка в раковине на кухне, уже с первыми признаками разложения. И это несмотря на то, что жильцу строго-настрого было запрещено заводить домашних животных. Никаких, даже золотых рыбок.

Тихий, но настойчивый стук капель по полу – этим сон всегда заканчивался. Дохлой кошкой в раковине. Хофмейстер во сне носился по квартире, рыдая, в попытках отыскать заветный конверт с квартплатой. Его ночные кошмары были влажными от протекшего потолка, липкими от плесени, душными от кошачьей шерсти. Во сне его посещали злые призраки недвижимости.

Однажды, когда он почти отчаялся из-за недосыпа, ему в голову пришла одна идея.

– Иби, – позвал он. Ей тогда было двенадцать, она играла на скрипке, занималась большим теннисом, и все считали ее на удивление умненькой и милой девочкой. – Иби, – повторил он, – хочешь заработать пять гульденов и мороженое?

Она мечтательно кивнула. Она была мечтательным ребенком. Кто-то называл ее заторможенной. Он – никогда, для него она была мечтательной.

– Тогда тебе нужно подняться наверх, к нашему жильцу, и сказать: «Я пришла за деньгами за квартиру». Он даст тебе конверт. И ты принесешь его мне. Не задерживайся и ничего больше у него не бери. И будь вежливой.

Он отвел ее к входной двери, открыл ее и остался смотреть, как она звонит в дверь постояльца.

И она отправилась наверх. Его дочь. Одна из двух зениц его ока. Прелестное дитя. Об этом нельзя было молчать. Он постоянно это повторял: «Это прелестное дитя. Об этом нельзя молчать». Как будто речь шла об объективном факте, и тут не могло быть никаких дискуссий и споров. Как сила тяжести.

Он услышал, как она поднялась, прикрыл дверь и стал терпеливо ждать у себя в коридоре, когда же она вернется, уставившись на придверный коврик и сложив на груди руки.

Она вернулась уже через две минуты. Хофмейстер накинулся на конверт как голодный зверь. Он пересчитал деньги один раз, потом еще раз. Купюры мелькали у него в руках, как будто он перетасовывал колоду карт. Потом он спрятал деньги в комоде, в особом тайнике и выдал Иби пять гульденов и мелочь на мороженое, предварительно погладив ее пару раз по русым волосам.

– Я прямо сейчас могу его купить? – спросила она.

– Что купить?

– Мороженое.

– Конечно, – кивнул ее отец. – Можешь купить его прямо сейчас. Давай, беги. Беги скорей, а потом будем ужинать.

И она помчалась на улицу. Довольная и веселая. И ее не мучил стыд, к ней не прилипло ни капли грязи. Она не знала никакой грязи.

С того самого дня это стало традицией. Иби забирала квартплату.

Иби делала то, с чем не справился ее отец. Первого числа каждого месяца она отправлялась по лестнице наверх, чтобы забрать то, что причиталось семье Хофмейстера.

Через некоторое время она настолько привыкла к этому, что часто сама напоминала отцу: «Папа, сегодня первое. Я схожу наверх».

И он доверился ее талантам, ее очарованию, ее знанию человеческой психологии, которое выражалось в знании психологии их жильца. Казалось, она даже получала особенное удовольствие от этого обыденного, в глазах Хофмейстера почти извращенного мероприятия, ему всегда казалось, что он слишком хорош для него, что он запачкается, с каждым месяцем будет становиться все грязнее, грязнее с каждой ступенькой. Но между Иби и ее отцом было важное отличие: Хофмейстер получал квартплату. А ей можно было просто играть. Когда она поднималась наверх, она изображала своего отца. Можно сказать, она притворялась, будто она – это он. Она была еще ребенком, но притворялась взрослой, да еще как. С большим вдохновением и отдачей. И это ее притворство стало его спасением, изображая своего отца, она прогоняла от него демонов. В ее игре, в ее гротескном притворстве была ее свобода.

Прошло время, и Хофмейстеру уже не надо было предупреждать ее: «Не задерживайся и не бери ничего другого. И сразу назад». Она знала правила, знала все инструкции к этому ритуалу и даже гордилась тем, как безупречно она справлялась с этой миссией каждый месяц. Для нее квартплата была добычей, которую надо было принести в дом и получить за это часть прибыли.

Иногда случалось и такое, что она возвращалась из своего похода к жильцу и говорила отцу: «Он спрашивает, можно ли заплатить через пару дней».

Тогда Хофмейстер отвечал:

– Конечно, можно, но тогда без пяти процентов скидки. Скидку я даю только тем, кто платит наличными первого числа, а не третьего и не четвертого, тогда это будет уже полная сумма. Запомни это. Первое число заканчивается в полночь, и тогда скидка исчезает.

Когда она третьего или четвертого числа приносила ему всю сумму без скидки, он садился за свой письменный стол и доставал калькулятор. Потому что деньги за границей, конечно же, росли. Деньгам положено расти. Деньги плодоносят и в хороших руках размножаются как сорняки. А она все стояла и смотрела. Иби смотрела, как ее отец пересчитывает деньги, понимающим взглядом, в котором была даже какая-то нежность. Как будто она уже во всем разбиралась. Теперь уже не отец смотрел на свою дочь с нежностью, а дочь смотрела с нежностью на своего отца.

Когда у него снова накопилась приличная сумма, он взял пару дней отгулов и отправился в Швейцарию, чтобы сдать квартплату в надежный банк, где местные специалисты вкладывали его деньги так, чтобы приблизить финансовую независимость. Медленно, но она приближалась. День за днем. Час за часом. Минута за минутой.

Иби взрослела, уже ходила в старшие классы, начала краситься, хотя она пробовала косметику и в младших, но сейчас она красилась все ярче, скандалила и обзывала своих родителей, потеряла всякий интерес к скрипке, о, эти горькие разочарования в воспитании, но одно осталось неизменным, этот их ритуал: первого числа каждого месяца она поднималась наверх за квартплатой.

И когда она возвращалась с конвертом, то искоса бросала взгляд на своего отца, как будто знала, что именно она только что сделала. Как будто догадалась, в чем она ему помогала, разгадала, что он не мог сделать это сам. Как будто разглядела его стыд. И эта догадка отняла у нее часть свободы, накрепко связала ее с человеком, которого она должна была звать папой.

Закончив считать, он обнимал ее, прижимал к себе несколько минут. Простая миссия вдруг приобрела вес, значение. Это было то, что связывало отца и дочь, это была их тайна, хоть и не настоящая тайна, это был их союз. Честно говоря, это был единственный момент, когда они снова были отцом и дочерью, а не двумя чужими людьми, которые случайно оказались в одном доме, пользовались одной ванной и время от времени встречались за одним столом, быстро съедая свой ужин.

Теперь он давал ей деньги не на мороженое, а на новую юбку или на кино. Он не говорил на что, а просто давал ей деньги. Молча, быстро подмигнув. Иногда, когда финансовая независимость начинала приближаться быстрее, чем он рассчитывал, – вот уже три года на бирже был большой подъем, – он выдавал своей дочери премии.

Часто она спускалась с сообщениями от жильцов. Кто-то собирался съезжать, кто-то хотел продлить контракт. Иби оберегала своего отца от того, что он так ненавидел. А через два года уже казалось, что так было всегда. Что так должно было быть. У семьи Хофмейстеров было семейное предприятие.

Один жилец съезжал, другой вселялся, но старшая дочь Хофмейстера в самом начале месяца взбиралась по лестнице на верхний этаж. Для нее в этом не было ничего сложного, да и ни к чему отрицать – квартиранты с удовольствием ей платили. Платить ей было удовольствием. То, что она лично приходила забирать конверт, было привилегией для квартирантов.

С тех пор, как Иби стала инкассатором, жильцы гораздо меньше жаловались на пятна сырости на обоях, неисправное отопление, окна, которые не закрывались. От ее улыбки все жалобы мгновенно испарялись, а ее ноги стирали подозрения, что цена на квартиру явно завышена. Ее глаза компенсировали текущие краны. Иби перевешивала все недостатки и неисправности меблированных апартаментов.

И вот однажды, осенним вечером первого числа месяца – это всегда было первое число: когда Хофмейстер оглядывался на свою жизнь, он видел бесконечную череду дней квартплаты, – она почему-то задержалась. Хофмейстер читал вечернюю газету, слушал концерт для виолончели Элгара, но, когда он дошел до страницы с читательскими вопросами, а он читал в газетах все подряд, как книгу, он забеспокоился. Ее не было уже полчаса. Он попробовал читать дальше, но читательские вопросы оставили его равнодушным. Он застревал на каждой фразе, а все его мысли были только об Иби.

Понятно, что она не могла схватить деньги и убежать, и время от времени нужно было поддерживать с жильцами вежливые беседы. Он вспомнил старые времена, когда ему самому приходилось выполнять эту неприятную обязанность. Но получасовой разговор – это уже не просто вежливая беседа, это уже половина ужина.

Он дважды подходил к двери, чтобы посмотреть, не идет ли она, как люди на остановке выглядывают, где же трамвай, который никак не приходит. Смешная идея, что это поможет. Что от выжидательного взгляда то, что никак не хочет появиться, наконец появится.

Напасть на нее не могли, она даже не переходила улицу.

Хофмейстер понимал все меньше и меньше. Его супруга пошла забрать Тирзу, которая осталась поиграть у подружки. Хофмейстеру не с кем было разделить тревогу. Он выключил Элгара, вышел в сад посмотреть на свою яблоню и попытался между веток разглядеть окна верхнего этажа, за которыми скрывался его квартирант, но ничего особенного он там не увидел. Только шторы, которые всегда висели там и никогда не нуждались в стирке. А за ними никакого движения. Был прекрасный вечер в самом начале октября. Ни единого шороха в кустах. Никто не кричал. Тишина. Полная тишина.

Он вернулся в гостиную, а что еще ему оставалось делать, и взял с дивана вечернюю газету.

Пару дней назад Иби исполнилось пятнадцать. Некоторые подарки до сих пор были выставлены на комоде. Хофмейстеры всегда делали так, когда у детей был день рождения. Подарочный стол, так они его называли. От традиции не отказались, хоть Иби и было уже пятнадцать. Развесили гирлянды с флажками. Хофмейстер развешивал их собственноручно, как когда-то сам ходил за квартплатой, целенаправленно и старательно.

Он уставился на подарки, на наручные часы, которые он подарил Иби, она его об этом попросила. Он выбрал хорошие, искал их несколько дней. Часы были дорогие, но он мог позволить себе подарить их пятнадцатилетней дочери. Он хотел купить такие, чтобы она наверняка обрадовалась, точно такие, как она хотела, те самые, чтобы хвастаться перед подружками.

Чуть дальше на комоде лежали брюки, за ними – настольная игра, правил которой он не понимал. Купальник. Две книги. Рисунок Тирзы, она нарисовала кораблик. Все остальное было уже убрано, съедено или находилось в активном использовании.

Тогда он решил позвонить в дверь. Ее не было слишком долго. Наверняка жилец – его звали Андреас, молодой архитектор из Германии, – забросал ее разными дурацкими жалобами, с которыми пару раз уже обращался к Хофмейстеру прямо на улице. На улице! Жильцов с хорошими манерами как будто вовсе уже не осталось. Конец цивилизации. Он чувствовал это, видел это и читал про это. Люди стали самоуверенными, он чувствовал эту самоуверенность в воздухе, как густой дым. Вот что чувствовал Хофмейстер, когда вечерами выходил прогуляться по парку Вондела. Смесь лени и самоуверенности захватила людей в городе, комбинация, которая пугала Хофмейстера, оставляла его за бортом, потому что он не мог примкнуть к этим людям, потому что в свое время понял, что самоуверенность была злейшим врагом глубоко укоренившегося в нем идеализма: дети должны жить лучше.

Противоположностью самоуверенности было помнить обо всем, что может пойти не так.

Он покачал головой, хоть его никто и не видел. Кому может прийти в голову досаждать пятнадцатилетней девочке дефектами и неисправностями в меблированных апартаментах?

Хофмейстер позвонил в дверь рядом со своей. Уверенно, но не слишком долго. Домовладелец должен всегда оставаться вежливым. Да, полы можно покрыть лаком, но на следующий год, да, это вполне возможно. Но не сейчас. Сейчас нужно экономить, иначе из финансовой независимости никогда ничего не выйдет.

А может, Иби побежала в магазин. Но ведь она прекрасно знала, что сначала должна отдать ему конверт? Она всегда была очень ответственной. Она знала важность ритуала. Она знала, как много это значит для ее отца.

Если Хофмейстер случайно оказывался дома днем в рабочий день, он тайком поднимался в квартиру своего постояльца. Не для того, чтобы за ним шпионить, а просто чтобы посмотреть, что там происходит на самом деле и с кем он имеет дело. Что за фрукт ему достался. Он открывал шкафы и ящики, но редко находил там какой-нибудь компромат. Максимум – порно, письма из налоговой или любовная переписка. Он быстро все просматривал. И был крайне осторожен. Но одно он понял четко: если у людей и есть тайны, они не хранят их в съемных квартирах.

Он позвонил еще раз. На всякий случай. Чуть дольше, но снова не слишком настойчиво. Это было бы невежливо.

И снова никакой реакции.

Он осторожно открыл дверь, все-таки немного чувствуя себя вором, и с легким чувством вины стал подниматься по крутой лестнице. Медленно. Он заметил, что у него появилась одышка.

Именно в тот вечер он впервые понял, что стареет. С физическими недугами приходил неминуемый конец последним иллюзиям юности. А одышка была физическим недугом, кто же станет отрицать.

Он запыхался. Сверху послышалась музыка. Что-то современное, но со скрипками. Значит, дома кто-то был или архитектор забыл выключить радио. Да еще и оставил включенным свет. А зимой запросто оставит включенным отопление при открытых окнах. С каждым годом жильцы становились все более расслабленными и наглыми. Даже не расслабленными, это было чистой воды равнодушие, которое Хофмейстер воспринимал как личное оскорбление, потому что сам никогда не мог себе его позволить. Потому что отказывался его себе позволять.

Одышка усилилась. На половине лестницы он остановился. Может, у него проблемы с сердцем? Может, нужно записаться на обследование, сделать кардиограмму или как там это называется? В любом случае как следует все проверить. Когда-то давно он курил сигары, но как только в животе у его супруги поселилась Иби, он немедленно бросил. Это не могло быть от тех сигар, это что-то другое. Какая-то другая, неизвестная болезнь была причиной его одышки.

Чем выше он поднимался, тем громче становилась музыка. Он уже мог разобрать слова, но не стал прислушиваться. Никогда еще пара ступенек не давалась ему с таким трудом. Значит, вот как начинается смерть, с одышки на лестнице. Просто шутка, вот что такое, оказывается, жизнь.

Хофмейстер шагнул в комнату, которая служила гостиной. Дверь была открыта. Стучать не пришлось.

Квартирант стоял за спиной Иби. Штаны у него были спущены до щиколоток.

Дочь Хофмейстера, без блузки и лифчика, лежала животом на кухонном столе, который он лично выбрал когда-то как идеальный стол для квартиры, которую нужно сдавать с обстановкой. Ее джинсовая юбка была задрана, и это слово надолго засело в голове Хофмейстера. Задрана. Задрана.

Картинка напомнила ему фильмы, которые передавали после полуночи некоторые развлекательные каналы. И еще эта музыка.

Все переживания по поводу одышки немедленно исчезли. Он мгновенно позабыл, что только что размышлял на лестнице о грозящей ему преждевременной кончине.

Целую секунду он стоял и смотрел на Иби. А потом сделал шаг вперед. Все еще тяжело дыша, левой рукой он схватил небольшой торшер, который когда-то купила его супруга в их собственную квартиру, но он не вписался в интерьер. Все, что не нравилось им самим, переезжало наверх.

Его дочь драли как животное. Подобную сцену ожидаешь увидеть на ферме, в хлеву. А не в самой дорогой части престижной улицы Ван Эйгхена.

В дыхании Хофмейстера послышался тоненький писк.

Он сильнее ухватился за торшер. Он не мог пошевелиться. Как будто трахали его самого, сильно и глубоко. Как будто эти резкие толчки предназначались не его дочери, а ему. Как будто это унижали его, домовладельца, хозяина этого дома, в его собственном доме. Вдруг он почувствовал боль во всем теле. Телу не хватало кислорода.

У него было странное ощущение, будто его разрывают. Чем дольше он смотрел на происходящее, тем больше убеждался в том, что это его самого сейчас имеет его квартиросъемщик, грубо и равнодушно. На, получи.

Наконец его услышали.

По крайней мере, его услышал постоялец. Парень развернулся, увидел хозяина своей квартиры и отпустил Иби. Его руки соскользнули с ее талии.

И тут архитектор сделал то, чего Хофмейстер не смог выдержать, – он неловко ухмыльнулся. Со спущенными до коленок серыми брюками. Он хихикнул, как будто это была шутка – неожиданная, но при этом забавная встреча. Веселенькая ухмылка так и застыла на лице архитектора. Да, немного неловко, но ведь ужасно смешно. Вот что было в этой гримасе. Весело, ему было просто весело.

Ни стыда, ни страха, только ухмылка.

Хофмейстер сильнее вцепился в торшер. Он сделал пару шагов к своему жильцу, посмотрел ему в глаза и ударил его как раз в тот момент, когда Иби отлепилась от стола, будто до нее только что дошло, что совокупление неожиданно преждевременно закончилось. Торшер обрушился на голову архитектора, до Хофмейстера как будто издалека донесся звук бьющегося стекла, а перед глазами поплыли круги, как бывает, когда резко встанешь. У него закружилась голова, но он не упал в обморок. За него это сделал его квартиросъемщик.

Практически бесшумно он рухнул на пол.

Может, это была музыка, она гремела так громко, что заглушала все на свете. Как можно включать музыку так громко? Разве рядом нет соседей? Разве людские уши и так недостаточно страдают из-за шума с улицы?

Архитектор свалился на пол, а Хофмейстер стоял над ним с торшером в руке, пока его дочь визжала: «Папа!»

Кругом валялись осколки. Маленький круглый абажур разлетелся вдребезги. А Хофмейстер стоял, по-прежнему сжимая в руке остатки торшера. Железный стержень, больше от него ничего не осталось. На какой-то момент Хофмейстер как будто позабыл, где он. И зачем он здесь, почему он сюда пришел. Ему нужно было взять себя в руки, ему надо было как следует подумать.

Она визжала. Иби верещала, как ребенок. Как истеричка.

Она помчалась в угол комнаты и тут же вернулась обратно. Прикрыла грудь. И одернула юбку. Про это она не забыла. Значит, истерика была не настолько сильной. Она продолжала тянуть юбку вниз, она держалась за нее, она вцепилась в собственную джинсовую юбчонку, как будто это был спасательный жилет.

Если бы какой-нибудь прохожий слышал только ее вопли, он бы сразу сказал: кто-то явно сбежал от своего психиатра из клиники Валериуса. Наверное, можно было сказать, что ее охватило безумие, безумие взяло над ней верх.

Ее лицо выглядело старше, чем тело. Может, из-за косметики. Она так долго и тщательно изображала взрослую, что в конце концов и на самом деле немного повзрослела. В лице. В глазах. Во взгляде.

Но ее тело говорило совсем о другом. Ее плечи и руки были тоненькими, как веточки. Как у ребенка. Тощая попка, одни косточки. Округлости еще только должны были появиться. Но пока все ее тело говорило детским языком.

Не было причины, чтобы так кричать, не было причины для истерики.

На ней были кеды, какая-то очень модная фирма, Хофмейстер никак не мог запомнить название, они так трогательно смотрелись на ее тонких ножках.

Он все видел, он все впитывал в себя – как его дочь носится как безумная по комнате его жильца, как будто не может понять, что с ней произошло. Как знать, может, так и было. Олененок, до смерти перепуганный грозой в летний вечер.

Но ее отец не мог произнести ни слова. Он так и стоял, сжимая в руке остатки торшера.

Он увидел на столе конверт. Квартплата.

За этим Иби пришла сюда. Он уже ждал ее здесь, этот конверт. Но что-то произошло, и конверт так и остался лежать. Невинный и незапятнанный.

Деньги привели его в чувство. Как будто в лицо плеснули холодной водой. Мысль о квартплате избавила его от всепоглощающего ощущения, будто его полностью парализовало.

Постепенно жизнь вернулась и в тело его квартиранта. Он пошевелился. Приподнялся. Ухватился за стол и встал на ноги. Из раны на лбу капала кровь.

Брюки снова сползли на щиколотки.

Но, к счастью, гадкая гримаса исчезла с его лица.

И тут Хофмейстер вспомнил, как он тут оказался. До него дошло. Он искал Иби. Свою Иби. Вот зачем он поднялся сюда. Иби не вернулась домой.

Он слушал концерт Элгара и читал вечернюю газету, но она все не возвращалась, и он начал беспокоиться.

Он поставил на место торшер, точнее, то, что от него осталось, и почесал шею.

Квартирант посмотрел на него растерянно, как будто не понимал, что тут произошло, как будто никто тут не понимал, что же произошло.

Но Хофмейстер вспомнил унижение, вспомнил, как квартирант стоял за задницей Иби, с триумфом и жадностью. Триумф зверя-победителя, он не скоро его забудет. Триумф мужчины. Потому что секс для мужчины – это победа. Я овладел ею, я ее пользую, я ее отымел.

Память прояснилась, и Хофмейстер вспомнил, что он собирался сказать. Что он должен был сказать. Что он хотел сказать уже давно.

– Выключи музыку! – проорал он.

Это он тоже вспомнил, он собирался не говорить, а орать. Он мог переорать эту проклятую музыку, он мог переорать всех и вся.

Юный архитектор покачнулся и, только когда попытался сделать шаг, понял, насколько неловким было его положение. Насколько неприятно столкнуться с человеком, который сдает тебе квартиру, в спущенных штанах и трусах.

Он попытался подтянуть брюки, торопливо и неловко. На его лбу было огромное кровавое пятно. Кровь еще не свернулась, рана была свежей, из нее капали красные капли. Но похоже, нагота беспокоила его сильнее, нагота была важнее.

Хофмейстер увидел, что архитектор носит боксеры. Хофмейстер ненавидел боксеры.

Он увидел еще кое-что: на нем не было презерватива.

Хофмейстер содрогнулся от отвращения к этому типу. Этот немец не понравился ему с самого начала. Слишком учтивый, слишком подхалим, слишком лебезил и вообще слишком сложный. Если бы рядом сейчас не было его дочери, Хофмейстер вцепился бы архитектору в горло и выдавил из него жизнь до капли, задушил бы, как слепого котенка. Надо только прижать чуть сильнее, продержаться чуть дольше, сосредоточиться, и все, жизни больше нет, как не было.

Когда архитектору удалось кое-как привести себя в порядок – рубашка все еще была расстегнута до пупка – и отойти от Хофмейстера на безопасное расстояние, он наконец-то добрался до CD-проигрывателя и выключил музыку.

– Так, так, – сказал Хофмейстер. – Наконец-то. Слава богу.

Он облизнул губы и махнул рукой в сторону своего квартиранта, но тот не понял его жеста.

– Застегнитесь, – пояснил Хофмейстер. – Ваша рубашка, застегните ее. Мне все видно. Я не хочу это видеть. Я и так уже видел слишком много.

Иби стояла у двери и ритмично покачивалась туда-сюда. Она тихо плакала.

Жилец застегнул рубашку полностью, до самой верхней пуговицы.

И тут Хофмейстер шарахнул кулаком правой руки по столу с такой силой, что ему стало больно, а жилец отскочил еще на два шага назад.

– Вы платите за эту квартиру! – рявкнул Хофмейстер, потому что вспомнил, что должен кричать, что он решил орать изо всех сил, как раненый зверь. – Вы платите за мебель, за газ и за свет, за вид на парк Вондела, за возможность жить на самой лучшей улице, в лучшем районе Амстердама, и все это вы получаете по умеренной цене, можно даже сказать, весьма умеренной цене, но вы платите не за мою дочь! Это вам понятно? Не за мою дочь!

Он ухватился за лоб, как будто вспоминал, что еще он хотел сказать, но говорить ему больше было нечего. Это было все, что он хотел сказать. И он это сказал. Теперь Хофмейстер мог уходить. Да, он сказал все, что было нужно. Он мог уйти. Он положил конец бесчинству.

Но вопреки его ожиданиям, архитектор не промолчал робко и виновато, а сказал хриплым голосом:

– Вы об этом пожалеете. Без последствий это не останется.

Он потрогал свой лоб и увидел на руке кровь. Он с изумлением посмотрел на нее, скорее удивленно, чем испуганно. Видимо, после конфронтации с кровью на него навалилась боль. Потому что он застонал. Нет, он тихонько заскулил. Маменькин сынок, еще и это. Конечно, маменькины сынки были хуже всего.